355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Буртовой » Печенежские войны » Текст книги (страница 36)
Печенежские войны
  • Текст добавлен: 9 февраля 2018, 16:30

Текст книги "Печенежские войны"


Автор книги: Владимир Буртовой


Соавторы: Игорь Коваленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

В мёртвом городище

А ныне уж молодцу

Кручина великая

И печаль немалая.

Былина «Молодец и река Смородина»

Чарующе, чистым и тёплым золотом блестело лунное отражение в ночном омуте, и это отражение сливалось с мягким светом луны на звёздном небе.

Красив ночной омут – светлое и зовущее окно глянцевой воды среди кромешного мрака спящего леса. Ничто не закрывает от взора дивной его прелести. Только слева над омутом, будто голова гигантского лебедя на тонкой шее, повисла бурей надломленная ветка серебристой ивы, едва не касаясь недвижного зеркала воды. Звал человека омут, сверкая обманчивой чистотой и свежестью, звал к себе насладиться тишиной леса, игрой лунного света на прибрежных деревьях, на тёмных стеблях камыша и глади озера, затянутого уже по краям изумрудной тиной.

Но человек, едва лишь сквозь постолы почувствовал в траве прохладную воду, тут же поспешил отвернуть в сторону. Зачавкали, распугивая лягушек, тяжёлые шаги, удаляясь прочь от озера, под непроницаемую темь ночных деревьев.

Двое не спали в этот поздний час в лесу близ озера: человек и филин. Человек уходил в лес, спасаясь и унося в сердце обиду на тех, с кем ещё недавно жил бок о бок. Филин не спал потому, что был час охоты. Но человек вошёл в его владения, треща валежником и распугивая юрких мышей. И теперь филин ухал сердито, тараща глаза в ожидании минуты, когда пришелец покинет обжитой им и отвоёванный у других филинов кусок леса. И крыльями в досаде взмахивал, будто подтолкнуть хотел человека в широкую спину.

Человек шёл, припадая на левую ногу, длинными руками поминутно отводил в сторону встречные ветки невидимых во тьме деревьев. Не обращая внимания на беспокойного ночного разбойника, отныне зачисленный в разбойники сам, человек опирался о тяжёлую сучковатую палку. Другого оружия при нём не было. Но вряд ли даже медведь – хозяин леса – отважился бы встать на пути огромного широкоплечего мужика с большой головой и длинными руками: не руки, а ветви могучего дуба.

Шёл человек среди кромешной тьмы уснувшего леса, и думы у него были такие же бездонные и жуткие, как омут, оставшийся за спиной, и как беспросветно-тёмный лес впереди на склоне холма, у подножия которого он находился. И не было в этой темени просвета – даже отливающий теплом, живым золотом диск луны не разгонял, а словно бы сгущал её.

Человек незряче обходил что-то на чёрном своём пути, через что-то, наткнувшись, перешагивал, продирался сквозь сплетения веток и коряг, хватавших его за одежду. Звёзды стали меркнуть на сером предутреннем небе, и не одно междухолмье прошёл человек, пока перед ним, как-то вдруг разом, не открылась лесная поляна.

Человек озадаченно остановился на краю её, у подножия пологого холма. Но не сама нежданно явившаяся просторная поляна, не этот, голый среди леса, холм удивил человека. Его заставил остановиться вставший на холме полуразрушенный частокол какого-то неведомого городища. Человек, насторожившись, укрылся за толстый ствол дуба. «Что за поселение? – подумал он. – Какие тут люди? Чьи они? Может, бежавшие от крещения русичи, которые держатся и поныне старого закона и молятся деревянным истуканам?» За частоколом не видно было ни теремов, ни крыш изб, и это ещё более встревожило человека.

Чутко слушал тишину сонной и по краям затенённой деревьями поляны и странного города. «Люди спят – пусть так, – думал человек, – но почему не лают собаки? Почему по рани не поднимается дым из дымников? Ведь должны же люди зажечь с солнцем очаг в жилище?»

И вдруг почудилось: огоньки мелькнули в проёме разрушенного частокола. Мигнут – и исчезнут, вновь мигнут, будто перебегая, и опять канут во тьму. Твёрже шершавой дубовой коры стала кожа на спине, и голову вдруг сковало, а ведь шёл и согрелся ходьбой изрядно! Что за огни мелькают в странном городе? Может, глаза светятся звериные? Или то злые навы в тёмном лесу жертву себе ищут?

Могута – а это был он – хотел было назад податься, снова в лес, да покалеченная нога подкосилась от усталости. И ещё устыдился своего страха перед навами.

– Крест на себя наложу да богу молитву прочту, так навы меня и не тронут, – успокоил себя Могута. И так и сделал. От молитвы ли, а может, и от далёкого луча восходящего солнца, но посветлело над поляной. И рыскающие тревожные огоньки погасли за полуистлевшим частоколом на невысоком валу странного города.

Когда тени деревьев у восточного края поляны сползли с вершины холма, а яркие лучи солнца высветили двурукий от одного корня тополь над пустым городищем и пригрели брошенные землянки, словно выросшие из отступившего мрака, только тогда осмелился Могута выйти из своего укрытия и, опираясь на палку, взобрался на заросший чертополохом вал городища.

За спиной птицы пересвистывались, радуясь утру и солнцу, а здесь, внутри городища, безмятежно синел сплошной ковёр васильков. И на этот лесной рай бесстрастно смотрели пустыми глазницами там и сям разбросанные по голубому ковру черепа, выбеленные дождями и солнцем.

– Повымерли все, должно, – проговорил Могута, склонился к траве, палкой осторожно шевельнул звонкий череп и тут же отпрянул испуганно. – Не вымерли – побиты! – Лоб черепа пересекал глубокий продолговатый след меча. Потом Могута пошарил взглядом по бурьяну внимательнее и увидел ржавое, совсем истлевшее копьё, рядом пустой шелом, тоже ржавый.

– Может, и мне какое-то оружие сыщется, – Могута распрямил спину, осмотрел городище с вала. Невелико было селение древних русичей, десятка два землянок, и всё по кругу, тыльной стороной к валу, а дверями к общему дворищу, где высился от корня раздвоенный великан тополь – каждый ствол едва ли руками охватить!

У южного края городища Могута приметил землянку с полуоторванной дверью, крыша без дымника, но цела, не обрушилась.

– Знать, добрую матицу положил когда-то русич, возводя себе жилище. Если до вечера поработать, жильё и мне служить станет славно! И никто здесь не сыщет меня, бежавшего от суда, – так говорил Могута, обходя землянку со всех сторон, приминая цветы и бурьян. – Да и праведным ли судом хотел судить меня ненавистник Чудин? Меня ли прозывать разбойником теперь? А может, тех, кто сам поступает как тать? И нутром своим стократ хуже печенегов? – Могута говорил резко, словно всё ещё стоял перед Чудином и посадником и защищал себя перед людьми Белгорода.

– Простите меня, чуры потухшего очага, – Могута руками и коленями опустился в цветущий перед землянкой клевер, против раскрытой двери, не смея ещё ступить через порог. – Чужой я вам, и вы мне чужие, не родной крови мы. Но русич я, и нет мне на земле иного пристанища, как это людьми забытое старое городище. А вам кто другой зажжёт огонь в потухшем очаге? Погиб род ваш в сече на стенах, и здесь вот, у самого порога, лежат средь полыни кости того, кто должен был дать вашему роду новое поколение. А может, и дал, да не сберёг его… – Могута на миг замер, с силами собираясь, а потом продолжил – Роту даю вам: прибрать кости погибших ваших родичей и требу вам приносить по старому обычаю перед каждой трапезой, как то было до гибели города.

Могута умолк, теперь надолго, склонившись перед чужими чурами головой до самой земли.

Зашелестели мокрые от росы листья – то чуткий тополь уловил западный ветерок и затрепетал. А Могуте почудилось – то чужие чуры, откликаясь на его приветливые слова, просят войти в жилище и принести с собой дух живого тела.

Могута размашисто перекрестился и встал с колен.

– Холод-то какой! Будто в могиле стою, – тихо проговорил он, осматривая от низкого порога своё новое жилище. Матица и вправду оказалась ещё крепкой – знать, не протекала крыша в дождь. И стропы целы. Очаг был разрушен ворогом – следы топора ещё видны на запёкшейся глине. Ну, починить его будет несложно: камни валяются рядом, только и заботы, что глину снова кучей собрать да водой смочить. А родник вроде бы на краю поляны имеется – слышал, в укрытии стоя, как журчал он где-то близко. Могута, не мешкая, принялся за дело.

Весело затрещал сухостой, едва лишь гибкие языки огня, съедая сухие листья, потекли по куче хвороста. Очаг вмиг наполнился сизо-голубым дымом, который сначала ударился в верх свода, а потом и в крышу землянки, обволакивая и обогревая покрытые белым налётом плесени матицу и поперечные стропы. Потом дым бесшумно потёк через дверной проем во дворище, оттуда через частокол вырвался на поляну, к восточной опушке леса, куда дул ветер.

Могута бережно положил огниво на земляной пол у очага – его посчастливилось найти в куче мусора около порога – и торопливо, прикрывая глаза от дыма, вышел из землянки. Размазав кулаками слёзы по широким скулам, он жадно вдохнул цветами настоянный воздух – впервые улыбнулся. Впервые с тех пор, как ночью вырвался из сырого погреба на княжьем подворье, вынеся на себе непрочную дверь и тою же дверью едва не до смерти прибив Сигурдова стражника, который вознамерился было остановить его.

Сделал шаг в сторону, уходя из дымного потока, и вдруг охнул – ткнулся побитым бедром левой ноги о торчавший у двери кол.

– Проклятый печенежина! – ругнулся Могута и, сморщив лицо от боли, погладил ушибленное место. – Памятно мне сие знамение о сече под Василевом. – И горестно улыбнулся, скомкал густую бороду в кулаке. – Мне памятна та сеча, а вот памятна ли та встреча князю Владимиру? И как бы он распорядился мною, жизнью моею, если бы поволок меня доможирич на суд княжий? Узнал бы? Помиловал бы, памятуя прошлое, или не устоял бы перед волею закона? – Могута поднялся от двери повыше, присел на траву покатой крыши своего нового и уже окуренного дымом жилья…

– …Князь Владимир отстал! – этот гортанный крик кузнеца Михайлы услышали ближние белгородцы, бывшие ратниками в малом княжьем отряде. Прижатые к Стугне возле деревянного моста, они с великим трудом сдерживали напор печенежских всадников.

– Круши-и! – взбеленился от ярости Могута и огромным мечом врубился в печенежские ряды, распугивая коней и всадников. Щиты, обтянутые бычьей кожей, разлетались, словно грибы-поганки от злобного пинка ногой. Рубил Могута печенегов, их коней, и его хлестали кривые печенежские сабли, кованный из меди щит тяжело вздрагивал под их ударами.

– Так вас! – Могута увернулся от сверкнувшего перед глазами хвостатого копья, нырнул под щит и неистовым ударом повалил всадника вместе с конём, вырвался за печенежские спины. Один! Даже кузнец Михайло не пробился – его и ратников вновь отжали к мосту. Вот уже и на мосту сеча нещадная кипит.

Брошенное печенегом копьё догнало Могуту и ударило в бедро. Охнул Могута и не устоял, повалился боком. Всадник вполуоборот глянул себе за спину, не увидел огромного уруса и, ликуя, поскакал дальше к лесу, где бились ещё уцелевшие в немногом числе княжьи дружинники.

Могута выдернул копьё из раны, оторвал рукав от платна и одним движением наложил тугую повязку. Приподнялся на правое колено – совсем рядом на князя Владимира насели двое в лохматых шапках. Один тут же унёсся прочь, приникнув головой к конской гриве и истекая кровью, зато другой коршуном закружил над поверженным князем, выбирая миг для смертного удара.

– Берегись! – вскрикнул Могута.

Печенег не понял русского слова, но та ярость, которую вложил в крик Могута, заставила печенега на какое-то мгновение замереть. И тут же с неимоверной силой брошенное копьё пробило печенега насквозь – даже вскинутый щит не спас всадника! Он выронил занесённое над головой оружие, хватил ртом воздух, захрипел и повалился вниз, повиснув на стременах. Конь поволок мертвеца, но через полусотню шагов вытряхнул из седла совсем и побежал к реке, вслед за печенежским войском.

Могута, сам истекая кровью через слабую повязку, помог князю высвободиться из-под коня, но когда князь Владимир попытался было встать, придавил его рукой к земле.

– Лежи, княже Владимир, лежи! Сеча кончилась, застава Славича и белгородские ратники убежали за Стугну к Василеву. Мы одни здесь… вместе с павшими русичами.

– Что же нам лежать среди побитых? – запротестовал князь, не поднимая головы выше конского трупа, чтобы не заметили находники, которые поотстали от своих и теперь оббирали воинскую снасть и добротную одежду с мёртвых и подбирали раненых для продажи потом в неволю. – Не разумнее ли будет укрыться под мостом, а то и до нас доберутся эти степные хищники. Видишь же, бродят средь наших…

– Нога вот у меня кровит, – простонал Могута, сделав попытку шевельнуть ею.

Князь Владимир мечом отсёк подол своего платна, туго стянул рану избавителя. Истоптанным копытами бурьяном проползли к мосту и проворно нырнули в густые заросли ивняка, высокой полыни и жгучей крапивы. Из этого укрытия следили, как после сечи объезжали широкий дол печенеги, подбирая и своих побитых, как грузили на возы оружие и воинское снаряжение, снятое с мёртвых.

Ночью печенеги ушли, появились всадники Славича – ехали искать тело князя, а он живой ступил им с моста навстречу…

– Имени своего даже не успел сказать князю, – усмехнулся теперь Могута, привстал с крыши землянки. – Да и к чему? Главное – его жизнь для Руси спасена. И ещё то, что город Василев уберегли от внезапного находа степняков. А что пали ратники да дружинники – дивно ли теперь? При нужде и ещё сыщутся храбрые за Русь постоять.

Могута отвлёкся от воспоминаний, вновь глубоко вдохнул свежего воздуха.

– Любо как! Тишина окрест и птицы со мною. К зиме у меня ещё есть время изготовиться, лесу натаскать для очага, лучинушек насушить, жильё утеплить. Да и корма какого-нито заготовить про запас надо. А там и Агафью известить, где я…

Он повернул широкое лицо к востоку, глаза ладонью прикрыл – яркое солнце поднялось уже высоко над лесом, навстречу ему – будто гусиный пух по просторному двору – неслись лёгкие, растрёпанные ветром облака.

– Тепло ныне будет, – прошептал Могута. – Такие облака даже тени на землю не дают.

– Лю-ю-ди-и! Помо-о-ги-ите! – стон-крик вдруг, будто из-под земли, раздался где-то рядом.

Могута вздрогнул, чувствуя, как по спине волной прокатился отвратительный озноб. Вот тебе и тишь, вот тебе и неведомое людям место для потайного житья! Он замер, вслушиваясь, не повторится ли?

– Почудилось либо и вправду кто кричал? – заволновался он. – Но кто здесь кричать станет? Живой ли, а может, то злой дух выманивает меня из мёртвого городища, где сам обитает теперь? Не по нраву, вишь, пришлось ему, что я жить здесь надумал!

Могута прикинул так, поспешил успокоить себя:

– Должно, почудилось. Откуда здесь живому человеку взяться? А злые духи днём, при ярком свете, не балуют, тёмной ночи ждут. Так ночью-то я двери закрою, а углы жилья святым крестом помечу, да и молитву прочту от нечистой силы.

Но крик повторился – и опять о помощи!

Подхватив свою сучковатую палку, Могута взбежал на вал и сквозь пролом в частоколе оглядел восточную часть поляны – крик шёл оттуда. Клочья дыма от очага, проложив дорогу через поляну, тихо втекали в густой лес и там таяли среди кустарника.

Неподалёку от вала из травы торчали несуразно в стороны гнилые обломки жердей, сизых от грибков и плесени. Могута пригляделся и понял, что жерди когда-то прикрывали яму. Изломы же были свежими, стало быть…

«Вон оно как, – догадался он, осторожно подходя к яме. – Угодил кто-то в западню, а выбраться не может…» Словно в ответ на эту догадку из ямы донёсся протяжный и скорбный стон обессиленного человека. На краю ямы Могута увидел круглый печенежский щит, чуть в стороне – меч. Тоже печенежский!

– Да ведь крик-то был русский! – опомнясь, чуть не вскрикнул Могута.

Смятение охватило его. Как быть? Вызволить его – себя выдать! И на погибель человека не можно оставлять! «Ин будь что будет! То в руках бога, а мне, гляди, отыщется друг-сотоварищ. Не тать же я, не кат[103]103
  Кат – палач.


[Закрыть]
в самом деле – живого в яме оставлять».

Могута прокашлялся, прежде чем произнести слово, но не успел – из ямы радостный крик вылетел:

– Кто рядом стоит? Спаси от смерти голодной, заклинаю именем бога и матери твоей!

«А давно сидит! Голос хриплый, жаждой перехвачен», – отметил невольно Могута и крикнул в тёмный зев ямы:

– Роту дай мне самую страшную, что, коли вызволю, ты и под пыточным спросом не скажешь, что меня здесь видел! Потому как я отныне – вне закона княжеского, а здесь моё пристанище!

Яма молчала. И вдруг, будто перепел из-под копыт коня, из неё вылетело:

– Роту дам тебе, какую хочешь, Могута…

Тискал Могута огромными руками исхудавшие плечи Янка, а тот, уткнув заросшее лицо в потом пахнущее платно своего спасителя, плакал от радости. И то – всякому ли дано вторично на свет родиться? С Янком же это произошло только что.

– Водицы бы испить, – проговорил Янко. – Слышу я, Могута, как сухие рёбра, будто камыш в пустой торбе, в груди шелестят…

Могута сбегал к дубу, где перед рассветом слышал родник, из черепка разбитой корчаги напоил Янка студёной водой.

– Травой как вода пахнет! – Янко утёр влажной ладонью лицо и, расслабив тело, раскинулся на крыше низкой землянки, радуясь солнцу и жизни.

– Шесть дён видел лишь край ямы на синем небе да десяток звёзд ночью над головой. А солнце так и вовсе не заглядывало ко мне. Руки измозолил до крови, землю ножом резал, думал ступеньки сделать. Да земля осыпалась, чуть попытаюсь подтянуть тело повыше. И нога пораненная изрядно мешала… Это тебя бог неба направил моею же тропой. Вдруг дым в яму залетел! Сначала думал – лес горит, а потом решился крикнуть. И ты пришёл!

Янко улыбнулся, счастливый, даже не догадываясь спросить, что же привело Могуту в это мёртвое городище?

Могута сидел рядом, подтянув широкие колени к подбородку, и на двух пчёл смотрел, которые, теснясь, в один цветок василька пытались влезть поглубже. Глаза Могуты смотрели на пчёл, а мысли вокруг собственной беды, будто пчёлы в цветке, вертелись.

– Горе великое загнало меня сюда, друже Янко, а не бог неба.

Встрепенулся Янко с примятого бурьяна и на Могуту голубые глаза поднял в смятении.

– Прости меня, опьянел от радости. Скажи, как Белгород? Стоит ли? Все ли живы в нём? И почему ты здесь? Неужели, меня не дождавшись, воевода Радко и тебя послал в Киев? Тогда какую роту ты с меня требовал, к чему?

Дунул лёгкий ветер, качнулся василёк возле левой руки Могуты.

– Ушёл я из Белгорода, Янко, – ответил Могута и глаза поднял к небу, будто там хотел отыскать бога и ему пожаловаться на людскую неправду. – Ушёл от суда посадникова. За что судим был? О том тебе в городе расскажут, говорить сейчас сил нет… И не все живы в Белгороде теперь. Умер бондарь Сайга, от голода хворь какая-то взялась в груди, где печенежская стрела ударила. Не долго страдал, в одну ночь отошёл к предкам… Разуверился я в единстве русского люда, ибо богатый муж и в беде норовит слабого под себя подмять. Ежели от печенега спасутся ратаи, не спастись им от Сигурда и Самсона да и от иных знатных мужей, как Вершко с торговыми людьми. Черниговец Глеб и тот поимел в Белгороде до десятка закупов! А коли так, то чем они лучше печенега? Отныне я и Сигурд с посадником – враги! – последние слова Могута почти выкрикнул: столько злости накопилось в нём от горя за неправду на земле. – Нашу нужду они себе в прибыль обернули!

Янко на колени привстал, всем телом повернулся к Могуте. Тревожные мысли отражались на его сером, нездоровом лице, но глаза загорелись понятным беспокойством.

– На русичей руку хочешь поднять? Мыслимо ли такое? В час, когда находники землю нашу воюют?

Но Могуту не смутил такой вопрос, и он сказал то, что давно уже обдумано было:

– Что с того, что ворог мой – русич? Князь Владимир поднял руку на Ярополка, себя защищая, и не убоялся богов. А ведь Ярополк был с ним одной крови, братья по Святославу. А посадник Самсон мне кто? Сигурд и вовсе варяжич пришлый, княжий наёмник! Доможирич Сигурдов Гордей при всех белгородцах объявил меня разбойником за то, что я корм чужим детям хотел найти в Сигурдовых многих клетях, – сказал-таки Могута причину своих злоключений. – Так ли русич должен поступать, как посадник? Как доможирич варяга – от русичей псами и стражниками отгородились! Бондарь Сайга умер, а Самсон поутру поспешил к жене его Мавре объявить, что купа мужа перешла на неё! И причислил Мавру и её сына Бояна себе в холопы. Тогда и не стерпел я, решился не ждать княжьего суда, уйти из-под стражи. Чудин же, этот тощий и хворый волк, а не ябедьник княжий, не по правде судить меня стал, а в угоду посаднику. Сущий змей, он силе моей всегда завидовал, смерти моей рад был бы…

Могута прервал свой сказ горестным стоном и не стал продолжать его. Да и что мог он ещё сказать Янку? Янко встал, шатаясь от слабости, сделал несколько разминающих шагов.

– Верю тебе, Могута. Коли что и содеял ты против закона, так не по злому умыслу и не ради корысти для себя. Не страшись, друже, никто не узнает, где нашёл ты себе пристанище. Бог даст, ещё свидимся с тобой. Я же теперь пойду в Белгород. Там меня с княжьим словом ждут, а утешить их мне нечем: нету дружины теперь при князе Владимире… И долго ещё не придёт она в Киев.

– Тяжко придётся белгородцам, ох как тяжко, – отозвался Могута, тоже поднимаясь. – И рад бы я стать с тобой и иными сотоварищами в последней сече, да смысла в том немного. Не спасёт она вас.

Полуденное солнце припекало щедро, пахло тёплыми листьями тополей и нагретой травы, а пчёлы с васильков, которые начали уже закрываться, на клевер перелетали.

– Коли от князя придёт спасение вам, извещу я Агафью и брата Антипа, – сказал Могута. – Им же скажи тайно, что жив я, а где – не объявляй до времени: не кинулась бы Агафья искать меня, а стражники Сигурда выследят её и придут на это место. Пусть до времени забудется все…

Янко согласился и засобирался в путь. Пустую котомку оставил Могуте, а нож прикрепил к поясу.

– Будь в добром здравии, Могута. Может, ещё и уладится всё, и вернёшься ты на пашню вольным ратаем, вместе с Антипом жить будешь.

Могута безнадёжно развёл руками.

– Веры на то не имею теперь, Янко. Вот кабы князь Владимир отпустил купу белгородцам да то же повелел бы сделать и посаднику с иными, тогда поверил бы я в добро на земле. Но станет ли князь с сильными мужами ради простолюдинов тяжбу вести в такое тяжкое для него время? До той же поры… – и Могута отмахнулся он ненадёжной мысли на лучшее.

– Когда так, – решился Янко после малого колебания, – бери меч этот и щит. Боле нечем мне одарить за твоё доброе дело.

Могута лицом просиял и принял оружие.

– Вот славно как, Янко! Знатный меч, и для меня он – полжизни! Обещаю без нужды не доставать его из ножен и на русича вольного и убогого не поднимать, даже если смерть от того принять мне пришлось бы. Печенегам от встречи со мной добра не ждать, от сечи с ними и один не уклонюсь. А встретиться ещё доведётся: коня себе буду добывать у них.

Могута помог Янку наложить на больную ногу свежую повязку с травой-кровавником, которая сыскалась на опушке леса, потом сказал:

– Провожу тебя до омута, а там и до займища белгородского рукой подать. И я к ночи успею в своё жилище вернуться. Идём.

Тёплый лес расступился перед ними, и скрылись за спиной прогретая солнцем поляна, заброшенное и вновь обживаемое городище с двуруким тополем на вершине пологого холма, а где-то слева от путников тихо журчал по склону холма в траве невидимый ручеёк, скатываясь с камешка на камешек, и так до Ирпень-реки, а потом и в могучий Днепр.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю