Текст книги "Печенежские войны"
Автор книги: Владимир Буртовой
Соавторы: Игорь Коваленко
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 45 страниц)
– Янко, что сказал тебе князь Владимир при встрече? Видел ты его? Вернулась ли старшая дружина в Киев?
Янко открыл затуманенные болью глаза: голубые и печальные, они напомнили воеводе осеннее небо, которое готовится к нещадным зимним холодам.
– Ты слышишь, Янко? Что сказал князь о помощи Белгороду?
– Я слышу тебя, воевода Радко… – и Янко разжал чёрные, потрескавшиеся от внутреннего жара губы. Он лежал, набираясь сил, а воевода и кузнец Михайло терпеливо ждали у ложа – вдруг Янко что скажет хоть шёпотом? Долго так ждали, а во дворе – воевода Радко слышал это через раскрытую дверь – стали собираться белгородцы, прознав о возвращении ночью гонца от князя Владимира. Всем хотелось узнать: что же принёс с собой Янко?
Янко заговорил, словно очнувшись от сна:
– Повелел князь Владимир держаться в Белгороде до последнего живого дружинника. Нет у князя дружины в Киеве, один он возвратился, с малой силой прибежал, прознав о находе печенегов. Ждать надо, когда возвратится дружина, как ждал я, когда в мёртвом городище ловил мокрые листья и жевал, жевал…
Янко тяжело выдохнул и умолк, вздрагивая телом и делая попытки поднести руки к лицу, чтобы согнать с глаз кошмарное видение. Видно было, как трудно приподнимается при вдохе и опускается при выдохе спина, перевязанная белым холстом с бурым пятном крови посредине.
– Вновь сознание покинуло… – всхлипнула Виста и потянулась к изголовию сына утереть пот.
В оконце уже заглядывала зарница. Уйдя в тёмный угол за очаг, тихо плакала там старшая дочь ратая Антипа Ждана.
Со двора в приоткрытую дверь влетел отчаянный крик. Воевода Радко узнал голос черниговского торгового мужа Глеба:
– На торг, люди! Созовём вече и порешим, как нам судьбой распорядиться. На торг!
Слабые решили сдаться
И застонал, братья, Киев от горя,
А Чернигов от напастей.
Тоска разлилась по Русской земле;
Печаль обильная потекла посреди земли Русской.
Слово о полку Игореве
Нет, Вольга увидел не белгородский, всегда спокойный и говорливый торг. Он увидел развороченный лесной муравейник, в который запустил лапу медведь-лакомка. Мечутся по разрушенному жилищу чернобрюхие муравьи, спасают по возможности своё потомство, а на врага боем пойти – сил не хватает…
Вольга втиснулся в людское скопище и уцепился за рукав отца Михайлы – не потеряться бы да не отстать, иначе затолкут. А над торгом качались головы: рыжие, черноволосые, русые, голые, как птичьи яйца, качались, будто бестолковые волны в толчее – туда-сюда, туда-сюда. Дальние, кто не протиснулся к помосту, на телеги влезли, чтобы видеть и слышать всё. Стоят, друг друга за плечи придерживают.
Среди этого шумящего схода под недобрыми взглядами голодных глаз, на помосте, как на острове, возвышался посадник Самсон: голова на грудь склонена – ни дать ни взять дикий тур перед боем с соперником. Знал посадник: дойдёт дело до драки – ему первому не жить. Многих успел за время осады закупами сделать, прибрать под себя! А купу у посадника мало кому удалось отработать.
Ярились от голодного крика люди. Чьи-то исхудалые, дрожащие руки уже тянулись к полам посадникова шёлкового корзна, да коснуться пока не смели – посадник-то при мече!
Вольге стало страшно от вида людей, впавших в отчаяние, от их крика, от рук, что тянулись к посаднику. Вот уже неподалёку промеж собою затеяли свару белгородец и ратай, вот уже и кулаки взметнулись над головами!..
– Отче, что они делают! – закричал Вольга и прижался в страхе к тёплому боку кузнеца Михайлы. В спину его толкали острыми локтями, жёсткими черевьями наступали на босые ноги, а кто-то пытался протиснуться мимо них к помосту, выкрикивая угрозу:
– Дайте мне сказать Самсону! Он худо кормит холопов! Голод нас с ног валит! Пустите к посаднику!
А на помосте рядом с посадником появился вертлявый черниговец Глеб, торговый муж, прихваченный в Белгороде печенежской осадой. Закричал во всю мощь горла, перекрывая гвалт и свару просторного торга:
– Люди! Чего ждём мы, изнывая от голода? Князь Владимир дитю малому уподобился в немощи! Дружина его до сей поры неведомо где бродит! А Киев за нами укрылся, туги не ведает и на помощь нам не идёт! Так порадеем о себе сами! Впустим печенежских мужей, пусть возьмут наши подношения, но сохранят жизни!
Как пламя костра с шипением гаснет под струями проливного дождя, так и гомон над торгом затих, придавленный страшными словами черниговского гостя.
Белгородцы недоумённо переглянулись: таких слов за свою бытность они ещё не слыхали.
Кузнец Михайло опомнился первым. Отстранив Вольгу, он ринулся к помосту, взбежал по ступенькам и со стиснутыми кулаками подступил к черниговцу.
– Во здравом ли ты уме, торговый муж? И как посмел ты при нас хулить срамными словами князя Владимира? Устроителя земли Русской? Как набрался чёрной неблагодарности почитать его за дитя неразумное? – И к торгу: – Братья, в словах черниговца – измена! Нет ему отныне крова под крышами нашего Белгорода! Супостат он, печенегу подобен!
– А долго ли вам видеть небо под крышами этого города? – ярился за спиной Михайлы черниговец. – Подохнете с голоду, а кто жив останется – печенег дорежет! И детей не помилуют, за неразумное упрямство ваше наказывая.
– Нам ли слушать этого пса, разум потерявшего? – выкрикнул кузнец Михайло, но в тот миг, когда он хотел повернуться к торговому гостю лицом, тот ударил его в спину.
Вольга вскрикнул испуганно – не видел, чем ударил черниговец, вдруг ножом! Михайло рухнул с помоста на людские головы, но тут же вскочил на ноги, взлетел вновь на помост и мимо отпрянувшего в сторону посадника Самсона медведем навалился на черниговца. Глеб изловчился и ударил кузнеца Михайлу в грудь, но более сделать ничего не успел. Торг замер, увидев вскинутого над головой кузнеца горластого иногородца. Ближние попятились, и Михайло швырнул торгового мужа на землю.
– Смерть псу печенежскому! – гремел кузнец Михайло. – Он тяжкую осраму нанёс не только мне, ударив в спину, подобно гадкому трусу. Он осквернил всех нас, русичи, посчитав за побитых собак, прихваченных на чужом подворье! Вставай, ворог, и готовься к судному полю! Чёрную осраму смою твоей кровью, как велит старый закон!
Вольга замер от услышанного: судное поле – это бой при всём вече, когда обида смывается кровью обидчика. Если падёт в сече отец Михайло, то кому выйти против черниговца? Янко печенежской стрелой поранен. «Мне же меча не поднять! – Вольга почувствовал истому в ослабших ногах. – Изведут наш род черниговец и его родичи, которыми не раз похвалялся всенародно Глеб».
Торговый гость вскочил на ноги. По испачканному пылью лицу прошла бледность, застыла в уголках рта недоброй складкой затаённая усмешка. Судорожно сжатые тонкие губы покривились.
– Хорошо, простолюдин, быть судному полю! Но не здесь, а перед лицом князя Владимира, когда встанут за моей спиной родные братья, отважные витязи черниговской земли. И если уцелеешь ты, не сдохнув от голода, либо не уведут тебя печенеги на аркане, как безмозглую говяду водят на торг.
Белгородцы вновь взъярились. Вновь послышались крики, угрозы посаднику, торговым мужам и волостелину с его доможиричем, не забывали помянуть недобрым словом и обступивших крепость печенегов.
Под эти разноголосые крики на помост поднялся воевода Радко. Кузнец Михайло спрыгнул на землю, и Вольга протиснулся к нему, уцепился за руку.
Следом за воеводой с превеликим трудом осилил несколько ступенек крутого всхода сотенный Ярый – из последних сил шёл, видели это белгородцы: скуластое лицо сотенного за дни осады словно совсем высохло, нос заострился и пошёл желтизной.
Вольга и отец Михайло вздрогнули разом: над торгом сверкнул обнажённый меч воеводы. Лезвие заискрилось в солнечном луче, окатило людей холодным, до души доставшим светом. Торг замер, словно заворожённый этим блеском железа, готового пролить кровь.
«На чью голову падёт удар?» – подумал Вольга и посунулся за отца Михайлу. Ему показалось, что воевода сделал шаг на край помоста и глазами кого-то отыскивает. Ближние подались назад, вжимаясь в толпу сгорбленными спинами, – всяк в эту минуту почувствовал вину перед воеводой и перед крепостью: зачем собрались, старшими мужами не званные на вече? Озноб в теле Вольги сменился жаром, когда воевода, не опуская меча, закричал, не в силах скрыть горечь:
– Кто здесь? Храбрые ли русичи собрались или стая голодных псов сгрудилась над трупом сдохшего коня? Иль разум ваш совсем замутился от страха? Так страх выбивают из тела железом, о том хочу напомнить слабым! – воевода резко опустил руку, и меч глубоко вошёл в бревно помоста. Помост гудел ещё от этого удара, а воевода Радко вновь кричал в гневе: – Коли надумали судьбу свою решать, так решайте её с твёрдым сердцем и ясным умом, а не с заячьим страхом в ногах! За стыд почитаю даже говорить с вами после того, что увидел и услышал здесь непотребного делам и помыслам русичей! Вас спасая, погибли Славич, Тур и Микула и многие дружинники. О чём же кричите вы теперь? И вы ли это совсем ещё недавно так крепко поучали печенегов под стенами города? А теперь такие есть среди вас, кто готов открыть ворота и подставить горло под нож печенега, вымаливая глазами лёгкую смерть или позорное рабство! Осрамы такой не ждал я от вас!
Гнев воеводы Радка остудил многих.
– И то верно, – смягчая резкость воеводы, заговорил Ярый, в кулак негромко покашливая. – Почто кричать так? Ещё всполошатся печенеги. Видели находники, как Янко возвращался в город, вот и догадаются, что принёс он недобрую весть, если мы, пуще грачей весенних, крик подняли. – Ярый сказал негромко, но услышали все. На помост тут же вновь поднялся неугомонный в своём упрямстве черниговец. Заговорил, к вече одним боком и к воеводе другим встав:
– Мне так думается: помощи ждать нам нет расчёта! Князь укрылся за Белгородом, как за надёжным щитом, нас же бросил на волю бога и печенегов. Стало быть, и думать о себе надо нам! Пошлём к Тимарю посланцев и скажем, что впустим в крепость его немногим числом мужей. Пусть возьмут пожитки, но даруют жизнь нам и детям. Взяв пожитки, пусть уходят в свои степи. Не этого ли и просил каган с первого дня прихода?
За спиной Вольги кто-то подхватил с радостью:
– Славно молвил!
И ещё голоса послышались:
– Слать к Тимарю мужей добрых с посадником в главе! Пусть печенеги возьмут всё, но пусть уходят прочь из Руси!
Отец Михайло вытянул шею, будто выше всех быть захотел, и громко крикнул черниговцу в ответ:
– Откройте черниговскому псу ворота! Пусть идёт! И пусть несёт Тимарю кошель с золотом. Ему есть чем откупиться от неволи. А чем откупятся ратаи да холопы? Что их ждёт? Непотребное молвил Глеб!
Вокруг закричали, поддерживая кузнеца Михайлу:
– Секи мечом черниговца, воевода! Секи, пока не сбежал к печенегам и не выдал нашей горькой нужды ворогам!
– На корм его псам голодным! Не сородич он нам теперь!
Но были и другие крики:
– Верно молвил Глеб! Помрём вместе с псами от голода!
– Забыл нас князь Владимир! Одним не устоять против находников. Их тьма, у нас же корма нет совсем!
Крики вихрились над торгом, как вихрится под крышей дым, сбившись у открытого дымника.
– Верно молвил кузнец Михайло! – громко, понемногу успокаиваясь, заговорил воевода Радко. – У черниговского гостя и в Чернигове клети не только мышами полнятся. Нам же надо радеть не только за очаг свой, за детей своих, хотя они нам и дороги. Русь за нами, этого нельзя забывать!
– Мы – для Руси! Почему же Русь не для нас? – кричал всё тот же черниговец. – Почему вся Русь не встанет и не придёт к Белгороду?
Но воевода отстранил его и заговорил с вече:
– Русь поднять – не Ирпень переплыть, нужно время. А это время князю даём мы, белгородцы… А теперь слушайте моё слово: никто из вас пусть и в помыслах не имеет покинуть крепости! Ворог не узнает о том, что нам тяжко от бескормицы. Всякого, кто попытается оставить Белгород, велю дружинникам бить стрелами!
– А чем кормить будем людей, воевода Радко? – это уже посадник Самсон подал голос.
На помост взбежал ратай Лука и заторопился сказать, волнуясь от собственной смелости:
– В твоих клетях поищем, посадник Самсон! Там и найдём корм воям и белгородскому люду!
– Искал уже Могута у волостелина Сигурда, а пыль одну нашёл! Всё вывезено! – ответил, а скрыть не мог тревоги, которая отразилась на злом лице, – вон как осмелело Могутово племя! При всём вече грозят клети пограбить! Ну и времена пришли на Русь! – Гордей и я весь припас отдали дружинникам на прокорм.
– Неправду говоришь, посадник, – возразил Лука и повернулся к толпе: – Смотрите, люди, каков я и каков посадник! Он быку подобен, я же – бычий хвост? – голодом съеденное лицо ратая Луки перекосилось от гнева. – Ему да иным мужам торговым осада туги не принесла. Наши последние золотники да резаны в их кису пересыпались за прокорм. Дети мои – как ковыльные стебельки на ветру высохли, сил нет смотреть на них. А старшей, Златы, и вовсе не стало… Что скажешь на это, посадник Самсон?
Посадник в гневе стукнул ногой о помост.
– Не равняйся с княжьим посадником, простолюдин!
Но Лука не дрогнул от грозного покрика.
– Прежде не равнялся и впредь, как уйдут печенеги, равняться не посмею. Знаю, что ратай не друг посаднику. Но в этот день мы перед князем и перед богом все равны! Одной бедой, как лыком, опоясаны! И страдать должны в равной мере! Что лицом переменился? Али речь моя не по нраву пришлась? Стало быть, что-то да утаил себе!
У Вольги от напряжения мурашки колючие побежали по спине, снизу вверх, будто его нагого поставили на растревоженный муравейник. Показалось вдруг, что сейчас разъярённым барсом прыгнет посадник Самсон на худого Луку, сгребёт и сломает его, как сгнившее внутри дерево ломает могучий лесной хозяин. И вряд ли кто мог бы сказать, что будет дальше, как нежданно стих над торгом многоголосый гомон и на людей пахнуло холодом тишины, как из свежевырытой могилы…
Лука обернулся к толпе, удивлённый. Вольга вытянул шею, привстав на цыпочки, – и вскрикнул. Смерть была совсем рядом. Словно слепая, держа на вытянутых руках грудную девочку, горемычная, шла сквозь расступающуюся толпу белая, как холст Рута. Безжизненно висели прозрачно-синие, весенним сосулькам подобные, детские ручонки с худенькими пальчиками. Глаза девочки, глубоко запавшие под гладкий восковой лобик, были закрыты.
– Рута… зачем ты здесь? – наконец проговорил Лука тихо. В его голосе слышалось такое напряжение, что казалось – чьи-то руки сдавили горло. – Что с Младой?
Рута подняла к мужу белое лицо, и Лука увидел глаза жены – пустые, без слёз глаза. А тихий голос её услышало всё вече:
– Млада с ночи не проснулась… нечем стало мне кормить её… Вот она и уснула крепко… Навсегда уснула наша Млада.
Лука молча принял ребёнка на руки, согнулся, словно под непосильной тяжестью, и тихо побрёл прочь, в полном безмолвии белгородцев: вот и ещё одна жертва печенежского находа… Но только ли печенежской осады эта жертва?
Отойдя несколько шагов от толпы, Лука вдруг распрямился, повернулся к посаднику и громко выкрикнул:
– У меня ещё четыре дочери осталось, посадник! И не становись на моём пути, когда я пойду к твоим или Сигурдовым клетям за кормом! Могута ради них на татьбу пошёл, да ты неправдой засудил его. Мне ли после Могуты сдержаться?
Посадник Самсон содрогнулся – столько решимости прозвучало в словах ратая Луки, – шагнул вперёд, чтобы удержать и тут же наказать непокорного простолюдина. Да не успел и слова в спину уходящему произнести.
На помост неспешно, словно давая всем время успокоиться, взошёл торговый муж Вершко, голову обнажил и степенным поклоном приветствовал белгородцев. Торг приготовился слушать.
– Зрим мы крайний час свой, люди белгородские и вы, ратаи, и иные со степи. Вот и смерть заглянула на иные подворья, выбирая пока самых слабых… Стало быть, пришло время всеобщего дележа кормом. – Вершко степенно повернулся к воеводе Радку. – Пришли дружинников ко мне. Пусть возьмут всё, что есть из брашны, и снесут на княжье подворье. Кому нужнее, тому и подели, воевода. – И вновь к изумлённому вече повернулся: – А кто купу у меня брал в эти тяжкие дни печенежского стояния, тому ту купу я отпускаю безвозвратно. – Снова поклонился и под одобрительные выкрики благодарных людей сошёл с помоста степенно и бережно, пропал в толпе.
– Растворяй и ты свои клети, посадник Самсон! – прокричал кто-то из ратаев. – Пришёл и твой час делиться кормом! О детях наших подумай. Или ты извергом русичам стал?
Посадник Самсон побледнел, сунулся от отчаявшихся людей и руку к мечу протянул, чтобы устрашить неистовых, но воевода не дал ему меча вынуть, сам заговорил, обратясь к Ярому:
– Бери воев и иди по Белгороду. Где что из корма сыщется, взять тот корм и снести на княжий двор. А начнёшь с моего же двора. Никого не обходить стороной. Возьми всё в клетях и у волостелина Сигурда! Верно говорил Лука, по-христиански поступил и Вершко: пришёл тот час, когда всё должно служить не кому-то, но Руси единой. Из того, что сыщется – накормить всех в ночь! И так поступать, на сколько дней хватит собранного.
– Славно молвил, воевода Радко! – прокричал кузнец Михайло. Его шумно поддержали ратаи и белгородцы. Но не всем такое решение воеводы пришлось по сердцу.
– Это татьба, воевода Радко! – вспыхнул от гнева посадник Самсон. – Новый закон не велит входить в чужую клеть!
– Стыдись молвить такое, посадник Самсон, – негромко, с укоризной сказал воевода, и лицо его покрылось румянцем не остывшего ещё гнева. – Бог неба велит помогать ближнему, а не о корысти думать. А теперь нам самые близкие они все, – и воевода Радко широкой ладонью сделал круг, словно охватывая всё вече. – Если же князь Владимир решит, что я – тать, пусть сам и судит меня за это. И двор мой тогда будет тебе за убыток. Мне теперь важно Белгород сохранить и печенегов удержать перед собой, не пустить к другим городам. Не о себе, как видишь, радею – о людях!
– Знать, справим сегодня сытую тризну по себе же! – выкрикнул чей-то недовольный голос за спиной воеводы.
– Тризну надо готовить ворогу, а не о своей смерти помышлять! – снова озлясь, не обернувшись даже, ответил воевода Радко. – Если сил нет больше с мечом выйти в поле – знать, нужна хитрость! Об этом думать надо, а не умирать раньше своего часа! – вновь повторил Радко.
Белгородцы заговорили, расходясь с веча, но теперь уже спокойно и рассудительно, без криков и кулаков над головами. Недовольный посадник смирился – за воеводой была сила – и пошёл вместе с Ярым открывать клети.
После веча воевода Радко пришёл навестить Янка, а заодно со старейшиной Воиком поделиться тревогой. Старейшина сидел на колоде во дворе, грелся на солнце, закрыв веками воспалённые от постоянной пыли глаза – какое ещё дело могло быть в такие годы? Закряхтел было, поднимаясь, но воевода положил на плечо ему тяжёлую ладонь, сказал негромко:
– Сиди, старейшина Воик, не утруждай себя лишний раз, – и сам присел рядом на тёплую колоду, вытянув ноги по высохшей траве, рассказал, что и как было на торге.
– Что же ты хотел, воевода? – ответил старейшина. – Сыздавна ведётся так: муж, видя смерть рядом, прежде всего о детях думает, о продолжении своего рода… Выходит, что пришёл крайний день, коли заговорили люди о том, чтоб своею гибелью детей спасти. Только главное забыли в печали – эти дети уже не продлят рода свободных русичей, но станут рабами в чужих краях.
Старейшина умолк, опустил глаза под ноги, потом внимательно посмотрел на Вольгу, будто тот мог что-то подсказать в такую минуту. «Должно, страшится старейшина, чтобы и мы с Вавилой не попали в печенежский полон», – догадался Вольга. Он сидел рядом с Васильком на пустой телеге, не спуская глаз со старейшины и воеводы. Сидели и слушали, как же порешат быть дальше главные мужи Белгорода?
– Что же нам делать? Ты старший среди нас, присоветуй! – воевода склонился вперёд, заглянул старейшине Воику в лицо.
– Что я могу присоветовать сразу? Ты ступай, а я похожу по городу, подумаю – может, что-нито да высветится в старой голове, людям пригодное.
Воевода Радко, с сомнением покачав головой, ушёл в избу с Янком повидаться, а старейшина подозвал к себе Вольгу.
– Подойди ко мне, внуче. Дай опереться о плечо твоё. Ноги ослабли, не держат, ох-ох… Помнишь, по весне у восточной стены колодец начали рыть, а воду так и не нашли?
– Помню, дедушка Воик, – ответил Вольга, удивлённо глядя на старейшину: зачем тот о пустом колодце теперь вспомнил? – В том колодце теперь мусор да темень страшная.
– Веди меня к тому колодцу. Самому не дойти.
Они неспешно ступали по высохшей и выбитой конскими копытами травной ветоши. Старейшина покряхтывал, а Вольга жалостливым голосом спрашивал:
– Тяжко тебе, дедко Воик? Страшно тебе, да?
– Мне, внуче, страшиться уже нечего по древности лет моих… Тяжко дереву умирать, когда ещё при жизни у него корни пропали. Тогда другое дерево на его месте не взойдёт к небесам. У меня же длинные корни остаются на земле, крепкие.
– О чём ты, старейшина? – Вольга не понял стариковских слов.
– О людях, Вольга. Люди на земле как деревья в лесу. Тысячи их, и каждому падать придётся. Но мудрость жизни в том, что каждому дереву – свой час и свой порыв ветра… Мой час близок, тебе же ещё расти да мужать. Вот этому я радуюсь и грущу в один час сразу.
Говоря так, они вышли к восточной стене и остановились у недорытого колодца, прикрытого жердями, чтобы не попадала туда несмышлёная детвора и скотина. Старейшина постучал посохом по комьям белёсой глины, подтолкнул Вольгу к краю ямы.
– Посмотри, внуче, глубоко ли?
Вольга растащил сухостой в стороны, заглянул.
– Глубоко, старейшина. Дна не видно от тьмы в земле.
Старейшина и сам опустился на колени, заглянул в тёмную глубь колодца.
– Пожалуй, впору будет нам, – проговорил он, вставая и отряхиваясь. Но зачем он понадобился, безводный колодец, Вольга так и не узнал: на все его расспросы старейшина отмалчивался.
– Проводи меня в избу, Вольга. Прилягу. Уходился за день, и в голове будто кузнечики степные в знойный полдень стрекочут.
Вольга, поддерживая под руку, вёл старейшину к дому и косился на закат солнца. «Скоро Сварожий лик опустится ниже частокола и тень покроет наше дворище. Что надумал дедко Воик? Прознать бы как?»
Над зубчатой стеной города показалась краем тёмная туча и замерла, словно хвостом зацепилась за лесистые холмы у края левобережного займища Ирпень-реки.
Вольга, озираясь на тучу – не грянет ли в ночь ливень? – провёл старейшину в избу, уложил за очагом на ложе, близ слюдяного оконца – из него видна закопчённая дверь их кузницы и поросшая бурьяном земляная крыша – и присел у Янова изголовья. Рядом на стульчике сидела Ждана. Мать Виста и Павлина хлопотали по дому, детей меньших спать уже укладывали.
– Ты не спишь, Янко? Молчи, молчи, – зашептал Вольга в тёплое ухо старшего брата. – Я ходил только что со старейшиной Воиком по городу. Он да воевода Радко какую-то хитрость замышляют. А мне так думается, что старейшина хочет печенежского кагана в Белгород заманить да и кинуть в колодец. Тако же и княгиня Ольга с древлянскими мужами поступила. Помнишь, нам старейшина рассказывал? Не веришь? Зачем же он тогда в колодец безводный заглядывал и спрашивал меня – глубоко ли? Только старейшина в тайне держит свой умысел, не сказывает. Спать не буду, непременно высмотрю. И тебе скажу потом.
Янко улыбнулся и подмигнул младшему брату. Перед лицом Вольги промелькнула загорелая рука Жданы. Ждана осторожно коснулась щеки Янка, провела пальцами по затылку снизу вверх, взъерошила волосы, а потом сверху вниз, приглаживая их.
Вольга заглянул брату в лицо – Янко улыбался, похож был на разомлевшего на солнце кота, довольного теплом и сытой жизнью. В избе сумрачно от слабого света лучин на светильнике, но Вольга видел, как лукаво сбежались морщинки у левого глаза – Янко вновь озорно подмигнул брату.
«Что это он? – удивился Вольга. – И она не видит разве, что шея у Янка не мокрая, а она вытирает её без тряпицы? А может…»
Вольга всё понял, смутился.
– Спать пойду я, – сказал он негромко. И подумал: «Ну да, потом они уйдут от нас, себе новую избу срубят! Так всегда взрослые поступают», – в нём вдруг проснулась мужская ревность: так рано остаться в доме без старшего брата!
«Не проспать бы мне, – думал Вольга, укладываясь на полу за очагом, рядом с меньшим братом Вавилой. – Вавила спит, ему нет дела до тайны старейшины Воика. Мал ещё. – Потом, когда подложил ладонь под щёку, вспомнил: – Не забыть бы и Василька поднять. Ему тоже интересно будет про всё узнать первым…»
Долго ворочался на жёстком рядне, шептал:
– Мне спать нельзя. Глаза, конечно, можно прикрыть, пусть отдохнут малость. Днём пыли было много по улицам. Только спать мне нельзя никак…
Поздно вечером старейшина Воик призвал к себе воеводу Радка и долго о чём-то шептался с ним. Вольга не слышал, о чём. Только какие-то непонятные обрывки доносились:
– И чтоб сруб был, как у настоящего колодца. И ещё колодец прикажи изготовить, какой уже есть из глубоких. Опустите по кади в каждый колодец да землю вокруг притопчите… Дружинников отбери самых верных, чтоб не проговорились о тех колодцах ненароком…
Уже засыпая тревожным и полуголодным сном, слышал Вольга, как говорил старейшина что-то про мёд и сыту[109]109
Сыта – мёд, разбавленный водой.
[Закрыть] медовую, про болтушку из муки. И ещё про то, что мы, белгородцы, силу из земли черпаем, а потому, сколько б ни стояли находники под стенами города, русичам не умереть…
Старейшина Воик говорил ещё что-то отцу Михайло, будто напутствовал его куда-то, но Вольга больше ничего не разбирал. Он спал у тёплой стены за очагом, ему снилась медовая сыта и мучной кисель. Вольга пил и ел, до полной сытости хотелось наесться ему, но сытость всё не приходила.