Текст книги "Печенежские войны"
Автор книги: Владимир Буртовой
Соавторы: Игорь Коваленко
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)
Там и тут упёрлись в стены гибкие леса – длинные, наскоро сколоченные шесты из обструганных древесных стволов с набойными поперечинами. По ним, по лесам, карабкаются, звенят мечами, да никак не достичь верха: больно стойки защитники и умелы, неприступны крепостные заборола.
Лязг и скрежет железа, треск ломающейся древесины, хлопки сыплющихся каменьев, ржанье лошадей, крики сражающихся, топот, брань, шум дождя и неумолкающий перезвон церквей – всё смешалось.
Откатились назад, тысячи рук натянули тетивы, и со свистом взметнулись тысячи стрел. Под их прикрытием поволокли таран и ну раскачивать, ну ломиться в ворота. Удар за ударом. Каждый страшней предыдущего. Так и пробили брешь, разворотили массивные створы.
Юнаки из крепости вышли перед проломом с бревенчатыми щитами на подпорках. Те щиты диковинны, огромны, как плоты, вытащенные на сушу.
– Долго маетесь! – вскричал Святослав. Коня ударил, рванулся вперёд, обнажив свой меч. – А-а-а!..
– А-а-а-а! – подхватили вокруг и следом.
Силу такую не удержать, коли хлынет сполна. Захлестнула людская лавина, смяла преграды и ринулась в поверженные Восточные ворота, словно река в щель плотины, растеклась по кривым узким улочкам.
Вскоре на площади, на лобном месте, князь въехал на помост, куда прежде взбирались лишь глашатаи да палачи, и, не слезая с коня, возбуждённо оглядел смешавшихся воинов, своих и здешних. Схватка внутри города грозила обернуться затяжным и страшным побоищем.
– Болярку ко мне! Живо!
Самые дюжие гриди, построившись клином, с трудом прокладывали путь сквозь беснующуюся людскую запруду. Благодаря их усилиям, конь, несущий Боримку и его подопечную, притихшую от увиденной картины знатную булгарку, медленно, но верно продвигался к площади. Глаза округлились от ужаса на бледном её лице, а побелевшие губы беззвучно шевелились в молитве.
Как пушинку, вознесли её на руках, поставили рядом с князем. Он легонько тряхнул поникшие плечи женщины, просит, багровея от крика:
– Не дадим же волкам сытно рыскать окрест! Призови к смирению! А жилища не разорим, сама знаешь!
Помедлила. И всё же кивнула согласно.
Все, кто был возле них, принялись колотить о щиты рукоятками мечей и секир. Зазвучали сигнальные дудки, привлекая внимание сражающихся.
– Слушайте! Слушайте! Слушайте все!
Противники, завидев знатную булгарку и росского князя стоящими на возвышении рядом и простирающими руки к бурлящим улицам, мало-помалу прекращали схватку, застывали на месте в тех позах, в каких застигал их сигнал отбоя, и обращались в слух. Булгары удивились и обрадовались тому, что цела и невредима их господарка.
Постепенно угасала битва. В наступившей тишине шелест ливня почудился скорбным, жалобным, укоризненным. Пронзительный и внезапный, срывающийся женский голос, казалось, достиг самых отдалённых уличных лабиринтов:
– Люди! Славные мои юнаки! Не хочу, чтобы головы полегли! Мы не сложим оружия, отступим на Балту, к Переяславцу, и вольёмся в царёво войско! Там нужнее удаль живых, а не весть о погибших! Здесь же силы слишком неравны! Бог милостив к нам, пал Доростол!..
Лил бесконечный, невиданный дождь.
Сказание третье
И НАСТУПАЕТ УТРО…
Глава XIXКатилось колесо истории, подминая годы.
Не вышло у Палатия намеченное, не истребили славяне друг друга, а слились единой силой, хоть и всяко бывало. Думал с тревогой об этом Никифор Фока, василевс.
А за его царственной спиной поднимал голову крупнейший малоазиатский феодал, победоносный красавец полководец Иоанн Цимисхий, к которому воспылала страстью жена венценосца, неуёмная Феофано. С её помощью Цимисхий достиг взаимопонимания с дворцовыми чинами, недовольными василевсом, и готовил переворот.
В интригу был вовлечён и Калокир, искушённый в политических играх и дипломатии.
Спешной и скрытой была миссия вновь вынырнувшего на поверхность Калокира в Округ Харовоя. Он даже вопреки обычаю не прихватил с собой товаров, ни кораблей торговых с лишними свидетелями. Один корабль не караван, в глаза не бросится. Мало ли их, быстроходных военных посудин, одиноко мечется вдоль побережья Понта.
И уж так случилось, так совпало, что в тот самый день 968 года, когда хеландия пресвевта вошла в Босфор из моря Русского, с противоположной стороны, из моря Эгейского, вошло в пролив ещё одно судно. То был корабль купца Птолемея, на борту которого находился беглый кулачный боец Улеб Твёрдая Рука, бывший раб Калокира.
Суетливым и чрезмерно раздражительным стал Калокир в последнее время. Годков прибавилось, а степенности, как ни странно, поубавилось. Может, сказалось долгое вынужденное безделье в Фессалии под присмотром Блуда и его распоясавшейся солдатни. А может быть, и сладостное предчувствие сгущавшейся грозы над диадемой главного обидчика, василевса Фоки, наполняло дината новой надеждой и вдохновением.
Итак, не мешкая ни секунды, Калокир помчался из гавани к улице Меса, намереваясь передохнуть и принарядиться дома, чтобы затем в лучшем виде отправиться с докладом прямо к Цимисхию, минуя трон.
«Пусть Иоанн первым узнает о моих успешных переговорах с Курей, – возбуждённо рассуждал он на ходу, – этим польщу ему. Скорей бы Цимисхий и патриарх Полиевкт раправились с ненавистным Фокой, тогда бы и я рассчитался с Блудом и всеми, от кого претерпел надругательства.»
Добрался до дому, перевёл дух и, отмахиваясь от славословия слуг, спустился в подвальное помещение, где искупался и, наскоро помолясь, набросился на тут же поданные ему явства.
Насытился, отвалился от стола, прислонился спиной к угодливо подставленным сзади растопыренным рукам прислужника, и, щурясь от удовольствия, вкушая фрукты глядел на искристый напиток в кубке.
– Хм, – произнёс динат, – там, откуда я вернулся, угощают не виноградным питьём, а молоком кобылы. Заклевали б их вороны! Ты, Молчун, жаждешь молока лошади?
– О нет, господин, – с готовностью отозвался лакей по прозвищу Молчун. Это был тот самый болтливый Акакий Молчун, с которым в ночь побега из палестры встретился и говорил Улеб Твёрдая Рука. С той поры, как не стало евнуха Сарама, обязанности старшего прислужника дината исполнял Акакий. – Нет, нет, господин, не хочу я лакать пойло варваров. Ведь ежели, к примеру, дать мне кобылье молоко, я могу заржать. Я люблю благодатную кровь винограда! Ах, как люблю!
– Да? Уж не твоя ли страсть к винограду опустошает неприкосновенные запасы моего подземелья?
– О нет, господин! – Акакий собрался даже замахать руками для пущей убедительности, но тут же спохватился и вновь бережно подпёр ладонями спину чуть не опрокинувшегося хозяина. – Нет, нет, я не люблю виноградный сок! Это он всё требовал. Сам не больше кошки, а поглощает, как буйвол, даром что божий человек. Ведь ежели, к примеру, подать ему не то, он сразу хвать по лбу.
– Кто он? – удивился динат.
– Я же говорю: божий человек. Седьмой день сидит в твоих покоях. Он утверждает, что ты так велел.
Калокир вскочил на ноги, уставился на слугу и, прожёвывая финик, глухо воскликнул:
– Что болтает твой язык? Какого ещё проходимца посмел впустить под мою крышу? Кормишь и поишь кого попало в моё отсутствие! Где этот самозванец?
И тут в гулкой, тускло освещённой купальне, наполненной запахами пищи и лёгкими ароматными испарениями бассейна, раздался негромкий, но отчётливый голос, исходивший от аксамитовых[41]41
Аксамит – бархат.
[Закрыть] занавесей у входа:
– Я здесь. Успокойся и изгони своего слугу. Мне есть что сказать тебе.
Калокир обернулся на голос, всмотрелся и… тихо опустился на скамейку.
Монах-карлик как ни в чём не бывало присел рядом, облокотился о мраморное изображение рыбы, из раскрытого рта которой била в чашу купальни струйка воды, выждал, пока не стихли шаги Акакия, и сказал, точно каркнул:
– Выплюнь кость.
Калокир послушно выплюнул косточку от финика.
– Рад тебя видеть в своём доме, – произнёс он. – Чем обязан твоему посещению? – Всё внутри дината заныло от страха. Он вообразил, что эта ищейка из Палатия пронюхала о его причастности к тайному заговору Цимисхия и патриарха против Никифора Фоки.
– А я рад твоему возвращению из Округа Харовоя, – сказал Дроктон, не ответив на вопрос дината. – Что обещал Куря?
– Хочешь фигу? – любезно осклабился динат, пытаясь собраться с мыслями.
– Благодарю, не голоден, – ещё любезнее отказался монах. – Так что же Куря? Поведёт сабли на Борисфен?
– Я пресвевт василевса, и лишь ему, Божественному, отнесу свои вести. Прости, но мне следует поторопиться, я мечтаю пасть к стопам владыки сегодня.
Дроктон рассмеялся, запрокинув голову так, что куколь едва не слетел с его макушки. Это было более чем странно для монаха.
– О-хо-хо! Полно тебе! Мечтаешь пасть к стопам Фоки! Ха-ха! Ты мечтаешь ему яд подсыпать! Яд, но не добрые вести.
– Как смеешь ты! Как смеешь обо мне… ужасное кощунство… заклевали б тебя…
– Молчи и внемли, – прекратив смех, жёстко сказал Дроктон. – Я послан к тебе за сведениями о печенегах, о намерениях их кагана. А тебе и впрямь следует торопиться. Только не в Палатий, а в крепость Адрианополя, где будет ждать тебя наш спаситель Иоанн. Сейчас он в Европе.
– В Адрианополь? Где доказательства твоих слов?
Монах ухмыльнулся и уже мягче добавил к сказанному выше:
– Мне дозволено сообщить тебе, что сыну херсонского стратига будет пожалован очень высокий чин.
– Мне? Боже милостивый!..
– Служи верой благодателю нашему, – изрёк Дроктон и с горделивым видом наполнил кубок себе, затем динату. – За диадему Иоанна Цимисхия!
– Ты с нами?! Но это зелье и твой сан… как можно… моё вино мирское, не ровня… – промолвил Калокир.
Дроктон на сей раз придержал куколь, когда запрокидывал голову в новом взрыве смеха. Калокир смотрел, как подрагивает, словно пламя свечи на ветру, язычок во рту карлика, и сам улыбался, ощущая радостное облегчение. А монах, насмеявшись вдоволь, подмигнул, поднимая кубок, сказал:
– Осушим до дна! Согрешим и забудем, ибо грешить грех!
Полчаса спустя, проводив коротышку, счастливый динат распорядился, чтобы слуги приготовили всё необходимое для дальней дороги. Он отправил Акакия в ещё более долгий путь, в свой кострон, наказав тому перевезти красавицу Марию под надёжной охраной из Фессалии в Андрианополь, не снимая с рук и щиколоток непокорной девы стальных цепочек.
С рассветом следующего дня Калокир был уже в седле своего вороного, и уже не томик библейского Нового завета лежал в его походной суме, а объёмистая книга о таинствах военного искусства, трактат Маврикия «Стратегикон».
Несколько оторвавшись от свиты и обоза, ехал динат на запад, и за его спиной таял в дымке блистательный Константинополь, столичный город, в который Калокир надеялся вернуться триумфатом. А впереди ждал его другой город – жемчужина Македонии.
Он ехал и рассуждал: «Цимисхий обольстил Полиевкта обещанием вернуть церкви богатства, усечённые Фокой. А Дроктон… Дроктон – моя судьба. А может быть, он перст красавицы Феофано? Что, если именно этот монашек сгубил Порфирородного именем Романа, сгубил Романа именем Фоки, губит Фоку именем Цимисхия, погубит и Цимисхия… моим именем! Возможно такое? Допускаю, подозреваю его причастность ко многим таинствам. Дроктон против всех, в том смысл его бытия. Месть песчинки колоссам. Досягнуть бы трона с его помощью, сразу же его на куски… Калокир Солнцеродный… Христиане, да озарит вас василевс Калокир Солнцеподобный, Фессалийский-Первейший! И василисса Феофано?.. Нет, василисса Мария!»
…А между тем корабль купца Птолемея уже достиг византийской столицы.
Сам Птолемей, заметно одряхлевший, но счастливый, что сможет наконец обрести покой в родном краю, ослабевшими, трясущимися руками обнял плечи воина, который стоял на палубе впереди всех и пристально вглядывался в очертания обетованных берегов.
Светлые волосы молодого воина струились под ветром на кольчуге спины и плеч, щека и бровь рассечены шрамом, всё его резко очерченное лицо потемнело от зноя и стужи минувших лет, а глаза лучезарны, как день, завершивший жестокие скитания.
Шептал Птолемей, обнимая воина:
– Благословенным будь! Тебя, а не бога благодарю, Твёрдая Рука! Без тебя, мой неистовый друг, не видать бы нам земли нашей.
Видавшие виды завсегдатаи шумной гавани и люди случайные сбежались поглазеть на купеческий парусник, вид которого вызывал у сгрудившихся на пристани бывалых моряков подлинное уважение.
Каждому, кто знал истинную цену трудных морских дорог, достаточно было лишь скользнуть взглядом по обшивке, по стволу мачты, по обломку одного из кольев-таранов на носу, по обветренным лицам приплывших на нём смельчаков, чтобы сразу догадаться о необычайности пережитых ими приключений и опасностей.
Не все ушедшие с отважным купцом несколько лет назад вернулись обратно. Об этом тоже нетрудно было догадаться, и множество добровольцев, сочувствуя почтенному мореходу, тут же вызвалось бескорыстно помочь ему разгрузить переполненные корабельные кладовые.
Мигом подкатили повозки, и работа закипела.
Только двое на корабле, казалось, были безучастны к происходящему: молодой светловолосый воин со шрамом на щеке, неподвижно сидевший под мачтой, и худосочный старик в кольчуге, висевшей на нём, как мешок на жерди.
Вдруг какой-то балагур признал купца:
– Ба! Граждане, да это никак Птолемей! Бродяга, ты ли это? Откуда пришёл таким немощным?
– Я вернулся от норманнов, – объявил Птолемей, обводя соотечественников гордым взглядом.
– Как уцелел?
– Три года нас оберегал знак Олава, вождя норманнов. А после смерти его приходилось биться в пути.
– Биться с драконами? Без огненных труб?
– И не раз, – отвечал купец. – Простым оружием, борт о борт.
Восторженно загудела толпа.
Корабль поднимался в воде, освобождаясь от бремени груза, и обнажались чёрные и скользкие, будто масляничные, наросли морских трав выше днища, гроздья ракушек, диковинные шевелящиеся присоски.
Чайки с криком щипали их. Птолемей прошаркал ногами к мачте, опустился рядом с молодым воином. Долго сидел без движений, печальный и безмолвный.
Почтенный купец произнёс наконец:
– Ты не передумал, Твёрдая Рука?
– Нет, – последовал краткий ответ.
– Глупо отказываться от своей доли.
– Я за ней не гонюсь. Уступи, что обещал, и ладно.
– Какой тебе прок в потрёпанном и разбитом этом корабле?..
– Он ещё хорош, – возразил Улеб.
– Одному тебе с ним не управиться, а других не нанять.
– Поищу попутчиков среди наших торговых людей, что обычно постоем у Святого Мамы. Там не найду, придумаю что-нибудь. На худой конец всегда можно обменять его на ладью поменьше. Уступи, словом.
– Чудной ты, Твёрдая Рука, ей-богу, чудной… Не всему должному на миру научил тебя Непобедимый.
– Вот его-то, Анита, надо бы мне повидать напоследок, – сказал Улеб. – Он поможет без лишнего шума обменять корабль на лёгкую ладью, если не найдётся мне попутчиков. Жив-здоров ли Непобедимый, признает меня или нет?..
– Сам ты душой нездоров, – проворчал Птолемей под нос. – Мой тебе совет: бери корабль, меняй, продавай, поступай как знаешь, только беги отсюда, куда собирался, не мешкая. Для тебя, Твёрдая Рука, промедление опасно. Я же выручить не сумею, если вспомнят и схватят. Да и мне самому непоздоровится, когда узнают, кого укрывал.
– Не беспокойся, – сказал Улеб, – сейчас попрощаемся.
– Я велю Андрею оставаться у корабля, он тебе может понадобиться сегодня.
– Незачем это.
– Не упрямься, – сказал Птолемей. – Он посторожит, пока не вернёшься из города. Ты ведь хотел наведаться к Непобедимому или уши мои ослышались? Кто бросает корабль без присмотра?
– Хорошо, – согласился Улеб, – пусть Андрей окажет мне эту услугу, коль настаиваешь. Прощай.
– Обрети своё счастье, Твёрдая Рука!
Минуту спустя Улеб проводил взглядом удалявшуюся вереницу гружёных повозок, позади которых несли на носилках одряхлевшее тело купца-мореплавателя. Птолемей беспрерывно оборачивался и поднимал тощую, казавшуюся на расстоянии чёрной руку, а седая его голова покачивалась.
Улеб вздохнул. Теперь этот корабль его собственность.
Опустевшее судно было приковано к берегу двумя толстыми канатами. Солнечные стрелы ломались и вспыхивали на воде, все звуки сплетались в тягучую нить, и чудилось Улебу, что эта звучащая нить тянется, тянется, пронизав уши, и тепло забытого покоя обволакивало его, убаюкивало.
Он вздрогнул от прикосновения чьей-то руки к его плечу, мигом вскочил, бессознательно обнажил меч и открыл глаза.
– Эй, осторожней! – отпрянув, вскрикнул Андрей. – Это не враг!
– Что нужно?
– Да уж не дырки в брюхе от твоего меча.
Улеб улыбнулся ему, стряхнув с себя остатки сна, молвил добродушно:
– Ещё не свыкся я с мирной стоянкой. Ишь, до заката проспал.
А моряк ему сочувственно с ответной усмешкой:
– Это понятно. – Он бросил на палубу принесённый с собой огромный свёрток, пояснив: – От хозяина на дорогу. Он просил передать также, что тебе нельзя искать встречи с Анитом. Хозяин узнал, что твой бывший наставник уже не владеет палестрой, он изгнан из ипподрома, лишён имущества и всех прав, влачит жалкое существование.
– Анит Непобедимый в беде? Почему?
– Откуда мне знать.
– Где он?
– Говорят, пропадает в ночлежке какого-то красильщика. Злые языки твердят, будто иногда по ночам к нему является дьявол в облике заботливой красотки. Это, конечно, выдумки, однако кое-кто сомневается, поскольку иначе не объяснить, как бедняга ухитряется добывать пропитание, если все от него отвернулись, боятся, точно прокажённого.
– Погоди-ка, постой… – Юноша напряг память. – Красильщик тот… с серьгой в ухе?
– С серьгой ли в ухе, с кольцом ли в ноздре, мне откуда знать. Я ведь с тобою был на краю света, не сидел тут.
– Слушай, Андрей, – взволнованно молвил Улеб, – кажется, я знаю того красильщика. Сам когда-то прятался в его сарае с подлым Лисом. Вниз от дома Калокира, потом свернуть направо в проулок. Попытаюсь его отыскать!
– Нужны тебе лишние хлопоты? – удивлённо буркнул моряк.
– Жди меня, – бросил Улеб и проворно сбежал по сходням на сушу.
– А вдруг это не тот! – донеслось с корабля вослед.
– Проверю! Жди!
Путь от Золотого Рога до улицы Меса бывший раб не забыл и через тысячу лет. Ноги сами привели его к городскому дому дината через лабиринт шумных кварталов.
И в доме, и в маленьком дворике при нём царило слишком радостное, откровенно весёлое оживление, обычно не свойственное домочадцам чёрствого Калокира.
На крыльцо выскочило миловидное создание в нарядном балахоне. Стрельнув глазками в незнакомого воина, молоденькая пухлощёкая работница вприпрыжку помчалась в глубь двора и скрылась в погребе, оставив после себя тонкий аромат розового масла, которым до лоска было натёрто её темнокожее личико.
Когда шустрая мавританка пробегала обратно с маленькой круглой корзинкой, наполненной душистой зеленью, Улеб поймал её за руку.
– Что за праздник у вас, егоза? Уж не поминки ли по хозяину?
Она смеялась, сверкая белыми зубками. С бесцеремонным и доверчивым любопытством рассматривала незнакомца, вид которого, бесспорно, производил выгодное впечатление. Сообщила ему:
– Наш тиран в Адрианополе. Отныне не нами ему помыкать, а солдатами.
– А скажи-ка, милейшая, не слыхала ли ты о судьбе человека по имени Велко чеканщик? Он когда-то был здешним невольником.
– Велко, Велко… – мавританка поморщила лоб. – Не тот ли это булгарин из Расы, которого хозяин поймал вместе с Марией, когда они пытались улизнуть из фессалийского кастрона… Ну да, с ними был ещё один похититель.
– Лис! – вскрикнул Улеб. – Говори, что известно о них!
– Знаю не больше других, – настороженно ответила она, заметив, как по лицу пригожего незнакомца разлилась внезапная бледность. – Мой дружок, Акакий Молчун, рассказал бы тебе подробней, но его, увы, тоже нет здесь. Хозяин послал его за Марией.
– Если я тебя правильно понял, дева, на которую посягал Велко, жива и невредима, а что сталось с ним самим? И куда подевался его напарник Лис?
– Не будь на тебе одеяния воина, – заметила она, – я решила бы, что предо мной ритор, ищущий разгадку красивой любовной трагедии.
– Из нас двоих сейчас, пожалуй, ты больше напоминаешь ритора, – отрезал Улеб, хмурясь. – Оставим красноречие. Мне нужно знать, где Велко и где подлый Лис.
– Не хочу говорить о покойниках. – Юная мавританка обиженно выпятила губки и даже сделала несколько шагов по направлению к дому, но обернулась на печально застывшего воина.
С площади Константина долетали громкий шорох шагов и голоса. По мостовым деловито стучали колеса повозок и копыта лошадей. Густые сумерки пали на город.
Девушка поставила корзинку на крыльцо и приблизилась к Улебу, который всё ещё задумчиво стоял на месте, ткнула пальчиками в поникшие его плечи:
– Отчего голову повесил, рыцарь? Ты спрашивал, и я ничего не скрыла от тебя.
– Лис его погубил… – молвил Улеб. – Фи, какой ты! – Она легонько стукнула юношу кулачком в толстокожий щиток на груди. – Сам схватил меня, а теперь замечать не желаешь.
– Прости, – произнёс он словно в забытьи.
С тем и двинулся прочь.
– Погоди! – Босые её ступни быстро-быстро прошлёпали по гладким булыжникам мостовой, она догнала его, смущённая, прошептала тихонько: – Хочу ещё рассказать…
– О чём?
– Не знаю. Спроси что-нибудь.
– Всё узнал, больше нечего.
– Про Акакия рассказать?
– Сто лет он мне снился, твой Акакий.
– Ну тогда… тогда просто так… поцелуй.
Улеб чмокнул подставленную ею щёку и зашагал вниз по улице Меса.
Все предметы, прохожие, редкие и чахлые деревца в обведённых каменными зубцами приствольных кругах, освещённые уличными светильниками, бросали длинные тени. Бродячие собаки сварливо пожирали выбрасываемые из окон остатки людского ужина. Мелкие торговцы запирали свои лавчонки, перекликались и балагурили, хвастаясь друг перед дружкой дневной выручкой.
Вот и памятный проулок.
Улеб торопился, почти бежал, придерживая у бедра ножны. Узкое ущелье между стенами старинных зданий с крохотными витражами окошек было пустынным и тёмным. Даже луна и звёзды не заглядывали сюда: пристройки верхних этажей смыкались, закрывая небо.
Он с трудом разыскал еле различимую дверцу в глухой и высокой ограде, постучался. Дверца отворилась, брызнув светом. Улеб шагнул через приступку, отстранив какого-то человека, и очутился перед довольно обширным пространством. Это была анфилада двориков, обособленных дощатыми сооружениями с широкими дымоходами на плоских крышах. Там и сям полыхали костры. Чумазые полуголые мужчины маячили между верёвками, на которых висели мокрые холсты, перемешивали шестами зловонное варево. Женщины с тщательно подвязанными волосами и в длинных кожаных перчатках, сидя на корточках, толкли и перетирали в порошок какие-то коренья и травы, молча, остервенело, как стирают слишком грязное бельё.
Улеб сразу понял, что оказался там, куда стремился. Правда, он не мог припомнить, чтобы в этой преисподней так же кипела работа, когда несколько лет назад Лис затащил его сюда вместе с Жаром. Впрочем, это неважно.
Твёрдая Рука шёл от котла к котлу, от огнища к огнищу, из сушильни в сушильню, потоптался и возле каменных штат, на которых женщины приготавливали красящий порошок, но нигде не обнаружил человека, хоть отдалённо напоминавшего Анита.
Появление вооружённого юноши в редкой одежде из дублёной крокодиловой кожи с изящными воинскими наплечниками вызвало настоящий переполох, и владелец красильни не замедлил явиться.
– Чем могу услужить? – осклабился он, сверкая серьгой в ухе. Он не узнал Улеба.
– Мне нужен Анит Непобедимый.
– Ага! – обрадовался красильщик. – Наконец-то! Я устал проклинать день, когда согласился принять этого грубияна. С тех пор как ваши люди приказали мне не спускать с него глаз, я совсем измучился. Поскорей уведи его. Но почему ты один? Ах, зачем остальные не вошли с тобой! Нрав у Анита вспыльчивый, он силён как буйвол, будь же с ним осторожен. Или ты… – Красильщик вдруг испуганно всплеснул руками и залепетал: – Умоляю, о великодушный, не руби его тут, уведи подальше. Чернь и так глядит на меня волком. Многие ещё помнят его и чтят. Мне же он безразличен, я ипподрома не посещал и никогда не совал нос в высокие дела.
Твёрдая Рука сказал с нарочитой свирепостью:
– Где этот негодник?
– Во-о-он в той ночлежке. – Длинный палец красильщика был таким кривым, что определить по нему точное направление возможно лишь очень сметливому глазу. – Раньше там содержались дровишки, а теперь содержатся людишки. – Молодой воин не оценил каламбура, и красильщик спохватился, поспешил добавить: – Чтобы не оскверняли по ночам священные паперти храмов, я приспособил для них, убогих, помещение. А беру взамен сущий пустяк Что дадут, и ладно.
Именно здесь, на задворках красильни, прятались Улеб и Лис, отсюда в первое утро свободы бывший боец палестры выехал на своём верном Жарушке, переодевшись странствующим франком и не подозревая тогда, что судьба ещё раз приведёт его в это неприглядное место.
Улеб остановился под лучиной, не решаясь войти туда, откуда пахнуло спёртым воздухом и просачивались вялые голоса, сопение спящих вповалку, хруст соломы под беспокойно ворочавшимися во сне бедолагами. Внутри ночлежки было черно.
– Анит! – позвал юноша, поворачивая лицо к свету, чтобы его можно было разглядеть получше, – ты меня слышишь, Анит?
И он ощутил, как всколыхнулась и вновь напряглась чёрная тишина за гнилыми дощатыми стенами. Там охнул кто-то надрывно, утробно, будто глотнул кипятку.
– Выходи! Тебе велят! – Это вмешался расхрабрившийся красильщик, который, оказывается, приплёлся следом за юношей.
Улеб сказал непрошенному помощнику негромко, но веско:
– Убирайся, не то выкрашу так, что не отмоют в усыпальне.
Красильщика словно ветром сдуло.
Изгнание хозяина придало любопытства обитателям ночлежки. Один вылез, второй, третий. Поползли на свет. Но тот, кого Улеб звал, не показался.
– Учитель, – звал Улеб, – я знаю, что ты здесь. Выйди.
Молчание. Только хлопали веки изумлённых оборванцев, обступивших витязя, точно упавшего с неба.
Улеб отметил про себя, что все они хоть и грязны, однако целёхоньки и здоровы, куда упитанней тех несчастных у дымных чанов, в мастерских и сушильнях. Мелькнуло смутное воспоминание о Лисе, который как-то жаловался, что не удалось ему примкнуть к шайке столичных лженищих, обыкновенных лентяев, преуспевших в одурачивании простачков поддельными язвами и увечьями.
– Отзовись, Анит. Я слышу твоё дыхание. Тебе, Непобедимому, не место в зловонном гнездовище бездельников и плутов.
И тут наконец раздалось глухое, как сдерживаемое рыдание:
– Поздно, мой мальчик. Если это и вправду ты, а не чудесное видение.
– Анит! Ты не забыл меня! Выходи!
– На что я тебе, раздавленный и бесправный? – печально отвечал невидимый атлет. – Зачем тебе смотреть на мой позор?..
Улеб бросился внутрь ночлежки, руки нащупали жёсткую курчавую бороду и лицо сидящего в темноте. Глаза и щёки Анита были мокры. Улеб силком поднял его грузное тело, обнял за вздрагивающие плечи и потащил к двери. Пропуская их, разомкнулось кольцо христарадников. Юноша крикнул им:
– А ну-ка марш обратно в нору! И не высовываться, кому шкура дорога! – И обратился к Аниту с укором: – Что потерял ты среди обманщиков и трусов?
– Я им чужой, – сказал атлет, – а в том, что пропадаю здесь уже не первый год, не моя вина, не моя воля.
– Кому же под силу совершить над тобой подобное?
– Никифору Фоке.
– Тот воевода, боец которого пал от меня в кругу арены? Нынешний цесарь?
– Ты сам назвал причину моего несчастья, – сказал Анит, одобрительно разглядывая в свете догоравшей лучины возмужавшее, взволнованное лицо Твёрдой Руки, рубец на его щеке, красивое воинское облачение. – Великий мальчик, падение твоего наставника началось с падения Маленького Барса из Икония.
– Вот как!.. Я всё понял. – Улеб задумался, покусывая губы.
– Лучше бы Фока убил меня, чем так унизить. Но ты… как отыскал меня?
– Случайно. Ты жив, и клянусь, я вытащу тебя из этой грязи!
– Да, ты уже не тот, мой мальчик, Где был все эти годы? Почему вернулся?
– Об этом потолкуем после. Скажи лучше, что делал ты вне ипподрома?
– То чудо, – отозвался Анит, который был одет не бедно, весьма опрятно для бездомного и мало походил на голодающего. – Ангел-хранитель снизошёл ко мне. Давно нежданно и негаданно явился ангел и продолжает навещать меня и кормит, поит, утешает. Она святая…
– Так это женщина?
– Да. Ангел истинный. – Анит прикрыл глаза и по привычке сунул руки за поясок, заменивший былой набрюшник наставника палестры. – Так знай же, что, придя ко мне впервые, она, как думаешь, чьё вспомнила имя? Твоё!
– Что?!
– Готов поклясться. Мне говорит красильщик: «Анит, к тебе гостья». Я глядь – божественная юница. Говорю ей: «Ты не ошиблась, дочь моя?» – «Нет», – отвечает, если ты тот, кто отпустил бойца по прозвищу «Твёрдая Рука».
– Уф!.. – Улеб даже испариной покрылся на зябком ночном воздухе. – Нет, нет… сестрица бы помянула моё настоящее имя, дарёное отцом. Кому ещё думать обо мне… Шутка твоя жестока.
– Ты слушай. Сначала я решил, что она подослана Фокой. Сказал ей: «Никто, дитя цветов, не станет содействовать побегу своего раба». А она: «Ты волен не доверять мне, только мне известно, что ты человек добрый и страдаешь за доброту свою. Я, – говорит, – хочу тебе помочь. В чём главная нужда?» В те дни, мой мальчик, я умирал без крошки во рту, ибо, как и ныне, запрещено мне было трудом добывать пропитание. Такая казнь. Я ей сказал: «Чего хочу душой, в том ты бессильна. А плотью своей одного желаю – чёрствой лепёшки». – «Хорошо, – говорит, – раздобыть еду мне легче лёгкого. Жди вечера». И пришла. И принесла еды вдоволь. И после наведывалась. Так до сих пор. Взамен же ничего. И объяснить таинственную добродетель отказывается.
– Так уж ни слова? – усомнился Улеб.
– Ни полсловечка!
– Ну а я при чём? – заинтригованно допытывался юноша.
– Не знаю, побей меня гром, бывало, допытываюсь: «За что мне такая милость? Сколь долго будешь бескорыстно кормить ненасытного да укрывать его наготу шелками?» Она одно: «Помню о нём».
– Сама назвалась?
– Нет. – Анит обескураженно пощипал бородку. – Надеюсь, откроется всё равно. И дождусь конца своему позору, Василевсы не вечны… прости, господи!
– Может, и так, – заметил Улеб, – но я на твоём месте и сейчас не сидел бы жалким.
– Куда мне деться?.. Пытался вырваться, но… не иголка в сене. Непобедимому не затеряться среди прочих.
– Ладно, учитель, довольно тешиться ангельскими небылицами да плакать по былому. Пора нам.
– Куда?
– Бежать отсюда. Я за тобой пришёл. С рассветом будем в море. У меня есть корабль.
– Не собираешься ли ты заверить меня, будто владеешь настоящим кораблём?
– Да. А теперь он принадлежит тебе. Дарую. Ты знаешь, я не больно склонен владеть чем-либо, кроме оружия и чести.