Текст книги "Печенежские войны"

Автор книги: Владимир Буртовой

Соавторы: Игорь Коваленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)

Археологические исследования Белгородского городища (ныне село Белгородка в 23 километрах к западу от Киева) позволяют достаточно точно воссоздать первоначальный вид города. Во времена Владимира это была действительно первоклассная крепость, способная вместить в себя, помимо постоянного гарнизона, значительный военный отряд. Площадь белгородского детинца (внутренней крепости) составляла 12,5 гектара; сам детинец был окружён земляными валами с каменным и деревянным заполнением (их высота превышала 11 метров), мощными бревенчатыми стенами и глубоким рвом. К детинцу примыкал посад, также окружённый в конце X века мощным валом и рвом. Площадь укреплённого посада составляла уже 40 гектаров (значительная цифра по тем временем).

Очень необычно были устроены главные въездные ворота Белгородской крепости. Земляные валы поворачивали вглубь детинца на 45 метров и образовывали узкий проезд шириной всего 2 метра, по которому – под прицелом защищавших ворота воинов – должны были двигаться нежданные гости. В наиболее опасных местах возвышались мощные дубовые башни. Площадь основания одной из них, раскопанной археологами, составляла 3,75 на 2,7 метра. (Мезенцева Г.Г. Белгород. Археология Украинской ССР. Т.З. Киев, 1986. С.314-319).

У нас нет необходимости пересказывать ход военных действий и обстоятельства белгородской осады. Читатель прочитает об этом в повести В. Буртового, а также в отрывке из «Повести временных лет» (знаменитое сказание о «белгородском киселе»), помещённом в документальной части тома. Надеемся, что он оценит мужество защитников Белгорода, которые – в отсутствие князя и какой-либо помощи извне – сумели выстоять и своими силами отогнать неприятеля от города.

Мы не знаем истинных причин, которые заставили печенегов уйти, – в самом ли деле хитрость горожан, погодные ли условия, или, как это нередко бывает, собственные ссоры. Во всяком случае, Владимир прибыл в Белгород уже после отступления печенегов. По свидетельству позднейших летописцев, уведав, «еже печенеги много зла причинили», князь послал за ними погоню; посланные, однако, «не могши их догнать, возвратились».

Это, конечно, не означало прекращения печенежских войн. Позднейшие летописи сообщают о нашествиях кочевников в 998, 999, 1000, 1001 и 1004 годах. Вероятно, Владимир пытался не только воевать с печенегами, но и привлекать некоторую их часть на свою сторону. Ещё в 991 году, согласно свидетельству Никоновской летописи, в Киев пришёл печенежский князь Кучюг, который принял крещение и после того «служил Владимиру чистым сердцем», принимая участие в войнах против своих сородичей на стороне киевского князя.

Возможно, это всего лишь легенда. Но о проповеди христианства среди печенегов мы знаем и из других, вполне достоверных источников.

В январе 1007 или 1008 года (точная датировка затруднена) в Киев явился немецкий миссионер, епископ Бруно Кверфуртский, имя которого уже упоминалось выше. Он направлялся к печенегам для проповеди среди них христианства. Миссия Бруно к печенегам не принесла ощутимых результатов (по его собственным словам, крестилось лишь около тридцати человек), зато Бруно удалось заключить мир между печенегами и князем Владимиром. В те времена мирные соглашения скреплялись не только договорами (письменными или устными), но и обменом заложниками. Владимир отправил в Степь в качестве заложника одного из своих сыновей, имя которого Бруно не назвал. Разумеется, какие-то заложники – и притом достаточно знатные – были взяты в Киев с печенежской стороны.

Мы не знаем, как долго продержался мир, заключённый Бруно по просьбе Владимира. Во всяком случае, русские воевали с печенегами уже в 1013 и 1015 годах. Нашествие 1015 года стало для Владимира последним. Ещё до вторжения печенегов на Русь князь тяжело заболел. Он уже не мог сам возглавить дружину и потому послал против печенегов своего сына Бориса, которого любил более других своих сыновей и которому, вероятно, намеревался передать после своей смерти киевский престол. Однако всё случилось совсем по-другому. Как оказалось впоследствии, решение отца стоило Борису не только киевского престола, но и самой жизни.

Борису не пришлось встретиться с печенегами на поле брани. Узнав о приближении княжеского войска, кочевники отступили в степь. Борис же, «не найдя супостатов сих, повернул обратно». Но Владимир об этом уже не узнал. В то время, когда Борис только искал своих врагов и, не найдя их, решил повернуть обратно, а именно 15 июля 1015 года, Владимир скончался. Киевским престолом овладел пасынок Владимира, сын его брата Ярополка, Святополк; княжеская дружина отвернулась от Бориса и покинула его. Подосланные Святополком убийцы убили Бориса, а затем и его братьев Глеба и Святослава...

Так началась междоусобная братоубийственная война в Киевской Руси. Печенеги приняли в ней самое активное участие, выступая на стороне Святополка, получившего в русской истории безжалостное прозвище Окаянный. Вызов Святополка принял другой сын Владимира Святого – новгородский князь Ярослав, будущий Ярослав Мудрый; он и одержал победу в этой войне, дважды – в 1016 и 1019 годах – разбив печенежское войско Святополка.

Князю Ярославу Мудрому выпало окончательно разгромить печенегов, избавить Русь от страшной печенежской угрозы. Под 1036 годом летопись рассказывает о последнем нашествии печенегов на Киев. Ярослав был тогда в Новгороде. Узнав о наступлении печенегов, Ярослав собрал множество воинов, варягов и словен (новгородцев), и пошёл в Киев. «И было печенегов без числа; Ярослав же выступил из града и исполчил дружину: варягов поставил посередине, киевлян – на правой стороне, а на левом крыле – новгородцев... И начали печенеги битву, и сошлись на месте, где стоит ныне святая София, митрополия Русская, – рассказывал автор «Повести временных лет», – а было тогда то поле вне града. И бысть сеча зла, и едва одолел к вечеру Ярослав. И побежали печенеги во все стороны, и не знали, куда и бежать им: иные утонули в Сетомле, иные – в иных реках, а остаток их бегает где-то и до сего дня». Мы столь подробно пересказали летописный текст потому, что это – последний рассказ о русско-печенежских войнах. Последняя попытка печенегов восстановить своё могущество на юге России провалилась. Время их безвозвратно ушло.

Годы княжения в Киеве Ярослава Мудрого оказались самыми счастливыми для Руси. Под давлением гузов (русские называли их торками) печенеги, в основном, покинули южнорусские степи; торки, в отличие от печенегов, не проявили к Руси повышенного интереса, а в 1060 году, уже после смерти Ярослава, объединённые силы русских князей нанесли им полное поражение. Время же половцев ещё не наступило, Русь могла вздохнуть спокойно – увы, слишком ненадолго.

Что же касается печенегов, то часть из них ушла на запад, к окраинам Византийской империи, и их история уже не пересекалась с историей Руси. Остальные перешли под покровительство русских князей, смешались с другими кочевниками, постепенно осели на земле, составив население южнорусских городов (вместе с торками, берендеями, турпеями и другими, получившими имя «чёрных клобуков»). Русские называли их «своими погаными» (слово «поганые» означает «язычники») – в отличие от «диких поганых», главным образом половцев, – и поручали им защиту южных рубежей Руси. В XII веке «чёрные клобуки» постоянно принимали участие в междоусобных войнах на юге Руси, поддерживая то одного, то другого князя, но самостоятельной роли уже не играли.

В последний раз печенеги упоминаются на страницах русских летописей под 1169 годом.

Алексей Карпов

Игорь Васильевич Коваленко
Улеб Твёрдая Рука

Сказание первое
ДИНАТ И КУЗНЕЦ

Глава I

Обратимся к тем далёким временам истории человеческой, когда подобно нам одни были скупы на пустые речи меж собой, а другие, напротив, болтливы без меры, когда земля и вода были богаты не только сутью своей, но и, как нынче, заботами людей и потом их, когда правда боролась с ложью, а справедливость – с бесчестьем, когда оружие решало всё и разумное слово тоже, случалось, решало, когда люди знали и ненависть, и любовь, и горе, и радость, и нежность, и месть…

Но с чего начать повесть о жестоком, жестоком средневековье?

Начнём же так.

Ненастным весенним днём 958 года после полудня по влажным плитам аллеи, ведущей от Большого дворца византийских императоров-василевсов к Медным воротам, главному выходу в город из Священного Палатия[2]2
  Палатий – крепость, обитель императора.


[Закрыть], неторопливой походкой имущего, без слуг и оружия шёл, сутулясь, человек. Ещё молодое, но уже бесцветное его лицо выражало глубокое раздумье.

Так, погруженный в мысли, он приблизился к крепостной стене, где, широко расставив ноги, упираясь длинными щитами в землю, в позах незыблемой мужской силы и недремлющего покоя стояли закованные в латы стражники из Великой этерии[3]3
  Охрану столицы Византии (и дворцов) несли воины-наёмники особого огромного отряда, состоявшего из большой (Великой) этерии, средней этерии и малой).


[Закрыть] – избранные воины властителя империи.

У нижних ступеней башни, не дожидаясь, пока у его груди скрестятся копья, он извлёк из складок богатой своей одежды небольшой четырёхугольник пергамента, предъявил начальнику стражи. Тот внимательно и долго разглядывал документ, после чего, прикоснувшись губами к подписи логофета дрома[4]4
  Логофет дрома – высокий придворный чин.


[Закрыть], воскликнул:

– Патрикий[5]5
  Патрикий – представитель верхушки византийского чиновничества, чин первого класса.


[Закрыть] Калокир, проходи!

Тотчас же наверху, в башне, раздался визгливый звук сигнальной трубы-буксина, и двое солдат, откинув задвижку массивной боковой калитки, выпустили Калокира за ворота.

С Босфора дул хлёсткий ветер. Грохот бьющегося о волноломы прибоя смешался с шумом начинающегося дождя. Низкие, тяжёлые, как стон, тучи заволокли небо, мрак опустился и на залив, и на малые холмы за Константинополем, и на сам город, лежащий на возвышенности полуострова.

Теперь уже Калокир почти бежал. Кутаясь в плащ, он пересёк площадь Тавра, затем, держась левой стороны улицы Меса, устремился к принадлежащему ему дому, который находился в противоположном конце этой главной улицы столицы, в сорока шагах от площади Константина.

Калокир вошёл в свой дом. Редко посещал он своё городское жилище. Взглянул в окно, туда, где за пеленой дождя смутно вырисовывались высокие зубчатые стены крепости Священного Палатия.

– Христос Пантократор, сохрани и возвеличь! Славься, Предвечный!

Вызванный появлением господина переполох вскоре прекратился, слуги разошлись по закуткам, чтобы предаться молитвам.

Не каждому дано верить в себя, но всякий может верить в бога. Каждый думал о себе, и чем большее рвение проявлялось в восхвалении и ублажении всевышнего, чем громче были вопли кающегося, тем сомнительнее была его совесть.

Калокир не оставлял на себе синяков неистовым крестным знамением, ибо в отличие от остальных верил не только в бога, но и в себя.

Небо в конце концов сжалилось, гроза и ветер стихали.

Уже различимы были мелодичные переклички бронзовых досок храмовых звонниц, звавших к вечерне. Улицы и площади огромного города оживали, заполнялись конными и пешими. Торговцы сладостями и их вечные спутники – нищие возвращались на углы и паперти. Всё смелей и смелей постукивали повозки, а военные патрули вышагивали по мостовым, не столько наблюдая за порядком, сколько заботясь о том, чтобы не забрызгать свои панцири.

На окнах подняли тростниковые, украшенные шёлковыми лентами занавески, но скудный уличный свет уже не мог рассеять мрак комнат. Зажгли свечи.

Калокир, сидя в главном зале дома, хлопнул ладонями. Откинулся тяжёлый полог, и в двери, согнувшись в почтительном поклоне, появился старый евнух. Судя по расшитому хитону[6]6
  Хитон – длиннополая одежда.


[Закрыть] и изящным медным браслетам, это был баловень дината[7]7
  Динат – землевладелец, вообще человек, выдающийся властью и богатством.


[Закрыть].

– Сарам, тёплую воду в бассейн, – устало бросил Калокир, – и обед тоже пусть подадут внизу.

– Да, господин, – раздался в ответ еле слышный писк.

– Ох заклевали б их вороны, ни крошки во рту с утра… – проворчал под нос Калокир, расчёсывая костяным гребнем жидкие свои волосы.

За спиной дината послышалось нечто похожее на вздох сочувствия. Калокир обернулся, вскинув брови.

– Ты ещё здесь?!

– Бегу, господин, бегу, – быстро ответил Сарам, сломившись так, что едва не уткнулся носом в щиколотки собственных ног, – но разве у Единственного и Всесильного, Божественного, да пребудет в вечном расцвете его щедрость, владыки нашего не нашлось вина и хлеба для достойнейшего из мудрецов Фессалии и Херсона?

Интонация, с какой был задан вопрос, почти нескрываемая ирония и насмешка в адрес «щедрого владыки» явно пришлись по душе Калокиру. На губах молодого дината даже мелькнула кривая улыбка.

– То выше нас, грешных.

– Да простит меня господин, – осмелев окончательно, елейным голоском произнёс Сарам, – пусть готовят коней на утро?

– Нас ждут другие дела. Не в Фессалии.

– Разве господин не вернётся в кастрон[8]8
  Кастрон – крепость; строили их в своих имениях и византийские феодалы.


[Закрыть]?

– Коня пусть приготовят. Завтра отправлюсь на берег смотреть корабли.

– Будет, как велено, мой господин.

– Сейчас, за трапезой, ни песен, ни музыки, ни массажистов – никого. Мне надо думать… Ступай!

Пока динат Калокир будет совершать вечернее омовение, подробнее расскажем о нём и о том, о чём он сам, запивая обильные яства старым вином, собирается думать в тиши полуподвального зала, где над мраморной купальней курится призрачный пар.

Калокир принадлежал к знатному, некогда влиятельному и богатому роду. Его предки вознеслись ещё во времена правления Юстиниана, которому сопутствовала удача в завоевании обширных земель в Европе и Азии, и блаженствовали у самого трона около трёх веков.

За какие-то провинности род Калокира был отброшен на задворки. Сам Калокир, сын стратига Херсона, довольствовался властью лишь в старом родовом имении, затерявшемся в Фессалоникской феме[9]9
  Фемы – военные округа.


[Закрыть]. Там предпочитал сидеть чаще, нежели в далёком Херсоне.

Сидел тихо, безропотно, смиренно поставлял людей в армию и посильную долю в государственную казну.

Он родился и вырос в атмосфере воспоминаний о поруганном величии. Самолюбивый мальчик долгие часы рассматривал оружие предков и мысленно клялся сделать с годами всё, чтобы склонились пред ним самые гордые головы.

Взрослый Калокир, хоть и опасался ещё возможной беды со стороны столицы, всё же стал, как говорится, потихоньку высовывать нос. Сын стратига хорошо владел мечом, и, хотя чувство страха бывало ему знакомо, он всё же не слыл трусом. Удостоен был высокого титула патрикия за воинские подвиги.

То был мир, где золото решало многое. Калокир рвался к наживе. Сначала принял участие в набегах акритов, пограничных византийских войск, на болгарскую землю. Добычу, пленных женщин и детей, выгодно продал в Солуни. Затем, купив в Константинополе корабли и нагрузив их тюками с паволокой[10]10
  Паволока – драгоценная ткань.


[Закрыть] и ящиками с медными гвоздями, отправился в путешествие вдоль северо-западных берегов Понт-моря, поднялся вверх по Днепру на знаменитый славянский торг. Долог был путь в землю россов, куда, слышал, с обнажённым мечом ходить опасно, а ещё дольше – пребывание новоявленного купца в загадочной и удивительной стране. Только через два лета воротился из Киева. Дорогие собольи, куньи меха привёз, восковых шаров без числа. И неоценимое богатство – знание русского языка.

Закупил динат новые пашни, обновил, укрепил кастрон – свою цитадель в Фессалии, молодых работников привёл, скота вдоволь. Осмелился приобрести дом и в Константинополе, пусть не дворец, а всё же заметное жилище под боком у самих василевсов[11]11
  Василевс – император.


[Закрыть].

Жил в отдалённом имении сытно, беспечно, без жены и младенцев. Да вдруг, как гром среди ясного дня, простучали копыта, властно загромыхали железные кольца о дубовые ворота кастрона. Заметались по двору люди, словно куры под тенями ястребов. Ворвался Сарам в хозяйскую опочивальню, завизжал как резаный:

– О господин! Там гонцы со значками всесильного повелителя нашего на копьях!

– Много?

– Трое.

– Что говорят?

– Тебя требуют.

Не убить же, не надругаться прискакало трое всадников к столь отдалённому укреплению, где отряд вооружённых слуг под рукой дината.

– Впустить!

Сам вышел встречать вестников в двойной кольчуге под широким плащом. Меч в ножнах, шлем на голове парадный, не боевой, без гребня и налобника, страусовые перья колышутся величественно. На лице ни глаз, ни носа – одна улыбка. А в бойницах на всякий случай притаились лучники.

– Хвала Иисусу Христу! Пантократору слава!

– Воистину слава!

– Мы к тебе волею василевса. Божественный ждёт.

– Слава Порфирородному во веки веков! – воскликнул Калокир, чувствуя предательскую дрожь в коленях. – На что я, жалкий, понадобился святейшему?

– То нам неведомо. Не медли.

– Хорошо, храбрейшие, завтра же отправлюсь.

– Сегодня. С нами.

Динат льстиво вглядывался в запылённые лица гонцов, пытаясь хоть что-нибудь прочесть в них, но солдаты были невозмутимы, будто каменные.

– Хорошо, сегодня же, – согласился динат после недолгого колебания. – Вино и пищу дорогим гостям! Свежих коней! Живо!

Слуги стремительно, как зайцы с межи, сорвались с мест и кинулись исполнять приказ. Всадники спешились, благодарно кивая, приблизились к Калокиру. И он и они сняли шлемы в знак взаимного доверия.

Сборы были недолгими. Вскоре двинулись в путь.

Не близок путь в Константинополь. Скакали во весь отпор, сменяя лошадей по возможности часто, ночуя порой где придётся. Дорожные расходы живо истощали кошель Калокира, и это подтачивало его больше, нежели дурные предчувствия и затаённый страх.

В столицу прибыли поздним вечером, и велено было динату явиться утром в Палатий пешим, без слуг и оружия.

Ночью он почти не смыкал глаз. Не спал и весь дом на улице Меса. По углам шептались как о покойнике.

Наступил хмурый рассвет. Калокир помолился, надел перстень с ядом, дабы оградить себя от мучений, если понадобится, и отправился в Священный Палатий, откуда не всякому сумевшему войти удавалось выйти.

Священный Палатий – город в городе. Как ни блистателен Константинополь, наречённый византийцами Царицей городов, центром ойкумены, а крепость внутри его скрывала поистине непревзойдённые шедевры архитектуры и сказочную роскошь.

У Палатия его уже поджидал низкорослый тощий человечек в монашеском одеянии.

Калокир покорно следовал за безмолвным карликом. Он шёл и взирал на сутулую спину монаха с трепетом.

За толстыми и высокими стенами Палатия собрались лучшие дворцы и храмы империи. Соединённые крытыми переходами и ажурными надстройками, они изумляли красотой линий и строгостью пропорций, золотом куполов и шпилей, базальтовой облицовкой, разноцветными мраморными колоннами и плитами. И даже попадавшиеся на пути мрачные казармы, оружейные склады, жилища слуг и работников, хранилища тайной казны и тюрьмы были не столько заметны глазу на фоне многочисленных садов, где белели вывезенные когда-то из Рима, Древней Греции и эллинистического Востока гранитные и мраморные изваяния животных, мужских и женских фигур.

Ошалевшие от такого обилия красоты и чужой роскоши глаза честолюбивого дината алчно, завистливо впивались в ту или иную статью, губы неслышно шептали, как у спящего школяра: «О господи, господи…».

Впереди маячила согбенная спина монаха. Проникавший в эту обитель ветер с моря трепал полы его длинной и просторной одежды.

– Сюда, – внезапно молвил карлик и обернулся, источая всем своим видом чуть ли не отеческую любовь к одеревеневшему динату.

Калокир понял, что его привели в циканистерию – территорию Большого императорского дворца. Какие-то горластые юнцы упражнялись в верховой езде, взрывая копытами коней рыхлый наст площади, специально предназначенной для подобных скачек и военных игр.

Далее всё происходило как во сне. Чьи-то руки бесцеремонно ощупали его хитон и, не найдя утаённого оружия, хлопнули по плечу: «Проходи!» Затем всё тот же тощий монах вёл его по анфиладе огромных комнат, быстрые шаги утопали в коврах, и чередой красочных парусов свисали с потолков драгоценные ткани, лёгкие как паутина, и кружилась голова от волнения, благовоний и пронизывающего мерцания обнажённых клинков стражи.

Монах куда-то исчез, успев шепнуть:

– Великий логофет дрома.

Оставленный посреди комнаты, мало чем отличавшейся от предыдущих, Калокир растерянно озирался по сторонам.

В затемнённом дальнем от нафтовых светильников углу пошевелилась фигура, которую Калокир ранее принял за статую из тех, что украшает галереи и залы именитых дворцов. Поняв, что он не один, динат сломался в поклоне.

– Ты Калокир из Фессалии? – неожиданно просто и приветливо спросил логофет.

– Да, лучезарный.

– Ты был у язычников и знаешь их речь?

– Да, я торговал с руссами два лета на благо священной империи. – Калокир невольно ощупал зловещий перстень, словно источник бодрости.

– Ты воротился достойно?

– Я ничего не утаил от казны, милостивый, – заверил динат, не догадываясь, куда клонится допрос.

– Сие нам известно, как и прежние твои подвиги в битвах с булгарами. Всем ли ты доволен? Нет ли на сердце тяжести или обиды? Не гложет ли червь сомнения в чём-либо?

– О, я всем доволен! – Калокир насторожился, опасаясь подвоха. Причина и цель встречи с одним из наиболее могущественных чиновников были ему неясны, он боялся сказать что-либо не так, невпопад.

Усевшийся перед ним на высоком тюфяке крупный, преисполненный сознания своей силы человек смотрел внимательно, умолкнув, словно обдумывал что-то или выжидал. Почтительно молчал и динат.

Сквозь раскрытые решетчатые окна доносились низкие и протяжные завывания ветра Лёгкие занавески шевелились, точно крылья фантастических птиц.

Наконец логофет изрёк:

– Слух о твоей мудрости и удачах в походах достиг нас. Руссы у святого Мамы, купцы и прочие говорят о тебе и знают. Сам повелитель наш пожелал видеть ловкого дината из Фессалии.

– Повелитель, Всесильный и Единственный, пожелал меня видеть! – воскликнул Калокир.

– Он примет тебя сегодня и, быть может, удостоит назначения пресвевтом[12]12
  Пресвевт – византийский посланник.


[Закрыть].

– Умру за Единственного! Бесценна щедрость Константина Порфирородного! Умру у ног его… О Святейший…

Вдоволь насладившись зрелищем, какое представлял собой одуревший от радости Калокир, логофет протянул руку, потряс его за плечо, как бы приводя в чувство, и доверительно, почти кощунственно произнёс:

– Константин уже ближе к богу, чем к нам. Ты обязан милости и заботам соправителя Романа. Запомни. Ему, и никому другому.

Глаза Калокира округлились, шёпот запутался и утих между пальцами, которыми он сжал собственный рот, как заговорщик. Грузный, крепкий мужчина, прямолинейный и грубоватый в своих суждениях перед невластными, как всякий фаворит трона, беспечно улыбался, а Калокир подобострастно глядел на него.

– Я ухожу, – сказал логофет, поднимаясь с тюфяка, – ты же, благообразный патрикий, жди, пока приведший тебя инок Дроктон не пригласит и не проводит в Золотую палату.

Тяжёлой походкой он двинулся к выходу, однако, пройдя несколько шагов, обернулся, сказал негромко и доверительно:

– Восхваляя в молитвах милость Романа, воздай должное и доместику[13]13
  Доместик – военачальник, главнокомандующий армии.


[Закрыть] схол Востока, прославленному Никифору Фоке. Он сберёг в памяти былую услугу стратига Херсона, вспомнил сына его. Готовься. Тебя ждёт быстроходная хеландия[14]14
  Хеландия – военное судно.


[Закрыть] с охраной на борту в пятьдесят отборных копий, с огнём в двух трубах. Поручение будет важным и тайным. Если исполнишь волю Соправителя и доместика, высоко взойдёшь Но дело предстоит нелёгкое. Снова отправишься к тавроскифам, к нехристям этим, в Руссию.