Текст книги "Печенежские войны"

Автор книги: Владимир Буртовой

Соавторы: Игорь Коваленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)

– Бери ближнего к реке. Рядом стоит поводной – и его бери. Я сяду на чалого и остальных за поводья прихвачу. Поводного коня держи у левого бока, пусть прикроет, коли печенеги начнут стрелы в нас пускать.

– Сделаю так, Вольга, – отозвался Василько. Вольга уловил лёгкую дрожь в голосе друга, подумал: «Робеет Василько. И у меня руки трясутся». Затылку было холодно, будто кто туда положил горсть снега… Из травы поднялись разом. Вольга несуетно привязал поводных коней к седлу, шепнул:

– Я готов.

– И я… – отозвался Василько. – Плеть захватить надо.

Вольга потянулся из-под шеи вороного коня и с потёртой кожи, на которой спал печенег, подобрал длинную плеть.

– Пошёл! – почти закричал Вольга, не в силах более сдерживать себя. Метнулся в седло – Василько уже сидел на своём, – поочерёдно ожёг плетью коней на обе стороны и… Замелькали, сгибаясь под копытами, кусты чертополоха, пыльные змейки полетели следом за конскими хвостами!

– Встречают нас! – закричал, ликуя, Вольга, а внутри у него что-то хлопало и ёкало от быстрой скачки в непривычном печенежском седле. Он увидел, как быстро распахнулись ворота, как неширокий мост через ров опустился, и дружинники с луками вышли им навстречу – печенегов отогнать, что пустились было вдогон.

И – вот он, город! И родные лица вокруг! Бежит Згар, придерживая меч у бедра. Чуть поотстал отец Михайло. И почему-то при доспехах он, будто на сечу собрался. Рядом с ним ратай Антип… Пылят босыми ногами друзья.

Не видел Вольга, но слышал, как, стукнув дубовыми створками, закрылись за спиной тяжёлые ворота крепости. Он осадил коня, торопливо спрыгнул на землю ногами в прохладную по рани пыль. Отец Михайло обхватил сына сильными руками – и припал Вольга, прижался щекой к гладкой, ознобно-холодной кольчуге. И вдруг – знать, от избытка чувств – отец дал ему крепкий подзатыльник.

– Мать Виста поплакалась по тебе!

У Вольги едва глаза не вылетели из глазниц от такого проявления радости, но он не обиделся, только охнул и снова прижался к широкой груди отца. Рядом Василько молча винился перед ратаем Антипом в самовольстве, но видно было, что и Антип не в очень большом гневе на сына.

– Посадник Самсон с воеводой идут! – раздался чей-то выкрик рядом с Вольгой. Через торг степенно шагал посадник, а справа от него, весь в ярких бликах – солнце из-за частокола било прямо в грудь воеводе, – шёл Радко. За ним, едва поспевая, спешил сотенный Ярый. Шёл Ярый и от слабосилия, должно, опирался на короткую сулицу: прежде он с нею не ходил.

Вольга поднял голову. Отец Михайло улыбнулся в ответ на тревожный взгляд сына, сказал:

– Держитесь, неслухи. Сейчас спрос за самовольство будет.

– Ох! – только и успел прошептать Вольга, и Василько в растерянности переступил босыми ногами, взбивая пыль, словно только что пригнанные ими печенежские кони, которые косились глазами на тесно обступивших их белгородцев – всяк норовил погладить сытые бока степных скакунов.

– Та-ак, – заговорил нараспев посадник, затискивая руки за широкий пояс. – Что живы вернулись, то счастье ваше, знать, бог молитвы матерей услышал. Ладно и то, что печенеги не взяли – они бы учинили жестокий спрос, пытая про крепость. Но коли вы теперь здесь, то я спрашивать буду. Как запрет мой и воеводы нарушить посмели, город оставили?

Василько совсем заробел под грозным взглядом посадника Самсона, но Вольга краем глаза уловил за спиной воеводы Радка ласковый взгляд старого сотника, и взгляд этот приободрил его.

«Не убьёт же нас посадник до смерти! А и повелит высечь, так свои же сечь будут, не печенеги безжалостные!» – подумал Вольга и ответил, смело глядя в суровое лицо посадника Самсона:

– Повинны мы, посадник Самсон! Вели наказать нас по нашей провинности. Однако думали мы, город оставляя, не о себе, а про то, чтобы ныне в ночь люди города сытыми спать легли. Все – от мала до велика! Легко ли слушать, как дотемна в землянке ратая Луки плачет его дочь малая от голоду?

Посадник смутился отчего-то, опустил глаза в землю, а воевода Радко вдруг закашлял в кулак, потом сгрёб пальцами рыжие усы и стиснул их в молчании. И вновь заговорил посадник Самсон, оправившись от недолгого замешательства:

– Великая нужда толкнула вас на такое деяние. Но пуще того – ваше сердце о ближних порадело. А что славно, то ненаказуемо!

– Славно и то, что на Руси дети так с отцами схожи, – добавил воевода Радко. – Во всём – как мы!.. Этими конями накормим ныне в ночь ратаев и убогих. А вам что в награду за риск?

Вольга молча пожал плечами: не за тем ходили. Василько осмелился попросить:

– Пусть наш Воронок по жребию будет последним… Может, подоспеет княжья дружина, продержим как…

Воевода через силу улыбнулся:

– Пусть будет так, храбрый отрок.

Повеселев, расходились от ворот люди: ещё на один день голодная смерть отодвинулась от них. Лишь отец Михайло привлёк Вольгу к себе и сказал негромко, дрогнувшим голосом:

– Опоздала твоя помощь Луке. Ныне в ночь у него старшая, Злата, померла… Отмучилась.

Разбойник Могута

Ты постой, удача, добрый молодец,

Тебе от горя не уйтить будет,

Горя горького вечно не смыкати.

Былина «Молодец и Горе»

Могута тяжело поднялся с лавки – не было больше душевных сил смотреть на молчаливую скорбь ратая Луки, на слёзы, которые катились по впалым щекам в редкую рыжую бороду. Низко поклонился праху Златы, а потом под причитания Руты и плач сероликих девочек сделал шаг к двери. «Этим тоже недолго жить осталось», – кровь ударила в голову, едва Могута кинул взор на дочерей ратая Луки.

День клонился к вечеру, солнце светило ещё над западной стеной Белгорода, но в глазах Могуты была тьма, будто город вдруг окутало непроглядным туманом. Не видя дороги, брёл Могута по улицам вдоль чужих изгородей, вдоль пустых телег, под которыми копошились чужие дети с большими голодными глазами. Чужие ли? Не общее ли горе и нужда сроднили их всех? И его с ними!

Брёл, страдал Могута от беспокойных дум, казнился бессилием помочь людям. Нежданно наткнулся на бондаря Сайгу, совсем немощного от раны: лицо бондаря будто тонким слоем пчелиного воска покрыто.

– Ты почему не спешишь, Могута? – удивился бондарь Сайга. – Все белгородцы уже там собрались.

Могута осмысленно глянул на бондаря, увидел в руках у него кусочек конского мяса, прижатый к груди, чуть ниже того места, куда недавно ударила печенежская стрела. На помятом платне видна была незаштопанная дырочка и заметна плохо отстиранная кровь.

– Больших трудов стоило мне подняться с ложа и идти за кормом. Не балует холопов своих посадник Самсон обильной брашной, ох не балует. Жена Мавра и вовсе плоха стала. Разве что от мясного отвара малость полегчает ей, – с надеждой высказал бондарь Сайга.

Могута по-прежнему молча смотрел на него.

– Торопись, на княжьем подворье делят мясо печенежских коней. Там и твоя доля. Ты не слышишь меня, Могута? – спросил бондарь с удивлением.

– Всё едино – погибель нам неминуемая. Не нынче, так завтра, – обречённо выговорил в ответ Могута. – А вот посадник Самсон обходится и без такой доли, – и он указал на кусочек конского мяса. – Ты видел его на княжьем подворье, где корм делят?

Бондарь Сайга хмыкнул, закашлялся, отдышавшись, покачал головой:

– У посадника клети наших побогаче, ему ли с холопами…

– Вот оттого мне туга голову и давит, – перебил Могута и, не простясь, побрёл дальше, а бондарь Сайга долго смотрел в его широченную согнутую спину, потом вспомнил про больную Мавру и голодного Бояна, заспешил через торг к своему подворью.

Могута остановился у посадникова забора, против ворот. Что привело его сюда? Из смотрового окошка вдруг высунулась лобастая голова пса, вставшего на задние лапы, ощерясь, пёс показал огромные жёлтые клыки. Могута впился в зелёные собачьи глаза тяжёлым взглядом. «Экая тварь обжорливая! Людям есть нечего, а и он с пастью…» – с ненавистью подумал Могута и сделал ещё шаг к воротам, сжимая пальцы в каменно-крепкий кулак. Пёс не осмелился зарычать, зевнул, клацнув зубами, и исчез из виду. Могута изрядно пригнулся, заглянул на посадниково подворье, где у резного крыльца с дубовой дверью, а не у клетей, как то прежде было, медленно бродил ещё пёс.

– Ишь ты, – вновь подивился Могута. – Расстался-таки Самсон со своей пёсьей стаей! Прежде на подворье шесть псов держал, вычищенных да откормленных, а ныне и у этих животы вон как подвело! – вздохнул, отказался от какой-то ещё не оформившейся в сознании мысли. – Не подойти к клетям, псы не пустят. На их лай дворовые с мечами набегут… Что делать мне теперь? Подскажите, Перун и ты, бог неба, где чадам ратая Луки и иным корм добыть?

Обходя в раздумии посадникову изгородь, Могута повстречал Сигурдова холопа Бажана. Он тоже, как и бондарь Сайга, спешил с малой долей конского мяса, едва ли с Могутов кулак величиной. У Бажана хворая мать и два сына – птенцы желторотые. Прошлым летом бывший свободный ратай Бажан после печенежского набега коня и рала лишился, урожай погиб в поле – чужие коня стоптали – а жену настигла певучая стрела находника, когда бежали в лес, спасаясь от погибели. Бажан, чтобы не умереть голодной смертью, явился на подворье волостелина Сигурда и при свидетелях совершил самопродажу. Надеялся быстро возвратить долг варяжичу Сигурду, да где взять лишние куны и резаны? Те, что даёт Сигурдов доможирич[102]102
  Доможирич – управляющий имением, хозяйством.


[Закрыть] Гордей за работу, возвращаются волостелину же за прокорм. Вот и бьётся более года Бажан в холопской нужде, с каждым днём теряя надежду сызнова стать свободным ратаем.

И этот холоп теперь закупу Могуте словно брат родной, единой бедой – боярскими путами стреножены.

Могута, завидев Бажана, обрадовался. Знал он, что холоп не имел своего крова – в тесном пристрое Сигурдова терема жил. А кто живёт на чужом дворе, знает его, как свой. Могута остановил Бажана, опустил большую ладонь на его костлявое плечо.

– Мы с тобой, Бажан, у Сигурда как два мерина. Пока работаем, нас как-то кормят. Придёт смертный час, обоих сволокут в овражьи откосы, воронью на прокорм.

– Что ты, Могута? – Бажан вскинул серые испуганные глаза, часто заморгал покрасневшими слезящимися веками.

– Дело есть к тебе. Снеси мясо да приходи сюда. Этой ночью либо умереть нам, либо вместе с детьми выжить…

Когда над Белгородом погасла вечерняя заря и неспокойный сон сморил нуждою измученных людей, Могута крадучись поднялся со своего ложа: упаси бог, Агафья проснётся, увяжется, на руках повиснет и не даст задуманного совершить.

– Сморилась, горемычная, не проснулась, – с облегчением выдохнул он, глядя на спящую жену, – лицо жены показалось Могуте неживым, и он боязливо притронулся ко лбу твёрдыми пальцами. Облегчённо выпустил из груди задержанный в тревоге воздух – от чела Агафьи шло тепло. И не подкралась в ту пору к сердцу иная тревога: а доведётся ли ещё увидеть, обнять ласковую Агафью, доведётся ли побаюкать дитя, которого недавно под сердцем почуяла она? О том не думал, иные мысли заполонили его голову.

Дверь землянки с умыслом оставил в ночь открытой – теперь можно протиснуться боком, и она не скрипнет. Вышел на свежий воздух, посмотрел на небо. Быстрые полуночные облака очистили небо, но продолжали ещё клубиться на западном небосклоне. Там лишь изредка мелькали в просветах далёкие звёзды.

«Будто вещий бог неба, моргая, подсматривает за мной, – думал Могута, с беспокойством поднимая взор к яркой луне и звёздам. – Дождь бы сгодился в самый раз, псов бы в укрытие загнал». Он стоял уже перед воротами Сигурдова подворья, комкая в руках большой мешок. Забилось сердце. Что принесёт ему этот роковой шаг на чужое подворье? Знал: если изловят, будет худо! А и так жить разве лучше? Лучше ли казниться ежечасно, видя вокруг горе людское? Да и от собственного горя одним глотком не избавиться. Сам-то ещё держится кое-как, а у Агафьи от голода ноги начали пухнуть. А ей надо кормиться за двоих, за себя и за будущего сына, которому загодя уже найдено славное имя – Крутояр.

– Ради сына, – прошептал Могута, пересилил сомнения и толкнул открытые Бажаном в ночь ворота.

Только шаг сделал Могута – но этим единым шагом нарушил закон: без дозволения ночью вступил в чужое жилище. Ещё миг назад он был просто закуп, каких на Руси много, пусть и в неволе, но под защитой закона. Теперь же он – тать, преступивший этот закон, данный людям от бога и князя. Долго не решался, а вот – свершилось. Едва Могута осознал это, как к нему вернулись силы и уверенность в правоте задуманного. Не у голодных пришёл корм взять – у Сигурдовых сытых псов. Да взять же не себе – детям, у которых голод высосал последние силы, отнял смех и желание бегать под солнцем по родному подворью.

Из-за тёмного угла терема показался полусогнутый Бажан. Мягко ступая по траве босыми ногами, он словно подкрался к Могуте.

– Спят все в тереме. Псов я накормил и запер в глухом пристрое. Вот тоже захватил две торбы, – но не сказал, для себя или для Могуты приготовил их. – Третьего дня назад Гордей вывозил зерно на княжье подворье для дружинников из тех двух клетей…

– Где зерно хранится? – поторопил Могута. – Не всё же вывез?

– Вон в той клети, в дальнем углу, должно быть. Не открывали ту клеть для вывоза. Волостелин стережёт её пуще глаза.

– Со мной пойдёшь?

Бажан думал недолго.

– Закупу убегать от господина закон не велит. Если ты, Могута, убежишь и тебя потом словят – сделают полным холопом. А полный холоп, сам знаешь, у господина в одном ряду со скотом.

– Холопства мне и так не миновать, друже Бажан. Сколько корма взяли под купу, разве отработать у Сигурда? От варяжича нас только смерть избавит. Нам бы теперь детей хоть раз накормить досыта…

– Твоя правда. А я… Моя участь и теперь уже разве лучше той, что ждёт тебя? Идём.

Таясь, обогнули терем. Через закрытую дверь низенького пристроя послышалось рычание псов – чуяли чужого. Отошли от пристроя подале, постояли, вслушиваясь, не стукнет ли дверь в тереме, не послышатся ли торопливые шаги – вдруг потревожило кого собачье чуткое бдение? Но нет, в тереме всё так же тихо и сонно, а над головой гудит унылый верховой ветер, да всё гуще становятся сумрачные, будто осенние тучи: нагнало-таки их с восточного небосклона. Луна скрылась надолго, теперь даже изредка не выглядывала, не освещала тёмные клети.

– Здесь зерно, – чуть слышно проговорил Бажан и ладонью похлопал по добротным сосновым брёвнам, добавил не столь уверенно – Думается мне, что здесь, иначе зачем же волостелину стеречь так?

Могута подошёл к низкому срубу на камнях, снял наружный запор, открыл сколоченную из досок дверь. Ожидал, что в ноздри ударит душистый запах хорошо просушенного зерна. Рука потянулась набрать горсть, кинуть в рот и жевать, жевать зёрна до полной сытости.

И тут за спиной громко хлопнула наружная дверь терема, ударил в темноту ночи заполошный крик:

– Тати! Спускай псов! Живо! Бей татя до смерти!

– Доможирич Гордей! – с испугом прошептал Бажан, присел на корточки, словно намеревался нырнуть под клеть и там найти спасение, но под клеть и кошка едва пролезет. Могута кинул быстрый взгляд к частоколу – не успеть, слишком высок, да и далеко, псы прежде в спину вцепятся. «Схватят у чужой клети – побьют до смерти», – мелькнуло в голове. И он решился на отчаянный шаг.

– Живо влезай! – Могута почти силой втолкнул Бажана в узкую дверь, прихватил наружный запор – дубовый засов и сам впрыгнул в клеть. Только захлопнул дверь, как о доски ударились тяжёлые лапы разъярённых псов. Их неистовый лай заглушил крики людей, звон оружия, топот ног. Но скоро гомон утих, псов оттащили в сторону, и послышался резкий голос доможирича Гордея:

– Кто в клети? Выходи!

– Могу-у-та, – простонал Бажан, сотрясаясь до мелкого зубовного стука, – поги-ибель нам пришла. Пощады просить надо, может, не лишат живота… Русичи ведь.

Могута не видел во тьме лица товарища, но мог представить, как он страшится умереть, оставив детей сиротами.

– Случится до суда дожить – вся вина на мне, – отозвался чуть слышно Могута. – Скажу, что силой принудил тебя показать дорогу к клети с зерном. На том и ты стой.

– А псы как? Кто их увёл со двора?

– Кто псов запер, ты не знаешь, спал. Ночью вышел по нужде, а псов на месте нет. Стал обходить подворье, а я уж тут.

– Выходи, тать! – снова закричал Гордей. – Не выйдешь, повелю холопам копьями прибить! Своей волей выходи, тогда жить будешь, а поутру на суд сведут в княжий терем к ябедьнику Чудину.

– Я выйду, – прошептал Бажан и сделал шаг к двери. Могута остерёг друга:

– Повремени. Теперь ночь ведь. Убьют, и закон будет на их стороне. А на свету закон не велит без суда убивать даже у чужой клети. Здесь же отобьёмся вдвоём, коли холопы в дверь полезут.

– Не выйду – скажут, что и я тать.

Могута не имел права удерживать товарища: всякий человек сам распоряжается своей участью, выслушав совет другого. Он приоткрыл дверь, выпустил Бажана. Едва тот спрыгнул с высокого порога на землю, как набежали услужливые стражники, взяли его в кулаки, свалили под ноги.

– Подлый холоп! Как посмел ты поднять руку на добро господина твоего? Убейте татя! – закричал Гордей.

Могута в ужасе содрогнулся, когда услышал предсмертный вопль Бажана, потом хлёсткий удар – и всё стихло у клети, только ветер по-прежнему шумел над высокими куполами ближних теремов и церкви.

– Погляди, нет ли там ещё кого? – распорядился доможирич. Кто-то осторожно просунул голову во тьму клети. Могута надёжно скрывался за полуоткрытой дверью.

– Никого не видать, – поспешил заверить робкий стражник.

– Что застрял на пороге? – прикрикнул Гордей. – Боишься, что мыши нос отгрызут? Ну-ка, лезь дальше!

Стражник встал коленом на порог, просунулся в клеть. Тускло блеснул в дверном проёме обнажённый меч. В тот же миг Могута ударил по руке запором, выбил меч и толчком кулака опрокинул стражника за порог. Падая, стражник успел отчаянно вскрикнуть.

«Вот так. Теперь и я при оружии, до утра меня не возьмут Сигурдовы псы двуногие», – порадовался временной удаче Могута, сжимая тесную для его ладони рукоять меча.

– Тать! Там ещё один тать! – выкрикивал на земле побитый страж.

– Вижу теперь, – равнодушно, даже с усмешкой в голосе отозвался доможирич Гордей. – Назовись, кто в клети!

«Как же, я назовусь, а ты за Агафьей пошлёшь среди ночи своих людей, её пытать прикажешь, чтобы я вышел», – подумал Могута. Он плотно прикрыл дверь и подпёр её запорным бруском.

– Этот умнее холопа Бажана, – послышался снаружи чей-то глухой голос. – До солнца не выйдет.

– Пошлите за посадником Самсоном и за воеводой, – распорядился доможирич. – Да княжьего ябедьника покличьте. Теперь за ними главное слово, как с татем поступить.

В дверь постучали тупым концом копья.

– Слышь, тать! Назови себя и выходи, – не унимался Гордей. – Не выйдешь – велю огонь развести под клетью. Сгоришь, заживо в угли превратишься, как язычник поганый!

«Не разведёшь», – мысленно ответил Могута. Он отошёл от порога, на ощупь, выставив руки перед собой, обошёл всю клеть – зерна здесь не было и в помине: пахло старым воском, выделанными кожами, на полках в связках лежали меховые шкуры белок, куниц и длинные шкуры волков, приготовленные на продажу, да оставленные по причине печенежской осады.

«Эх, Бажан, Бажан! Погиб зазря – нет здесь зерна, и нечем даже мне насытиться перед судом посадника и волостелина завтра поутру! Полезли в клеть, не зная, что в ней, а теперь один убит, а второму поутру быть объявленным татем! Волостелин превратит меня в пожизненного холопа, к скоту приравненного. А то и в чужие земли может продать, будто говяду, выращенную на вывоз!» Сел у порога, спиной привалился к срубовой стене и запечалился крепко.

Прошло некоторое время. За дверью послышались голоса, различил посадника Самсона, воеводу Радка. Позже других распознал визгливые крики княжьего ябедьника Чудина, который ругал волостелиновых дворовых: почему ночью не смотрят за клетями хозяина?

«Явился по мою душу, – Могута с ненавистью подумал о Чудине. – Тебе-то моё горе нечаянное в радость вышло. Давно ты силе моей завидуешь». Вспомнил, как недавно, по весне этого года, Чудин уговаривал его оставить Сигурда, вернуть ему купу – деньги давал он, Чудин, – и перейти закупом к нему. Неласково ответил тогда Могута: «Что у Сигурда, что у тебя – всё одно неволя. У волостелина я хоть на земле сижу, а у тебя при доме жене твоей угождать – не честь для ратая». Крепко обиделся таким отказом княжий ябедьник.

Сквозь щель в двери и через узкие продухи под крышей в клеть забрезжил утренний рассвет, потом Могута, приникнув к доскам, увидел, как зарозовели верхние строения волостелинова терема. Наступило последнее полувольное утро для Могуты… Перед клетью вновь загомонили, послышался голос посадника Самсона, который объявил:

– Взошло солнце. Выходи, человек, и предстань перед судом божьим и людским.

Могута рывком распахнул дверь и, настороженный – не кинулись бы стражники в драку! – с мечом в руке выпрыгнул из клети. Два ближних дружинника отпрянули в стороны, не посмев даже для острастки поднять на него копья.

– Могу-у-ута! – пронеслось над собравшимися. Удивление было всеобщим: кротость Могуты для белгородцев была примером христианского терпения, и вдруг…

Воевода Радко, опасаясь наступить на тёмно-бурое пятно крови холопа Бажана, обошёл то место, где его забили, и, приблизившись к Могуте, протянул руку. Тот без всякого сопротивления отдал меч. В глазах воеводы – скорбь, сожаление. Осуждения в них Могута не увидел и сам вздохнул скорбно, вверяя себя воеводе.

– Уведите его, – только и сказал воевода Радко, и дружинники с копьями тут же встали по бокам и за спиной.

Слух о ночном разбое на Сигурдовом подворье поднял весь Белгород. Ещё бы! Был враг там, за стенами крепости, и вот – свой же, русич, поднял руку на достаток господина. Случалось такое на Руси, но в осаждённой крепости это тем более страшное преступление, знак близкой усобицы…

Могуту остановили перед высоким крыльцом княжьего терема. На ступеньки взошёл и завеличался в шёлковом алом корзне худой, преклонного возраста Чудин. Узколобое лицо перекошено гримасой боли – у Чудина давно поселился какой-то недуг во чреве, от этого и худоба привязалась к нему, да и спина гнётся – погляди сбоку на ябедьника, так схож он с месяцем.

Рядом с Чудином встал большеухий Гордей, доможирич Сигурдов. Жестокие, запавшие под лоб серые глаза щурились в злорадной усмешке: больно уж заносчив был прежде этот закуп, не искал дружбы с сильными мужами, всё льнул к худородным, как ратай Лука да кузнец Михайло. Помогут ли теперь татю его бывшие друзья? Сильно ли их слово? Не им решать судьбу Могуты, а ему, да ябедьнику Чудину, да посаднику Самсону. Гордей то и дело поворачивался к встревоженному, бледному посаднику, что-то шептал ему в ухо, глазами указывая на Могуту. Посадник слушал, но думы его были о другом, потому как ответил он доможиричу невпопад.

Воевода Радко стоял сбоку крыльца в окружении нескольких старых дружинников, стоял в раздумии. Случившееся с Могутой его озадачило очень сильно. Стало быть, простолюдинам уже нет сил терпеть голод! Что будет с Белгородом завтра, ежели сегодня русич на русича меч готов поднять?

По ту сторону княжьего забора-частокола толпились белгородцы и пришлые со степи ратаи и бортники. Всем хотелось доподлинно узнать, что же случилось ночью на подворье Сигурда? Могута, когда на миг оглянулся, приметил испуганное лицо Агафьи, но тут же её загородили рослые дружинники: не всюду возможен доступ простолюдинам, тем более туда, где имущество князя Киевского.

– Подойди, тать, – распорядился Чудин, распрямляя спину, чтобы казаться выше и важнее. – Ведомо ли тебе, что князь Владимир ввёл новый закон? Теперь разбой карается не денежной пеней, как прежде то было, а изъятием имущества и продажей татя с семьёй в чужеземное рабство. Отвечай людям.

– Знаю, – выговорил Могута без колебания и добавил – Знаю и то, что закон этот родился не на Руси. Его привезли византийские епископы. Нам же был мил закон наших предков!

– Не тебе князя судить, тать! – строго одёрнул Чудин. – Скажи, как уговаривались с холопом Бажаном войти в чужую клеть? Куда и кому намерены были снести добро волостелина?

– Как сговаривались, не в том суть, княжий ябедьник, – ответил Могута, глядя не на Чудина, а в глаза воеводе Радку, потому что знал: только воевода может помочь в эту роковую пору гибнущему закупу. – Я зерно хотел найти детям голодным! Детям вон тех, кто теперь у ворот стоит! – Могута повернулся к белгородцам и нежданно – даже для самого себя – громко выкрикнул:

– Знайте, братья! Не за добром из пушнины лезли мы с Бажаном в клеть волостелина! Искали мы зерно, которого в изобилии было у волостелина. Сказывал Бажан, что вывез доможирич Гордей зерно на княжье подворье дружинникам, но думалось нам, что припрятал доможирич часть зерна не на один лишь чёрный день, от людей Белгорода утаив! Для богатых мужей, конечно, крайний день ещё не настал, а к нам голод уже в дверь просунулся. Спросите ратая Луку, легко ли ему было дочь Злату хоронить? Надо корм искать!

Вот этих слов и боялся услышать посадник Самсон. Не успел Могута передохнуть от крика надрывного, как выступил он вперёд, отстранил Чудина и сказал:

– Не в праве мы, люди, теперь судить Могуту. Дело необычное, надо решать его судьбу перед князем Владимиром.

– Отпусти Могуту, посадник Самсон! – вдруг выкрикнул кто-то из белгородцев. – Не со злым умыслом пошёл он в чужую клеть – с голоду!

– Не о себе радел! – Могута узнал голос ратая Луки. – Отпусти его, посадник! Не бери грех на душу в такое время!

– Хватит варяжичу и Бажановой крови, – подхватил ещё чей-то голос. Посадник Самсон, сцепив руки поверх широкого пояса, слушал, склонив голову, потом зычно проговорил:

– Знаю, люди, что Могута не о себе радел, когда шёл на разбой! Потому и говорю вам – надо ждать княжьего слова. Что князь решит, то и будет. Пока же сведите Могуту в терем, держите под стражей.

Сморщил лицо недовольный Чудин и что-то ворчал за спиной, пока дружинники вели Могуту нижним ходом в тёмный чулан княжьего терема. Там спустились по крутым ступенькам в сырой погреб. На покрытой плесенью стене горел смоляной факел. Пахло гнилью и копотью. Под факелом стояла длинная узкая лавка – на такой не поспишь свободно.

– Вот здесь и пытай татя, Чудин, с кем и для кого он шёл в Сигурдову клеть, – сказал посадник Самсон. – И есть ли ещё кто в городе с разбойным умыслом проникнуть в чужие клети? Пытай крепко, здесь никто не услышит его смутных слов.

«Вон как оно дело обернулось, – ужаснулся Могута. – При людях побоялись спрос снимать, в глухой погреб укрыли! Запытает теперь Чудин меня, зарабатывая у волостелина помочные деньги за содействие в суде… – Могута в изнеможении привалился к сырым, скользким брёвнам, повалившись на низкую лавку. – Зря ночью не вышел из клети с мечом! Лучше уж в сече было сгибнуть, чем быть проданным в неволю после телесных пыток от русичей же! – Но тут же укорил себя – С кем сечу-то хочешь вести? Разве Чудин выйдет сам против меня на судный поединок? Ему ли биться по древнему «закону поля»? Стражников пришлось бы убивать. Крепись, Могута, теперь самое страшное начнётся…»

– Сегодня пытать не стану, – зло покривил бескровные губы княжий ябедьник. – В нём пока довольно силы боль снести. Пусть тать побудет без воды и корма, сговорчивее станет. Калёным железом дознаюсь, кто котомки должен был со двора принять. Убери свет отсюда, – распорядился Чудин, и молодой дружинник, покусывая губы, покорно выполнил его волю, снял со стены факел. Когда уходили, дружинник неприметно для Чудина и посадника Самсона выронил из-под платна изрядный кус печёного хлеба.

Закрылась дверь, погреб погрузился в затхлую тьму. Могута поднял хлеб и, бережно обдув невидимый мусор, спрятал кус на груди, потом нащупал лавку и сел, не решаясь прилечь на влажные доски.

– Худо вышло, – сокрушался он, раскачиваясь могучим телом. – Бажан погиб, Агафья сама не прокормится, неоткуда ей корма себе достать! А с нею и Крутояр помрёт, света солнечного так и не увидит. Меня калёным железом до смерти запытают… Не поверит Чудин, что никого из белгородцев больше в сговоре не было, не поверит… И за отказ стать его закупом отомстит, как за оскорбление. Зря, выходит, шёл в волостелинову клеть, совсем зря…

Он вдруг поднял голову, расправил поникшие плечи, будто сам на свой поступок посмотрел глазами тех белгородцев, которые, поди, и теперь всё ещё не ушли от княжьего подворья, ждут обнадёживающего слова от посадника.

– Поверят ли мне белгородцы, что не за мехами дорогими лез я в Сигурдову клеть, чтоб, продав их потом в Киеве, от посадника Самсона откупиться и вновь стать вольным ратаем? Должны поверить, потому как знают меня бескорыстного и не жадного на чужое! Ну и славно, что смерть приму не как тать лихой…

Могута вскочил, возбуждённо заходил по земляному полу, отгоняя прочь мысли о том, что пройдёт сколько-то времени – и погреб наполнится запахом калёного железа и горелого мяса. Его, Могуты, горелого тела…