Текст книги "Печенежские войны"

Автор книги: Владимир Буртовой

Соавторы: Игорь Коваленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)

– Кто поведёт корабль? Я никогда не пробовал.

– Мы вместе. Охотно научу тебя морской науке.

– О как превратны времена! – воскликнул Анит. – Мой ученик будет моим учителем!

– Ты прав, времена меняются. Нет в тебе прежней решительности.

– Напротив! С тобой я согласен на любую дерзость! И нужных людей соберу, клянусь!

Улеб сказал:

– Идём. Красильщик не поднимет шума, он, как я понял, принял меня за человека из Палатия. Даже сам просил, чтобы я увёл тебя подальше.

– Нелишне знать, куда направимся, улизнув отсюда благополучно?

– Мне нужно к печенегам сестру искать. А после домой, на родину.

– Чую, снова будешь подбивать меня на кузнечное дело в твоей стране. Признайся сразу.

– Уговаривать не стану. Сам после плаванья решай, как дальше жить.

– Моя земля здесь, Твёрдая Рука. А василевсы всё-таки не вечны.

– Каждому своё, как пишут на щитах катафракты. Идём же.

– Погоди, – сказал Анит не без смущения, – как раз сегодня обещала посетить меня… Скоро явится мой ангел. Я должен объяснить своё бегство, проститься с ней. Да и тебе, пожалуй, надо повидаться, раз поминала твоё имя.

– Ну нет, – возразил юноша, – на кой мне таинственная твоя утешительница. Ты знаменит, с тобой пусть и жеманится да распускает девичьи загадки. Мне ж это ни к чему. И без того потеряно полночи, а я ещё намерен заглянуть в одно укромное местечко среди дальних скал, прихватив с собою кое-что припрятанное. Если сбереглось за эти годы.

– Тогда иди. За меня не беспокойся. Буду на берегу, где условимся, с верными людьми и… со спокойной совестью перед нею. Где стоит корабль?

– На краю Большого причала близ песчаной полосы, – ответил Улеб после некоторого колебания. – Спросишь корабль Птолемея. Запомни, Птолемея. А сторожит его человек по имени Андрей. Скажешь ему, что послан мной. Его отпусти и жди меня.

– Не задерживайся на скалах, мой мальчик, надо успеть покинуть залив до восхода солнца, как только опустят на дно заградительную цепь. – Бородатый атлет уже сам напоминал мальчика, охваченного азартом, и это порадовало Улеба. Ещё недавние казавшиеся безысходными уныние и подавленность могучего телом мужчины буквально на глазах испарилось без следа.

Улеб рассмеялся и пообещал:

– Постараюсь. А ты возьми мой меч на всякий случай.

– На всякий случай у Непобедимого есть кулаки, – смеялся Анит, – проложу ими путь к гавани, будь уверен.

– Хорошо. Поклонись от меня своему загадочному чертёнку с лепёшками.

– Изыди! Сгинь!

– Всё. Исчезаю. До скорого свидания на воде.

Улеб пересёк дворы, посреди которых продолжали пылать костры и суетились у медных котлов, задыхаясь от едкого пара, безмолвные полуголые работники.

Красильщик наблюдал за ним, прячась за бочкой. Твёрдая Рука поманил его пальцем и, когда тот подбежал, точно солдат к полководцу, обратился к нему многозначительно, с таким видом, какой, вероятно, присущ реальному полководцу, доверяющему реальному солдату весьма важное и ответственное поручение:

– Выслушай и хорошенько запомни каждое слово.

– Я весь внимание, достойный посланник власти, – угодливо отозвался красильщик, кланяясь.

– Именем всевидящего василевса и в интересах Священной Империи ты обязан сохранить в глубокой тайне то, что сейчас доверю тебе.

– Боюсь. Недостоин. Всю жизнь сторонился…

Улеб наклонился к его уху и тихонько сказал:

– Я ухожу. Спустя время твою обитель покинет Анит Непобедимый. Он обречён. Близок час твоего избавления от опасного постояльца. А главное, никто не должен видеть, как Анит уйдёт отсюда, дабы не просочились слухи о его погибели.

– К неверным? Осмелюсь спросить, не станут ли они, неверные, мстить мне за соуча…

– Молчи! Я не всё сказал. – Улеб с наигранной подозрительностью озирался по сторонам, явно заботясь о том, чтобы их не подслушали. – Священной Крепости угодно, чтобы ты незамедлительно содеял следующее. Первое – вкопал столб прямо на пороге ночлежки. Второе – высек на том столбе вот такую метку, – он начертил на подножной пыли треугольник с точкой посредине, – и, наконец, третье. Сейчас же погаси костры и уложи спать работников, предварительно накормив их досыта, чтобы сон их был крепок и они не смогли ни слышать, ни видеть ничего до утра. Горе тебе, если не исполнишь хоть что-нибудь из того, что велю. Ты понял?

Совершенно обалдевший хозяин красильни в ответ лишь мотал головой так, что плясала, тускло поблескивая, драгоценная серьга в его ухе.

– Понял… не понимаю… всё понял, великий перст Владыки!

– Предупреждаю снова, – грозно молвил Улеб, – все три наказа должны быть исполнены без малейшего обмана. Это очень важно. Иначе пожнёшь участь Анита.

– Боже упаси!..

Давясь сдержанным смехом, Улеб откинул щеколду, толкнул сапогом скрипучую дверцу и шагнул в мрак проулка, довольный своей проделкой.

В светлом проёме, за которым открывалась улица, озарённая городскими огнями, на миг показались три силуэта. Женщина куталась в чёрную накидку, на обоих сопровождавших её мужчинах также были чёрные плащи.

Завидев Улеба, все трое прильнули к стене, укрываясь в её тени. Улеб успел заметить, что руки мужчин при этом нырнули под складки плащей, где, по-видимому, было припрятано оружие. На всякий случай положив ладонь на рукоять меча, он проследовал мимо них, словно не видел вовсе.

Потревоженные им полночные незнакомцы, убедившись, что встречному воину нет до них никакого дела, поспешили в свою сторону, Улеб в свою.

Он благополучно выбрался из нижних кварталов города и устремился к берегу напрямик, не по широкому изгибу дороги мимо каменной громады сонного Палатия, а по едва различимой тропинке, бежавшей к заливу через реденькую посадку карликовой шелковицы. Он был бодр, поглощённый радужными мыслями о предстоящем плаванье.

И вдруг:

– Стой! Кошелёк или жизнь!

Два верзилы с повязками на физиономиях размахивали дубинками и устрашающе пыхтели.

– Что же вы, полуночные, – сказал Улеб, – этак ведь испугать можно. То-то люди потемну шарахаются друг от друга.

– Кошелёк!

– Тяжёлая у вас работёнка, как погляжу, беспокойная, некогда и глаз сомкнуть. Отдохните, пожалуй. – Ребром ладони Улеб нанёс два молниеносных удара по их запястьям, и дубины покатились под откос. Затем два взмаха кулаком – оба громилы рухнули разом, утихли, улеглись валетом, как мирно спящие на одной лавке братья.

Улеб поочерёдно приложил ухо к груди каждого и облегчённо вздохнул – живы. Прежде чем продолжить прерванный путь, он ласково посоветовал лежащим, как будто они уже очнулись:

– Отдохнув, сменили бы ремесло…

Он торопливо спустился к воде, обойдя стороной береговые постройки и стоянки кораблей, и направился к дальним скалам, вырисовывавшимся под луной.

За его спиной мерцали, удаляясь, портовые огоньки. Пряные запахи бодрствующих таверн вскоре сменились зловонным дуновением, исходившим от лежащих справа оврагов. Сойдя с укатанной тверди, шагал по песку и гальке, придерживаясь кромки воды, бликовавшей, как нефть.

Улеб брёл и брёл вдоль подножия скал, порой разуваясь, чтобы не промочить обувь, порой перепрыгивая в темноте с камня на камень, пока не достиг наконец крошечной заводи с горбатой плешинкой чистого песка, где несколько лет назад ожидал с Лисом лодку Велко чеканщика, и была тогда девушка, не забытая и поныне…

Вдруг чуть слышные голоса.

Невероятно, чтобы это могли оказаться Велко и Лис, но всё же Улеб с колотящимся сердцем бросился наверх, лихорадочно цепляясь за выступы камней и обнажённые корневища растений, не обращая внимания на срывавшиеся из-под его ног и громко шлепавшиеся с высоты в воду обломки скалы и земляные комья.

Возле тлеющих углей под открытым небом сидели какие-то люди. Их было двое.

Шумное возникновение Улеба на площадке у развалин лачуги подбросило их на ноги. Оба замурзанных молодца, неистово крестясь и икая, уставились на него, точно громом поражённые.

– Охотники? Или бежавшие из неволи? – наконец спросил он миролюбиво.

– Разбойники. Лютые. – Оба зажмурились и покорно вытянули к пришельцу руки, решив, наверно, что их сейчас начнут вязать.

Улеб сел на валун, глядя на них, как лекарь на безнадёжно больных, и чумазые мальчишки тоже опустились на землю как по команде.

– Удивительное дело, – сказал Улеб спустя минуту, – куда ни ступи ночью, повсюду бродят парочками под луной не возлюбленные, а грабители. Где же ваши дубины? Сейчас уши надеру.

– Мы раздобыли топоры, – шмыгая носом, поспешно и жалобно отозвался один из них. Второй толкнул его локтем, но тот отмахнулся и добавил: – Внизу лежат, в моноксиле. О-о-стрые.

– Что-то я не приметил вашей лодки у воды.

– Спрятана в расщелине.

Улеб внимательно изучал испуганные, давно не мытые, совсем ещё мальчишеские лица обоих и с иронией поинтересовался:

– И многих вы успели заграбить?

– Нет. Никого. Мы ещё только готовимся.

– Сбежали из дому? – допытывался Улеб.

– Нету у нас дома.

Что именно побудило беспризорных мальчишек к откровению перед незнакомым взрослым человеком, загадка последнего. Оба успокоились, поглядывали на нежданного собеседника с явным восхищением.

– Хотите со мной в море? – решительно произнёс Улеб после раздумья. – Станете моряками и воинами. Верю, не предадите меня. А сейчас помогите-ка извлечь из-под развалин этой лачуги кое-что припрятанное добрыми людьми. Я за этим пришёл.

Мальчишки переглянулись и, потупясь, дружно принялись исследовать свои босые и грязные ноги, которые отнюдь не заслуживали столь подчёркнутого внимания.

– Моноксил внизу, в расщелине, – не поднимая глаз, виновато пробормотал один из них, – а мидийский огонь тут.

– Откуда вам известно? – изумился Улеб. – Вы обнаружили тайник? Ладно, лютые разбойнички. Берите-ка сосуд и айда вниз, к лодке. Поживей, други, мы должны поспеть на корабль досветла. Да не забудьте, как спустимся, сейчас же ополоснуться. Немытых не потерплю на корабле.

Всё спало вокруг, убаюканное вкрадчивой и тягуче-тоскливой песней цикад. Лишь изредка, превозмогая дремоту, далеко-далеко перекликались часовые на башнях крепости, исполинские стены которой нависали над её ребристо-чёрным зеркалом пролива, выставив зубья волноломов. И дрожали звёзды в воде, и таяли постепенно.

Незамеченной тенью проскользнул моноксил над толстой железной цепью, замкнувшей бухту. Цепь та непреодолима для больших судов, а крохотной, низкой и узкой однодерёвке не помеха.

Подплыв к кораблю с теневой стороны, Улеб перестал грести, осторожно поднялся во весь рост, сложил ладони рупором и тихонько позвал:

– Андрей.

На досках палубы, скрытой за выпуклостью высокого борта от горящих глаз мальчишек, жадно вкушавших приключение, послышались шаги, и спустя мгновение показалась фигура моряка.

– Твёрдая Рука? Господи, я чуть не проклял тебя, приятель, подумал, что уже не вернёшься из города, загулявшись.

– Тсс!.. Погаси факел и помоги нам.

– Ты не один? – шёпотом спросил Андрей.

– Нас трое. Бросай верёвку.

Больше ни слова не проронил Андрей без спроса. Даже при виде сосуда с мидийским огнём. Только пощупал его, удивлённо прищёлкнув пальцами, да покачал головой.

– До нас никто не приходил к тебе? – спросил Улеб, когда сосуд был тщательно спрятан.

– Нет.

– Ты никуда не отлучался?

– Нет. Птолемей обещал, что ты не станешь держать меня здесь до глубокой ночи.

– Прости, – сказал Улеб. – И прощай.

Над городом заметно прояснился небесный купол. Напряжённый слух уже мог уловить первые звуки просыпавшихся пригородов. Живущие на отшибе крестьяне встают задолго до пробуждения горожан.

Улеб не отрывал глаз от берега. А бывшие «лютые разбойники» между тем лазили по кораблю, как любопытные обезьянки. Они обследовали весь его нехитрый такелаж, обшарили каждый закуток.

Ярким румянцем залилась восточная щека небосвода. С моря призывно дохнуло свежестью. Всё вокруг ожило, зашевелилось, зашумело. И пришёл наконец Анит Непобедимый. С добрым десятком крепких парней.

– Заждался! – Улеб обнял его. – Решил, что прохудилась твоя память. Условились ведь как? То-то. – Взмахом руки он призвал прибывших поскорее подняться на борт и, когда все до единого взбежали на корабль, спросил Анита: – Где раздобыл такое войско?

– Мои ученики, бойцы отменные, – гордо пояснил тот, – последние ученики поруганной палестры. Иных уже нет в столице, а тех, что остались, сам видишь, удалось собрать. Всю ночь бегал, оттого и опоздал к назначенному сроку. Да ещё одна причина задержала…

– Ладно, теперь в сборе, пора в путь, – сказал Улеб.

– Не торопись, мой мальчик. – Анит смущённо теребил курчавую бородку. – Ты, вероятно, рассердишься, только не моя вина… Словом, сейчас прибежит… гм, ещё кое-кто. Я не смог отказать.

– Если ты пообещал ещё кому-то, что возьмёшь его с собой, я не возражаю.

Повинуясь приказу Улеба, «лютые разбойники» проворно спрыгнули на доски пристани, обрубили нижние узлы канатов, вернулись, ловко перебирая руками, втащили канаты на корабль, аккуратно смотали их и, задыхаясь от старания и упиваясь сознанием собственной пригодности, кинулись помогать, вернее, путаться под ногами у бойцов Анита, которые удерживали на месте уже не привязанное судно, выставив вёсла и легонько подгребая ими.

Молчаливые парни и без подсказки знали, как и что делать. Сильные, сообразительные. Было ясно, что к любой работе им не привыкать. Улебу приятно было отметить и усердие вчерашних босоногих беспризорников.

– Идут! – вскоре воскликнул Анит и помахал рукой.

С берега ему ответила взмахом маленькой руки какая-то женщина, лица которой не разглядеть, поскольку она куталась в чёрную накидку, достававшую ей до пят. По бокам от неё шагали двое, то ли слуги, то ли приятели – Улеб не разобрал. Оба несли на спинах тяжёлые кожаные мешки, ухитряясь при этом ограждать хрупкую спутницу от толчеи.

– Она, ангел мой… – прошептал Анит и обернулся к Улебу. – С нею два её брата. Оба, я знаю, готовы растерзать нас с тобой за то, что увозим её, как сама пожелала.

– Почему отпускают? – спросил Твёрдая Рука без особого, однако, интереса. Юноша был слишком озабочен мыслями о предстоящем путешествии, чтобы размениваться на всякую чепуху вроде какой-то, по его мнению, взбалмошной девицы, охмурившей знаменитого атлета своей загадочной заботой.

– Упросила их, умолила, – продолжал Анит. – И ей и братьям с малых лет опостылело житьё в родительском доме, хоть и сытом, да насквозь порочном. Она же добра от природы, светла душой.

Девушка между тем распростилась с провожатыми и чёрной птичкой вспорхнула на корабль по трапу, только хлопнули крылья – полы её накидки. Простучала сандалиями и скрылась в надстройке кормы, точно в клетке.

Юные братья таинственной беглянки безмолвно и злобно взглянули сначала на Улеба, затем на Анита, швырнули мешки прямо им под ноги и ушли.

Твёрдая Рука уже отдавал гребцам громкие, весёлые команды, сам толкал весло, пока корабль не выбрался из сутолоки залива на простор. К счастью, был попутный ветер. Он наполнил парус, и убрали вёсла до худшей поры, поплыли в открытое море.

То присвистывал Улеб ветру, чтобы резвее гнал судно, то приветствовал чаек на родном языке, то глядел дальше синей воды в бесконечную дымку востока, породившего светлый день, ибо солнце взошло оттуда, оно поднялось высоко.

Анит встал рядом, положив руку на плечо Улеба, замер.

– Как будет?

– Не ведаю, – взволнованно молвил Улеб, – но жду…

– Бедняжка, всё боялась, что ты её прогонишь, не возьмёшь с собой, – вдруг сказал Анит, – вот и сидит, прячется, пока не позовёшь.

– На кой мне, сам расхлёбывай. Между прочим, я видел их, её братьев, когда покидал тебя в полночь. Испугались меня, прижались к стенке.

– Тебя попробуй не испугайся, рубаха скрипит, щитки блестят, меч по сапогам хлопает. Вон красильщик, на что пройдоха и плут, а сам от такого гостя ополоумел. Вообрази, костры под чанами погасил, работников накормил и отправил спать, будто в праздник.

– Это я так постарался.

– Да ну! А несчастные подмастерья не знают, поди, на кого и молиться за неслыханную хозяйскую щедрость. Век буду помнить, из какой грязи вытащил меня, – благодарно сказал Анит. – Оба вы ангелы, и она и ты. Ниспошли нам господь вечное благо!

Улеб только плечами пожал, а Непобедимый задумался, заложив руки за пояс. Позади их слышался смех. Там, под мачтой, на покачивающихся досках сидели тесным кругом бойцы, подставляли обнажённые торсы горячим лучам, судачили, разбирали оружие, прихваченное в дорогу, подтрунивали над шалостями мальчишек, наслаждались свободой и отдыхом, гадали о плаванье: далеко ли, надолго ли? Двое из них, как заправские кормчие, надёжно удерживали массивную лопасть кормила, за которым пенился убегающий след.

Анит неожиданно сказал, спутав все мысли Улеба:

– Вот что, Твёрдая Рука, будь что будет, пора мне признаться. Она за тобой пошла, хоть и не звал ты, я же тут ни при чём.

– Не понимаю.

– А что понимать, ясно слово, как божий день. Я ей обязан жизнью, потому и не осмелился оттолкнуть безутешную. Получается, я вроде сводника.

– В толк не возьму, о чём речь.

– Выслушай, не перебивай. Она мне всё рассказала. И о жизни безрадостной среди пьяниц, и про случайную вашу встречу, и о схватке, и бегстве, и о погоне, и про то, как разыскала тебя, как ужаснули её речи твоего напарника, как молила Христа помиловать за грешное чувство своё к безбожнику, как поняла однажды, что не вырвать из сердца стрелы, и решила, испытав все душевные муки, что слаще они угрозы адовой, а без милого избранника много трудней.

– Кифа?!

Улеб бросился на корму, распахнул, едва не сорвав с петель, округлую дверцу надстройки, сдёрнул с девушки покрывало.

– Кифа… – повторил чуть слышно и легонько, трепетно провёл рукой по чёрным, как смоль, волосам пригожей ромейки, упавшей ему на грудь.

Лицо её было мокро от слёз.

Глава XX

– Успокойся, Мария, – приговаривал Калокир и плавно водил руками над головой Улии, не отваживаясь прикоснуться к светлым её волосам, струившимся из-под алой ленты на плечи, – забудь прошлое, как готов забыть и все огорчения, что познал от тебя.

Повзрослевшая, осунувшаяся за эти годы, но не потерявшая своей необычной привлекательности девушка медленно поднялась с мраморной скамейки и направилась через зал к огромному окну. Калокир и присутствовавший тут же Акакий Молчун одновременно сорвались со своих мест и, опередив её, угодливо распахнули створы-ставни.

Небольшой и уютный дворец, отведённый динату на окраине Андианополя, куда всего час назад Улия была доставлена из Фессалии, венчал верхушку самого высокого холма и назывался Орлиное гнездо. Жёлтая песчаная дорожка спиралью опоясывала зелёные склоны холма, сбегая к его подножию и теряясь там среди пышных цветников и садов, за которыми поблескивали крыши и купола города.

Живительный, напоенный чудесным ароматом цветов и щебетанием птиц воздух хлынул в раскрытое окно, из которого открывался дивный вид на белокаменный город, и различимы были с такой высоты серебристые змейки двух рек, сливавшихся воедино в лазурной дали.

– Нравится тебе? – тихо спросил Калокир. – Здесь ты не пленница.

Улия смолчала, смотрела в окно, будто не слышала вкрадчивого, ненавистного голоса:

– Дай срок, Мария, – мечтательно говорил Калокир, – мы вместе ступим в столицу. Нет, нас внесут на щитах в триумфальные ворота Харисия. На Священную башню. Ещё более прекрасный город ляжет к твоим стопам. Чего же ещё тебе нужно?

– Пить… – вдруг произнесла Улия.

Динат сделал несколько лихорадочных глотательных движений, как будто поперхнулся словами, затем набросился на слугу, также поражённого тем, что молчунья заговорила, затопал сандалиями, замахал кулаками, заорал:

– Скорей! Она хочет пить!

Акакий подпрыгнул, бросился вон со всех ног, с размаху налетел на дверь, отскочил назад, завопил:

– Что принести? Какой напиток? Ведь ежели, к примеру, принесу не то…

– Что желают испить твои уста, сладкоголосая? – шёпотом спросил Калокир.

– Простой воды.

– Воды! Подать воду! – вновь закричал динат и пинком послал из зала вертящегося, как юла, слугу. – Скорей! Скорей! О боже!..

За дверью раздался грохот. То ли Акакий нёсся по внутренней лестнице, перелетел через несколько ступенек кряду, то ли катился кубарем. Весь нижний этаж всполошился, даже стражники, надо полагать, оставили посты, забегали, загомонили.

– О боже!.. – повторял Калокир. – Мария! Свет моих очей! Отрада моих ушей!

Мужчина, помышляющий о благополучной и долгой супружеской жизни, должен принять сердце избранницы, а не взять его. Принять и взять – различный смысл несут два этих слова. Сильному взять недолго, только недолговечно взятое силком. Надёжна лишь добрая воля. Калокир это знал.

Вбежал Акакий, подал чашу. Она утолила жажду и сказала:

– Хочу быть одна. Устала очень.

– Молчун, препроводи Марию в её опочивальню! – гаркнул динат слуге и, едва они удалились, взволнованно зашагал из угла в угол.

Не всё складывалось у дината так гладко, как ожидалось и как сулил монах Дроктон ещё в Константинополе.

Правда, Калокир не мог пожаловаться на приём, оказанный ему в Андрианополе. И перед строем легионеров провели, и дворец приготовили ему видный, и охрану приставили. Однако все эти почести оказаны ему не самим Цимисхием, а его приспешниками. Иоанн Цимисхий незадолго до появления Калокира отбыл на Восток.

Калокир жаждал обещанного воинского железа. Надеялся, что, вероятно, эдикт о высоком его назначении огласит сам Иоанн Цимисхий по возвращении в Адрианополь.

Мысли об этом теснились в голове дината, когда он беспокойно вышагивал из угла в угол, оставшись в опустевшем после ухода Улии и Акакия верхнем зале Орлиного гнезда.

Скоро ли вернётся Иоанн Цимисхий, никто в Андрианополе не знал, ибо намерения его неведомы простым смертным и подотчётны только господу богу да разве его представителю на земле в лице патриарха Полиевкта.

Динат прекратил хождение взад-вперёд, остановился посреди зала, ощутив какую-то подозрительную смуту в груди. Молодой слуга ушёл с красавицей и до сих пор не кажет носа. Что такое? От этих лицемерных прислужников, мистиев, телохранителей, гребцов и прочих плебеев всего можно ожидать, только отвернись. Ещё свежа в памяти история с Лисом и Велко.

Схватив со стола увесистый пестик, Калокир что есть силы принялся колотить им в бронзовое било, и, наверно, далеко за пределами Орлиного гнезда был слышен этот резкий, требовательный гул. Стражи очумело сбежались на зов с обоих ярусов дворца. Прибежала вся челядь, вплоть до поварят, приведших под руки слепого массажиста. Акакий, как и положено ему, явился первым.

Калокир отослал всех лишних небрежным «Псс!», сам притворил за ними дверь и грозно обернулся к Акакию:

– Что Мария?

– Должно быть, отошла ко сну с дороги. Я проводил её, как ты велел, сюда вернулся, но не посмел войти, поскольку ты, мудрейший, сам с собою говорил о чём-то, надо думать, очень важном. Ничтожному не следует вторгаться в мысли высших. Ведь ежели, к примеру, взять мой куриный ум да заглянуть…

– Уймись! – оборвал динат болтливого слугу.

– Молчу, мой светоч. Раз господин велит, я проглочу язык. Ведь ежели замешкается кто…

– …или болтать начнёт без меры, – подхватил динат, ловя Акакия за шиворот, – я с ним проделываю это! – И Калокир так стукнул слугу лбом о подоконник, что тот сразу остыл и захныкал, ощупывая вскочившую шишку.

Динат же с удивлением разглядывал вмятину на подоконнике. Сказал:

– Достаточно ли почтительным ты был в пути со своей госпожой?

– О да! Я зорко охранял её. Весь наш отряд плотно её окружил… заботой.

– Какие новости ещё привёз из Фессалии? Что Блуд?

– Смирился, отпустил Марию, хоть и скрипел зубами. Я и сейчас ломаю голову, за что Блуд так невзлюбил моего доброго господина? Ведь ежели, к приме…

– Опять?

– Нет, нет, бесподобный! Я хотел сказать, что, если разобраться, ему подобает молиться на тебя. Не в собственном кастроне ест, пьёт и спит, а в твоём.

– Ты прав, Молчун, – со вздохом молвил Калокир, милостиво кладя унизанную перстнями руку на плечо слуги. – Однако недолго осталось ему праздновать. Настанет срок, и его повешу за ноги, как того булгарина.

– Булгарин? А-а, Велко из Расы. – Акакий беспрестанно трогал, щупал, измерял шишку на лбу с таким сосредоточенным видом, будто собирался подарить человечеству научный трактат о возникновении лиловых выпуклостей на головах людей под воздействием твёрдых подоконников и непрерывном росте оных. – Выходит, от тебя скрыли правду.

– Скрыли? Что именно?

– Правду о том булгарине, который похитил Марию, а ты, великодушный, приказал повесить его за это вниз головой на стене фиссалийского укрепления.

– Его не повесили?!

– Живой и невредимый, – сказал Акакий.

– Глупец! Я самолично наблюдал, как люди Блуда вздёрнули его за ноги.

– Я, господин, тогда там не был и ничего не видел. Ведь ежели, к примеру, вспомнить, что я только теперь побывал в Фессалии, как же я мог видеть? Но я слышал об этом своими ушами двадцать дней назад. Булгарин Велко жив.

– Кто смеет утверждать подобное?

– Не помню точно… кажется, какой-то лучник. Случайный разговор. Так, между прочим.

– И что же он сказал, тот лучник?

– Божился, будто было так. Его, булгарина, подвесили, но он не стал кричать и каяться и не взмолился. Все вскоре разошлись. Ведь ежели, к примеру, рассудить, кому охота созерцать молчащего на пытке? Ты тоже на него махнул рукой, оставил воронам и удалился, чтобы запереть беглянку в башне. И задержался там. А стража со стены заметила, как набежали снизу пастухи, на брёвнах прошмыгнули через озеро и мигом выкрали булгарина. Их старшина, овечий мистий, перерезал верёвку. Охранники опомниться не успели, они уже обратно по воде. Тогда, боясь твоего гнева, стражники подвесили на место Велко чучело из мешка с травой. Ты глянул издали и не обнаружил подлога. Ведь ежели, к примеру, вспомнить, был вечер. А утром тебе сказали, что к трупу привязали камень и утопили. Булгарин больше не занимал тебя, ты думал о Марии. Вот что я слышал.

Калокир стоял некоторое время с открытым ртом. Акакий переминался с ноги на ногу, прикидывая, то ли дать стрекача, то ли остаться и посмотреть, хватит ли хозяина удар. Но динат пришёл в себя, проронил:

– Да, припоминаю, так было…

– Конечно, господин, они там, все преступные бездельники и дармоеды, не то что я!

– Заклевали б их вороны! – вскричал Калокир. – Теперь всё прояснилось. А я ведь смирился с исчезновением пастухов. Лишь бы овцы не пропали. Мистий не раб и не парик[42]42
  Парики – бесправные крестьяне, часто из бывших мелких землевладельцев, у которых динаты отбирали наделы и принуждали работать на себя, закрепощая их.


[Закрыть]. Как всякий наёмный, он волен уйти, если хочет. Я даже возрадовался тогда, ведь ежели, к приме… Тьфу! – Калокир схватил железный пестик со стола, где стояло сигнальное било, и швырнул его в Акакия. – В зубах навязло! Ещё раз услышу твоё «ведь ежели», задушу!

Проворный слуга увернулся и завопил:

– Не буду! Никогда! Помилуй!

– Смотри, Молчун, – предупредил Калокир и устало опустился на мраморную скамейку, привалившись к подлокотнику в виде львёнка с замысловато скрюченным хвостом. – О чём я говорил?

– Осмелюсь напомнить, ты, драгоценный, обрадовался, когда узнал, что пастухи исчезли.

– Да. Они тем самым добровольно отреклись от воздаяния за труд на пастбище.

– Воры! Бежали с твоим рабом! – фальшиво возмущался Акакий.

– Блуд знал об этом и поленился их догнать?

– Ещё бы! Пальцем не пошевелил, нахлебник, не удосужился седлать коней в погоню. Он тебя не любит, обожаемый. Все они предатели. Один я неподкупный, хоть и не видал награды.

– Чего бы ты хотел за верную службу? – язвительно спросил динат.

– О, если б отослал меня обратно в Константинополь, я хорошенько присматривал бы за хозяйским добром.

– Умолкни! – оборвал его Калокир. – Ты пригодишься мне и в армии. А мавританка подождёт. Да и ты, Молчун, не великомученик. Ступай к опочивальне госпожи и не смей отлучиться. Поплатишься головой, если что-нибудь случится с Марией.

Акакий попятился. Но Калокир задержал его:

– Она знает о побеге булгарина?

– Да, ей известно. Мне лучник сообщил, будто люди слышали, как Велко крикнул напоследок: «Голубка, я вернусь и всё равно спасу тебя!» Велко, говорят, настырный малый. А она, твоя Мария, как я догадался, в седле молилась за него. Я ехал рядом и слышал. Ещё упоминала чьё-то имя.

– Милчо из Карвуны! – предположил динат, похолодев. – Так всегда называет себя перед варварами Блуд. Неужели и он… Блуд красив…

– Нет, господин, Мария ненавидит Блуда, им подружиться невозможно. Да и не Милчо вовсе поминала она, а.» дай бог памяти… какого-то Булея. Или Пулеха. Нет, нет, Улебия как будто. Языческого идола, возможно. Тьфу.

– Голубкой, значит, обзывал… – Динат вскочил, зачем-то вдруг плотно затворил окно. – Грозился, висельник, снова вернуться в кастрон за нею?

– Да, он такой. Ведь ежели, к примеру…

– Пшел во-о-он!

Тяжёлый пестик полетел в уже захлопнувшуюся дверь.

Не меньше получаса шагал Калокир из угла в угол, оглашая проклятиями гулкие своды верхнего зала, пинал валявшиеся подушки, вазы и кувшины, скамью и даже массивный постамент Атланта, державшего круглый аквариум с пёстрыми рыбками.

Внезапно внимание дината привлекли приветственные возгласы внешней охраны. На цыпочках, быдто его могли заметить или услыхать снаружи, подкрался он к окну и разглядел сквозь решётку, как часовые, ловя поводья, помогают спешиться группе всадников.

По расцвеченным султанчиками на шлемах и по чешуйчатым стальным наплечникам, напоминавшим раковые шейки, он узнал своих местных опекунов: почтенного хилиарха Гекателия и таксиарха[43]43
  Хилиарх, таксиарх – воинские чины, командиры армейских отрядов.


[Закрыть] с незапоминающимся именем. Прочие четверо были сопровождающими лакеями или оруженосцами налегке, они остались при лошадях, в то время как хилиарх с таксиархом, обнажив головы, ступили во дворец.

Так же крадучись Калокир устремился к ковру на стене, сдёрнул первый попавшийся меч, выхватил из настольной шкатулки несколько свечек и, подбрасывая одну за другой, принялся рубить их на лету.

Мелодично звякнул висячий колокольчик, в дверную щель просунулась голова Акакия.

– К тебе из войска, господин.

– Проси.

Военачальники уже переступили порог, но Калокир всё ещё самозабвенно расправлялся со свечками, демонстрировал незаурядную ловкость и, лишь покончив с последней свечой, как бы невзначай обнаружил присутствие посторонних, быстро сунул меч в петельку на ковре, скромно поздоровался с вошедшими и смущённо опустил глаза, как великовозрастная девица, которую застали за игрушками младшей сестрёнки.

– Великолепно! – воскликнул хилиарх Гекателий, окидывая взглядом усеянный восковыми обрубками пол.

– Поразительно! – подхватил таксиарх с труднопроизносимым и потому незапоминающимся именем. – Армия обрела в твоём лице истинного виртуоза.

Уж так застеснялся, так застеснялся Калокир:

– Ах, славные, не стоит восхищаться. То для меня просто развлечение. Я… Вы… врасплох… Сожалею, любезные мои друзья, что слишком увлёкся столь лёгким упражнением и не слыхал, как вы вошли.