Текст книги "Печенежские войны"

Автор книги: Владимир Буртовой

Соавторы: Игорь Коваленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)

Краем глаза видел старейшина: воевода Радко позвал с собой Ярого расспросить о том, как шёл разговор с каганом и что прознали русичи в печенежском стане?

Ослабел сильно старейшина Воик, всё в нём будто надорвалось сразу. Как слёг за очагом, так уж и не поднялся больше, всё только стонал и спрашивал у Михайлы:

– Как печенеги, не ушли?

– Всё станом держатся, отче, а в ночь снова костры разложили.

– Неужто не поверил каган своему князю? Ведь князь говорил о колодцах с верой в словах! Может, готовятся к новому приступу на нас? Не устоять тогда, совсем ведь отощали.

И снова затихал старейшина Воик – вздыхал только да укрывал зябнувшие ноги толстым рядном, согретым Вистой у огня.

Но утром второго дня, когда мать Виста пригласила Вольгу и Василька со двора к скудному завтраку, в избу вбежал Антип и радостно, ещё от порога, известил домочадцев:

– Дружинники со стены знак подают – печенеги уходят!

Вольга будто и не сидел за столом. Мать Виста выронила из рук ложку, опустилась на лавку, потом закрыла лицо ладонями и тихо заплакала от счастья. За очагом завозился старейшина Воик, позвал:

– Михайло, ты здесь?

Кузнец Михайло расправил плечи, весело огладил короткую бороду, проворно поднялся из-за стола.

– Здесь, отче, здесь!

– Сведи меня на стену. Хочу видеть, как находники покидают нашу землю… Последний раз в моей жизни то будет.

Отец Михайло поморщился от боли в плече и груди, но всё же помог выйти старейшине из избы во двор.

Город ликовал! Люди обнимались, кувыркались в пыли придорожных канав дети ратаев и бортников, будто и не было страшного голода, будто и не опечалены все десятками свежих могильных холмов у крепостного вала, в тени высоких стен.

Навстречу ликующим белгородцам, к торгу, пыля немощными ногами и опираясь на посох, шёл старейшина Воик. Старее самой старости казался он в эту минуту Вольге, но радостная улыбка высветила почти угасшие глаза старого Воика. Потом Вольга увидел вокруг дружинников, и нежданно старейшина поднялся над ликующими белгородцами и медленно поплыл к южной стене, изредка взмахивая высохшими руками для равновесия. Это дружинники соорудили из копий носилки и на вытянутых вверх руках понесли его: так прежде, после удачной сечи, дружина Руси носила князей над полем брани.

Прихлынули белгородцы к городским стенам и замолчали на виду у врага, будто опасались хмелем радости привлечь внимание печенегов. Молча смотрели, как снимался каган с обжитого места и уходил в степь. Дымились не затушенные с ночи костры, скрипели телеги, поднимая пыль, а слабый ветер гнал её следом за конным войском. Стояли белгородцы долго, всё ещё не веря, что осада окончилась и что ворог уходит, уходит совсем, поверив в чудодейную силу земли Русской. Вот уже и солнце упало за холмы, и зарница погасла на западных краях высоких облаков, и первые звёзды зажглись, а белгородцы всё ещё глядели в затихающую степь.

Весь оставшийся день простоял Вольга рядом со старейшиной Воиком и отцом Михайлой неподалёку от сторожевой башни, а когда затихли скрипы печенежских кибиток и находники скрылись в чреве потемневшей к ночи степи, старейшина сказал, смахнув с ресниц слёзы радости:

– Пришёл конец нашему горю, люди! Отошли печенеги, и мы живы!

Над спасённым Белгородом золотой россыпью звёзд горел Млечный Путь, и Вольга, вдруг озябнув, прижался к старейшине Воику в надежде согреться у его старого тела.

Могила на кургане богов

Никнет трава от жалости,

дерево в горе к земле преклонилось.

Слово о полку Игореве

В дождливую ночь этого же дня старейшине Воику стало совсем плохо. Он лежал на лавке, вытянув худые руки вдоль тела, и тяжело, с хрипом дышал. Грудь его то высоко поднималась, и тогда поднималось рядно, то опускалась так низко, что казалось, будто и вовсе тела нет у старейшины под рядном.

Отец Михайло подошёл к ложу с деревянной ложкой и чашкой в руках. От чашки поднимался лёгкий пар, пахло душистой мятой.

– Прими, отче, отвар целебной травы, – сказал отец Михайло и левой рукой слегка приподнял тяжёлую голову старейшины. Но старейшина не принял отвара.

– Не помочь мне, Михайло, уже никакими травами. Слышу я зов предков, ждут они меня. Зажился я на этом свете, на погребальный костёр пора… Прах мой, сыне, предашь огню по старому закону, нет желания мне в земле истлеть, подобно павшему в болото дереву. Душа огнём пусть очистится, и стану я жить под твоим очагом вместе с далёкими пращурами… Ты же помни про души предков и не скупись на требу нам, а мы будем помогать тебе в трудный час и беречь род твой от силы нечистой – за старшего теперь ты остаёшься!

Старейшина Воик притих, передохнул немного и снова заговорил с отцом Михайлой:

– Кланяюсь тебе земно, мой сын, что дал дожить до глубокой старости без нужды и горя и что почитал меня, как подобает почитать старейшину, – сказал и откинулся на изголовье. Его заострившийся нос чётко обозначился на стене избы, против серого бревна с глубокой трещиной.

Вольга сидел против старейшины и с трудом сдерживал слёзы, а они нет-нет да и подступали к глазам, увлажняли веки, щемило до боли сдавленное спазмой горло.

«Неужто дедко не встанет? – изводился в печали Вольга. – И не слышать нам больше его сказов о далёкой старине, о походах на хазар и на греков отважного князя Святослава!.. Так много знал дедко – и так мало успел нам рассказать. Бог неба, помоги старейшине! Дай ему силы одолеть хворь и встать на ноги!»

Вольга не слышал, как без скрипа открылась намокшая от дождя входная дверь и в избу вошёл Згар – потянуло вдруг ему в правый бок мокрым воздухом, и он обернулся. За спиной Згара успел заметить, пока закрывалась дверь, что во дворе и над Белгородом поднималось утреннее солнце, и край голубого неба на западе успел заметить Вольга. Згар осторожно, не отходя от порога, переступил мокрыми черевьями – следы остались на досках пола – и сказал:

– Княжий обоз подходит. Только что дружинники подали знак со стены. Воевода Радко вышел им навстречу.

Мать Виста из переднего угла вышла к очагу, прошептала:

– Славно, если так. Значит, сегодня мы уже будем сыты, – и, усталая от пережитых забот и волнений, опустилась у кади с водой, руки на колени положила.

– А князя при обозе не приметили дружинники? – спросил Янко. Ему было тяжело лежать на животе, да ещё и полуголодному. Всякий раз, когда Вольга или отец Михайло просили рассказать, как он ходил в Киев и почему у него была ранена нога, Янко отмалчивался или загадочно говорил:

– О том буду говорить, как встану. Поведать есть о чём, да не получилось бы, будто похваляюсь прежде срока.

В избу торопливо возвратился со двора ратай Антип.

– Михайло, там тебя спрашивает какой-то дружинник из киевской заставы, что вошла с обозом.

– Пришёл-таки, – чуть слышно прошептал Янко и засветился доброй улыбкой. Вольга тут же взгляд с брата на отца Михайлу перевёл, а тот посмотрел на старейшину Воика: дедко лежал спокойно, и спокойно покачивалась седая борода поверх платна, в такт дыхания.

– Виста, присмотри за отцом, я во двор выйду встретить нового человека. Странно, что за дело у него ко мне из Киева?

Во дворе было свежо и солнечно, мокрая трава вмиг намочила босые ноги Вольги, а холодный воздух проник под просторные ноговицы и под платно, даже икры ног покрылись твёрдыми пупырышками.

Посреди двора, прищурив глаза от солнца – а солнце светило ему прямо в лицо из-за среза крыши, – стоял дружинник средних лет, светлоглазый и улыбчивый. На лбу дружинника Вольга приметил глубокий шрам – от удара мечом, наверно. Лицо доброе, приветливое. Вольга лишь мельком взглянул на дружинника: «Я его раньше не видел в нашем городе», – и замер от восхищения, глядя на стройного и сытого вороного коня под низким печенежским седлом. Конь тянулся мокрыми губами к мокрой траве, и его длинная грива спускалась до самой земли. Дружинник то и дело дёргал за уздечку.

– Ты спрашивал дом кузнеца Михайлы? – обратился к незнакомцу отец. – Я слушаю тебя, княжий дружинник.

Тот шагнул навстречу и уздечку зачем-то протянул ему.

– Моё имя Власич. Я провожал твоего сына, кузнец Михайло, когда он уходил из Киева. Сказали мне, что ранен он, но живой. Кланяйся ему от Власича и передай, что привёл я коня, которого он оставил на сохранность. Тороплюсь дозором в степь – узнать, далеко ли ушли печенеги, а на обратном пути непременно навещу его.

Удивлению Вольги не было конца – даже про утренний холод на подворье забыл! «Каков Янко! Коня как-то добыл, а не сказывал о том ни слова». Отец Михайло принял уздечку из рук дружинника, поблагодарил и пожелал в напутствие:

– Удачи тебе и твоим витязям, Власич. Отныне ты всегда найдёшь под этим кровом тепло, пищу и доброе слово.

Власич в ответ склонил голову в поклоне:

– Спаси бог тебя, кузнец Михайло, за ласковую встречу. Непременно навещу Янка. Славный у тебя сын, кузнец, говорю без лести.

На мокрой траве остались тёмные следы – это Власич вышел со двора, сбив на землю серебристые капельки росы.

– Что там, отче? – спросил Янко, когда Вольга вслед за отцом Михайлой и ратаем Антипом переступил порог избы и остановился у кади с водой, где сидела мать Виста. Захотелось пить – пустое чрево просило хоть чего-нибудь.

– Дружинник Власич коня привёл и сказывал, что твой.

– Я ждал его, отче, – ответил Янко, и Вольга увидел, торопливо глотая прохладную воду из тяжёлого деревянного ковша, как по лицу брата пробежала светлая, словно луч солнца после долгого ненастья, улыбка. – Славно. Того коня я под печенегом взял, когда шёл в Киев. Отдай, отче, коня ратаю Антипу, взамен потерянного в Белгороде, как дар от нас.

Ратай Антип вскочил с лавки, раскрыл глаза от удивления, и радость нежданная запрыгала в них искрами счастья. Отец Михайло хлопнул себя возбуждённо по широким коленям прокопчёнными ладонями.

– И я о том же хотел просить тебя, сыне, да упредил ты меня! – Он подошёл и обнял Антипа за вздрагивающие плечи. – Вот, друже, и конь у тебя есть. И живы мы после осады.

Но ратай Антип уже пришёл в себя и сказал в великом сомнении:

– Возможно ли, Михайло, принять такой дар? Чем расплачусь я с тобой? Ведь и двор мой над Ирпень-рекой, наверно, печенегами весь порушен и пожжён.

Отец Михайло, не скрывая доброй усмешки, отмахнулся от напрасных волнений ратая, поспешил успокоить его:

– Плати мне и моим детям дружбой, Антип. Боле нам ничего не надо. Корыстью я никогда не промышлял, в закупы брать тебя не намерен. Возвратит Вершко резаны за сработанный вместе товар из железа, на них и поправишь двор свой. И не будем боле говорить об этом.

Антип молча глянул на свою жену – Павлина, смущённо улыбаясь, смотрела на старшую дочь – Ждану не трогал разговор взрослых, она сидела у изголовья Янка и, забыв, что они не одни в избе, счастливая, молча водила пальцами по руке Янка, которая лежала поверх рядна. Мать Виста подошла к Павлине и так же молча обняла её за плечи, потом прошептала:

– Быть счастью нашим детям, Павлина…

И не заметили за разговорами, как отошёл к мёртвым старейшина Воик. Хватился отец Михайло, а он уже и не дышит: застыло недвижно тёплое рядно, а на нём покоилась белая борода старейшины.

Обмыла его мать Виста, а ей помогали Павлина и Рута, снарядили в чистое платно и уложили на лавку в переднем углу. Вольга почти всю ночь тайком от взрослых плакал беззвучными слезами, свернувшись в тёмном и тёплом углу за очагом, рядом с малым и несмышлёным ещё Вавилой.

Рано поутру Вольга вышел во двор освежить уставшую от горя голову и через некоторое время, в общем гомоне проснувшегося города, различил сперва отдалённые, а потом и совсем близко призывные крики:

– Посторонитесь, белгородцы! Дайте дорогу князю Владимиру!

От торга в их сторону ехала конная дружина, а впереди, на белом коне, восседал высокий и величественный всадник. Седые усы свисали на грудь, покрытую корзном небесного цвета.

Проворно метнулся Вольга в избу и крикнул через порог, забыв на время о мёртвом деде Воике:

– Отче, князь Владимир мимо нашего подворья едет!

Отец Михайло привстал со скамьи – он сидел за столом, уронив голову на твёрдые и шершавые ладони, и скорбел о смерти старейшины, – вышел приветствовать князя Владимира. Поклонился, сказал учтиво, а грусть в голосе не мог пересилить:

– Будь здоров, княже Владимир. Почту за честь большую, если войдёшь в мой дом – печаль у меня: скончался отец Воик. И сын Янко печенежской стрелой тяжко ранен, на постели мечется…

Князь Владимир ответил так же негромко:

– Будь здоров и ты, Михайло. Скорблю вместе с тобой о смерти старейшины Воика. Кабы знал, что при смерти он, в ночь приехал бы. Хочу посмотреть на него да мёртвому по клониться за спасение Белгорода.

– Идём, княже Владимир, – пригласил отец Михайло и ступил в сторону, давая дорогу. – Приклони голову, княже, входная дверь в избу для твоего роста низковата.

Князь нагнул голову и ступил в натопленную избу, остановился, чтобы глаза свыклись с полумраком после солнечного света. Потом отошёл от двери, и стало светлее. Старейшину он увидел на широком ложе, под белым покрывалом, поверх которого лежали загорелые и потому особенно заметные сухие длинные руки. Князь снял тяжёлый шелом, обнажил седую голову и долго смотрел на белую бороду, на впалые щёки и длинные волосы, которые рассыпались по белому изголовью. Потом князь провёл правой рукой по уставшим глазам, слегка придавив их, чтобы унять нудную боль под веками, и шагнул ближе к старейшине Воику. И удивился. Показалось, что старый Воик просто спит, что вот сейчас он сделает глубокий вздох и откроет глаза. Но старейшина молчал, плотно сдвинутые веки не дрогнули, когда из открытого дымника в избу влетел поток свежего ветра, принеся с собой запах мокрой полыни с близких землянок. Покой, вечный покой отражало теперь его худое и чуть посиневшее лицо, храня печать удовлетворения прожитой жизнью – умирая в тихом безмолвии, старейшина не мучился угрызениями совести.

Князь Владимир пересилил желание подойти и рукой дотронуться до морщинистого лба старейшины… Не знали люди, что в эту печальную минуту ныло тяжкой болью сердце киевского князя, что казалось ему, будто стоит он не у праха Воика, а отца своего Святослава, дожившего рядом с ним до глубокой и счастливой старости…

Князь поднял голову и обернулся к белгородцам, которые пришли в избу проститься с покойником.

– Други мои, ушёл от нас на вечный покой старейшина Воик. Многое в жизни вашей было связано с ним, да не о том хочу сказать теперь. Крепил я Белгород, помышляя иметь его щитом Киева, земли Русской супротив печенежских находников. Но не стены крепости остановили войско безжалостного и кровожадного печенега Тимаря! Влезть на частокол не велик труд для ворога. Печенегов остановили вы, белгородцы, дружинники и ратаи, а потому слава победы равна между вами перед всей Русью! Вам и поклон за мужество и готовность умереть, закрывая землю нашу отважными сынами!

Князь умолк, и отец Михайло тихо, будто себе сказал:

– Просил отец Воик предать его тело огню на Кургане Богов на старом требище и по старому закону… Последнее слово его о том было, княже Владимир. Как нам теперь быть, присоветуй.

Князь задумался, снова голову к груди склонил, а потом ответил тоже чуть слышно, одному Михайло:

– Хотел я на похороны звать епископа Никиту, да теперь не пойдёт он: негоже христианину душу осквернять зрелищем языческого обряда… Но и посмертную просьбу старейшины Воика нам не уважить никак нельзя. Случай этот не обычен, смерть принял он за всю Русь. Бог неба простит его прегрешение, посмертное… Повели, Михайло, изготовить раку[111]111
  Рака – старинное название гроба.


[Закрыть] и домовину[112]112
  Домовина – маленький рубленый домик для сожжения покойника: языческий обряд захоронения на Руси.


[Закрыть] для твоего отца на том кургане, где надумал остаться старейшина. – Князь вздохнул прерывисто, подумал о чём-то своём, тревожном и нерадостном, но не стал говорить людям, молча постоял ещё недолго возле стола напротив очага, совсем неподалёку от Вольги. Вольга же стоял за углом тёплого протопленного очага и мог, если бы захотел да не страшился такого поступка, протянуть руку и коснуться переливчатого корзна Киевского князя Владимира.

«Упросить бы теперь князя Владимира, чтоб взял в отроки к себе, при княжьих дружинниках воинскому мастерству обучаться, – подумал Вольга, но тут же устрашился своего помысла – до него ли князю Владимиру? Решил малое время переждать. – Вот братец Янко выправится после ранения, тогда уж и начну просить его отвести на княжий двор. Или к воеводе Радку поначалу…»

Когда сани[113]113
  На Руси был обычай вывозить покойника на санях даже летом.


[Закрыть] с телом старейшины Воика миновали стороной Перунов овраг, а впереди встал непролазный подцвеченный осенними красками густой лес, раку подняли на плечи и понесли, с трудом отыскивая в могучей поросли леса давно забытую тропу на старое требище. Прошли лес, и показался невысокий, с плоской вершиной Курган Богов, весь в зелени кустов и разнотравья там, где когда-то русичи приносили своим богам щедрую жертву и орошали землю и лики деревянных богов кровью животных и птиц.

Теперь старейшину несли самые близкие, а за ними, шурша ногами по кустам и по высокой, до пояса, траве, шёл почти весь Белгород. Только хворые да часть дружины остались в крепости ради её бережения от недоброго случая. Люди шли отдать дань памяти и проститься с тем, кто избавил их от горькой участи.

Поднялись на вершину кургана, опустили раку на траву у маленькой домовины, только что сложенной из сухих сосновых брёвен. Постоял князь Владимир над умершим недолго, а потом тихо пошёл вниз с кургана: не честь и ему, князю-христианину, быть там, где будут свершать обряд сожжения, не миновать и так упрёков от митрополита – оба ведь немало кладут трудов для утверждения на Руси нового закона жизни.

Наступила тишина, наполненная людскими думами о былом и о будущем каждого и всех вместе. Вольга жмурил глаза от ярких лучей солнца, которые время от времени прорывались сквозь густые кроны могучих дубов вокруг кургана. Он слышал, как за спиной дышали люди, а впереди и по бокам гулял ветер в зарослях заовражья да изредка плескалась река где-то рядом, невидимая под обрывистым берегом и за нетронутым лесом: старое требище почиталось заветным местом, и бортники да углежоги здесь не промышляли.

– Други мои, – заговорил воевода Радко и повернулся к людям заметно постаревшим и осунувшимся лицом: и ему осада печенегов не легко далась, если не труднее даже, чем иным голодным ратаям, – да будет огонь жаркий родным братом старейшине Воику. Как просил он перед смертью, так мы и сотворим, памятуя о его свершении не на поле брани по немощи лет своих, а подвиг разума, победившего жестокую силу. Дети и внуки в веках об этом помнить будут.

Воевода вдруг замолчал и отвернулся к северу: резкий порыв южного ветра пронёсся над деревьями и швырнул в открытую раку и на тело старейшины Воика добрую горсть оранжево-жёлтых листьев. Один из них, ярко-красный, резной лист со стоящего неподалёку дуба, упал на белый лоб старейшины, тонкой ножкой между бровей.

Михайло осторожно собрал листья, но не бросил их на землю, а положил в ногах покойника на парчовое белое покрывало – как знать, не древний ли это бог Перун с ветром послал последний свой дар тому, кто в душе не отрёкся от него до последнего дня жизни.

– Почнём, Михайло, – сказал воевода Радко. Отец Михайло и ратай Антип бережно подняли старейшину Воика, пригнув головы, внесли в тесную домовину и поставили раку на широкую лавку, а чтобы старейшина сидел, под спину и под бока подложили подушки с душистой осенней травой. Тело старейшины укрыли парчовым покрывалом. Потом дружинники внесли корчаги со злаками, поставили у ног старейшины, на пол домовины. Принесли и подали в домовину круг хлеба, пучок зелёного лука положили рядом с хлебом.

Воевода Радко снял с пояса меч и подал отцу Михайло.

– Убей меч, Михайло, как того требует старый обычай, а от нас это дар бывалому ратнику старого князя Святослава.

Отец Михайло наступил на меч левой ногой, и хрустнула упругая сталь. Обе половины меча он положил у левого бока старейшины, а справа разместились полукруглый щит, колчан со стрелами и тугой лук: если и в ином мире встретятся старейшине Воику недруги земли Русской, так не будет он перед ними безоружным.

Рядом с домовиной дружинники разожгли костёр, приготовили кучу берёзовых дров. Отец Михайло вышел из домовины, поклонился неспешно белгородцам и сказал:

– Собрался отец мой Воик в дорогу к мёртвым пращурам и ждёт теперь погребального костра.

Люди молча и разом, словно колосистая нива под напором тугого ветра, склонились рукой до земли, отвесили поклон праху старейшины.

– Твори, Михайло, первую искру, ты самый близкий ему по роду и крови. А мы за тобой последуем, – отозвался воевода Радко на слова отца Михайлы и ещё раз склонил непокрытую голову перед умершим, который виден был через дверь сидящим в парчовом одеянии с опущенной к груди белой головой.

– Прости меня, отче Воик, ты сам ушёл, никто не неволил тебя оставить землю, а нас сиротами, – сказал отец Михайло, взял сухую лучину, зажёг её от костра и пошёл спиной вперёд к домовине, пока пятками не упёрся в груду дров, сложенных под стеной. Не оборачиваясь, чтобы не показать уходящему в иной мир своего лица, поджёг сухие щепки, постоял так, пока не послышался лёгкий треск воспламенившихся дров, и только тогда, оставив лучину в огне, отошёл от домовины, уступая место людям.

Весёлые огоньки светло-розового пламени, раздуваемого южным ветром, побежали по острым углам сухих поленьев снизу вверх.

– Простимся теперь и мы со старейшиной Воиком по старому закону, – сказал воевода Радко, взял несколько поленьев и положил их в костёр у домовины, а следом ратай Антип понёс свою часть дров в огонь погребального костра.

Так прощались русичи со старейшиной Воиком. Вот уже за высоким пламенем не видно горящей домовины, а люди всё кидают и кидают дрова, заслоняя лицо от жара берёзовых дров, бросают и с поклонами отходят в сторону, уступая место очередным… Вольга тоже бросил два полена, потом отошёл к отцу Михайло, встал рядом. К горлу снова подступили непрошеные слёзы, и влажная пелена затмила глаза. Пламя весёлого трескучего костра стало от этого плохо видимым, зато хорошо было слышно, как в огне умирало сухое дерево, обдавая людей жаром высоких неистовых сполохов.

Люди стояли в безмолвии долго, пока костёр не затих, пока светло-золотистые угли не превратились в сизый невесомый пепел и ветер начал уже разносить его по ближним кустам. Вольга отошёл чуть в сторону и смотрел, как белгородцы насыпали поверх пепелища высокий могильный холм.

«Нет больше деда Воика, – печалился Вольга, украдкой от взрослых вытирая ладонью мокрые скулы, – а есть только память о нём да эта могила на вершине кургана. Дедко, зачем так рано ты уготовил себе погребальный костёр и ушёл от нас?»

Тяжело стало на душе, когда белгородцы один за другим неспешно стали покидать холм и возвращаться в город, чтобы помянуть тех, кто пал под Белгородом. Вольга последовал за ними, держась вместе с Васильком и Бояном последними среди уходящих, примиряясь с неизбежным: так велось спокон веков – старое умирает, а молодому жить в заботах завтрашнего дня.

«Люди, они как деревья в лесу, – вдруг вспомнились слова старейшины, сказанные ещё совсем недавно. – И каждому дереву – свой час и свой порыв ветра…» И Вольга пытался утешить себя тем, что его час не скоро придёт и что он успеет ещё сделать немало добрых дел для земли Русской, как это сделал старейшина Воик за свой срок жизни.

У подножия Кургана Богов Вольга оглянулся в последний раз: качались кроны деревьев над могилой старейшины Воика, и длинные тени легли на свежую землю кургана. Вольга прошептал чуть слышно:

– Прощай, дедко Воик. Я всегда буду помнить тебя. Буду беречь в памяти твоё имя, твои сказы о наших предках, от древнего Вукола и до тебя, старейшина. И стану навещать твой курган в этот день из года в год, пока жив буду…

Снова набежал южный ветер, снова закружил осенние листья и вместе со словами Вольги понёс их вверх, к могильному холму на вершине Кургана Богов, а Вольга пустился бегом догонять ушедших уже далеко в лес белгородцев.