355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Буртовой » Печенежские войны » Текст книги (страница 5)
Печенежские войны
  • Текст добавлен: 9 февраля 2018, 16:30

Текст книги "Печенежские войны"


Автор книги: Владимир Буртовой


Соавторы: Игорь Коваленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 45 страниц)

Глава V

– Гляди, Сарам, гляди! Красиво, заклевали б их вороны!.. Во-о-он на том берегу апостол Андрей благословил горы и поставил крест, предрекая город. И он возвёлся, город, и называют его ныне жители матерью городов своих.

– Но они, тавроскифы, не сберегли тот крест, господин, не сохранили, ай-ай-ай.

– Христос Пантократор не простит! Ещё поплатятся эти дерзкие руссы. Палатий до них доберётся.

– Да, да, мудрый мой господин! Вот ведь и сейчас мы добрались благополучно. Хвала тебе! Добраться добрались, но не гневись, если догадаются обо всём… дай бог выбраться.

– Пошёл вон!!

Корабли обогнули высокий, разделявший Днепр на два неровных рукава песчаный по краям остров, который на некоторое время скрыл всё великолепие раскинувшейся впереди панорамы стольного града Руси. Византийцы ревниво осматривали свои суда, не слишком ли утерян их лоск на тяжких волоках через каменистые пороги Днепра.

– Ждёт меня наш человек, ждёт среди недругов – всё утешение, – нащупывая за пазухой заветный медальон, бормотал Калокир.

Природа была щедра к этим краям. Звонкое лето стояло окрест во всей своей блистательной красе. Казалось, лучшие певчие птицы слетелись сюда, на высокие кручи. Цветастые луга причудливо обрамляли возделанные поля, на которых, размежёванные, чередовались скромные наделы загородных смердов, засеянные пшеницей, просом, ячменём, маком, полбой, коноплёй и сочивом.

Волны Днепра раскачивали множество малых и больших, зачастую обшитых по старинке кожей ладей, грузовых плотов и крутобоких набойных беспалубных корабликов с квадратными парусами.

На каждом росском парусе непременно красовался то оранжевый, то жёлтый, то красный диск намалёванного солнца. Через всю ширь могучей реки перекинулось многоцветное коромысло радуги – подарок недавнего мимолётного дождика.

Византийцы вели свои суда, прижимаясь к правому, населённому берегу, медленно и величественно проплывавшему слева по борту.

Калокир сменил громоздкий боевой наряд на скромную рясу чёрного цвета, достававшую ему до пят. Он придал своему бледному лику томное выражение, вся преобразившаяся, утратившая резкие очертания фигура источала кротость. Пальцы смиренно поглаживали крест, свисавший на цепочке с поникшей шеи, губы шамкали неслышную молитву.

Привыкшая к причудам своего временного повелителя свита отнеслась равнодушно к его перевоплощению, хотя, надо сказать, ряса на Калокире должна была вызвать удивление, осуждение, поскольку он не являлся священнослужителем. И если динат своим видом старался выразить подчёркнутую скромность, то оплиты, напротив, до блеска начистив мелом и суконными лоскутами панцири, подбоченились и приосанились, поглядывая на близкий берег.

Хеландия между тем миновала упомянутый остров, и теперь стали различимы за лесом постройки предгородни: землянки с бревенчатыми перекрытиями, маленькие четырёхгранные и шестигранные башенки терема в селище Берестовое, принадлежащем киевскому княжичу, высокие тесовые ограждения вокруг насыпи Аскольдовой могилы, древние рвы и свежие гробли Ольгиного двора в Угорьском, шалаши холопов, ролейных закупов, плоские кровли овинов и хлевов, мазанных унавоженной глиной, дымки отдалённой, скрытой деревьями верви, горбы курганов и сплетения тропинок, сбегавших к воде.

Но, пожалуй, наибольшее внимание путников приковывали к себе тянувшиеся вдоль прибрежной кручи большие закопчённые отверстия, подле которых суетились люди.

Это были знаменитые Варяжские пещеры. В них ютились те из северных купцов, что не хотели или не могли платить за более пристойный постой в лоне города. Днём и ночью горели пещерные костры, там готовили пищу. Тут же, внизу, тесной чередой, уткнувшись смолистыми носами в узкую полоску песка, покоились ладьи-однодерёвки небогатых торговцев. Ромеи называли такие моноксилами.

Незавидно одетые натруженные варяги кидали недоброжелательные взгляды в сторону нарядившихся, будто для парада, византийцев. Какой-то бывалый старец с грязной перевязью на бронзовом от загара теле, сложив рупором худые ладони, неожиданно громко для своего преклонного возраста прокричал по-эллински: – Эй вы, ослы на раскрашенных бочках! Снимите маски, лицедеи, покажите свои истинные рожи! До чего глупы и надуты! Каким ветром занесло вас, переодетые женщины!

Насмешливые его слова потонули в хохоте высыпавшей к воде толпы ятвягов, литовцев, пруссов, чудей, жмудей и прочих менял и бродяг с Холодного моря. В ответ раздались брань и угрозы оплитов.

Старый варяг, как видно, был знаком не только с языком византийцев, но и знал, как с его помощью наносить им оскорбления. Христианство строго запрещало рядиться в маски и переодеваться в одежду другого пола, ибо, утверждало оно, человек есть творение бога, нельзя изменять облик, данный человеку всевышним. Вот почему глумливое обвинение в грехе с берега больно задело тех, кто был на кораблях.

Вспыхнувшая перепалка грозила обернуться откровенной потасовкой. Кое-кто из оплитов требовал повернуть корабли на обидчиков, но Калокир своевременно прикрикнул на гребцов, растерявшихся было от противоречивых команд, и караван посольства с удвоенной энергией поплыл дальше, провожаемый свистом и улюлюканьями.

Вскоре пещеры остались позади, крики насмешников стихли. Река заметно сужалась.

Всё чаще и чаще взору путников попадались артели плотников. Потные, оголённые до пояса мужики стучали топорами, оседлав длинные, лежащие одним концом на подпорках брёвна. Иные варили смолу в чанах, помешивая варево кривыми жердями, иные же скоблили тёслами уже сколоченные ребристые, как остов обглоданной рыбины, каркасы кораблей. Изредка налетавшее с реки дуновение шевелило насыпь стружки, и плотники подставляли разгорячённые лица прохладе.

В воздухе смешались запахи жареного мяса, ладана, коптящейся рыбы и горелого тряпья. Щебетание птиц, ещё недавно услаждавшее слух, сменилось гвалтом людских голосов, звоном и перестуком железа, скрипом колёс, ржанием и мычанием скота, всеми возможными звуками работы и развлечений.

Вода кишела купающимися мальчишками, которые, дурачась, норовили ухватиться за вёсла, и теперь уже кормчим было не до созерцания ландшафта, нужно было внимательно следить за своим продвижением среди более мелких судёнышек и безрассудных ныряльщиков, чтобы не нарваться на неприятность: жизнь и имущество каждого росса стоили огромного штрафа, а то и молниеносной мести сородичей. Калокир хорошо это знал.

Солнце растопило радугу, оно припекало, доставая огненными стрелами повсюду. Душно было на реке. Ни последние капли вина, ни вода не утоляли жажду уставших путников. Полуденная истома заволокла небо над Киевом.

– Скоро ли конец? – спрашивали воины друг у друга.

– Где край нашим мукам? – тихо роптали гребцы.

– Когда же ступим наземь? – ворчали надсмотрщики.

Калокир отвечал всем сразу:

– Молчать! Ещё немного терпения! Господь уже привёл нас к цели!

Там, где Почайна впадала в Днепр, было самое удобное место для высадки. Калокир запомнил его с прошлого визита. Однако отыскать свободное место на причале оказалось не так-то просто.

С горем пополам протиснулись к суше. Зеваки наблюдали, как прибывшие бросали с кормы якоря, тянули сквозь ближние к носу весловые отверстия канаты и тщательно привязывали их к вбитым в грунт сваям.

Часть оплитов осталась стеречь корабли, рабов, которых хоть и отстегнули от вёсел, поднятых лопастями вверх и закреплённых торчком, но не пустили дальше палуб; тюки и мешки с товарами.

Старшими на берегу был назначен надсмотрщик без одного глаза. Выбор пресвевта не понравился копьеносцам: по их мнению, охрану кораблей и имущества следовало поручить кому-нибудь из более достойных, а не Одноглазому, который не был воином.

Калокир строго-настрого наказывал обрадованному доверием избраннику:

– Смотри, чтобы ни один гвоздь, ни один лоскут не пропал, за товары отвечаешь головой. А особенное внимание хеландии. Там, в нижнем её отсеке спрятаны сосуды с мидийским огнём – тайна тайн. Весь мир трепещет перед нашей жидкостью, воспламеняющей всё, горящей даже будучи выплеснутой на воду, и сама она для варваров – «огненная вода». Непостижимая сверхъестественная, а потому безмерно устрашающая. Никто здесь не должен заподозрить о ней на хеландии. Запомни. Гляди в оба.

– Не сомневайся, господин, я всё знаю, помню и понимаю. Я буду глядеть в оба, – заверил Одноглазый, поправляя повязку.

– Безглазый обещает смотреть в оба, – пронёсся ехидный смешок среди тех нескольких солдат, которым не суждено было попасть в город.

Во главе своих копьеносцев Калокир двинулся к видневшимся крепостным стенам. Толпа расступилась, давая дорогу ромеям и громко выражая одобрение их парадной выправке.

В людском водовороте мелькнул и исчез белый хитон евнуха Сарама. Динат велел ему позаботиться о еде для оставшихся. Сам же посол рассчитывал на щедрость местного правителя, щадя собственный кошель. Гостеприимство и хлебосольство россов были ему известны.

Если подняться к Горе, где жили князь и знать, от реки напрямик, то по левую руку будет Перевесище с дворами земледельцев. По правую – Щекавица, поселение охотников и скотоводов. Ещё правее простирается Оболонье, пристанище убогих смердов. А по ту сторону Горы тянется до самых дальних лесов огромное посевное поле, поделённое князем меж верноподданными гридями.

Однако наиболее примечательной, самой шумной и самой многолюдной была нижняя, прибрежная часть Киева – Подолье.

Кого только не встретишь в пёстрой сутолоке торжища! Чего только не увидишь на Подолье!

Вот сошлись белолицый новгородский гость и смуглокожий араб. Смеются, хлопают по плечам, торгуются изо всех сил, а речи-то друг дружки не понимают. Первый потряхивает связкой собольих мехов, другой щупает пушнину, приценивается, позвякивает пригоршней серебряных диргем. Ну чудак! На что ему меха в жаркой стране? Новгородцу монеты ни к чему, ему подавай добрый товар в обмен. Араб пленён соболями, кличет своего служку, и мальчонка, чёрный как смоль, вприпрыжку тащит тончайшие ткани.

А вот и темпераментный худосочный сарацин в длинной белой хламиде. Одной рукой удерживает запылённого верблюда с нагромождением тюков между горбами, другой жестикулирует как сумасшедший, кричит, спорит со степенным кривичем, который, если разобраться, не возражает вовсе, поскольку никак не уяснит, с чего тот кипятится. Верблюд, презрительно выпятив губу, лениво переводит взгляд с одного на другого, затем на толпу, оживляется вдруг, заметив нахально глазеющего на него буйвола, что приволок полный воз каких-то горшков, и, наверно, с трудом удерживается от соблазна плюнуть в глупого рогатого собрата.

Попадались ромеям и земляки. Они сразу отличали своих среди прочих по одеяниям, по крестным знамениям и обращениям к богу, которого без конца призывали в свидетели их бескорыстия в торге. Призывали, божились и тут же надували простачков.

Разноязыкие, разноликие люди смешались, как горох в мешке, плещут масла из корчаг и бочонков, обнимаются после удачных сделок, бранятся, не сойдясь в цене, похваляются товарами, тычут под нос драгоценные серьги и колты, перстни и ожерелья, а то и кукиш, глядят в зубы лошадям, дёргают вымя коров, мнут трескучие свёртки кожи, предлагая скорнякам за них костяные изделия, гогочут на проделки скоморохов, отталкивают нищих, которые не прочь проверить, хорошо ли лежит чужое добро, подбрасывают увесистые шары воска и сыра, угощаются мёдом и переваром, поют, хохочут, плачут, зазывают, примеряют, радуются, сердятся, апеллируют к присматривающим за порядком верховым дружинникам, что с наказующими шестопёрами в руках бороздят толпу.

Наконец динат и его спутники выбрались из этой кутерьмы, подравняли строй.

Подолье и крепость разделяла трясина, малопривлекательная, как и всё болото. Через эту зловонную жижу пролегла бревенчатая гать с дощатым настилом.

При желании болото можно было бы засыпать землёй и хворостом, утрамбовать, отведя воду в какой-нибудь овражек. Однако киевляне благодарили судьбу за столь труднопроходимую естественную преграду на подступах к укреплению. В самом деле, случись нападение – вражескому войску пришлось бы с этой стороны преодолевать болото по единственному узенькому переходу. Вытянувшихся в цепочку неприятелей на тверди встретят дюжие росские богатыри и перебьют, сменяя друг друга для передышки, не давая сойти с качающейся под ногами гати.

Искушённые в боях оплиты Византии сразу оценили выгоду такого месторасположения и подивились дальновидности местных градостроителей.

– Поселились тут во время оно три брата, три князя, – поучал на ходу Калокир, – единому имя Кий, а другому Щёк, а третьему Хорив, сестра их Лебедь. Сидел Кий на Горе, а Щёк сидел на холме, где ныне и есть Щековица, а Хорив на другом холме, от него же и произвели во-о-он то место Хоревицей.

– Ишь ты, – безразличным тоном откликнулся старшина копьеносцев, то и дело снимая тяжёлую перчатку, чтобы утереть ладонью пот с лица, – трое, значит, их тут сидело. Всего трое… Вот бы тогда нагрянуть, изловить да на дыбу! А сестрицу бы в темницу, чтоб не насмехалась.

– С чего ей насмехаться? – спросил кто-то сзади.

– Красивая, должно, была, – подхватил ещё чей-то голос. – Девы тут красавицы, будто наши.

– Молчать! – Командир полусотни грозно обернулся. – Все они тут насмешники! – И добавил, подражая динату: – Заклевали б их вороны!

– Речку в стороне называют руссы её именем, Лебедью, – продолжал Калокир. – Да, сотворили те трое град и нарекли его в честь старшего брата Киевом. Это знать вам теперь нужно, пригодится, варвары почитают знающих.

Посольство благополучно перебралось через болото, преодолело горбатый бревенчатый мост через глубокий наполненный водой ров и, пройдя вдоль насыпи перед окольными стенами, достигло следующего моста, остановилось перед запертыми Лядскими воротами, по обе стороны которых уходили в высь две похожие как близнецы четырёхгранные башни-вежи, наполовину выдвинутые за линию частокола.

Вверху, над плотно подогнанными друг к другу заострёнными кольями забора, поблескивали шлемы стражников, расхаживавших по слегка наклонённому внутрь помосту. Ветер полоскал яркие значки росских копий.

Ромеи стояли внизу, задрав головы, насколько это позволяла их жёсткая одежда. Сигнальщик протрубил в рожок, требуя, чтобы пропустили.

Их, разумеется, и без того давно увидели, и уже громыхали засовы и гулко раздвигались массивные, обитые медью дубовые створы ворот, их толкали могучие руки рослых молодцев, при виде которых оплиты сразу поняли, почему динат-пресвевт принял миролюбиво-смиренный облик задолго до прибытия в город и отчего облачился в скромную рясу.

– Греки пришли! – раздался голос наверху.

– Греки пришли! – подхватил следующий стражник.

– Греки! Греки! – понеслось дальше.

Со всех сторон подходили воины, бежала поглазеть простодушная челядь, нарядные девицы собирались стайками на крылечках ближних теремов, степенно шествовали бородатые именитые мужи с растопыренными от обилия драгоценных перстней пальцами холёных рук, выглядывали из стрельчатых расписных окон нарумяненные жёны.

Улочки ожили, сбросив полуденную сонливость. Все, кто высыпал на солнечную площадь перед воротами, здоровались с блистательными пришельцами, отвешивали радушные поклоны.

Прижимая к груди крест, Калокир пристально смотрел на приближавшегося в сопровождении нескольких верховых паробков-оруженосцев знатного всадника, успевая одновременно поощрять взглядами своих оплитов, что, прислонив копья к стене и сдёрнув шлемы, дружно колотили в поднятые над головами щиты рукоятями обнажённых мечей. Этот дробный и громкий стук был воинским приветствием всех племён и народов. Они колотили до тех пор, пока подъехавший воевода не воздел обе руки и динат не повторил его жеста.

– Я тебя знаю, храбрейший Сфенкел! Привет тебе! – воскликнул Калокир, касаясь ладонями стальных наплечников спешившегося воеводы. – Узнаешь ли ты меня?

– Привет тебе, человек! – отвечал киевский воевода. – Я не знаю тебя.

– Как же! Вспомни! Я Калокир! Когда-то ты преломил со мной хлеб на своём дворе. Твои свечи до сих пор освещают мою обитель в Фессалии. А ты, остался ли ты доволен моими паволоками и медью?

– В мой дом скверны не попадёт. А тебя, добрый человек, прости, не припомню. Киев знал о твоём приближении. Ты посол Царьграда? Князь велел встретить тебя лаской.

– Препроводи на Красный двор, я должен донести туда тайные вести, – сказал Калокир.

– Идём.

Воевода грузно ступал сапогами по брусчатке, увлекая за собой строй ромеев. Шли они вверх по извилистой улице мимо чадящих мастерских ремесленников и гончаров, вертевших свои круги на обочинах мостовой, мимо богатых теремов и приземистых лачуг прислуги.

Чтобы не обидеть гостей, Сфенкел тоже отправился пешком. Позади процессии вели коней на поводу его паробки. Эти совсем ещё молодые парни, спотыкаясь, открыв рты, неотрывно смотрели на мерно покачивающиеся перья на шлемах некоторых чужаков.

Провожать строй кинулись лишь вездесущие ребятишки. Взрослые же, не пропустившие ни единого слова из недавних переговоров, остались на площадке, чтобы обсудить услышанное и увиденное. Мужчин заинтриговали намёки посла на какие-то тайные вести. Женщины, естественно, были склонны посудачить насчёт внешнего вида царьградских гонцов.

Мужи степенно толковали:

– По всему видать, вести те дурные.

– А может, и нет.

– Не иначе, самый главный после цесаря грек пожаловал. Много железа на его холопах.

– А может, и нет. Лицом недужный и без коня.

– Или они зажитники, посланы вперёд просить корм на постой. Думаю, быть к вечеру ихнему обозу.

– А может, и нет.

– Точно быть обозу. Должно, снова греки везут нашему княжичу подарки, чтобы подсобил Царьграду мечом.

– А может, и нет. Уж больно говорливый гонец-то. Нет, не на поклон явился.

– По всему видать, дурные вести…

– А может, и нет.

Женщины щебетали в сторонке своё:

– Ой, интересно мне знать, они паву съедают, когда перья повыдергают на шоломы, или чтут и ощипанную?

– Мне больше нравятся перья с длинноногой птицы-бегуньи, пуховые – любо! Чёрные люди мало их привозят – дорого берут, а эти и вовсе не торгуют, сколько ни проси.

– Отчего бы?

– Им самим, должно, не хватает на всё войско. Или боятся, чтобы наши не наделали и себе. Тогда бы поди разберись а поле на сечи, где кто.

– Я знаю, та птица скачет по горячим пескам далеко-далеко за морями-океанами, за Землёй греческой. Поймать её трудно, не догонишь конём в сыпучем песке, а песка мно-о-ого, конца-края не видать.

– А этот, с мёртвым лицом, главный ихний, перьев не носит, по жаре надел рубаху до пят. Черна рубаха, что твоя сажа, как у того грека, который при матушке нашей, при Ольге.

– Я вам скажу, греки прислали Ольге второго, чтобы вдвоём её, матушку, пуще прежнего подбивали к своему богу. Тьфу! Вот княжич им задаст, будут меру знать, помяните моё слово.

Станут женщины долго обсуждать событие, до ночи пересуды не кончатся и ещё на утро останутся с избытком. Иное дело мужи, потолковали, и хватит, разбрелись по своим заботам, по домам да ухожам. А забот хватает, хоть и войны нет. Надо и поесть, и попить, и шлёпнуть по шее подвернувшегося под руку служку, чтобы знал. Что Знал, не суть важно, лишь бы знал. Такова господская логика.

Улица, начинавшаяся от Лядских ворот, была самой длинной, однако почему-то называлась Малой. Если в начале её преобладали жилища ремесленников, то по мере приближения к Детинцу увеличивалось число более богатых двухэтажных сооружений именитых граждан, высокие и добротные обиталища которых выгодно отличались от мастерских сравнительной опрятностью и чистотой.

Солнце играло на медных верхах тесовых башенок, в которых, наверно, и человеку не поместиться. Каждую башенку венчало крошечное изображение птицы или животного. Правда, порой не удавалось угадать конкретных прообразов иных изображений, но это не умаляло достоинство тех, кто их вырезал и укрепил наверху, рискуя сломать шею.

В соседних закоулках истобки, не терема. Проезжие части не мощены деревом, колоса выдолбили глубокие колеи в их плотно утрамбованном, окаменелом грунте. Сточные канавы разъедены выплесками помоев.

Мальчишки носились как угорелые, размахивая деревяшками вместо мечей и крышками от чанов вместо щитов. Няньки покрикивали на шалунов и грызли орешки. Мамки покрикивали на нянек и тоже грызли орешки.

То и дело из-за углов выскакивали всадники, и тогда все прохожие шарахались к низким тынам или стенам. Пропустив коней, пешие вновь запруживали улочку, а воздушные завихрения из-под копыт гнали вместе с пылью ореховую шелуху.

Все эти городские картинки мало трогали заморских гостей. Их донимали жажда и голод, и они мечтали о скорейшем прибытии на Красный двор, где надеялись утолить то и другое.

Гордость не позволяла Калокиру поторопить возглавлявшего шествие Сфенкела, который, в свою очередь, гордый тем, что идёт в голове столь торжественного и нарядного отряда, ступал важно, не спеша, давая возможность зевакам вдоволь полюбоваться процессией. Утомлённый динат чуть не подвывал от злости, когда Сфенкел задерживался, чтобы подробно объяснить какому-нибудь приятелю, что это за люди, куда и зачем он их ведёт.

Вот наконец и Детинец.

Стены его покрепче окольных. Скреплённые глиной и смолой валуны не тёсаны, в углублениях плесень и белёсый мох. Перед внешней стороной насыпи торчали заострённые надолбы. К удивлению ромеев, они миновали ворота совершенно беспрепятственно.

Прекрасный терем выставил башни, в которых могло бы укрыться множество людей. Княжеские хоромы поражали размерами, на всём была печать величия и власти, в глазах рябило от золотых и серебряных росписей, разноцветных лент и гирлянд, обвивавших каждый столб или перило.

Ковры, устилавшие даже землю перед широкими ступенями входов, поглащали шаги озабоченно бегавших туда-сюда многочисленных наёмных слуг и невольников. Почтенные старцы, как изваяния, грелись на солнышке, восседая на низких скамьях и держась за высокие посохи с круглыми шишками, усыпанными драгоценностями.

И вместе с тем под самым носом всего этого великолепия безмятежно и комично прогуливались куры и голуби, индюшки и гуси с подрезанными крыльями. Лохматый пёс, уронив лопоухую голову на передние лапы, валялся посреди двора, он, казалось, пролежал так целые годы, не реагируя ни на переступавших через него отроков, ни на перезвон связки отмычек в руках пробегавшей мимо какой-то ключницы, ни на громыхавших при ходьбе незнакомых пришельцев.

По обе стороны Красного двора тянулись просторные ухожи, за ними достойные постройки, где жили княжеские избранники, громоздились кладовые, деревянные и белокаменные гридницы для пиров, а на них ощерились, точно в страшной улыбке, размалёванные медвежьи черепа, насаженные на шесты.

Все эти сооружения смыкались в огромное кольцо, внутри которого находилось лобное место. В центре площади стоял Перун.

Когда-то это был обыкновенный дуб. Он рос себе до тех пор, пока не обрубили крону и ветви. Могучему стволу топорами и тёслами придали черты бога, и он, бог войны, отец богини смерти Нии, стоял крепко, незыблемо, ибо дубовые корни по-прежнему оставались в земле. Здесь, на капище Перуна, давались клятвы перед походами и сжигались останки погибшей знати.

Сфенкел отправился искать князя. Византийцы, опасливо озираясь, украдкой плевали в сторону идолища.

Вернулся воевода вместе с красивой девушкой, с нескрываемым интересом разглядывавшей убранство чужестранцев. Сама же она была одета сравнительно просто. Холщовое платье с вышивкой на опястье широких рукавов облегало стройное, гибкое тело.

– Княжич шлёт вам привет, гости дорогие! – издали сообщил Сфенкел. – Подождите малость, скоро он освободится.

– Что может быть важнее прибытия пресвевта? – обиделся Калокир. – Скажи, чем он занят?

– Как раз, должно, начал тереть рёбра.

– Что?

– рёбра, говорю, трёт мочалом. В бане. Только воротился с соколиной охоты.

– Сам трёт?.. – вырвался нелепый вопрос у растерявшегося дината.

– Когда сам, а когда и гриди помогают, – последовал столь же значительный ответ.

– Мы… ты, храбрейший, препроводи… Им нужен отдых и стол, – проклиная в уме своё внезапное смятение, пробормотал Калокир, указав на оплитов, в немом восторге обступивших девушку. – Да, им следует предоставить пищу и отдых.

– Конечно! Конечно! – Мясистая физиономия воеводы расплылась в улыбке. – Уже распорядились, накрывают. Все ступайте за девой, накормит.

Оплиты послушно двинулись за красавицей, точно стадо голодных мулов за щепотью дразнящего корма.

Не слишком искушённый в церемониях Сфенкел посчитал свои обязанности исполненными и теперь не прочь был отлучиться по собственным делам. Но динат вцепился в него взглядом.

– Малушка-то накормит всех воев досыта, – сказал Сфенкел, – не беспокойся. И опочивальню отведёт им славную, будут довольны.

– Она кто, княжна?

– Нет, просто Малушка, роба. Ольга перевела её из скотниц в ключницы, горенку дала наверху. Сам княжич просил за неё матушку. И братца её, Добрыню, возвёл в старшую дружину. Она, Малка, пригожая, Святославу по душе. Ты бы, мил человек, поостерег своих воев-то… Княжич горяч сердцем.

– Препроводи меня, – нетерпеливо прохрипел Калокир, – препроводи же меня куда-нибудь.

– Да! Правильно! Я помню, что твоё дело не терпит. Сам хотел предложить, но опасался, что обидишься ещё. Я, мил человек, княжичу-то объяснил: вести, мол, из Царьграда спешные. А он мне: «Раз спешные, пусть, коли не против, идёт сюда. Заодно и помоется с дальней дороги».

Довольный, что сумеет наконец отделаться от чопорного грека, Сфенкел увлёк впавшего в меланхолию Калокира в глубь двора.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю