Текст книги "Уникум Потеряева"
Автор книги: Владимир Соколовский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 43 страниц)
НЕДОЛГОЕ ПРОЩАНИЕ
«Ничего нет выше человека, умом своим обнимающего Вселенную», – это великое открытие просветителей-гуманистов восемнадцатого века вспомнилось писателю Кошкодлоеву, когда он глядел на корячащегося на земле алкаша.
– Я т-тебе… в р-рот х-харить… на пер-ро, падл-ла… – хрипел мужик, опадая и вновь пытаясь подняться.
Краса Вселенной! Венец всего живущего!..
Вечна ты, Растеряева слобода.
Проще всего, конечно, сказать: это люди, а то антилюди. Ну, и кого ты этим удивишь и просветишь? Назовут белибердой, плодом измышлений губернского диалектика.
Нет, все проще и сложнее.
ОБМОКНИ. Здесь вся мировая суть. И – да здравствуют «Вампиры с Альдебарана»!..
Машина маловицынского мэра ждала его, чтобы увезти в Емелинск, однако Вадим Ильич не торопился уезжать. Миновав небольшую плотинку, он поднялся чуть в гору, и скоро стоял перед домом, где провел детство, юность – всю жизнь, вплоть до ухода в армию. Когда мать ушла к сожителю-инвалиду, она оставила их вдвоем с бабушкой в этой избушке. Домик стал совсем стар, и дверь заперта на висячий замок. Сел на лавку: сколько на ней было просижено с приятелями, выкурено сигарет, пито вина! Еще он садил возле огорода березку – когда кончил школу – и кленовое деревце, уходя в армию. Береза выросла, стала густой и разлапистой, а кленка нет – видно, не выжил.
Ждать жильцов нет смысла: после смерти бабушки избу продали совсем чужим людям, о чем с ними разговаривать! И нет больше в этом городке ни единой родной души: мать и отчим тоже ушли следом за бабкою, а их общий сын, Санька, помер еще при их жизни, совсем молодым, едва минуло двадцать пять. К тому времени у него было уже трое своих ребят, он работал на автобусе в транспортной конторе. Не пил, не курил. Как-то утром жена принялась будить – а он уже отошел. С женою его, с детьми у Вадима Ильича так и не наладилась связь. Лежа в больнице, он надеялся, что придет кто-нибудь из них: ведь о том, что он тут лечится, знали все, кому надо; ну, а эти не захотели навестить – значит, им не надо, ну и Бог с ним, как говорится…
– Я умру от печали, – сказал он вслух. – Я умру, умру, умру от печали…
Встал с лавочки, поклонился дому, и зашагал обратно.
Дорогою ему захотелось выпить: последний час, последние минуты тикают, больше никогда не видать ему ни пруда, ни приземистых избушек с трубами, с огородами на задворках, ни кособокого, с претензиями на старинный стиль, здания музея на берегу…
Он подошел к магазину, потоптался, и, безошибочно вычислив среди шляющегося люда типа в выцветшей безрукавке, вислых штанах и кедах на босу ногу, сделал подзывающий жест. Мужик тотчас оказался рядом, и Кошкодоев сунул ему купюру:
– Закуска твоя… Выпить-то есть где?
– Хо! – радостно ощерился тот. – Как не есть. Рядом, тутока…
«Ну и лады», – успокоился писатель. Пить одному в день прощания – все-таки не то: нужен собутыльник, собеседник, коренной земеля, вроде этого кадра. Вот он выбежал из магазина, затряс немытою башкой:
– Пошли! Меня Аркашей зовут. А тебя как?
– Вадим.
– О как! Ты из культурных, гляжу, из шишкарей. И непохоже, чтобы сильно пьющий. Што, заусило?
– Да. Заусило.
– Это видно: такие деньги на жало кинул. Ну и правильно, чего их жалеть! Все не заробишь, верно? И простой народ забывать не надо.
На одной из уходящих из центра улиц стоял большой бревенчатый дом – семьи, наверно, на четыре. В полуподвальной квартире было прохладно, пахло старым деревом и волглым тряпьем; Аркадий достал из голбца банку с кислой капустой, и они сели на кухне.
– Тутока моя мать живет, – объяснял он. – Куда-то убежала… А я сам-от свою избу имею, на другой стороне. Баба, двое ребят… Один-от, Борька, шибко растет озорной. Я его выследил на днях: повадился, собака, яйца из-под куриц таскать. Я его с яйцом-то во рту и застиг. И-их, как би-ил!.. Ну давай, поехали… за знакомство! Понеслась, как говорится, душа в рай!..
Они выпили, и сын хозяйки принялся искать другую закуску: ему показалось, что для высокого гостя капуста недостаточно хороша. Но не нашел ничего, и принялся злиться:
– Ну, старая сука! Совсем службу забыла. Надо ее погонять. Надо, надо будет погонять. Чтобы службу помнила.
– Ла-адно тебе, – пробовал урезонить его Кошкодоев. – Мне в жизни всем приходилось закусывать, капуста – это не худший вариант, ты не переживай. Налей лучше по другой.
Вторая, видно, прочно легла на старые дрожжи: Аркаша сделался раздумчив и подозрителен; Вадим Ильич, зная, сколь опасно такое состояние, огорчился: ну вот, надо уходить, а хмеля ни в одном глазу, и душа даже не начала еще отмякать. Что за невезуха! А мужик дыбился, и сверкал глазами:
– Давай, Вадим, колись на другую! Будь, слышь-ко, человеком! Раз – ты, потом – я, верно?..
– Нет, друг Аркадий, не будет тебе другой. Нет настроения. Да и – пустой я, понимаешь?
Аркадий выскочил из-за стола, и покинул жилище. Кошкодоев видел в окно, как он быстро пошел куда-то вдоль улицы. «Видно, за друзьями», – подумал писатель. Поднялся, приблизился к высокому тусклому зеркалу, глянул в него, и удивился: что за ханыга отражается там? Где горделивость лауреата, над чьими произведениями плакал, подобно ребенку, сам Генсек, где отрешенный взор творца, уверенная походка литературного блядуна, завсегдатая ресторана ЦДЛ, стать классика популярных жанров?.. Блудливая улыбка, серые клочья волос, пригнутая шея раба, суетливые руки, жестокий блеск в глазах… Может быть, сын хозяйки Аркаша, нечаянно встреченный, просто снял с себя собственную суть, внутреннюю и внешнюю, напялил ее тайком на гостя, а сам ускользнул в чужом обличье? Да нет, зачем ему это надо? Ему хорошо живется и в своей шкуре. Просто в прохладном полуподвале, за бутылкою и кислой капустой, само собой снялось все наносное, благоприобретенное, и он снова сделался Вадькой Кошкодоевым, здешним уроженцем, аборигеном…
Однако – надо линять. Этот Аркаша не вернутся с добром.
Писатель вышел через калиточку в огород, пересек его, оказался в другом огороде, – и вывалился на параллельную улицу, тоже идущую от центра. Остановился, прислушался. Откуда-то из недостижимых глазу далей доплывал чистый звук трубы пастуха-музыканта, выдувающего «Бесаме мучо». Безжалостная ладонь в стальной перчатке рванула сердце; дымная, горькая муть вязко сдернула веки. Ах, будь ты проклят!.. Через какие-нибудь пару минут Кошкодоев уже садился в черную «волгу», а зевающий шофер заводил мотор.
Завихрило пыль, кузов мягко закачался на грунтовке; прощай, родное гнездо! Ах, кто это мелькнул на тротуаре? Та, кого ты любил, готов был на все ради нее – лети мимо, милая! А вот и хохотливая подруга летних неутомимых ночей топает с сумками в сопровождении двух внуков… лети, лети!.. Все хорошо у вашего Вадика, жизнь удалась: последний роман сулит добрые гонорары, ряд девиц ждет своего момента, с сыном вообще получилось идеально: отринута опасная стезя зоофилии, сам Сережка Федулин принял его наконец-то в свою компанию, и они всей кодлой катят в Италию, организовывать на деньги скучающего магната всемирный фестиваль выделителей…
Прощай же, Малое Вицыно, прощай, забубенная сторонушка!..
Вадим Ильич опустил стекло, откинулся на сиденье. Ему стало вдруг скучно думать о Малом Вицыне, скучно думать о его людях и пустых страстях. Но он понимал, что и в столице ему не будет отныне покоя, – лишь постоянное ощущение покинутости, угрязание в жалком и суетливом хлопобудстве (точный и ясный термин, возникший из недальней литературы). И будет грызть вечная маловицынская тоска. ОБМОКНИ.
ЭПИЛОГ
Антон Борисович Афигнатов проводил последний инструктаж:
– Значит, так, Лиззи: как только они выйдут из машины, и приблизятся к подъезду метров примерно на пятнадцать, я бросаю в окно взрывпакет с шокошумовым эффектом. Это служит сигналом для группы захвата. Если кто-то все же попытается скрыться – вступает в дело человек на крыше, услуги которого мы оплатили. Им не уйти от расплаты, этим наглым вымогателям! И осечки быть не может: в операции задействованы все городские структуры, как официальные, так и неофициальные!
– Ах, Антоша, – Лизоля часто дышала и прижималась к нему тугой грудью. – А вдруг возникнет накладка? Все же я хочу взять для страховки большой шинковочный нож, и спрятаться за дверью в подъезде. От меня не убежит ни один!
– Я не пущу тебя одну! Давай сделаем так: прячемся вместе, и оба с ножами. Кидаю из-за двери взрывпакет, выбегаем с оглушительным криком…
– Что ты, какие крики! Тебе же вредно волноваться, не забывай: завтра кафедра в три пятнадцать, потом репетиция…
Лейтенант Лия Фельдблюм ткнулась в плечо, поросшее шерстью.
– Нет, ну я сойду с ума, – задыхалась она, оплетая Фаркопова руками и ногами. – Костик, ты же пойми, я сойду с ума…
– А теперь внимание! – бубнил за дверью Фельдблюм-папа. – Стихотворение-сапер, или – сатирическим пером.
– На улице Степана Разина
Лежит алкашная образина.
И если Стенька жив бы был —
Наверно, он ее б убил!..
Ну, как? Хорошо, а? Ведь хорошо же, а?..
– Ай, хорошо! Хорошо, папа! О, замечательно-о!..
– Может, махнем, Лийка, на Гаити? – механик на воротах извернулся поудобнее. – Кажется, самая уже пора.
– С тобой, Костик, хоть в Антарктиду. У меня, Костик, вроде ребеночек будет…
Мбумбу Околеле в избе Верки-вертолетчицы вербовал, в рамках своего шпионского задания, прапорщика Вову Поепаева. Сама Верка, с четко уже обозначившимся пузом, сновала из кухни в горницу и обратно.
– Ра… э… кэти, понимаэшь?.. – толковал негр. – С это… атомний заряд, да. Надо это… украдать, стырить. Еще много официэрз. Еще много инжениэрз. Еще констрактэрз. И везти Африка. Там живет мой папа. За это – много долларз. Может быть, уан тсаузэнд. Тисяча.
– Ладно… – мычал Вова, еле ворочая глазами. – Сделаем. Папа – это хорошо.
– Ты бы отдохнул, Мумба несчастная! – зашумела Верка, выхватив у африканца стопку и плеснув в свой рот. – Совсем заболтался. Марш спать, а то опять на работу проспишь, и дрова неколоты останутся!..
Валичка, склонясь над аквариумом, вылавливал банкою экземпляры данио рерио, назначенные на завтрашнюю продажу.
– Вы мои да-анюшки… вы мои рюшечки… вы мои чулочки… – бормотал он, раздвигая стебли кабомбы.
Воротясь в город, он решил не искать больше службы, а зажить свободным купцом, тем более – была база знаний, опыт, остались связи в сложном аквариумном мире. Правда, дед Фуренко попил всласть крови, бурчал, укорял в измене, не хотел отдавать емкости, делиться молодью, жадный старик! Сколько вина пришлось выпить, сколько выдержать разговоров, доказывая прежнюю любовь и знание рыбьих дел, пока смягчилась суровая душа. А сколько средств, сколько возни и времени ушло на разные рефлекторы, подогреватели, распылители, фильтры, воронки, сифоны, горшочки, щетки, скребки, сачки, кормушки, землечерпалки! Спасибо милому другу, выручила деньгами, что бы он без нее делал! Сколько переживаний было с первыми партиями: их ведь не проверишь при покупке, а попадаются разные: то с рыбьей вошью, то циклохета, то хилодон! Зато уж, как пошел доход, расплатился с ней сразу, и с учетом инфляции: отношения отношениями, душа моя, а долги долгами…
Ох, возмечтали сначала: съедемся, будет одна большая квартира! Но потом рассудили: а как держать в ней рыбье хозяйство? Ведь им, матушкам, нужен микроклимат, определенная влажность, с ними свои хлопоты, там свои запахи, это может раздражать. Нет, придется пока жить отдельно. В одном лишь Мелита была неуклонна: надо зарегистрироваться законным образом, душа моя! Ей очень хотелось замуж.
– Что ты, милый! А вдруг будет бэби! Ведь мы еще совсем молоды, не так ли?..
– Пфф! Это будет наследник русского престола!
– Хха-ха-ха-а-а!..
Волны, пущенные потеряевской коронацией, не касались их более: тот неистовый праздник, уже в отсутствие самодержавной пары, кончился печально: ненароком затоптали мудреца Пафнутьича, и власти возбудили следствие. Тут стало всем не до Валички с Мелитою.
– Ты, мой дружок, опять занят пустяками! – защебетала Набуркина, войдя в квартиру. – Или забыл, какое важное у нас сегодня дело?
– Разве можно говорить, что это пустяки? – гундел Валичка, разгибаясь. – Ведь это труд, моя служба, способ существования, в конце концов. А насчет загса – так я готов, душа моя, вот только надену туфли…
– Уж готов! Гляди, помял воротничок. И галстук съехал на сторону, дай поправлю!..
Постников поймал ее руку, прижал к груди; они стояли и глядели друг на друга: оба приземистые, неказистые, и никому на свете не нужные, – теперь хоть появилась надежда, что будет кому в старости подать чаю, сходить за лекарством. А если – ведь и правда, совсем еще не вечер! – появятся дети? Тогда это будет вообще другая жизнь, начатая сначала, и другие расклады…
Аллочка Мизяева сидела дома, обшивала пеленки, и гадала, в кого же уродится ее будущее дитя: в мужа, тихого химика-неорганика со сложной эротической концепцией? В удалого Валерочку Здуна? В проезжего, словно Чичиков, писателя-детективщика-фантаста, лауреата? А может быть, в блатного парнишку, тоже с неординарным взглядом на половую проблему?..
На улице дул ветер, шевелил голые ветки.
Она шила, и бормотала:
– Та Галю! Та я ж тэбэ кохаю!..
– Ну кохай же, кохай, Господи!.. Но не забывай, что я отдала тебе самое дорогое, что есть у девушки.
– Та развэ ж я могу забыть! Та клянусь дитямы!..
– Перестань, не рви мое сердце! Где твоя цепочка? Ты обещал! И часики обещал!
– Галю, Галю! Та пидожды трохы: я ж тэбэ кохаю, я ж нэ можу оторваться!..
– Имей в виду: я скоро закончу техникум, и пойду служить в органы. Тогда уж берегись!
– Уй, я вжэ тэпэрь вэсь дрожу, аж зубы чакают. Подвынсь блыже, послухай!
– Ага, правда чакают… Ой! Ну перестань! Чего ты делаешь! Убери руку! И ногу! Ну Богда-анчик же!..
Совершив несколько изящных прыжков, богомол Посяга уселся перед самкой и горделиво выпятил грудь. Она замерла; вдруг дрогнули концы крылышек. Тотчас и он раскрыл свои объятья, и немедленно оседлал подругу. Прикрепился для пущей прочности роговыми защепками, и с грацией старого кунфуиста и знатока иных восточных единоборств взялся за дело. О, восхитительный миг! Слияние Янь и Инь, мужского и женского начала. В нем смысл и всей философии, и всего сущего – продолжение жизни!
Однако в тот самый момент, когда тело Посяги напряглось для последнего усилия – самка обернулась назад и принялась спокойно поедать его голову. И, пока он заканчивал свою немудрую работенку – успела сожрать ее всю,[48]48
Факт, описанный Брэмом.
[Закрыть] и ускакала, унося в себе семя новых тварей. Сухой трупик краткого мужа остался лежать на гимзящей животными и насекомыми почве.
По проселку с натужным воем мчал на второй передаче «газон»– ветеран Ивана Носкова. В кузове его, накрепко притороченная веревкою к дырявым доскам переднего борта, моталась Любка Сунь, безучастно глядя в небо. За машиной огромными прыжками молча скакал батрак Клыч, вскидывая кулаки.
Жизнь продолжалась.
В прохладной избе на окраине районного городка Малое Вицыно сидел некий лысенький человечек, и, припадая лицом к бумаге, писал художественное произведение.
«Они ехали по лесу. Лошади, предпринимая меры безопасности, наклоняли головы, чтобы ветки не хлестнули им по глазам. Митрофан, который правил телегой, сидел впереди нее и думал о своей большой семье, которую он вынужден был содержать. А перед Афанасием Павловичем, который сидел сбоку, проносилась вся его предыдущая жизнь, которая…».
Время от времени он отрывался от стола, и начинал плакать, потрясенный силою своих фраз. Пусть все прочтут! И мир узнает наконец всю правду, которую от него скрывают!..
А в Емелинске из большого панельного дома, выкрашенного зачем-то в белый цвет, вышла худенькая женщина, похожая на девчушку-переростка. Дочку свою она то тащила на руках, то ставила на землю и ругала – словно та виновата была в ее усталости. Исчез Алик – наверняка его уже нет на свете! – девчонке расти теперь сиротою, а ей – соломенной вдовой. Какая жуткая жизнь! И все равно – надо суетиться, надо спешить, а то нотариус Мелита Пална стала так строга, просто ужас! Им двоим не было совершенно никакого дела ни до орла, разметавшего крылья над городом, ни до мелькающей то здесь, то там лисы-огневки, искусно прячущей след.
