Текст книги "Уникум Потеряева"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 43 страниц)

БАЛЛАДА ОБ ЭЛЕКТОРАТЕ

Из глубины Потеряевки несся шум, ропот, – слуховой фон всякой поступи толпы, народной массы. Вдруг улица, ведущая от примыкающего к лесу лога, выкинула разноцветный сгусток. Шествующие впереди несли на руках стул с деревенским мудрецом Мокием Пафнутьичем. Он сидел прямо, строго, вознеся руки перед собою, немного вбок – как бог Саваоф. Рядом с отцом столь же гордо и прямо шагал наследник, Фокий Мокиевич. Он был мужик трезвый, работящий, но невозможно было держать его даже на должности бригадира: спорил по каждому поводу, и все подвергал сомнению. Его в не столь давние лета чуть было даже за это не посадили, – однако отстали, уяснив, что Главная Цель человечества, и, что важно – средства ее достижения сей продукт крестьянской общины отнюдь не критикует и не оспаривает, а наоборот – приветствует всячески. Войны идут лишь по житейской или производственной части: как лучше чистить рыбу: скребком или ножом? С какого конца запахивать поле – с того или с этого? Холостить кабанка сейчас, или еще подождать недельку? Или же вообще оставить нехолощенным? Что начинать готовить первыми: вилы или грабли, молотки или топорища?.. – так это же все в рамках свободы воли, если хотите, социалистической демократии…

Однако что это мы все – о Фокии Мокиевиче? Слишком много даже отвели ему места. Чего стоит он в сравнении с великой личностью своего отца, Мокия Пафнутьича?

Он был из новой породы деревенских мудрецов. Прежние, давние – они мудро судили, когда до исправника было далеко, до прокурора – высоко, и занимались толкованием исключительно лишь Писания и погоды. Потом Писание отменили, толковать погоду дозволено стало лишь начальству; что же осталось мудрецам? Но и тогда они нашли себе заделье: глубоко изучать труды Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина (этого, правда, не очень долго) – и делать из них мудрые выводы. Возникнет среди мужиков какой-нибудь вопрос, бьются-бьются – не могут решить, хоть ты сдохни! Идут к заветной избе. И выбегает (или плавно выступает, зависит от стати и характера) оттуда дедок с томиком классика, весь томик в заложках, и вещает старичина: есть, есть ваш вопрос у Маркса в такой-то статье (или у Энгельса, у Ленина, у Сталина), у них, у всемирных учителей, все есть, – и вот как-де он решается… Поначалу – отметим честно – обозначалась в эдаком их поведении некая крестьянская вольность: ну мало ли кто там чего не сказал, не написал! – мо, умение-то как раз в том, как прочитано будет. Так что в первые времена некая свобода трактовок реяла, парила, как дух, над сельскими головами, – но власти живенько учуяли, приняли меры, искоренили всех подобных толкователей, да так основательно взялись за них – ни один не прожил больше полугода с момента изъятия из теплого общества трудов Всемирных Учителей. Следующее поколение вправо-влево не телепалось уже, а только углубляло: вот, мо, мужики, так и так, сказано четко и точно, том такой-то, страница такая-то, пятая строка сверху – оттуда и дуйте, и все будет наилучшим образом. А уклонитесь – тут же сразу и хана.

Все дальше, дальше врубались, вгрызались и углублялись – да цепко, дотошно! – и не раз бывало, что какой-нибудь партийный лидер или идеологический вожак прямо рубил: «В Потеряевку не поеду. Там ведь Пафнутьич обитает: ох, заковы-ыристый старикан!» Но говорилось это незло, без вражды, с сознанием даже собственного уничижения, а Пафнутьичева превосходства: ну я же, мо, братцы, не сверхголова, обычная, хоть и партийная личность, из работяг, или там из крестьян, на медные деньги ученая, где мне охватить в полном объеме безмерное Учение классиков! Но вот то, что народные умы, таланты-самородки напрягают мозги над его постижением и внедрением – это же замечательно, дает массам заряд трудолюбия, бодрости, готовности к свершениям.

Да, с этими мыслителями приходилось порою держать ухо куда как востро! Иной раз просто жить становилось невозможно! Судите сами: приедет, к примеру, боец идеологического фронта в дальнее село с лекцией «Партия в борьбе за преобразование природы»; почитает-почитает, – ну и, как водится:

– Прошу, товарищи, задавать вопросы.

И поднимается вдруг с задней лавки наизлоехиднейшего вида плюгавый старичишко:

– Вот позвольте… гхх… природа… д-да-с!.. Как вы ее понимаете?

– То-есть?

– Как материю в себе, или осушшэствленную во множестве?

– Э-ы-ы… – годы, проведенные в совпартшколе или университете марксизма-ленинизма, тускло вспыхивали в мозгу алкогольными страстями, огнями областных городов, женскими вскриками на заре. – Ы-ы… то-есть, вы хотите сказать…

– Спрошу проще: понятие материя – это есть природа или нет?

– Позвольте! – что-то щелкало в голове; боец рывком прямил спину и чеканил: – Р-реальность… данная в ошшушшэнии…

– Так, да не так… Вот Карл Маркс – тот гласит, что само понятие материи осушшэствляет себя в действительной природе. А действительная природа – это и есть реальность, верно? «Немецкая идеология», том первый, раздел «Лейпцигский Собор». Часть вторая, «Святой Бруно», глава «Поход против Фейербаха».

Идеолог жалко улыбался, разводил руками, собирал портфельку… Секретарь же парткома с председателем гляделись гоголями, мужики емко крякали: вот так, мо, не забьешь нам баки, когда с нами Пафнутьич! Срезал! Срезал, родимый! Вот где она, народная правда! Ее не упрячешь! И все искренне верили, что родному старичищу открыты в трудах Всемирного Учения такие глубины, какие неведомы и специально назначенным к этим делам академикам и вождям. Так постепенно Пафнутьичи возвышались в фигуры чуть не апостольские – с той, может быть, лишь разницей, что честные и кропотливые труды их не награждались распятием, колесованием-четвертованием, кнутобойством, вырыванием ноздрей, скармливанием зверям, и прочими прелестями жестоких эпох…

Старика втащили на высокое крыльцо совхозной конторы; толпа осталась внизу; конторские служащие – бухгалтерия, экономист, агроном, зоотехник, механик и секретарь, с директором Чувакиным во главе, сгрудились сбоку и позади стула Пафнутьича, образуя как бы свиту. Характерный дух взыскания правды и основанного на нем разрушения повис над Потеряевкой.

– Жарь, Пафнутьич!

– Давай… как на духу! Што дальше-то делать станем?!

– Ну невмоготу боле, хоть помирай! Режь, дедушко, правду-матку!

Пафнутьич откинулся вдруг назад, раскрыл голубоватые глазки, подернутые катарактою, и задребезжал:

– Значит, первое: грамотно и в срок провести сев.

– Дак давно уж отсеялись! Июль месяц, ты што!

– Не мешай, запади!..

– Второе: сделать всех крестьян зажиточными.

– Вот это правильно!

– Што я говорил! Мокей Пафнутьич – это башка! Он выручит, он такой! Ума палата!

– Ну дак как, как, говори скорея!!..

Старик снова разинул лохматый рот, в котором одиноко торчал зуб, похожий на кривую самурайскую сабельку.

– Штобы стать колхозникам зажиточными, – голос его возвысился, – для этого требуется теперь только одно – работать в колхозе честно, правильно использовать тракторы и машины, правильно использовать рабочий скот, правильно обрабатывать землю, беречь колхозную собственность. Товарищ Сталин, «Речь на первом Всесоюзном съезде колхозников-ударников» от 19 февраля 1933 года, сборник «Вопросы ленинизма», издание одиннадцатое, ОГИЗ, страница 418, строки 16–20 сверху.

– Вот ептать!!..

– Колхоз, мо, надо по новой гоношить!

– А што? Тоже дело!

– Токо колхоз-от этот на усадьбе Ваньки Носкова хреначить! А его – в председатели. Он загинуть-то не даст!

– Но-но… Иван те сделает зажиточным… Прежде соплями изойдешь…

– К Ивану далеко ездить, ну его к чемору! Давайте Крячкина в председатели изберем! Кто «за», товаришшы? Поднимай руки!

– Ты сунься-ко к ему, Крячкину, со своим колхозом! Он те из избы-то вышибет!..

– Да он сам кровосос! Батраков держит!

– Причем чеченов, мужики!

– Дак чего ждем-то? Жгать надо мироеда.

– Эй, айда, ребя!

– Колы разбирай!!..

– Сто-ой! – загремел вдруг голос старого механизатора Офони Кривощекова. – Ты, гнилой пенек, чего народу на мозги-то гадишь? Забыл, как в колхозе на трудодень-от по семьсот грамм соломы получал? А он тяжелый был, собака, его здоровый мужик и за день не всегда вырабатывал. Развел агитацию… тебя затем сюда принесли?!..

Фокий Мокиевич что-то торопливо загундел отцу в поросшее седым волосьем ухо. Тот слушал недоверчиво, переспрашивал. И вдруг… размашисто перекрестился. Толпа ахнула. Контора озадаченно переглянулась. Пафнутьич вновь вздел перед собою ручки-грабки. Дождался тишины.

– «О, мужи! Не сильны ли люди, владеющие землею и морем и всем содержащимся в них? Но царь превозмогает и господствует над всеми и повелевает ими, и во всем, что бы ни сказал им, они повинуются. Если скажет, чтоб они ополчались друг против друга, они исполняют; если пошлет их против неприятелей, они идут и разрушают горы и стены и башни, и убивают и бывают убиваемы, но не преступают слова царского; если же победят, все приносят царю, что получат в добычу, и все прочее. И те, которые не ходят на войну и не сражаются, но возделывают землю, после посева, собрав жатву, также приносят царю и, понуждая один другого, приносят царю дани. И он один, если скажет убить – убивают; если скажет отпустить – отпускают; сказал бить – бьют; сказал опустошить – опустошают; сказал строить – строят; сказал срубить – срубают; сказал насадить – насаждают; и весь народ его и войско его повинуются ему. Кроме того, он возлежит, ест и пьет и спит, а они стерегут вокруг него и не могут никто отойти и делать дела свои, и не могут ослушаться его. О, мужи! Не сильнее ли всех царь, когда так повинуются ему?» – «Вторая книга Ездры», глава 4, 2-12, перевод с греческого. Издание Московской Патриархии, 1990, страница 468.

Толпа озабоченно молчала.

– Опять, пенек, мозги топчешь… – не предвещающим ничего хорошего голосом сказал Офоня Кривощеков. – Сейчас я тебя, голубя… – и вдруг рухнул, словно подрубленный. А огревшая его по голове жердью, подобранной чуть ранее для атаки на крячкинское гнездо, Мария Буздырина, по прозвищу Португалка, стала протискиваться к крыльцу.

– Батюшки, убили-и… – взвыл кто-то.

– Очухается, куда он денется! – благодушно басил другой. – Жми, Машка, ядри тебя в корень!..

Мария, набычившись, поднялась на ступеньки и чмокнула Пафнутьича в блестящий лобик.

– Истинная твоя правда! – крикнула она. – Вот ведь што значит: умное слово, и вовремя сказано! А вы – сами-то пеньки, и больше никто. Слушать надо было! Ца-арь! Царь-батюшко. О нем была речь. И никто, кроме него, нас не спасет. Каки колхозы, каки фермеры, каки президенты?! Только наш православный царь-батюшко, с царицею-матушкой. Ходят они по Руси, спасаются от злых чеченов. Там поживут, здесь поживут, глянут на нашу жисть беспросветную…

Зарыдала какая-то баба.

– А может быть, и ее правда! – послышались голоса. – Старичок-от – он ведь недаром чего-то блажил.

– Дак ведь – Маша! Пока до царя-то дело дойдет – нас тут всех вша съест! Где его взять-то?

– А это я знаю! – таинственно отвечала она, вздымая палец. – Потерпите, люди русские! Скоро выйдет вам всем большое облегчение.

ЮМОРЕСКИ ПАПЫ ФЕЛЬДБЛЮМА

Гул толпы донесся до фаркоповских ушей. Он перестал чистить туфли, поднял голову в густых крупных завитках:

– Опять митингуют, мать бы их разъети.

– Ну и какое нам дело? – откликнулся Богдан. – Они шумят – мы работаем. Когда они будут работать – тогда мы, может быть, захотим пошуметь. Кому плохо от такого шума?

– Голова от них болит. Вчера «Смело, товарищи, в ногу» пели, сегодня, кажись – «Боже, царя храни»…

– Так это же хорошо! – убеждал добрый Богдан. – Вообще получается целый концерт.

Оба собирались ехать в райцентр: Фаркопову надлежало, по поручению Крячкина, найти там паклю и договориться о покупке; Богдан же туманно намекал о некоей Галочке, которую он кохает, она молодячка, правда, но вот-вот должна уже уступить такому серьезному мужчине, как он. Он напялил на свой короткий толстый торс умопомрачительную красную рубаху с лиловыми пятнами, обтянул ягодицы-окорока модными стальными штанами, надел кроссовки ослепительной белизны…

– Клянусь детьми, она не должна устоять! – простодушно восклицал он.

Клыч не был им нынче попутчиком: он все глубже погрязал в любовной трясине с Любкою Сунь. При взгляде на эту подругу в глазах его зажигался сатанинский огонь.

Они вышли, и, не торопясь, направились к автобусной остановке. Их догнал скрипучий «газон». Из кабины высунулся Иван Носков и спросил на ходу:

– Ребя, молодушка-то ваша где? Куды ее девали?

– А мы не знаем, – Богдан развел короткими могучими руками. – Может быть, она кушает. Или спит. Или, может быть, починяет одежду.

– Опять увел ее проклятый чечен! – фермер ударил себя кулаком в лоб. – Ну, погоди же ты у меня…

– Какой он тебе чечен! – сказал механик на воротах. – Даже и близко не родня.

– Да, все они одинаковы!.. – Носков дал газ, и утрясся по валкой дороге.

На остановке уже ждали автобус Мелита Набуркина и Валичка Постников, тоже приезжие люди. Они были в строгих костюмах, она – даже в шляпке с вуалькою наверху.

Богдан сразу устремился к Валичке:

– Здравствуй, друг! Ты помнишь, как мы искали с тобой в Малом Вицыне хомутики? Какой был замечательный поход! Мы еще искали там этого… Боророва, да? Какое было вино! Я рад встрече с тобой, друг! Хочешь, сейчас принесу бутылку? И мы поедем снова на тот замечательный берег?..

– Ты же видишь – я с женщиной, – отчужденно буркнул пожарный инженер.

– Да что такое женщина! Сегодня женщина, завтра – не женщина… Какое это имеет большое значение.

– Ударь его, – сквозь зубы сказала Мелита. – Ударь его, Валентин.

– Их же двое. Вон, какие оба кабаны.

– Я прошу!

– Ты хочешь видеть меня мертвым? Хорошо же… Слушай-ка, любезный!..

– Ах, нет! – нотариус схватила его за рукав. – Все, все, хватит! Я просто хотела убедиться…

Валичка угрюмо молчал.

На автостанции в Малом Вицыне Богдан, начавший уже бояться Мелиты, успел все же подмигнуть бывшему собутыльнику:

– Ну, пойдем искать Боророва? Чувствую, что сегодня мы его все же найдем!..

Тот вздохнул, и поплелся сдедом за подругой. А крячкинские батраки купили по паре банок теплого, застоялого, ни в какое сравнение не идущего даже с «жигулевским» финского пива, и распили их на лавочке. После чего отправились в город, до которого и дойти-то было всего ничего: метров пятьдесят.

– Что ж, надо идти, искать паклю, – молвил Фаркопов.

– Мне тоже надо идти…

Они глянули поверх головы друг друга, и точка скрещения взглядов так неистово полыхнула – словно сшиблись два больших кремня. И совершенно невозможно предсказать, чем бы закончился сегодняшний их визит в райцентр, не прозвучи вблизи девичий голос:

– Здравствуйте, гражданин Богдан! Зазнались, не признаете?!

И Галочка Жгун, неистовая ревнительница правопорядка, предстала перед ними.

– Ах, Галю! – расцвел Богдан. – Та я ж тэбэ кохаю! Та ты ж такая моя прэлэсь!.. Та ты ж така красавица!..

– Ну уж и красавица, – млела Галя.

– Какое ж я тэбэ, коханая, подарю колэчко! Каку куплю цэпку на твою грудочку! Как мы з тобою будэм пить вино, а люды пускай заграють «Нич яка мисячна…». Да, моэ сэрдэнько?..

И он повел ее своей плавною кошачьей походкой. «Если девица – считай, что сегодня тебе и придет капут», – бесстрастно подумал Фаркопов. После пива было муторно, противно икалось. Где же искать эту чертову паклю? Хозяин дал ему три наколки: стройгруппа пуговичной фабрики, стройучасток леспромхоза и стройцех райпо. В-общем, не столь важно было сразу выйти на продавца – такие вещи не делаются с бухты-барахты, важна была первичная информация, а поиск ее можно начинать откуда угодно. Он спросил у прохожего, как пройти к фабричке.

– А во-он, дым-от где, – ему показали на трубу. – Отсюда, значит, идешь прямо, возле промкомбината – большой дом о двух этажах – свернешь направо, и – уж до конца. Упрешься сразу в проходную.

Проклятое пиво! Из-за него может получиться конфуз. Миновав уже промкомбинат, и свернув в нужном направлении, Фаркопов судорожно заметался вдруг туда-сюда между домами. И, расстегнув ширинку, прильнул к дыре между заборными штакетинами.

– Ай-яй, молодой человек! – услыхал он. – Какое неприличие. Разве трудно зайти в дом и сказать, что хотите в туалет? Молодежь, молодежь… В вас нет ничего святого.

Константин Иваныч, копаясь в ширинке, блаженно улыбался. Он двинулся бы дальше, и забыл бы лысого дядю с небольшой головкой, не возникни вдруг на пути серьезное препятствие: из-за угла ударил вдруг оркестр, оттуда вывернула и устремилась навстречу ему большая похоронная процессия. Только машин было около двух десятков: «Волга» с «Мереседесом», машина с гробом, три автобуса, и еще легковые разных марок. Они двигались тихо-тихо, и шагающий пешком народ шел неторопливо, как это и положено на похоронах. А сколько его было! – словно море вылилось из переулка.

– Кого же это так хоронят? – Фаркопов глянул на хозяина оскверненного забора. – Видно, великую шишку!

– Ошибаетесь, – прозучал ответ. – Это хоронят давнюю нашу горожанку Анну Ираклиевну Ахурцхилашвили, известную здесь как Аня Шанежка. Она была еще старше меня… замечательная личность! И всю жизнь – в садике, в садике, в садике… Все прошли через ее руки: от мэра и заместителя министра энергетики до последнего вора. Видите вон ту машину? – это Дмитрий Рататуенко, главный здешний мафиози. А вон в той – зам главы администрации. Заходите скорей, а то будете мешать! Я, к сожалению, не смогу проводить, подвихнул вчера ногу – видите, хромаю? – но моя дочка Лия тоже в процессии, хоть и не ходила никогда в садик. Вон она, глядите, машет сзади!

Народ все шел и шел мимо них: кто разговаривал, кто плакал, кто просто молчал. Среди убитой горем родни Фаркопов углядел и потеряевскую парочку, с кем ехали вместе в автобусе, кладоискателей-любителей. Вот почему оба были в костюмах и имели чопорный, важный, будто бы обиженный вид! Он подумал, перекрестился на торчащий из везущего гроб КАМАЗа крест из свежего дерева, и наклонил голову.

– Умирают старики, – журчал голос рядом. – Один за другим, один за другим… просто жуть. Я знал их всех. А что вы хотите? – я столько лет жил здесь, а на руководящей работе много народу проходит перед тобой, очень многие, почти все…

Процессия вытекала уже на большую, просторную улицу, там раздавалась вширь; вот последний человек исчез за поворотом. Где-то, издали уже, вновь грянул оркестр, сея печаль.

– Что вы сказали? – обернулся батрак. – На руководящей работе? Я, знаете, человек приезжий…

– Я вижу, да.

– И вот такая, знаете, трудность…

– Какая же?

– Надо купить паклю. Скоро сруб собирать, а пакля… где вот ее взять? Не подскажете?

– Ну почему не подсказать? Можно в леспромхозе. Хотите, договорюсь?

– Комиссионные дам! – просипел Фаркопов, не веря удаче.

– Зачем они мне! – махнул рукою Марк Абрамыч Фельдблюм. – Пойдемте в дом, я напою вас чаем.

– Это кстати! Пиво, знаете ли…

Через малое время Константин Иваныч уже сидел в гостиной на диване, а хозяин читал ему с листочка:

«УЧИТЕЛЬ. Сегодня мы будем закреплять тему образования сложных слов. Гнусницкий! Прошу к доске. Скажите, как называются слова, образованные первыми буквами?

УЧЕНИК. Аббревиатура.

УЧИТЕЛЬ. Назовите пример.

УЧЕНИК. Дума уничтожает российский акционерный капитал. Аббревиатура – ДУРАК!..».

– Вам нравится, вам нравится? – спрашивал автор юморесок. – Ну нет, ведь это же неплохо, скажите?!..

Фаркопов лицемерно кивал и двигал бровями.

Стукнула дверь; вошла женщина. Он цыркнул зубом: вот это баба! Худенькая, черненькая. Как те, на Таити.

НЕСЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Майор Валерий Здун получил известие о кончине любимой бабушки с изрядным опозданием. Трое зеков со строгого, улучив момент, закололи насмерть дежурного помощника начальника таежной колонии, взяли в заложницы контролера-прапорщицу – и, собираясь намылиться куда-то в ближнее зарубежье, требовали денег, автобус, беспрепятственный проезд до аэропорта, заправленный самолет с прогретыми моторами и готовым к вылету экипажем. Само по себе дело не представляло сложности, в подобных переделках отряд Здуна бывал не раз: беда лишь в том, что никогда не удавалось уложиться вовремя: всегда возникали местные частности, нюансы, штрихи, неувязки, решающая акция оттягивалась, люди маялись… Однако и переломить такую бодягу оказывалось сложно: приходилось быть мудрым, как змей, кротким, как голубь, и красноречивым, как попугай. Но внезапно все складывалось в одну картину, как бы само собой, следовала операция, и после нее все старые проблемы казались жалкими и ничтожными, хоть в какие-то моменты и казалось: нет их важнее. А может, так и было.

Коротая время несытым торгом с администрацией и насилием над женщиной, бандиты мечтали о кайфе, который словят в не столь дальних краях, спустившись туда с неба с полными чемоданами денег. А омоновцы со своим командиром смотрели на дело трезво, и знали, что жить этим господам осталось совсем немного. И бесполезно было пытаться смягчить их речугами о великих гуманных принципах, заповедях, неотъемлемых и вечных правах человека на собственную жизнь, о декларациях и программах. Здесь мыслили четко и однозначно: гнусь не должна жить на свете. Гнусь исключительная – не должна жить сугубо. О тех, кто берет заложников, даже вести разговор считалось западло; в отряде Здуна не было и разу, чтобы кто-то попал в их руки живым и дотянул до гуманного суда. И литой и жесткий майор поощрял эти настроения – тем более, что и большое начальство одобряло с некоторых пор такую политику: немного найдется желающих решиться на крайние шаги, если люди знают, что за ними последует скорая и безжалостная смерть. А если речь идет о собственной, не чужой жизни – тут задумаешься!

Зеков перестреляли, когда они бежали к автобусу, волоча прапорщицу. Пострадала, правда, и женщина: ей вогнали заточку в район сердца, промахнувшись в спешке всего на миллиметр, да еще тело ее приняло две омоновских пули: в плечо и бедро. Ожидались проблемы и по женской части: оголодавшие бандиты наглумились над нею досыта. Так что если выживет – все равно уже получеловек. Может быть, прокуратура начнет свой вечный скулеж – но ничего-то им не обломится, отношение к берущим заложников стало жестче, и отряд не дадут в обиду; наградить, может, и не наградят, но все равно постараются как-нибудь поощрить, чтобы ребята знали, что их ценят и уважают. А это – главное. Когда есть доброе отношение, и служится по-другому. Ну, а женщина… ее жалко, конечно, какой разговор! Но дай им уйти, или не используй этой единственной, по сути, возможности открытого огневого контакта – и трупов могло оказаться столько, что устали бы считать. Нет, все о'кей.

Кроме, конечно, истории с телеграммой.

Она поступила в штаб ОМОНа, где в последнее время жил Здун. Дежурный, ознакомясь с текстом, доложил командиру дивизии. Ситуация, что ни говори, нештатная: с одной стороны – смерть близкой родственницы, с другой – все же человек на серьезном задании, притом командир, от него зависит весь результат. Может рвануть оттуда в самый ответственный, решающий момент – и все обернется кровью, недобрым вниманием министерства. И признаемся: начальство не любит отягощать себя вечными категориями, ему всегда главнее и ближе то, что предстоит решать на данный момент. Прошло двое суток, пока доложили: операция завершена. Тут же полетел приказ: командира ОМОНа немедленно доставить вертолетом в Емелинск. Все гадали, и даже пошли слухи, что Валерку хотят арестовать, наградить, повысить в должности, отправить советником в Таджикистан, в Югославию… Далеко он, однако, все равно не улетел, экипаж высадил его на большой попутной станции, сославшись на неисправность, отсутствие горючки и плохой прогноз. Спасибо, организовали машину на вокзал, и он почти сразу успел на проходящий. И, соскочив утром в Емелинске, сразу позвонил дежурному. Узнав о беде, сказал угрюмо: «Ну, вы все за это поплатитесь!» – сгоряча, конечно: что ты, боговый, можешь кому сделать, за что?.. Денег, что оказались с собою, до Малого Вицына хватало, и он поскакал на автовокзал.

Бабушку Анико Ираклиевну майор Валера любил всей душою. Нет, конечно, он любил и родителей, и деда Петико, как его звала бабка – но все равно она была всех душевней к нему, ласковей всех, умела понимать и утишать его с детства непростую душу. Ведь какая, если подумать, суровая, горькая ему выдалась жизнь! А способов снимать постоянные стрессы в запасе и всего-то два: бутылка да баба. Один – чтобы взбаламутить, другой – чтобы слить дурную кровь. И – абсолютно некому заглянуть в добрые, все понимающие и прощающие глаза. Отцу, что ли? Да он точно такой же дурак, и всю жизнь пользовался исключительно теми же способами.

Валера был сыном Нины Теплоуховой, той самой Нинико, что родилась победной весною сорок пятого, зачатая в далеком от здешних губерний госпитале. В шестьдесят четвертом она окончила бухгалтерское отделение техникума, и была распределена в систему МВД, в лагерную бухгалтерию. И, так как она была девушка молодая, и совсем ничего себе, то вопрос встал так: или выходи замуж за человека в мундире из той же системы, или – за расконвоированного зека, каковых окрест тоже реяло немало, и активности они были необычайной. Нина выбрала первый вариант, и сочеталась с юным лейтенантом, командиром конвойного взвода. По сути, детство и юность Здун провел среди зеков и конвойников, набухая потомственной ненавистью к человеку в «пидарке», источнику всего зла на свете. И в училище МВД пошел потому, что другой дороги себе и не представлял. А отец дослужился до майора, начальника штаба батальона, в последние годы жил уже в более-менее большом, хоть и далеком от всяких центров цивилизации поселке, готовил прыжок в сторону запада, в родные края, да опоздал немного – и остался с матерью доживать в том же поселке, в двухэтажном домике полубарачного типа. Вряд ли они даже и приедут на похороны: там только до краевого центра надо добираться не меньше трех суток, и то, если подвернется оказия, а на нее в наши времена надежды мало, путевые связи стали дороги и редки, всем наплевать на твои личные проблемы.

Бабушка, бабушка! Какая чепуха и несправедливость, что ты умерла. Шмыгая носом, Валерий стоял в очереди за билетом. Вдруг наглый старикашка в круглой валяной чеплашке втерся впереди, и затряс бумажкой:

– Докумэньт, докумэньт! Имэй право!

– Встань, куда положено, – процедил Здун. – Везде достали. Гуляешь тут, словно по аулу в своей Чечне.

Тот быстро глянул; глаза прикрылись тонкой желтой пленкою век, как у грифа. Горбясь, прошел в конец очереди.

Между тем, старик совсем и не был никаким чеченом, а – чистопородным сваном из дальнего горного селения, больше того – родным братом покойной Анико Ахурцхилашвили, по прозвищу Аня Шанежка. Майору Валере он, следовательно, приходился двоюродным дедушкой. Звали его Бесарион Ираклиевич, для сестры – просто Бесико, младший и единственный из братьев. Он тоже опаздывал на похороны, и тому были свои причины. Грузия ведь хоть и считается ближнее зарубежье, но вмиг настигшая ее разруха поломала и связь, и раньше-то не всегда безупречную. Больше суток шла срочная телеграмма, и это еще ничего, просто люди знают, что он представляет уважаемый клан, а то можно было ждать и неделю, и месяц, и два! Получили телеграмму, пролили первые слезы и вознесли первые плачи; что дальше? Нет, нипочем не выбраться бы Бесико в далекую Россию, если бы не внук Георгий. Тот три года назад ездил в Сибирь, торговать орехами, – и узнал на рынке от земляков, что в упраздняющемся здешнем авиаучилище можно по дешевке купить самолет, если выйти на нужных людей. Гоги послонялся, где надо, навел мосты – да, самолеты были: большие транспортники, кукурузники, учебные «яки». Вот на «як» он и положил глаз: машина легкая, четырехместная, можно ее неплохо загрузить, для взлета-посадки хватает небольшой полянки, удобная в уходе, легкая и безопасная в управлении, можно обучиться за десяток часов. Деньги Гоги заплатил, они ушли в надлежащие карманы, и однажды некий капитан поднял самолет с училищного аэродрома, а приземлил на пригородном пустыре, откуда вместе с покупателем был взят курс на солнечную Грузию.

Все село ходило смотреть на купленный Гоги летучий красавец; с утра капитан в перерывах между учебными занятиями успевал даже покатать кое-кого. Потом они с Гоги начинали пить, плясать, и молодецки кричать «Асса!» Толстый маленький капитан шумел еще о проданной России, плакал об оставленных в Сибири жене и детишках. С утра он опять учил сообразительного грузина основам эксплуатации и ориентировки, они поднимались к вершинам близких гор, облетали долины, покупали горючку на одной хитрой базе; все это самое большее – до полудня, потом в доме Гоги снова начинали стучать каблуки, задышливый офицер орал «асса!», и ронял большой лысый лоб в блюдо с виноградом. За месяц такой жизни Гоги научился летать, и у него стало жечь в боку. Как-то утром они так же взмыли в воздух, а приземлились аж в Адлере, куда Гоги доставил друга и наставника, и честно с ним расплатился. Напоследок они напились еще раз до отключки, проспались под самолетом, и – расстались навегда. Правда, был еще шанс встретиться: где-то через год капитан прислал письмо: мол, училище прикрыто, из армии его уволили, – так не знает ли дорогой Гоги местечка, где требовались бы пилоты-наемники? А то хоть пропадай с семьей с голоду. У него есть допуск и на истребители, и на штурмовики, и даже на боевые вертолеты: пусть только дают машину и конкретные цели, и он по ним прекрасно отработает. У Гоги не было ни одного знакомого, имеющего в собственности такую грозную технику, и желающего обрушить ее на головы врагов. Кого бомбить и стрелять тут, в горах? Да еще на быстрых машинах: долго ли разбиться самому? Все это он отписал наставнику, и предложил приезжать к нему в сезон вместе с семьей: пасти скотину, собирать виноград и орехи. Притом он хорошо заплатит, по утрам они будут опять облетать горы и долины, а вечерами пить вино и танцевать огневые горные пляски. Тем более, в боку уже не так жжет. Но капитан не приехал, и ничего не ответил: видно, такая перспектива заработка показалась ему унизительной.

После отъезда инструктора Гоги охладел к самолету: поднимался в воздух лишь тогда, когда было действительно необходимо. Хотя, по правде сказать, приобретение окупило себя уже в десяток раз: экономило время, силы, не надо было беспокоиться о дорогах, сопровождении, порче фруктов. Еще он катал новобрачных, пирующих, возил охотников, – прибавилась масса хороших заработков.