Текст книги "Уникум Потеряева"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 43 страниц)

КЛАД ПОМЕШИКА ПОТЕРЯЕВА

– Нет, вы представляете, – говорила Лизоля Конычева, ступая по пыльной вечерней дороге. – Сижу это я в ресторане Дома кино с Сережкой Шакуровым, вдруг прибегает Людка Гурченко, вся такая встрепанная…

«Это карма, – поспешая за нею, мыслил Афигнатов. – Железные законы судьбы. Предначертанные сутрами Совершенной Мудрости, праджпарамитой…».

– Двести долларов! Нет, какая наглость! Да я их урою за такие выступления. У меня надежные связи.

– Кажется, там кто-то уже есть, – тихо молвила идущая впереди Набуркина. – Да не один, батюшки!..

В глубине большой темной впадины действительно происходила некая возня: обрывки разговоров, лай, перемельк огоньков, похожих на крупные светляки. Внезапно в одном месте вспыхнул яркий свет, и очертились трое мужчин, сидящих у большого фонаря. Фонарь освещал круг с давно загашенным костром посередине, – над ним висел оплывший котелок. Мужчины держали на коленях лопаты и курили.

– Нам не туда! – сказала Мелита. – Берем правее.

Извилистая, не видная во мгле тропка привела их, куда надо: пень внезапно всплыл впереди, словно плотик, в голубом мерцающем ореоле. Возле его подножия сидела лиса-огневка, и, не обращая на них внимания, тявкала на звезды, на плеск недалекой речки.

– Муни! – позвал Антон Борисович. – Иди сюда, Муни!

Шебурша кожею, выполза питонка, обвила ему ноги. Гуру опустился на колени, коснулся плоской головки. «Давай простимся, Муни, – шептал он. – Вспомним твоего хозяина, моего друга, Гангу Сингха, вспомним Кала Нага – Нури, ведь он тоже был другом – больше твоим, чем моим, – но какая, Боже мой, разница? Это была совсем другая жизнь, тоже прекрасная, ее тоже уже нет, остались лишь мы с тобой…». Змея чутким язычком облизывала его мокрое лицо. Все глядели на них, и не заметили, как на пень уселась девочка в платьице с фестончиками, с торчащими из-под подола кружевцами. Она казалась то плоской, то объемной. Вдруг завизжала пронзительно, скаля мелкие зубы, и когда все обратили к ней лица, злобно крикнула:

– Они зовут меня!

Из-за плеча ее выплыл зеленоватый пульсирующий огонек, и она, всхлипывая, побежала следом за ним. Из какой-то норы возник карлик в армячке, и поковылял за нею, теряясь в высокой траве. И Муни поползла, гневно щелкая хвостом. И убогий мужичок с серым лицом и холодными глазами. Конец процессии составляли беспрерывно тявкающая лиса, гортанно керкающий, топырящий крылья орел и большой гриб – впрочем, поспевающий на своей одной ноге довольно прытко.

Огонек поднялся уже высоко-высоко, пульсировал ярко-ярко, так завораживал, что и Мелита с Валичкой, и Лизоля с Афигнатовым двинулись следом, не сговариваясь. Когда он завис над троицей с лопатами – то вспыхнул так ярко, что перекрыл и свет фонаря; мужчины вскочили, и быстро зашагали в направлении его полета.

В дальнем краю низины стояла старая корявая береза: видно, ее уж рубили, пилили несколько раз – а пень снова давал ростки, и рядом вырастало новое дерево. Вот в ветвях той березы и завис огонек, мерцая сквозь листья.

Три лиходея вышли к березе, и Вова положил колечко на траву – точно под тем местом, где зависла зеленая точка. И огонек канул вниз, коснулся камушка, словно целуя; местность опахнуло розовым светом.

– Копаем! – скомандовал Крячкин, срывая с плеча лопату.

При стуке заступов вышли к березе остальные вольные и невольные очевидцы удивительных событий. Растолкав тучи, возникла луна, и тоже глянула вниз. Яма становилась все глубже; наконец лопаты ударились об что-то твердое, послышались радостные голоса. Крячкин опустил фонарь – в глубине обозначилась выпуклая, с витым медным узором, крышка большого кованого сундука.

– Нет, я так не могу, – дрожащим голосом сказал Петр Егорыч. – Алик, доставай бутылку.

Ничтяк, рыча, отгрыз пробку и, двигая кадыком, принялся глотать водку. За ним – Крячкин и Вова. Валичка подскочил сзади к прапорщику, когда тот готовился выхлебать остатки, – вырвал из рук и унес в свой стан. Досталось по глотку и ему, и женщинам, и Афигнатову, – и бутылка улетела в траву.

– Открываем, открываем… – Ничтяк с Поепаевым полезли в яму; остальные сгрудились кругом.

– А нам что-то будет? – возникла вдруг Мелита. – Не забывайте, чье было письмо. Ведь мы законные, имеем право.

– Заткнись, тварь! – ощерился уголовник. – Или я тебя сейчас, кобра, падлина… И всю вашу кодлу…

– Ладно, с этим потом разберемся, – пробурчал Крячкин. – Ты давай, знай работай…

И Ничтяк вновь зашуродил отмычками в дряхлом, забитом землею замке. Наконец он щелкнул, сработала какая-то пружина – и крышка заскрипела, поднимаясь. Кто-то подтопал сзади, толкнул Валичку, заглянул вниз. Это был Фаркопов. Вот он, настал звездный момент. Сейчас надо взять сокровища и уйти с ними целым и невредимым, вот такая задача. Недаром прошлой ночью во сне он видел остров в Индийском океане, прибой гнал теплый ветер, и две красавицы с голыми грудками бежали наперегонки, чтобы принести ему кокос и ананас.

Но что-то сдвинулось в темноте, рехнуло из недальнего леса, сумрачный ропот реки приблизился, глаза нечеловеков горели тусклыми пуговицами, почва стала подрагивать, словно чудовищный урод тупал по лесам, по долам когтястыми узловатыми клешнями: пляп! пляп!.. Дрожи и помни: это тебе не срединная Русь с ее чистыми озерами, легкими и светлыми Китежградами, а лесные болотные места, – тут еще недавно обитали бок о бок с нежитью дремучие племена с лохматыми шаманами и деревянными кровавыми божками. Велика, велика ты, Россия-матушка!..

Сполох осветил сверху облака, и каркнул громовой голос:

– Et quе tоut sоit dit!..[45]45
  Пусть все будет кончено!.. (франц.)


[Закрыть]

Бледный призрак, колыхаясь, выплыл из ямы и встал белеющим столбиком.

– Это я? – спросил тусклый абрис.

– Да, это я! – ответила протянувшая руки к бледному двойнику своему девчонка-проказница. С радостным криком они вошли друг в друга, и пустились в плавный облет низины. Все глядели вслед диковинному телу: оно то двоилось, то вновь сливалось воедино. Тем временем Ничтяк нагнулся, выждав момент, и, схватив полыхающий на земле перстенек, сунул его в карман. Большая рыба выплеснулась вдалеке из воды, блеснув чешуей.

– Берись! – скомандовал Петр Егорыч. – Раз-два, взяли!

Тужась, они с Поепаевым подняли сундук над землею, и опрокинули его. Оттуда высыпалась ржавая, истлелая труха, похожая на прах.

– Ну и что же мы видим? – сказал, выпрямясь, Вова. – А ни хрена не видим. Где оно, Егорыч, твое богатство?

Чудесный лазоревый свет заливал крошечную долинку, – светила луна, звезды, еще что-то подсвечивало из-за высоких облаков; роса готовилась выпадать, после нее вообще все заблестело бы изумрудом; наяривали кузнечики, богомол Посяга терзал жертву безжалостной пилой. Сгрудившиеся вокруг ямы люди стояли жалкою кучкой, летающая девица пикировала сверху на них, и жестоко хохотала.

– Светит месяц, ночь темна, – молвил прапорщик, словно не замечая бушующего вокруг света, – чарка выпита до дна.

– Что будем делать, господа? – подал голос Афигнатов. – Зачем мы здесь, вообще? Что ищем, я не понимаю?

– Разве непонятно? – грустно ответил скукожившийся, померкший гораздо больше обычного Валичка. – Души люди потеряли, вот и ищут.

– Ну, так они их здесь не найдут! – отрубил Крячкин.

– А это неизвестно. Никто ведь не сказал, где их искать. Может, как раз и здесь.

Захлопал крыльями, разбежался и взлетел ввысь орел. Крылья его и бока отливали на разворотах. Спиралью он поднимался все выше, и становился все меньше. Сладко пели лягушки из теплой тины и икры, вознося хвалу миру и благолепию.

– Enfin dеlоgе![46]46
  Убирайтесь наконец! (франц.)


[Закрыть] – прокатилось рокотом по распластанной низине. Все встрепенулись, – но словно чего-то ждали, глядя друг на друга, окрест и на торчащее в яме сундучье дно.

– Йе-эсть, вашбродь, батюшка барин! – зычно крикнул, выплывая из мути ближнего болотца, бородатый дядек в стародавнем казачьем кафтане. Он надвигался, перебирая руками, а сабля его, свисая перпендикулярно телу, волочилась по земле. – Сейчас сделае-эм!..

Мощным ударом хвоста питонка Муни швырнула Афигнатова на тропку, которой они пришли, и погнала перед собою. Карлик Отетя, бессвязно лопоча, протянул Крячкину крохотную ручку; тот боязливо огляделся, выскочил из ямы, забыв о лопате, и потрусил следом за подземным обитателем. Зырь толкнул Валичку; тот уловил угрюмый, холодный свет косящего глаза, и обреченно шагнул в траву. Огневка, тявкая, стлалась перед Мелитой и играла хвостом; завороженная ею, нотариус протянула руки и понеслась опрометью за лисою. Путь гриба сосредоточенно повторял Вова Поепаев, стараясь не раздавить его сапогом.

Только не обретшие своих пар Лизоля, Фаркопов да вор Ничтяк остались стоять возле ямы, скованные ужасным предчувствием. «Шашки подвы-ысь!» – гудел казак, наползая. Тут раздалось хлопанье крыльев, и на поляну свалился орел. С него слезло существо в платочке, зеленом бязевом сарафане.

– Авдотья Лукинична! – Лизоля взмахнула руками. – Голубушка, что же это?!..

– Еле успела, – сказала старуха, дернув ее за рукав. – Ляд с тобой, выведу, так и быть…

Орел гнусно клекотнул и раскрыл крылья, готовясь к пробежке. В это время Фаркопов совершил гигантский прыжок и вцепился в его лапы. Птица закричала по-человечьи; рывками, рывками она тяжело поднялась над травою, и полетела в сторону Потеряевки. Иногда она оседала, и носки грубых фаркоповских ботинок буравили землю.

Остался лишь Ничтяк: кожа на его лице сделалась землистой, он озирался и клацал зубами.

– Простите, граждане, помилуйте! – вязко бубнил он и кланялся на все стороны. – Грешен, помилуйте!..

– Ну и что за беда! – громко молвил крепкий рыжий мужик с кудрявой головою, в плисовых штанах и длинной белой рубахе, с босыми ногами. – В бездне греховней валяяся… Вот только перстенек-от зря взял, мил-человек, этот грех тебе и совсем бы не нужон. Дай сюда!..

– Докажи, сучара!.. – уголовник выхватил перстень из кармана брюк, сунул за пазуху, и прытко сиганул в сторону. Кудрявый коротко взмахнул рукою, – тяжелый, похожий и на булаву, и на крестьянский цеп предмет метнулся вслед вору и ударил его в загорбок. Ничтяк пал ничком, раскинув руки, и не шевелился более. Спустя совсем короткое время что-то маленькое, темное вытолкнулось из-под правого плеча; сдулась корочка крови, и пульсирующее огоньком колечко подлетело к тоскливо кружившей над низиною девицей. Она ухватила его, надела на палец, – и, облегченно вздохнув, растворилась в воздухе. Над телом Ничтяка колыхнулось голубое пламя, и опало тотчас, упрятавшись в кучке серого пепла.

– Эй, Нахрок! – крикнул казак. – Принимай друга!

– Ва-ажно! – отозвался кудрявый.

Прозрачный призрак уголовника Алика, по кличке Ничтяк, поднялся из пепла, и со стонами, колыхаясь, вознесся к верхушке березы; исчез из вида; стон все удалялся, удалялся, пока не затерялся среди других звуков.

Вдалеке, в Потеряевке, раздался сиплый вибрирующий вой петуха Фофана. Оборвалось на полуслове брюзжанье старого барина; затянулась зеленым ковром яма с сундуком и лопатами в ней. Наступила тишина, и ничье движение не тревожило больше покоя под старой березой.

ВЕНЧАНИЕ НА ЦАРСТВО

Вот на закате еще одно лето Господне! Лезут репьи из огородного тына. Еще пахнут чистотел и полынь, хоть и ушло их время, скоро им засыхать; настанет царство мяты, царство ботвы на искуроченных человеком грядках. Впрочем, если пройти тропкою с самого раннего утра, когда воздух свеж, роса цепко холодит зелень – она бодрится изо всех сил, изображая стойкость и молодость… но нет, все равно не дождешься тех сладких запахов, от каких вздрагивали весною, еще недавно совсем, ноздри, и рождались разные мысли, настроения: иной раз ведь и черт знает, на что становишься способен, нанюхавшись того дурмана!

Валичка и Мелита, оба трусоватые по натуре, первыми выскочили из заколдованной низины: и лиса, и зырь, доведя их до пня, сразу исчезли, провалились (да так оно и было!), дальше путь лежал знакомой извилистой тропкою, проходящей через небольшое, забитое сорняками поле.

– Ну же, скорее, душа моя! – торопили они друг друга.

Бежать, бежать! И никогда больше не возвращаться в места, где обман на обмане. Где некому показать себя, гуляя вечером под ручку с любезным другом в изысканном туалете, и раскланиваясь со знакомыми с милою улыбкой. Прочь от тракторного гуда, навозных ляп на дороге, убогих натюрмортов сельской лавчонки!

Линия судьбы, однако, может казаться простою лишь мозгу невежды, глупого человека: ну что он, на самом деле, способен видеть и предвидеть, кроме той точки, на которой находится в данный конкретный момент?..

На окраине деревни, за крайними огородами, их встретила толпа, застывшая в торжественном молчании. Раздался гул, и народ двинулся навстречу им, крича «Ура!» Несколько голосов пели «Вставай, проклятьем заклейменный!», иные – «Боже, царя храни…».

Впереди надвигающейся народной массы резво поспешала, переваливаясь, Маша Португалка. Вровень с нею трясся на высоком стульчике старичок Пафнутьич, несомый четырьмя мужиками. Бежал сзади вприпрыжку батюшка с зажженным кадилом; вид у него был одновременно и радостный, и сконфуженный.

Метров за десять до обалдевшей парочки Марья Мокеевна Буздырина, она же Сантуш Оливейру, пала наземь и поползла вперед, бия поклоны. «Ай!» – вскрикнула Мелита. Валичка прижал ее к себе и мужественно вперил взгляд в пространство, подобно герою революционной эпопеи. После того, что стряслось в низине, его уже ничто не могло удивить, – только испугать. Но страх-то остался, и он думал тоскливо: «Неужто будут убивать?..».

– Батюшко-о!.. – басом возопила Португалка, приблизясь на коленях к его ногам, и лобызая концы пыльных кроссовок. – Матушко-о! – обняла дрожащие Мелитины ноги. – Родныя-а-а!..

Толпа запаленно дышала за нею, согнувшись в пояс.

– Робята-а! – гнусаво засвистел Пафнутьич. – На плошшадь их ташшы-ы! Пушшай, значит, опшэству присягу дают… ташшы-ы!!..

Все взревели; мигом Постников с Набуркиной очутилсь на головах невероятной толпы, несущей их по прибитой росою пыли, по склизким коровьим лепехам к избе сельской администрации.

– Что же это, душа моя?! – вскрикивала нотариус, кусая губы. – Это ужасно! Ведь я еще так молода!..

– Мужайся, душа моя! И будь готова ко всему!

Но вот достигли места; вознесенный на большое крыльцо бывшего сельсовета, Валичка немедленно усажен был в высокий стульчик деревенского мудреца, – самого деда выкинули из него столь нецеремонно, что он остался лежать без памяти возле угла.

Набуркиной принесли низкую табуреточку, и она тихо пристроилась обок с седалищем милого друга.

Старый механизатор Офоня Кривощеков оттер мощным плечом Марью Буздырину, и махнул рукою попу:

– Действуй, товарищ!

Тот подскочил, и забегал вокруг стула, размахивая кадилом и возвещая:

– Венчается на царствие раб Божий Валенти-ин!!..

Но вот он остановился, наступила мертвая тишина. Сиплым шепотом Валичка спросил у застывшего за спинкою священника:

– Чего дальше-то, говори!

– А я почем знаю! – поп тихо вздохнул. – Первый раз экая притча. Набежали ни свет, ни заря: заправляй кадило, одевайся для торжества! Или убирайся с прихода! А ведь у меня семья… Значит, так: поклонитесь троекратно, тут уж ошибки быть не должно. Спасибо, мо, народ честной. Ну а дальше – по обстоятельствам, сами ориентируйтесь.

Постников поднялся со стула и трижды поклонился.

– Спасибо, народ честной! – воскликнул он.

Оглушительный, восторженный рев был ему ответом. Люди падали на колени, тыкались лицом в землю, плакали навзрыд, размазывая слезы по чумазым физиономиям. А Португалка, приседая и махая руками, кричала с крыльца:

– Видите, видите теперь?! Правду я говорила: он, он самый и есть!! Объявился, родимой! Экое дело: по своей земле тайком ходить приходилось! Ну, теперь уж мы тебя в обиду не дадим. Всех лиходеев порушим. Ты токо порядок наведи!.. Штобы – р-раз! – и все.

Постников подозвал пальцем Офоню:

– Скажи-ка, дружок: что такое здесь происходит? Во что вы нас впутываете? В кого вы нас окрутили, ну?!..

Голос его гневно звенел; Офоня угодливо поклонился, и сделал какой-то знак. Тотчас народ расступился посередине, и двое мужиков, – трезвых, одетых в выходные костюмы, – выделились из толпы и двинулись к крыльцу, держа пред собою какие-то предметы. Один возложил на Валичкину голову корону из листовой стали-нержавейки превосходного качества, выпиленную очень старательно; острые края больно легли на кожу и волосы. Тут же другой мужик положил в одну ладонь что-то круглое, а в другую вставил короткую дубиночку, изукрашенную резьбою.

– Прими, царь-батюшко, – с надрывом произнес Офоня, – державу и скипетр на власть от русского народа.

– Не болтай, дурачок! – прохрипел бывший пожарный директор, едва не теряя сознание. – Не болтай! А то посадят.

– Посадить, не посадить – это уж полная ваша воля! – Офоня проворно выхватил из чьих-то рук эмалированный ковшик с белопенною брагой, и, поднеся его к царским устам, стал наклонять, выливая питье в Валичкин бессильно раззявленный рот.

Маша Португалка хлопотала, словно курица, возле Мелиты Набуркиной.

– Ой да ты матушка наша! Ой да ты голубушка! Ведь вы мне в видении открылися! Стоите озаренные, в белых одеждах, и гласите: мы, мо, русские царь с царицей, ходим по своей земле, и ждем своей участи. А только, мо, открыться не можем, потому што супостаты нашей смерти хотят, и в том числе их главный, а тайное имя ему Шайтан. Тут уж я все и сообразила-а! Царствуйте знайте теперь, берите власть на Руси, а уж мы вас как-нито оборони-им! Бо-оже, царя храни-и! – загудела она.

– Спасибо, тета Маша! – толковала Мелита, отнюдь не утратившая, в отличие от сожителя, способности соображать. – Я тебя боярыней сделаю. Или фрейлиной. Дак как ты узнала, что я-то царица и есть?

– И не бай, матушко! Сразу заподозрила: экой у Мелашки мужик: малопьющий, с пузцом, личико налитое, губы топырит. На люди не лезут, гуляют себе потихоньку… А все главное-то в видении открылося, так что где уж вы сошлися – дело десятое, теперь ты наша царица святорусская, твое дело теперь – наследника родить!..

– Господи помилуй, глупости какие! – зарделась нотариус.

Валичка уже поплыл от вплескиваемых в рот ковшиков белопенной браги и восторженного людского рева.

– А штой-то, – вопрошал он, подлаживаясь под речь из фильмов о седой старине, – народу, народу-то столь набежало? Ай от других земель и вотчин делегаты? Тады кричим им «УРА!» Ур-ра-а-а!..

– От других не от других, – пытался объяснить Офоня. – Из ближних деревень – это точно, есть, из Малого Вицына – тоже… Тамошний мэр пожарников прислал, которы в отгуле – власти теперь ни с кем не ссорятся, мало ли што… Ежли бы не сенокос на носу, еще больше было бы… Да ты не гневайся, ваше величество, дело сделано, пора вожжи в руки брать…

Тут раздалось тарахтение, и на площадку вкатился старый трактор «Беларусь» под управлением пафнутьичева сына, Фокея Михеевича. Он волок за собою железную дребезжащую тележку; вот мотор заглох, и здоровенные парни (не пожарники ли?) принялись выкидывать с нее наземь Крячкина, Фаркопова, Богдана и Клыча. Руки у них были связаны, рожи опухли.

Сын Пафнутьича выпрыгнул из кабины, и, подойдя к ним, отвесил каждому по пинку. Склонился в сторону крыльца.

– Ты… чево это там?! – зарехал всея Руси самодержец.

– Чеченов привез, вашевелицство!.. – гаркнул тракторист. – Ведь оне же самые враги и есть, што вас изгубить хотели. А это, – он показал на Петра Егорыча, – ихний укрыватель. Может, он и есть тот самый Шайтан. Вражина.

– А, враги народа-а! – жидко заверещал, поднимаясь из травы, его папаша. – Последние остатки умирающих классов! А именно: промышленники и их челядь, торговцы и их приспешники, бывшие дворяне и попы, кулаки и подкулачники, бывшие белые офицеры и урядники, бывшие полицейские и жандармы, всякого рода буржуазные интеллигенты шовинистического толка… В своем вредительском порыве доходят до того, что прививают скотине чуму, сибирскую язву, способствуют распространению менингита среди лошадей!.. И. Сталин, «Итоги первой пятилетки», доклад на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б) 7 января 1933 года, «Вопросы ленинизма», издание одиннадцатое, ОГИЗ, 1947 год, стр. 392.

И склонился к земле, обессилев.

Народ заволновался:

– Вот гады! Менингиту способствуют!

– Ищо язву с чумой разносят!

– Да нелюди оне! Вон атом в Москве, сказывают, хочут подзрывать.

– А царя-батюшку нашего за што погубить хотели?!..

Проворный мужик уже тащил откуда-то, хромая, крепкую высокую табуретку. У двоих появились в руках широкие острые топоры, и они, толкая друг друга в грудь, принялись спорить, кому сойдется рубить вражьи головы. Первым схватили за буйную шевелюру Богдана, поволокли к табуретке, прижали, чтобы шея почти лежала на плоскости, а лицо глядело вперед. Он уже не мог кричать: только плакал, тараща темные выпуклые глаза, шлепая толстыми губами.

Ждали лишь царева жеста.

– Зачем… зачем это?.. – слабо спросил Валичка, уклонясь от очередного белопенного ковшика. – Надо это… следствие, бумаги, суд… так нельзя…

– Кто сказал – нельзя? – недобро хмыкнул ближний боярин Офоня Кривощеков. – Царю все можно. А сказнить этих злодеев все равно надо, иначе – слабым посчитают, а зачем это царю надо? Беспорядки начнутся. Давай, ваше велицство, с Богом!..

Постников беспомощно обвис, – и вдруг почувствовал толчок в бок, со стороны матушки-царицы. Скосил глаза, – и по шевелению губ уловил произнесенное ею слово.

– Амнистия, – тихо повторил он. Не шелохнулся: любой жест палачи могли понять как сигнал к действию. – Амнистия! – крикнул он сипло. – Амнистия-а!..

Словно ток пробежал по толпе: до того родным было слово, до того сладкими воспоминаниями отзывалось оно. Ведь не меньше четверти были судимыми, и знали, какие оно будит надежды в тоскующей зековской душе. А среди остальных слово это родило любовь и милость к несчастненьким. Зарыдали бабы; вмиг горемыки были развязаны, и их принялись угощать брагой из трехлитровых банок. Они пытались вырваться – да куда там! Все хотели выпить с ними за чудесное избавление. И, хоть и все славили царя с царицею за их великую милость, – но основное внимание от них было все же отвлечено; Валичка с Мелитою привстали, размяли ноги, и готовились уже улизнуть, скинув тяжелые скипетры и короны, – но остановлены были неистовой Португалкой:

– Вы куды наладились, батюшко-матушко?! С народом-то не хотите побыть?

– Ах, тета Маша! – сказала Мелита. – Да вы гляньте на него: ведь еле на ногах держится! Такое напряжение, да брага еще эта… вы шутите?!

– Нет, вы постойте! – кандидатка в фрейлины встала на их пути и раскинула большие руки. – Вы теперь не в том чине, чтобы по своей земле пешком ходить. Только знак дайте – отвезут, куда надо. Эй, Мокеич!..

Вежливо толкаемые сзади, они перевалились через борт железной тележки, и «Беларусь» повез их к дому бабки Кузьмовны. Деревенские пацаны бежали по бокам с криками: «Дай тыщу! Дай тыщу!..».

Валичка, лишь только перевалил порог избы – рухнул и захрапел. У Набуркиной хватило все же сил доползти до постели. Пришли Лизоля с Афигнатовым, посидели тоскливо, – бабка тоже бушевала где-то на коронации, – и отбыли на автобус.

Едва начало светать – Мелита разбудила Валичку. Он вскинулся, разодрал запухшие глазки, – она сидела рядом, на полу, и прижимала палец к губам. «Что с тобою, душа моя?» – спросил он. «Чу!» – сказала она. Постников прислушался – но ничего, кроме дальнего воя мотора, не уловил. Похмельным умом он решил, что матушка-царица попросту подбивает его к любовному сеансу, и потянулся к ней – но она вскочила, оттолкнула его, и выбежала из избы. «Чего это она?» – мутно подумал Валичка больною головой. Но гуд машины, идущей на пониженной передаче, все приближался; он встал и вышел на крыльцо. Там возле завалинки валялась пьяная Кузьмовна, а поодаль, на дороге, в утреннем полутумане, беседовали вполголоса Мелита и фермер Иван Носков.

– Чего это вам приспичило? – спрашивал он, свесив голову из кабинного оконца. – Через три часа автобус, уедете спокойно, места на этом рейсе всегда есть.

– Нельзя! – топала ногою Мелита. – Жди нас здесь, мы в момент!.. Так надо, понимаешь? Сейчас мы, быстренько…

– Да обожди! Ты вот што давай: собирайся, и – рвем на пару в мои палестины. Заживе-ом!.. Мне как раз бабу надо. А мужичок пусть сам валит, куда ему надо.

– Ах, Ваня, оставь! Я женщина городская. Потом, я же сказала: в обиде не оставлю, заплачу, как положено!

– Дак конешно… Но имей в виду: в моей тачке только одна вторая скорость. Волками взвоете!

– Все лучше будет, чем тут на троне сидеть…

– На каком таком троне? – навострился Иван.

– Дорогой расскажем… Ладно, жди! – она кинулась к дому.

Грязные, пропахшие дорожным потом, в пыльной одежде – они возникли к полудню на пороге Валичкиной квартиры. Проковыляли на кухню, сели друг против друга.

– Устала ли ты, душа моя?

– Да, душа моя. Ужасная дорога!..