Текст книги "Уникум Потеряева"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц)

– А слух-от был – помогли ему помереть, вот как!

– То не наше дело.

До Федора Иваныча Урябьева тоже доносилось кое-что о смерти героя Плюснина. Сам-то он в то время был пацаном, – но годы спустя, будучи уже служивым человеком, слыхал от старого эксперта Опалева, ныне покойного, что при осмотре им обнаружен был след свежего укола. Наркотики герой не употреблял, да о них и не слыхивали в Малом Вицыне тогда; не нашли ни шприца, ни лекарств, ничего. Были лишь сведения, что у него той ночью гостились двое, видом бродяги, – утром ушли, а к обеду зашедший опохмелиться сосед нашел труп. Однако – почему-то запретили и проводить экспертизу: зачем-де глумиться над плотью геройского человека! Похоронить со всеми возможными почестями – и закрыть дело. И приходилось даже Урябьеву слыхать от своих такую версию: мо, власти сами расправились с живой славою Малого Вицына, чтобы раз навсегда покончить с пьяницей и скандалистом, бродящим с Золотой Заездой по кривым улочкам города.

Слыхать-то слыхал, но не брал в ум: начальнику угрозыска хватает и своей информации, а что уж идет по линии других служб – это ихнее, не его дело, и пропади оно все пропадом!..

ШНЯГА ВЕКОВАЯ

То ли большая, внимательная тень свирепого борца за народное счастье Степки Нахрока накрывала сверху город, торопя утлых его жителей на нехорошую чепуховину, то ли сородичи злого карлика Отети, шаля в лесах, напускали дурной морок, – скрытая жизнь его бурлила деяниями, один другого печальнее и удивительнее. Ну речь, разумеется, не об обычном событии, типа естественной смерти – она дело нормальное, ни убавить, ни прибавить.

– Эй, Ивановна! У меня ведь мужик помер!

– Но-о?! Дак ведь токо што тут, на улице, колбасился!

– Пришел, лег… Я за водой побежала. Пришла, гляжу – а он уж и готов!

– Чего же ты не воешь, дура?

– Ой, верно! Оа-а-а-ы-ы-ы!!..

Или:

– Хотите верьте, бабы, хотите не верьте – а Лизка Палкина скончалася!

– Вона што-о! Дак ведь она туто… токо што… недавно…

– А пошла к сватье в гости. Скоко-то выпили, сватья в голбец за капустой полезла. «Слышу, мо, оттуда: только – „ой!“ да табуретка сбрякала. Вылезла обратно, а Лизка-то на полу лежит, и – готова!» Бежите скоряя, ее теперь выносить станут!.. Че-ерная вся!..

А то:

– Вечером-то и говорит мне: «Сделай-ко, дочка, редечки с молочком…». Похлебала, спать легла. Утром глянула – а она словно живая, такая спокойная – видно, ангелов увидела…

– Сколь ей годов-то было?

– Ой, обожди… семисят два, што ли…

– Ну, дак ведь и пора. Пожила! Царство небесное…

– Тоже верно!..

Впрочем, различить смерть естественную и неестественную – тоже дело не шибко простое. От старости – конечно, естественная. А если человек помер в пьяном виде? Что было причиною, отчего остановилось сердце? Может, прожил бы еще двадцать лет, – а может, помер бы и трезвый в тот же день, разве что чуток позже? Как говорят ученые люди – «тайна сия велика есть».

Но почему-то катастрофы, вызванные каким-нибудь механическим вмешательством в человеческую судьбу – носили в Малом Вицыне какой-то совершенно черный, сатанинский оттенок, – или, возможно, приобретали таковой в устах местных жителей. Если, к примеру, случалась дорожная авария – то столь неимоверная, что: «Неделю, поверишь ли, машину-ту автогеном резали, штобы трупы достать! Во как скорячило!» – «Он туда ступил – токо швырр! – огонек полыхнул. Заземлило так, што и хоронять-то нечего было!» – «На третий день выташшыли – а у ево уж и нос-от раки отъели!» – «Туто бревна-то и покатись… Он и не успел отскочить. Стали разбирать-то, а там – токо слизь кровяная». Даже смерть героя Плюснина носила окрас таинственного гадства: ночь, изба, пьяные бродяги… Бывало и так: пропадет человек, и все тут! И не могут найти! Проходит, допустим, полгода – вдруг тащит собака откуда-нибудь с отвала людскую голову: того самого пропавшего. И доктор удостоверяет, что отрезана она не более чем пять-шесть часов назад! Кто вот ее отрезал? Где мужик (или баба) все это время были-пропадали? Попробуй разберись, хоть кто ты будь: опер, следователь, прокурор, простой маловицынский обыватель!

Или взять случай со старушкой: подковыляла с батожком к магазину, положила в сумку хлебушко, соль там, еще чего-то, вошла в ложок, выходящий к избушке, и – тоже пропала. Ждали-пождали ее дома, – пошли по следу. Смотрят – стоит возле тропки ее сумка. Сбегали за милицией. Первым делом, те обнаружили в самом начале лога следы изнасилования. Совершив гнусное деяние, злодей посадил бабушку на закорки, и двинулся по тропке дальше. Метров через сто пятьдесят остановился, ссадил свой живой груз, снова изнасиловал; покормил ее, и поел сам. О чем они при этом беседовали, какие обсуждали вопросы? – Бог весть. На выходе из ложка гадский тип совершил третий акт, опять свалив бабку с натруженных уже плеч. Дальше там шла дорога, поскотина, лес… потерялись люди, потерялся их след, и не был никогда отыскан. Эх, жизнь!.. Жаль было бабку, и в который раз Федор Иваныч Урябьев (он вел дознание) испытал недоумение и боль.

И снова крутилась всяческая блекота.

– Ему ищо говорили перед кроссом-то: «Куда тебе, не бегай, ведь ты немолодой!» – «Нет, побегу! Я им всем ищо жопы-те надеру!» Ну, надерешь дак надерешь… Ка-эк он пошел со старта махать! «Во-от, – думаем, – она, старая-то гвардия…». И што бы ты думал: показал первое время! Тут же, понимаешь, кубок ему, грамоту… Ну, пошли в раздевалку, то-се… Сели за стол, как положено – а его все нету и нету. Кричат: «Эй, Афанасьич, ты где там? Давно уж все пиво пьют, бежи скорея!» Молчок. Глянули в раздевалку-ту – а он уж весь черный…

– И вот приводит он ее, голубушку, к пролубе, садит на приступок. Одной-то рукой у ей в трусах шарит, а другой ножик к груде приставил. Шшупал так-ту ее, шшупал, вдруг – тоненько так взургал, нож-от вонзил, да и в пролуб ее башкой вперед – бяк!!..

– Оне вдвоем сидели, выпивали; вместе служили когда-то: ну, воспоминания, то-се… Он заходит: «Об чем толкуете, старперы?!» Гошка-то и скажи: «Гляди, явился! Волос долог, а ум-от короток!» Тот пошел в ограду, взял топор, вернулся: «Это у меня ум-от короток?! Теперь сами короче станете!» Сначала башки им отсек, потом ступни отрубил. Выкурил цыгарку, потом как себя по горлу-то секане-ет! И – тоже готов!..

Когда-то в Малом Вицыне был грамотен едва ли не один житель из трехсот; потом – один из ста. Один из пятидесяти, двадцати, десяти… В период повальной грамотности каждый уже умел не только читать и писать, – но и знал латинский алфавит, худо-бедно мерекал в истории с географией, порою мог даже объяснить значение слов микрофарада, октаэдр и косеканс, – однако явление сие, отрадное в целом, никак не влияло на историческую криминальную статистику. Скорей наоборот: чем дальше – тем больше воровали, убивали, разбивались в лепешку. Словно черт удил с небес, – и, войдя в охотку, все больше забрасывал удочек, снимая богатый улов. Но мы-то с вами люди умные и битые, знаем, что дело не только в черте: во-первых, чем больше техники – тем больше гибнет и калечится народу. Во-вторых – при цивилизации человек куда хочет, туда и едет от дому. Порою увезут и того, кто не хочет. Служба, учеба, то-другое; почему бы и вообще не поискать приключений на какую-нибудь часть тела? Пока человек дома, в привычном окружении, он еще боится: что скажет тот, что скажет этот… А порвавшему с такими предрассудками и сам нечистый не брат. Но теперь ведь везде так, не только в Малом Вицыне, верно? Издержки же бытия, связанные с техникой… ну не отменять же прогресс! Смешным и жалким оказался бы тот, кто попробовал бы его отменить. И не удержишь никого дома, если мудрейшие люди придумали уже автомобиль, поезд, моторное судно и самолет. Вот и думай…

Или – мятежный дух Нахрока был все же виною?..

Молодое поколение – в частности, дочь отставного майора Зоинька и жених ее Вася любое противное им действие, явление или вещь называли кратким словом шняга. У старого оперативника оно имело свое, особое значение.

Поспешая домой сегодня, он вышел на берег пруда. Там стоял тщедушный мужичонко в трусах, какие носили футболисты начала века. Прислоня ладонь к глазам, он вглядывался в воду и бормотал:

– Вот, щас… Щас-щас… Н-ну, молоде-эц!..

Федор Иваныч нахмурился; подойдя к мужику, он толкнул его и сказал:

– Эй, друг! Ты чего это высматриваешь?

– Да корефана! «Гляди, – дескать, – сколь я под водой могу пройти!» Вот и…

– И давно это было?

– Ну, сколь давно! Минут семь… может, восемь…

У Урябьева закололо в боку.

– Мар-рш в воду! – заревел он. – Живо, обормот! Где он нырнул? Вот, туда иди!

Мужик, вздрагивая, отправился в воду. И, не зайдя еще и по бедра, тащил уже за пятку, скуля, неудачника-корефана. Труп был бледно-белый, с татуировкой ниже правого локтя: «ГСВГ 1972–1974».

ПО НАПУШКЕ СЯПАЕТ ЛЯПУПА

Быстрой рыбкою Аллочка Мизяева выскользнула из-под классика детективной и фантастической литературы Кошкодоева и легкими шагами упорхнула в ванную. Вадим Ильич повернулся на спину, потянулся. Встал, надел трусы; плеснул в фужер вина. «Будешь?» – спросил у чаровницы, уже натягивающий колготки. Она замотала головой. На душе ее было горько: как можно было так легко изменить майору Валерке, мужу-неорганику, полному сложного эротизма. «Какая я противная!» – думала Аллочка. Попрыгала, надевая туфельку. Писатель приблизился, обнял, ткнулся губами в блестящую от крема щечку: «Ну, до встречи, солнышко, храни тебя Бог…». Она замерла, снова чувствуя мужчину, повелителя ума и тела.

Проводив гостью, Кошкодоев закайфовал. Пил вино, курил сигареты, валялся на койке. Хотел даже заняться «Литературкой», захваченной еще из дома и до сих пор нечитанной; развернул, вгляделся в строчки. «… По напушке сяпает ляпупа. У ляпупы разбызены клямсы…». Кинул газету на пол – словно стряхнул таракана.

Подумал об Аллочке. М-д-да-сс!.. Что с ними поделаешь, с этими милыми провинциалками! Как стесняются порою греха, и как неистовы бывают потом в любви. В Москве давно уже никто не стесняется, во всем простота, легкость, деловитость необыкновенная. Нет, господа, расслабиться по-настоящему можно лишь в поездках.

Он развернул лежащее на столе полотно – то самое, ради которого ездил сегодня в галерею, – и удивился легкому мерцанию огонька в верхней правой части. Надо же!.. Вздохнул с легкой приятной грустью: ну вот, обзавелся еще одним новым воспоминанием! Теперь картина будет всегда вызывать образ этой порывистой искусствоведки. Что ж, надоест – можно будет и убрать, или засунуть куда подальше.

Какие-то чувства принесет ему еще эта поездка!..

Тут зазвонил телефон. Писатель хмыкнул, пожал плечами.

– Да. Да.

– Але-оу… Вадим Ильич? Але-оу?.. – переливчато зажурчала трубка.

– А, а! Да! Кто это?

– Ну разумеется… мы слишком мало виделись, чтобы вы могли различать меня по голосу. Але-оу?.. Сегодня у Кучемоина в его резиденции… помните?

– О-о, о чем вы говорите! Когда я думаю о вас, я вспоминаю слова одного из классиков жанра, Дэй Кина: «Ее фигура была столь же прекрасна, как и лицо. Тонкая талия еще более подчеркивала ее высокую грудь. Длинные ноги с тонкими щиколотками были безупречны…».

На другом конце провода наступило молчание. Он почувствовал набухание плоти. Бедра вздрогнули, несмотря на расслабляющее действие секса и сухого вина.

– Спасибо, спасибо за комплимент. Я очень польщена. Нынче ведь, знаете, время такое: не каждый выделит и похвалит, особенно словами классиков. Да, так вот… Мы ведь не сумели и познакомиться, вы так быстро ушли… Как вам наша культурная среда?

– Разная, разная. Но – я ведь лишь так, поверху… Кое-кто из галереи, этот… Ягодинов ваш…

– Как он вам, кстати?

– Не знаю… короткий контакт. Но впечатление не очень приятное. Тем более, что я и в Москве слыхал о нем не лучшие отзывы.

– Да подонок! Я немного имела с ним дело: занималась массовыми зрелищами, и он писал текстовки. Пустой барабанщик. Хотя рифмовщик и неплохой. Но – абсолютно без стыда, без совести, хам…

Писатель вздохнул. Он слишком хорошо знал, что между талантом и нравственностью нет, увы, прямой связи. А уж у этих губернских Есениных, Северяниных, Златовратских, Толстых и Набоковых, всю жизнь побирающихся по копейке – откуда чему взяться? Вспомнил еще здешнего писательского секретаря, к которому заходил ставить штамп на командировку: суетливого старика с крашеными волосами, аккуратным пробором и мордою закоренелого парторга, пройдохи и графомана – и чуть не сплюнул на гостиничный ковер.

– Жаль, жаль, что ушли… – тек в уши голос. – Я так разволновалась, вы не поверите… Николай Ипатьич любезно дал телефон… Вы не сердитесь за звонок?

– Что-о вы!!.. Но, э, извините…

– Да, меня не представили как следует… Елизавета Петровна. Для вас – Элиза, Лиз, Лиззи.

– Э-э-кхх! – задохнулся Кошкодоев, подгарцовывая у телефона. – Ну… что же тогда? Гор-рю желанием… встретиться… увидеть, осязать!

– Но ведь вы уезжаете. Кажется, завтра.

– Д-действительно… Впрочем… кх-х… тем слаще будет ожидание…

– Вы надеетесь?

– Японцы считают, например, что самая страшная пытка – это пытка надеждой.

– Хм! А если я сделаю встречное заявление? От которого вы, быть может, не в силах будете отказаться?

– Весь Пьюзо для меня – это музыка. Против классики я бессилен.

Лизоле надоело, видно, молоть языком впустую: она ведь была деловая женщина, как-никак, директор кинотеатра! – она фыркнула и сказала:

– Вы ведь едете в Малое Вицыно, верно? Так вот: я предлагаю совместную поездку.

У классика жанра аж слюна запузырилась на губах. – Ка-ак?! – квакнул он. – Разве вы тоже… зачем… мы земляки?!..

– Отнюдь нет. Просто у меня там дела. Во-первых, надо навестить подругу, она сейчас гостит в Потеряевке. Знаете Потеряевку?

– Как же, как же! Так, немножко. Там, кажется, прелестные места для отдыха, я не ошибаюсь?

– Возможно… Потом – мой духовный Учитель, Гуру, назначил мне там встречу для сеансов совместного самосовершенствования.

– Знаем мы эти сеансы… – ревниво забурчал писатель. – Эти сеансы дают нюансы… Помню, в Москве сестра одного моего приятеля ходила-ходила к такому вот Гуру – да и родила черт-те кого!

– Ах, Вадим Ильич, какой вы!..

– Ну извините, извините. Как говорят – заранее торчу от предвкушения совместного путешествия.

– Значит – завтра? В восемь – я у гостиницы. Или рано?

– Нет, нормально.

«Я тебе покажу путешествие, – думал он. – Век не забудешь. Элиза».

ВСЮДУ ЛОЖНЫЕ АРМЯНЕ

С утра Валичка и Мелита отправились в райцентр: пора уже было наводить справки о картине, легендарном Уникуме. Ведь в ней скрывалась вся загадка!

– Надо узнать у музейщиков, старожилов, – толковал бывший пожарник. – Может быть, где-то и сыщется след!

Набуркина с сомнением качала головою: в пору юности она не раз бывала в маловицынском музее, – но из живописи там висели тогда лишь портреты чумазых героев трудового фронта, да тружеников тучных колхозных полей. Да еще пейзаж с трубой пуговичной фабрики.

На остановке ждала автобуса еще коренастая старуха с темным лицом в грубых морщинах и крутым горбатым носом.

– Какая чудная! – сказал Постников. – Беженка, что ли? Армянка, скорее всего. – Он вспомнил Клыча с Богданом. – Много их тут окопалось.

– Она португалка. – Валичка выпучил глазки, засопел. – Причем коренная, потеряевская. Ты не удивляйся, в жизни все бывает. Здорово, тетя Маша!

– Етиомать, – сказала тетя Маша. – На кой хер я, спрашивается, так рано сюда вылезла. Сидела бы да сидела в избе-то. Или куриц кормила. Привет, Мелитка. Это кто: мужик твой, или просто ебарем для здоровья держишь?

Нотариус моментом сконфузилась, покраснела и отвернулась. Валичка тоже побагровел, устремил на старуху суровый взгляд и топнул ногой.

– Как вы смеете! – вскричал он. – Это оскорбление… прекратите!

– Ну и подь ты к чемору, – ответила португалка. Вскинула на большую спину старый рюкзак. – Вон идет, кажись. На рынок поехала, мясом торговать. Сколь наторгую, столь и ладно.

– Почему ты назвала эту ведьму португалкой? – допытывался инженер в автобусе. – Что за кличка, откуда она произошла?

– Произошла не кличка, а эта женщина, баба Маша, – объяснила Мелита. – Она родом из Португалии, вот и все дела. Ну не надо же так на меня пучиться, что ты, ей-богу! Я все расскажу тебе, подожди!

С автостанции они не пошли сразу к музею: показав на идущую вдоль угора длинную зеленую улицу, Набуркина сказала:

– Забежим к моей родне, а? Я уже век их не навещала – так неудобно!

В садике сидела на табуретке седая сухая старушка, держа на коленях кастрюлю. Девочка ползала по грядке с клубникой, обирая ягоды. Набрав полную чашку, подходила к бабке и ссыпала.

– Эй, баба Анико! – крикнула Мелита.

Старушка поднялась и, переваливаясь, потопала к забору.

– Вай, какие гости! Где же ты была, деточка?! Уехала, совсем забыла… И не писала последние годы, ничего… Петико вспоминает тебя, деточка…

Она доковыляла до забора, сунула тонкие руки между досок и обняла гостью.

– Деточка, деточка, Мелани… – всхлипывала она.

Куксилась и Мелита, утирая слезы.

– Иди в дом, – сказала тетя Анико. – Мы сейчас тоже… это моя старшая правнучка, видишь? Ее зовут Катя. Ну же, Кето, не балуйся.

Девочка, открыв рот, прижалась к бабке. Чашка в ее руках наклонилась, и ягоды упали на зеленую траву.

– Это… это твоя двоюродная бабушка. Твой прадедушка Петико и ее мама – родные брат и сестра, понимаешь?..

Катя прижималась худым плечом к старушке, щуря черные, миндальные глаза.

– Давай зайдем, – Мелита толкнула спутника в бок.

– Эта-то уж точно армянка, – бурчал бывший директор пожарной выставки, вздымаясь на крыльцо. – Ох, черные, ну и достали вы нас…

В нем проснулся вдруг патриот, чувствующий себя и по месту рождения, и по душевным, и по умственным качествам выше всех иных наций.

– А где же деда Петя? – спросила Мелита, оказавшись в доме.

– Петико, деточка, ушел в центр. Ты ведь знаешь: ему везде надо быть. А там с утра такая крутится чушь: музей ночью ограбили, ты подумай! Я тоже пошла бы с ним – да ноги болят, а там, поди-ка, и присесть-то негде – везде милиция следит!

Постников и Набуркина поглядели друг на друга.

ИСТОРИЯ АННЫ ИРАКЛИЕВНЫ АХУРЦХИЛАШВИЛИ, ПО ПРОЗВИЩУ АНЯ ШАНЕЖКА, И ЕЕ МУЖА ПЕТИКО ТЕПЛОУХОВА

Вай, вай! Не судьба была ей жить и стариться в родной Сванетии, под чистым горным небом, среди каменных очагов; воздух там моет легкие, солнце ближе к человеку, чем в других местах, – может быть, ближе и Бог – ведь он тоже, кажется, живет на небе? Кто только ее пишет, эту судьбу!

У свана Ираклия, живущего в небольшом сельце на южных склонах Сванетского Хребта, в верховьях стремительной горной речки Хоби, было одиннадцать сыновей. И Анико – поскребышек, любимица. Ее любили и отец, и суровые братья. А мать, бабка, и даже прабабка бегали за нею, тряся юбками, словно самки кувлара[6]6
  Горная куропатка.


[Закрыть] за своим цыпленком. И устраивали плачи, с криками и песнями: настанет пора, явится молодой джигит, стройный серноглазый рыцарь, увидит юную прекрасную пери… На дружный вой выходил из своих покоев хозяин; гладил, подбоченясь, усы, звенел гремушками на поясе. Осенью в садах жгли листву, дым опахивал каменные жилища, лепящиеся к скалам. Поп крестил детей; реже отпевал покойников: люди рождались в те времена чаще, чем умирали. Но сколько может человек жить в переполненном отчем доме? – рано или поздно он должен построить свой, привести туда жену, родить в нем детей… Не каждой семье это по плечу, по силам, да и село-то не такое уж большое по размерам, некуда ему расти дальше: сверху скала, снизу долина, сбоку тоже все выбрано. Так что оставались только трудолюбивые: охотники, пастухи, земледельцы, сплавщики леса по Ингури, Хоби и Цхенисцкали, преданные месту, родным могилам, заунывным песням в осенние хмельные вечера, танцам с хищной повадкою, на вытянутых в струнку ногах… Но во все времена был кто-то из молодежи, покидавший село: спускался вниз, в долину, и уходил к Джвари, и дальше – в Зугдиди. Кто мнил себя торговцем, кто воином, кто учителем, кто добрым ремесленником, кто церковным мужем, кто – просто бродягой или разбойником… Немногие возвращались, – впрочем, эти люди так и оставались до конца чужими, неприкаянными, – а большинство исчезали без следа, и даже родные забывали о них.

Поначалу открытые пространства долин, шумные города пугали горцев, – но постепенно они привыкали к новым ландшафтам, входили в общество, хитро укрывая звериную гордость и склонность к танцам с затейливыми скачками; по повадке, взглядам, акценту распознавали таких же горных изгоев, и сходились в тайные союзы, – их было много, очень разных, в конце прошлого – начале нынешнего, двадцатого века.

Волею судьбы оказался членом тайного союза и Дато, старший сын свана Ираклия. Когда Дато возмужал, отец заговорил с ним о женитьбе. Парень промолчал, – лишь усмехнулся слегка, окинув взглядом гудящую ораву братьев. Наутро его ложе нашли пустым – и поняли, что он ушел в долину. Исчез, пропал, и никто не гадал даже, как сложится его жизнь. Впрочем, от попа он разумел грамоте, умел писать и считать, – а такие люди иногда выныривали в селе, и родственники гордились их карьерами: они служили писцами, псаломщиками, счетоводами, или даже квартальными при полицейских частях.

Дато появился вновь в отцовском доме лет через двадцать после ухода, когда на христианском календаре отщелкивалась уже осень 1933 года, был он одет богато, держался с большим достоинством, а бричку его сопровождали трое веселых всадников с револьверами в кобурах. Под окнами дома Дато вылез, обнажил голову, – и, пройдя в комнату отца, упал ему в ноги. Старый Ираклий поднял сына с пола, обнял, и велел собирать пир. И вечером в саду Датико поведал притихшим горцам, что тот тайный союз, куда он угодил после бегства из дома, неожиданно победил, и сделался главным среди других союзов, все эти союзы уничтожил, и его вожди теперь правят страною, где много земель – в том числе горы, селение, сад, в котором все они теперь сидят, пьют вино, кушают барашка и разные вкусные блюда… Пирующие шумно одобрили вождей тайного союза, дальновидно уничтоживших людей, что могли стать врагами. Древняя жизнь горных родов научила их, что другого пути нет.

И еще сказал Датико: приехал он в родное селение не просто так. Нет, пусть не обижаются, любовь к родителям и землякам – главное дело, но не забывайте, батоно, что Дато, сын Ираклия, теперь еще и представитель власти – той, что захватил его союз, теперь уже совсем не тайный, а исключительно могучий! Власть уважала, уважает, уважать будет стариков, пожилых людей, это закон! Однако многие понятия, которыми они живут, уже устарели, стали предрассудками. Власти нужны теперь молодые люди, она научит их смотреть на жизнь по-своему, другими глазами. Придет время – и они перебьют врагов во всех других странах и землях, какие только есть на свете, и везде установят единую власть, во главе со своим Верховным Вождем. Но – вы поняли, уважаемые? – ни одно, даже самое далекое и малое селение не должно остаться в стороне от новых дел. «Утром я спускаюсь в долину, – и со мною предстоит уехать отсюда двоим самым лучшим молодым людям села – самым умным, самым способным. Мы будем их учить – а потом они поведут вас к новой жизни».

– Верховному Вождю нужны воины! – загалдели старики. – Что ж, мы отберем смелых, ловких витязей, и отправим их на битву за Единую Власть. Надо лишь договориться, какова будет их доля с добычи?

– Нет, уважаемые! – вскричал Датико. – Пока нам не так нужны воины, как люди, способные воплотить нашу идею. Ведь я сказал – самые умные, самые способные. Решайте, пусть родные собирают их и прощаются.

– Это заложники! – раздались скорбные голоса. – Скажи, Дато: вернутся ли они к родным очагам? И если это не обязательно должен быть воин, то, может быть, ваших вождей устроит и девушка?

– Отвечаю. Что касается первого – не могу дать никаких обещаний. Эти люди после учебы поедут жить и работать туда, куда им прикажут. Второе: нам, конечно, нужны мужчины. Однако… кто заменит юношу, когда он понадобится на поле боя? И у нас даже обязывают учить девушек, они равноправны! Считайте это уступкой моему родному селу: я согласен, чтобы второй была девушка!

– Каким же народом будет потом управлять эта женщина?! – старый Ираклий фыркнул, усы встали дыбом. – Ведь любой мужчина, возведенный на ее ложе, будет унижен: получится, что не он, а она завоевала его! Или она станет царицей, и другие цари будут оспаривать право стать ее мужьями? Но ведь и эти цари будут такими же мужиками-простолюдинами, как она! Унаследуют ли царства их дети? Или будут перебиты в колыбелях, а на трон возведут новых пастухов или гончаров, или конюхов? Кто ваш Верховный Вождь по роду?

– Он из… э… сапожников! – Датико хотел сказать это гордо, но смутился, стушевался под хохотом соплеменников.

– Ва-ай… Даже в нашей маленькой деревне – и то есть свой князь. Сапожник… Не мог купить титул! – Ираклий махнул рукой; веселые спутники сына в гимнастерках поднялись из-за столов, потянулись к начальнику. – Уходи, Дато!

Раздался гул; неизвестно, малой, большой ли кровью обошлось бы пиршество, – не возникни рядом со старым Ахурцхилашвили поп-гигант Акакий: на этот раз бледный, с искаженным страхом лицом. Поп был местный, из сванов, окончил духовное училище, знал грамоту и Писание – и самые мудрые старики звали его, бывало, за стол совета. Дураков он учил так: первый раз – кротким увещеванием, второй – свирепой руганью, а в третий – так стукал пудовым кулаком по голове, что дурак падал навзничь, и не скоро подымался. В небольших селениях ценят сильных людей, склонных к тому же к решительным действиям.

– Э-эй!! – кричал он, держась одной рукою за рукав Ираклиева бешмета, другой – отбиваясь от кинувшихся на защиту старика сыновей. – Опомнитесь! Прости, прости их, Датико, сынок! Молчите-е!! – заорал вдруг поп медвежьим голосом. Шум начал стихать; прекратился.

– Вы безумцы, – устало молвил Акакий. – Слишком долго сидите вы здесь, в этих горах, в своей гордости и ничтожестве, и совсем потеряли всякое рассуждение. Зачем вы беснуетесь? Разве Дато сам придумал веление отдать вождям двух наших детей? Это – власть, а с нею нельзя шутить, какою бы она ни была, ведь всякая власть – от Бога, в наказание или поощрение за грехи или праведную жизнь. Захочет она – и не станет через три дня ни этой деревушки, ни всех жителей ее. Того вы хотите? Подумайте о своих предках, о себе, о детях своих. Народ наш и так мал… зачем давать Сатане шанс совсем уничтожить его? Поклон тебе, Датико, что согласился принять от нас одну девушку. Я считаю, что это должна быть дочь батоно Ираклия, а твоя сестра – Анико…

– Правильно! – воскликнул кто-то за столом. – Молодец поп! Дато – твой помет, Ираклий, и ты должен ответить за него!

– И еще я предлагаю отдать самого кроткого, самого чистого, самого честного нашего юношу – Захари Махатадзе. У его родителей большое семейство, и им будет не так больно, как если бы он был чей-нибудь единственный сын, или брат. Я сам с мукой отрываю Захари от своего сердца – ведь он лучший певчий моего храма! Но – такова, видно, судьба, таков перст Господень… Это будет и моя жертва. А родителям его заплатим выкуп, уважаемые… Так ли я сказал?

– Как на камне высек, Акакий!..

И все ринулись из сада, оставив в нем оцепеневшее семейство Ахурцхилашвили.

Что касается юного Захари – вряд ли кто в селе пожалел, что ему придется покинуть родные места – лишь священник, это уж действительно: парень был прекрасным певчим, и много помогал ему в храме. Но он был и дурачок – в остальном от него не было проку ни жителям, ни семейству. Еще он любил плясать в любой компании на вытянутых цыпках, выбрасывая руки на уровне груди то вправо, то влево. Охотно танцевал перед ребятишками; те били в ладоши, подражая разным инструментам. Работник Захари был никакой: напутает, засуетится, перепортит. Куда было его девать? Оставлять до старости лет на потеху деревне? Захоти он жениться – запретят свои старейшины, и снова мудро поступят: жизнь в горах тяжелая, требует держать себя в достоинстве и трудах; наплодится в селе дураков – а кто будет их кормить и обиходить? Да и само их присутствие рядом никому не на пользу: что хорошего, когда рядом с размеренным, неторопливым, из века в век текщим крестьянским трудом поселяются праздные люди, для которых жизнь – это веселый визг, игра, пляски с утра до ночи, скакание по улицам и кривляние?

Хотя – не возникни Датико и не поставь своих условий – Захари не пропал бы, и жил попрежнему безбедно, танцуя и напевая: защита попа Акакия многого стоила.

Но сколь он был красив и строен! На точеном лице – ни единого признака ущербности. Когда он под вой матери, тоскливые крики ребятишек, прощавшихся со своей игрушкой, молитвы и напутствия Акакия сел утром в бричку, чтобы ехать в долину – сидевшая рядом Анико глянула на его тонкий и гордый профиль, впечатавшийся в крутой склон близкой горы; сердце ее схватило горе, и она тихо заплакала.

– Не плачь, сестра, – Дато погладил ее. – А, чего ждать! Все простились уже, а мы ждем, ждем… Пош-шел, ну!! Не плачь, Анико. Все будет хорошо.

Когда добрались до Джвари, Дато поговорил о чем-то с одним из веселых своих спутников, и тот исчез; вновь появился уже в Зугдиди, перед тем, как бричке выкатиться на главную дорогу, идущую через всю Грузию: там впервые благодатный ветер Колхиды коснулся щек юных спутников Дато.

В тот промежуток времени в горном сванском селе убит был поп Акакий; убийца выстрелил, когда гигант окуривал дымом ореховые деревья в своем саду. Никто не слышал выстрела – Акакий лишь хрипанул вдруг, осел, и помогавшие отцу ребятишки увидали во лбу его дырку, откуда вытекала сизая капля. Мигои собрали мужчин, но – кого ловить, куда скакать? Не могли толком даже установить направление, откуда пришла пуля. Пока шумели, кричали – стало темно. Видно, убийца учел и это. Кого будешь искать в темноте? На другой день всадники прочесали все дороги и ближние ущелья, где мог укрыться злодей – но все было напрасно.

А Дато Ахурцхилашвили с сестрой Анико и Захарией Махатадзе, с вновь вставшим в строй белозубым весельчаком катили и катили своею чудной дорогой: через Самтредиа, где им довелось видеть бегущую со Сванетского хребта Цхинискали, через Кутаиси и Гори, где Дато показывал места, связанные с Верховным Вождем, они пересекли несколько мостов через великую Куру, последний перед самым Тбилиси – и вот въехали в него, и потряслась легкая бричка по узким шумным улочкам, мимо базаров, мимо маленьких и больших домов.

В квартире их встретила красавица Манана – с длинным тягучим взглядом, и все тело ее словно пребывало в плавном тягучем полуобмороке: реяли руки, нервная шея двигала голову. «Встречай гостей! – весело закричал Датико. – Гляди, каких привез красавцев! Они будут здесь учиться. Горам нужны новые люди!» Она кивнула, и уплыла куда-то, в глубину множества комнат. Ребят провели в темноватый закуток для прислуги, и они поели с охранниками. Потом ходили по квартире: внюхиваясь, вслушиваясь, привыкая к стенам. Захари изумился паркету, он то и дело пытался танцевать на нем – становясь на цыпки, гортанно вскрикивая; скользил и падал. Ночью Анико, устроенная в конурке без окон, стащила с кровати матрац, подушку, белье, и легла на полу: она не умела спать на мягком. Девушка дрожала, ей было горько и стыдно, словно она лежит голая перед пожилыми людьми с жадными глазами: кругом не было ничего, что с рождения прикрывало ее от мира: гор сверху, зеленых долин и озер снизу, суровых и верных братьев рядом, отца – столпа Вселенной, матери с бабками, теток и дядьев в соседних домах. Анико плакала, плакала, плакала…