Текст книги "Уникум Потеряева"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

6

Долго ли, коротко ли шло после время, – а минул год. Куда Утятев девал золото? Мы не знаем. А только – сидел на прежнем месте, названивал в телефоны.

Федул купил тюлю. Работал в ремесленном же, завхозом.

А Анютка?

Анютка завела гулевана – дедку Степана. Дедко жил один: вдовый, дети отделились от него. Был он старец сухой, жилистый; ходил – аж поскрипывал. Но – иоложав был не по возрасту. По женской линии бедокурил еще – хоть куда! Скупой, жадный, – ему Анюткино богатство больно по сердцу показалось. И – покучивали они, бывало, на ее денежки. Однако двухсот рублей, про которые поведал ему как-то пьяный Данилко, простить бабе не мог. Чуть она взъерепенится, как он: «Цыц, поджигательница!» – возглашает.

А деньги-то: звяк! звяк! – монетка к монетке, червонец к червонцу… Глядь – уж и нет ни шиша! Не заметили, куда и девались: ушли, знать-то, в несытые дедкину да Анюткину глотки. Схватилась как-то бабенка, а не то что бутылку – и хлеба купить не на что. Ой, беда! Уж так привыкла вольно жить, и о деньгах не думать.

Что делать теперь? Не работать же, в самом деле, идти. И Степан, как деньги кончаться стали, косо на нее запоглядывал; кругом беда!

Ужесточилась тогда Анютка. Знала, куда старый скаред деньгу прячет, – вот и отхватила оттуда как-то ночью целых шестьдесят рубликов! Утянуть-то утянула, да сразу и заподумывала: знала, что не сегодня-завтра обнаружит Степанушко пропажу. Ой! Что тогда? Вдруг в милицию заявит, скупердяй несчастный? Чуть подумала о том – потемнело в глазах. И на скорых ногах полетела к знакомому дому, откуда год назад богатая выскочила. Спотыкаясь о ступеньки, вспрыгнула на второй этаж; в утятевский кабинет – шасть! Управляющий насупился, брыльями подвигал:

– Кто такая, по какому вопросу?

– А ты не узнал? Вот я тебе спомню! Не узнал он, ишь… – с ходу насела Анютка.

– А! Уборщицей у нас работала – верно? Н-ну и что-с?

– Ништо! Давай мне, татарин, деньги!

– Ккк… К-хху!.. Хгмм. Я, во-первых, не татарин. К вашему, как говорится, сожалению. Во-вторых: если с вами при расчете вышло недоразумение, следует обратиться в бухгалтерию. Вот так.

– Да ты што? – ошалела Анютка. – Не помнишь рази… богачество здесь нашли! Давай, татарин, деньги!

– Па-апрашу покинуть кабинет, – гукал Утятев. – Я не па-азволю. Я ответственный товарищ… вы мешаете! Не забывайтесь, гражданин.

– О-о… Забываюся я! А ты не забылся, окоянной? Штобы чичас деньги мне были, а то – фьюйть!

– Чего – фьюйть? – полушепотом спросил Утятев.

– А то! Не знашь быдто! – продолжала бушевать Анютка. – Живо у меня!..

Утятев встал. И – полушепотом:

– Сколь надо?

– Половину давай! – приосанилась Анютка.

– Как… какую половину?

– А своей-то доли!

– Не много ли хошь? – рассвирепел Утятев. Обхватил ее сзади, и стал толкать из кабинета. Анютка сопела, извивалась, плевала на стены. Выдохнула:

– Ну, хоть треть тогда, што ли…

– Ни хрена не дам! – пыхтел Утятев. – Ни грошика. Ступай, ступай – ишь, обнаглела, повадилась! Марш отседова, не то вызову кой-кого, пускай разберутся! Не знаю я тебя, гражданка. В первый, можно сказать, раз вижу. Хотя нет, – уборщицей работала, как же! Ходи, ходи…

Анютка кубарем скатилась вниз. На улице постояла возле дверей, пошмыгала, и – припустила в милицию. «Где она, правда-то? – думала дорогою. – Всегда не у простого человека, а у богатого. Вон он, богатей, – сидит себе, в ус не дует. А я, нещасная… Нет, я ее, правду-то, найду! Пускай мне по суду деньги отдает».

Первым, кого она увидала в райотделе, был дедко Степан. Сидел, уперев подбородок в суковатый батог. Увидав любовницу, заурчал грозно:

– Што, шалопутка, прижала хвост-от? Я т-тебе!..

– Ты пошто здесь? – пискнула Анютка.

– Пото! Вопрос с тобой решать стану. Воровка, поджигательница!

Сорвался навстречу дежурному. Анютка затаилась в уголке.

– Из какой суммы гражданка Поганкина похитила у вас шестьдесят рублей? – спрашивал дежурный.

– Из суммы семьсот двадцать рублев, – проскрипел дедко.

– И долго вы копили эту сумму?

– Как не долго! Полтора, считай, года.

– Ну и ну-у, – удивился капитан. – У вас и пенсия-то вся – шестьдесят. А жили на что?

– Дак у нее, у змеи-то… были деньги! На них и жил.

– Чудеса-а… Так ведь она уж год как не работает?

– Ну и што? А клад-от?

– Э… какой клад?

– А ты – и не знашь быдто! – задразнился дедко. – Клад-от с золотом они нашли прошлой год – дак это тебе не деньги рази?

Дежурный, по-рачьи пуча глаза, стал медленно подниматься со стула. Цапнул трубку телефона. Почти мгновенно в дежурку засунулся опер из уголовного розыска, потянул деда за рукав:

– Пойдем-ко давай со мной…

За дело взялся следователь Тягучих: мужик крутой и цепкий. Первым он вызвал дедку. Тот зашел в кабинет, постукал по стенкам батожком, огляделся, зачем-то несколько раз топнул сапогом, и сказал удовлетворенно:

– Хм. Подоконник-от по-другому покрасили. Раньше понежнее был, вроде. И стол другой. И стулья вместо табуреток.

– Что? Чего? – удивился Тягучих.

Дедко уселся на стул, засопел и пустил слезу:

– Дак ведь я в етом кабинете второй, считай, раз место имею! Молодость спомнил, вот… В девятьсот двенадцатом годе меня сюды на пролетке городовые привозили, когда за кулачную историю два года давали. Ну, и теперь… пешком, вот…

– Теперь – дело другое, – осторожно сказал следователь. – Теперь вы – потерпевший. Если, конечно…

– Да один черт! – всхлипнул дед. – Все равно помирать скоро!

– Ну, помирать… Зачем же? Пока живите… Но мне – только правду, понятно? Иначе…

Старик зарыдал.

Следующим на очереди был Демидко.

С любопытством оглядел следовательский тесный кабинет, крякнул и сразу перешел на шепот:

– Слышь-ко! Возьми меня к себе, потайным!

– Каким еще потайным? – засердился Тягучих.

– Ну, шныри-то! – моргал поп. – Сведенья достают. Я тебе все преступленья распинкертоню.

– Нет у меня никаких потайных. В уголовный розыск ступай, а сюда – не по адресу.

Демидко с сожалением развел руками:

– Не судьба, знать-то. А то бы я чмчас…

Про оргию с сожжением рассказывал смачно, облизывался.

Анютка раскололась сразу. Тихо плакала, внимательно подглядывая за следователем. Посреди рассказа спохватывалась вдруг: «Я верно говорю?»

Установить, кому принадлежал дом до революции, не стоило труда. Стали искать Федула. Когда за ним, наконец, пришли, он не особенно удивился, – стал спокойно собирать котомку, на ходу давая жене распоряжения на ближайшие годы. На допросах говорил правду.

Труднее всего пришлось с Утятевым. Ничего не помогало: ни очные ставки, ни допросы. Толмил свое: «Нет и нет! Ничего не знаю. Видом не видывал, слыхом не слыхивал». На опознаниях крутил головой: «Нет, не встречал этих товарищей. Хотя… жэньшына вот – уборщицей у нас работала, вроде! А так – нет…».

Наконец следователь, у которого на почве утятевского упрямства началась бесонница, запросил санкцию на арест. Очутившись в тюрьме, Утятев унывать не стал и сразу принялся писать жалобы.

– За правду посадили! – со вздохом признавался сокамерникам. – Вот она, правда-та матка – не в цене, вишь…

И был суд.

Тогда строго было! Нашел, не нашел сокрытое – все равно оно не твое, отдай!

Отвесили по году всем троим. Распорхнулись они, как воробьи, по разным сторонам, и никогда уж больше не встретились.

А деньги?

Ну, насчет Анютки – там все ясно. У Федула отобрали остатки золота и обратили в государственный доход. У Утятева же деньги не нашли, как ни старались. Ушлый оказался мужик! В заключении в ларек устроился – ходил, посвистывал! Освободился, и – мотнул сразу на Украину. Дом построил; дачу, машину купил. А Федул поехал домой, в Сибирь. Опять в ремесленном стал работать. Не больно, правда, денежно жил, – да тут уж и ребятишки подрастать стали, и – кто в техникум, кто на производство, кто в тюрьму… Не горюй, Федул Григорьич, они тебе на свои тюлю купят! Вот насчет Анютки – неясно как-то. Пропала, без следа исчезла, как и не было вовсе. Говорили, что видели ее в Омутнинске, посудомойкой в столовой, – да и то точно сказать не могут: то ли она, то ли нет. Дед с попом… да стоит ли о них толковать!

Вот такая история.

КАК СКАЗАНО В ВЕЛИКОМ «ДЕКАМЕРОНЕ»

Этот разговор двух маловицынцев автор подслушал совершенно случайно, – хоть и в этом случае ему тоже нет оправдания. Но – лень было вставать, лень шевелиться, и уж тем более лень затыкать уши. В-общем, что за великое дело! – ну, встретились напротив избы, где живет автор, два мужичка, ну поговорили; присели даже на время беседы на кучу дров, назначенных для распиловки. А автор лежал в ограде, за воротами, на широкой старой доске, и размышлял над небольшой даже в местном масштабе, – но для него очень серьезною проблемой. Дело в том, что сломалось топорище у колуна, и было два выхода: или вытесать топорище самому, или взять колун у соседа. Однако набегала и масса побочных обстоятельств. Если тесать самому – где взять брусок? Ведь не из всякой палки, жерди или доски выйдет хорошее, прочное, ухватистое топорище! Где взять острый, заправленный топор, чтобы обтесать материал? Да еще и – получится ли оно, топорище? Не получится – останется жалеть, что испортил неплохую деревягу, зря потратил время и силы. Перед тем надо точить топор, чтобы он сделался достаточно острым. Вбивать клинушки между железной насадкою и головкой топорища – это чтобы он надежно держался, не ударил, сорвавшись, по ноге: так недолго получить глубокую рану, угодить в больницу; или распластать важную жилу, сосуд, откуда вытечет мигом кровь; или еще того хуже – получить столбняк от бактерий на железе: такие случаи тоже бывают, сплошь и рядом.

Второй вариант – пойти к соседу, и попросить колун у него. Здесь тоже есть свои плюсы и минусы. Допустим, он даст: что ему жалеть какой-то пошлый колун? Но не затребует ли бутылку за право временного обладания им? А если затребует – то предпочтет ли выпить ее один, или захочет разделить с тем, кто ее принес? Так получается один расклад, а так – совсем другой. В любом случае здесь надо решить сначала главную проблему: где достать деньги на эту самую бутылку? Это сложные экивоки! Можно попробовать занять у соседской жены, пока его самого нет дома, а вечером и нагрянуть с бутылочкой: вот он я! Тут такое, понимаешь ли, получилось дело…

А вдруг он вовсе и не попросит за это никакой бутылки? Бери, скажет, этот колун, не нужен он мне пока; дело соседское: нынче ты, завтра я… Что тогда делать? Так и стоять, словно дурак, с этой бутылкой, купленной на их трудовые деньги? Опять, как у космонавта, нештатная ситуация! Можно уйти с бутылкою – никто ведь ее не просит! – домой, и выпить ее тихонько одному, соорудив убогенькую закуску, в грустных вечерних сумерках. Ох, много есть что вспомнить и помянуть теплым или холодным словом. Нет ничего дороже такого одиночества! Но – нет ничего дороже и тихой, полной воспоминаний, мыслей и просветлений беседы двух людей за стаканами крепкого напитка под чахлыми яблоньками в огороде, когда летают жуки и стрижи, и несется с ботвы бодрый комар!..

Вот эти-то размышления, достоные Канта и Шопенгауэра, и были прерваны появлением двух маловицынцев, случайно сошедшихся возле избы, где автор проживает, а если точнее – напротив ее ограды.

– Здорово, Толян!

– О, Патя! Здорово, здорово!

– Ну-ко постой, покурь. Давно ведь не виделись.

– Но-о… Как живешь-то?

– Дак это… как сказать… Живем не скудно: купим хлеб попудно, купим пуд, поставим в кут, ходим да глядим – скоро ли съедим?

– Но-о… Хренишко-то стоит?

– Худенько жо! Изредка теперь. Изредка. А ты че? Поди, нову гулеванку завел?

– Хо-хо… Как-то зажал одну – часу не выдержала, заблажила, курва!

– Здоро-ов… Помнишь, как молодыми Пудовку-то в логах драли?

– Как не помнить! Где она теперь, та Пудовка?

– Не так давно померла. Уснула пьяная в бане – а та и загорись. Один череп да кости нашли.

– Во-она што…

– Винко-то жорешь?

– Как не жору. Нелегулярно токо. Как уж повезет.

– А робишь где?

– Токарю на пуговичной. Ране-то больно худо было, а теперь – ничего, даже зарплату дают. Тоже нелегулярно. Ишо дивидены какие-то обешшают: вы-мо теперь хозяева! Брехуны. Никогда работяга хозяином не был и не будет: не его это дело. А ты?

– Безработной теперь. Я ведь в МДО, в машинно-дорожном отряде робил, ты помнишь? А когда разгонять-то стали, начальство и толкует: берите, мо, мужики, свою технику по госценам, по остаточной стоимости! Я свой бульдозер и выкупил. Че-то… совсем немного отдал. Стоял он у меня за огородом. Стоял, стоял… Гляжу – ни дела, ни работы: ни огорода на нем вспахать – тяжел, землю курочит! – ни на покос съездить: одной солярки сколь сожрет; разве когда пьяный напьюсь да дорогу поравняю. Что, думаю, зря стоять железяке: она ведь ржавеет, ей нигрол, солидол, дизмасло надо, а за бесплатно-то их уже не возьмешь. Туда-сюда… Договорился с Костей Палилком… помнишь его? Возле базара живет, у строителей робил. Футболист, но! После армии за леспромхоз играл. На Нинке Евтеевой женат, Гришки Виноградова падчерице. Гришку-ту знашь? Да на ЗИЛе в райпо робил. Ищо с Сашкой Бажиным в соседях. Да Сашка-то! У него баба в шестом магазине, как раз на бакалее.

– А, этот-то! Ну, как не знаю. Ему бульдозер-от толкнул?

– Бестолковой ты! Косте Палилку, вот кому!

– А!..

– Вот и «А»! И не ему даже, а шурину его, Федьке Гунькину. Он за городской баней живет – справа там, в логу… Вот, ему и продал.

– Дорого взял?

– Да ково… С ним же вместе все и пропили, за пару недель. Он потом с ним на кирпичный устроился, отвалы в карьере ровнять. Сначала-то худенько… без работы сколь-то они сидели, да и Федька цену набивал: столь не подходит, да столь неподходит… Сначала-то драли нос, даже на порог директор не велел пускать: без рвачей, мо, обойдемся! А как заказы-то грянули – оне и взвыли: от своего-то бульдозера одни ленивцы[18]18
  Направляющие катки гусениц.


[Закрыть] остались, а без машины – хоть все производство останавливай! Туда-сюда кинулись – а там уже лишнего ничего нет; то, что осталось – самим надо. Пошли к Федьке на поклон. Тут уж он все, что надо, с них взял.

– Во как! Ну и чего?

– К-кум королю! Св-ват министру!! Я узнал, прибегаю к нему: «Бр-рат, бери в сменщики!» А он мне: «Каки теперь сменщики? Это слово забыть надо. Есть владельцы, совладельцы, и наемные рабочие. Владелец бульдозера теперь я, совладельцев мне не надо, а рабочих нанимать – пока капитал не позволяет. Вот разве поднатужусь, еще тракторишко прикуплю… А пока один на машине робить стану. Пуп рвать, дело заводить. Ты-то мне и совсем безнадобности: сына с зятем стану научать да к этому делу приспосабливать, чтобы было с кого спросить». Так я и ушел несолоно хлебавши. Ну скажи: есть или нет справедливость? Федька на моей машине миллионы гребет, а я туда-сюда болтаюсь, седьмой хрен без соли с бабой доедаем. Забыли, когда уж и колбасу-то жевали. Надо будет, видно, пойти как-нибудь в выходной на кирпичный, да искурочить бульдозер-от, чтобы Федька не выдрючивался. Такая вот жись…

– Но… А я слыхал от кого-то, что ты теперь браконьерством занялся! И живешь не худо.

– Болтунов много… Больно-то не побраконьеришь: нынче хватает таких любителей: каки были рыбные места – там уж и ловить некого. Если пудик-другой взял – так уж и слава Богу. Но ведь и работы-то еще сколь! Коптить, солить…

– Рыбоохрана-то не ловит?

– Если и заловит – что с нас взять! Сетишки старые… Они не очень-то и стараются, больше удочников ловят, знают: мы тоже ребята-ежики, просто так не даемся…

– Ну, дак ты не доложен голодным-то сидеть. На колбасу доложно хватать.

– Да где там! – в голосе послышалось отчаяние. – Разве дадут пожить-то? Одному авдокату полтора миллиона отнес!

– Пошто?

– Дак за сына, за Аркашку!

– Он опять у тебя сидит, ли че?

– Сидит, варнак! Вот, суд на той неделе.

– За воровство?

– Како воровство! Он за него первой раз сидел. Лодочные моторы с ребятами воровали. Им за это давали условно. С отсрочкой, што ли… как-то так. А он после того возьми нажорись, да и пристал к одному мужику: давай, мо, деньги! И часы. И плащ. А мужик-от был Мишка Посягин. У него еще отец на пилораме робил, помнишь его?

– А-а, Рваное Ухо!

– Но. Мишка-то в «Сельхозтехнике», в кузне…

– Да знаю я его! Вместе призывались, токо в разные команды угодили. И керосинили не раз, по молодости лет. Однова, помню, так за танцплощадкой схватились – чуть до смерти друг друга не ухвостали. Дак он и оказался?

– Так-кая, брат, получилась мутотень… Я к нему на другой день набегаю: ты, мо, чего это? Зачем парня садить? Разве сами собой не сладимся? Он и сам чуть не ревет: я, мо, разве што?! Как раз, мо, на беду милиционеры мимо ехали, я им и замахал: караул, мо! Ну, они Аркашку и заловили: тоже пьяной-то далеко не убрел. Да печатку, враг, у мужика с пальца-то сдернул: а это была у него материна память. Да ищо и в рыло ему насовал – он ведь у меня лось здоровой! Пять лет давали; четыре отсидел. Вернулся, какой-то шестеркой к Мите Рататую устроился, девку завел… И не так штобы пил. И вот, в начале июня… выходной у него был. Собрался с утра: я, мо, папа-мама, схожу позагораю. Ну дак ступай! Пришел на полянку – это за поскотиной, где Васьки Козлова покос, – разделся, лег… А там как раз ищо мать с дочкой шестнадцатилетней отдыхать наладилась. Тюмина помнишь, завуча? Вот, его дочь и внучка. Из Емелинска наехали. Ну, мой-то загорал-загорал – вдруг как вскочит, как набежит на них, да и давай по земле валять! Ни подняться, ни убежать не дает. То на одну сверху сядет, другу за волосы держит, то наоборот. Хохочет, матерится… Ладно, хоть не сильничал, а то бы – совсем беда!.. Потом пинками давай их по поляне-то гонять. Устал, да и говорит матери-то: ступай, тащи бутылку, а то дочку не отпущу! Та – в райотдел, прямым ходом. Вот… ладно, если и теперь пятериком-то отделается!

– Так оно… К Мите-то ходил?

– Как жо! А у него свои резоны: вы, дескать, меня тоже доложны понять… Я, мо, всех с ходками принимаю, всем даю шанс. Кто твоему парню денег дал на первое время? Кто его к делу пристроил? Но сказано было так: больше не светись, это нам ни к чему. А он?!.. Ведь Тюмина-то весь город знает, у него тут и связи, и авторитет! Сам мэр у него учился. Приятно ли мне, что каждый тычет: вот-мо, Митина-то гвардия – совсем обнаглела, стыд потеряла! Мне теперь не о том думать надо, как твоего обормота вытащить – а о том, как перед народом оправдаться! Одних подарков этим бабешкам сколько сволок! Может, я теперь в депутаты думаю выдвигаться – как, с эким-то пятном? Так что ступай, мо, дядя, и спасибо говори, что твоего выродка до сей поры в камере не замочили…

– Вот беда…

– Мать-то ревет – уж два раза в омморок шибалась. «Не дождаться, мо, его, не дождаться боле…». Да-ко, Патя, спички – мои кончились. Кххо-о-о!!.. Такая вот жись… ниче ни к чему. Одно время думал: вздернуться, што ли? Нет интересу. Куражу, Патя, нет. Ведь пока молодой, как живешь? – сил много, все впереди, детишки радуют: все, мо, обойдется. Дотянешь до старости, будешь конфетки внукам дарить, с удочкой на зорьке сидеть, да дремать в холодке, – а не всегда так, Патя, выходит. Жалко!.. А ты-то хоть как? У тебя ведь тоже углан-от – мужик уж!

– Как не мужик – двадцать шесть годов.

– Все, поди-ко, музыку играт? Я ведь помню, как он на концертах-то выступал: голову на гармошечку положит, да так это наигрыват…

– Ох, Толян… Через эту музыку и жись-то у него вся порушилась.

– Вот уж не поверю. Музыка – это весельство, какой от нее может быть вред?

– Я и сам так всегда думал. С самого детства все ему в руки нес: что гармошечку, что балалаечку, что гитарку… Я ведь тоже играю, ты знаешь. Но я-то – все самоуком, где что ухватишь – то и ладно. А он как на ноги встал, так и начал играть. За что ни схватится – из того и музыку старается слепить. Музшколы тут нету – дак мы его то к одному, то к другому учителю водили. И на трубе в школьном оркестре, и на саксофоне даже играл. Мы уж с бабой радовались, руки потирали: ведь это вечная шабашка, вечный доход! Одни похороны взять… А получилось – выучили на свою, да и на его голову.

– Как это?

– Да вот так. Школу-то кончил – и говорит нам с матерью: я, мо, хочу в Емелинск ехать, в музыкально училишшо! Мы зашумели: не болтай, мо! Надо специальность получать, к жизни готовиться, а не заниматься ерундой. Музыкант – это што за специальность? Ходить, рожу продавать? Одно дело – сел, поиграл для удовольствия, или для приработка, но штобы работать – это нет, брат… Сначала-то мы не больно: иди, мо, поступай – кому ты там нужон, никакого образования по музыкальной части нет. Там ведь таких не берут. Ладно, поехал на предварительную беседу. И ш-што бы ты думал: прошел, варнак! Тут уж пришлось говорить с ним на басах, да в скулу ему: шал-лишь, мо! Мать ревет тоже… Короче, уговорили мы его: получи, мо, сперва хорошую рабочую специальность. Да – в наше ПТУ, на газоэлектросварщика – худо ли?! Он давай там опять каки-то ВИА, оркестра гоношить, на смотр ездили, второе место взяли… Получил, в-общем, диплом, и – в армию увалил. Мы с матерью вздохнули спокойно: там перебесится, поди-ко, забудет всяку музыку. У него и правда служба-то хорошо пошла: он парень спокойной, покладистой, да и товарищам, видно, приятен: сыграет хоть на чем, споет… Таких ведь любят, я по своей армии помню. К концу написал: начальство предлагает пойти в школу прапорщиков. А он служил в морской пехоте. Чем не служба? – форма красивая, порядки там хорошие… Давай, мо, Генька! Хоть свет повидаешь, черта ли тут… Думали уж – все там на мази; вдруг – приехал, явился: встречайте дембеля, решил так: это дело не мое, хочу посвятить жизнь музыке. Снова здорово! «Посвящай, – говорю, – давай! Токо сперва квартиру заработай, а то где жить-то станешь? Да оденься маленько, да што да…». Ну, стали дальше жить. А тут баба ищо одну девушку стала приваживать, с работы, она в больнице работала кассиром, а девка-то старшим бухгалтером, после техникума. Заводная такая, моторная… больно бабе поглянулась! Да ты знашь ведь ее! – Фины Барсуковой дочка, с автобусной. Вот, приведет ее, усадит чай пить, телевизор смотреть; потом Геньку поиграть попросит, дальше – «Ты бы проводил ее, сынок, поздно уже!» Короче – сыграли свадьбу. Он тут заметался было, а мы: «Цыц! У тебя теперь семья, о ней надо думать». Как раз молодежной кооператив сгоношился, они там себе дом строили в свободное время; ну, дак сваршык-монтажник в этом деле – первой человек! Целой год он там мантулил; придет домой, токо возьмет гитару или баян в руки, глядь – уж и спит. Получили двухкомнатную; и девчонка родилась у них. Жена-то его, Лида, прямо так и заявила: «Квартира есть – значит, я на одном не остановлюсь!» Глядь – уж опять беременная ходит. Казалось – живи да радуйся! А Гено-то – взял да вдруг и ушел из дому! Нашли – оказывается, живет у дружка, такого же придурка-музыканта. Я явился туда, командую: «Ну-ко собирайся быстро, а то живо в бледной вид приведу!» А он подошел, да ка-ак мне влепит! – я и с копыт слетел. Вспомнил морскую пехоту. Заплакал, и говорит: «Загубили вы мою жизнь». Вот она, благодарность ихняя, Толян!

– Ну дак в чем, в чем беда-то? Где он у тебя сейчас?

– А пастухом робит, и в семье не живет. К дому, ребятам, бабе – совсем равнодушной стал. Только мелодии подбирает, да проигрывает. Придурок.

– И точно – придурок! – собеседники поднялись с бревен. – Нет нам в них удачи, Патя. А дочка-то твоя – она хоть как? Тоже музыкантит, нет?

– Да не, с ней нормально. На пуговичной робит, бракером. У ней уж тоже ребенок есть, девочка. За Витькой Полудницыным, – он техником на междугородке. Отца-то его ты должен знать. Сергей Иваныч, механничает на кирпичном… Нет, та семья хорошая. А этот баламут – испозорил нас, гадюга!..

Ноги затопали по сухой земле, унося тела Пати и Толяна. Сколько можно узнать про людскую жизнь, просто лежа в ограде, на широкой грубой доске. Недаром говорят, что вся прелесть бытия – в его бесконечном разнообразии. И не устаешь удивляться богатству красок, набросанных вокруг основного сюжета.

Недаром Джованни Боккаччо заметил в своем дивном произведении: «Женщины дали мне тему для множества стихов, а вот Музы не дали и для одного». А уж он-то знал, о чем писал.