Текст книги "Уникум Потеряева"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)

ВЕТЕР С РЕКИ КАМОГАВА

Не только во флигельке охранника горел свет, – светились и два окна Митиного кабинета. Опутя нажал кнопку у кованых ворот с красивым узором; тотчас вспыхнули лампочки по всему фасаду, озарилась площадь с клумбами перед домом-куколкою. Включился домофон, хрипанул: «Кто там?»

– Открывай, Сивый. Это я, Никола.

– Че поздно? Скоро три часа.

– Не надо было – не пришел бы. Отпирай…

Увидав, какого пленника притащил с собою Опутя, Васька Сивков озадачился:

– Ты че, в натуре? Такой гнидой Митю беспокоить? Дал бы ему по чану – и в пруд. Вор, что ли? Ну, и не хрен с ним базарить…

– Я же сказал тебе: не надо было бы – не привел. И все, точка, ты свою партию, считай, отыграл. Но имей в виду: я не настаиваю. Мое дело – привести, доложить, как и чего. Если Митя занят, этого, – он указал на Ничтяка, – можно и в камеру отправить. В подвале прохладно, пусть отдыхает. А я у тебя во флигельке клопа придавлю. Потом разберемся, время терпит.

– Наручники… наручники сними… кореш… – у вора чуть не вырвалось «сука», но он прикусил язык: с этими падлами надо осторожнее, вмиг умочат, у них никаких правил нет.

Сивый ударил его ногой в живот, опрокинул на ухоженную дорожку.

– Наш-шел корешей, гниль… А Митя не спит, книжкой зачитался. Он ведь грамотным хочет стать, с культурными людьми на равных разговаривать. Глядишь – и выйдет в большие шишки, не то что мы, долбоебы.

– Не всем Большой Фарт, кому-то и в долбоебах надо быть, – Опутя всключил Митин домофон и склонился к нему. Переговорив, бросил охраннику:

– Этого хлопца – в Малое Зало.

И Ничтяка повели в глубокий подвал, – кто в городишке мог подумать, что даже у дворца немецкой постройки может оказаться столь капитальный подвал: полукруглый стол, двери в помещения, тусклый свет… Вора завели в большую комнату; если бы не отсутствие окон, она могла бы и вправду сойти за зальчик: в одной половине – богатые глубокие кресла, стоящие как попало, без видимости порядка, стол из мореного дерева с сосудами и пепельницами из богемского стекла. На другой – стул из сваренных железных пластин, уголков и прутьев, мертво вделанный в пол. Рядом – какие-то орудия непонятного назначения. Сивый посадил Ничтяка на стул:

– Сиди и не вертухайсь.

– У вас тут что, своя крытка?[9]9
  Крытка – тюрьма (жарг.).


[Закрыть]

– Много базаришь. Может, тебя привязать? – веки охранника задрожали, сузились, он повел зрачками… Ничтяк чуть не обмочился, – а уж он-то в своей зоновской жизни тоже видал страхи…

Опутя же, оказавшись перед дверью Рататуя, стукнул тихо и отчетливо. Звякнула защелка-автомат, Никола потянул ручку, сунул голову:

– Я здесь, вашество. Заходить?

Митя, не отрывая глаз от фиолетового томика, махнул рукою. Посидел еще немного, и поднял голову. Глаза его были полны слез.

– Вот, послушай, – сказал он.

 
– Вешних вишен цветы!
На ветер с реки Камогава
не таите обид —
ибо вашему увяданью
уж ничто помешать не в силах…
 

Опутя набычился и старательно выпучил глаза, пытаясь вникнуть в смысл сказанного. Но, так ничего и не усвоив, замер в прежней выжидательной позе.

– Как жесток мир! – произнес хозяин, закрывая книгу. – Как тяжело жить. Если бы не поэзия, не высокие образцы литературы, я давно бы сломался. Садись, дружок. Если хочешь чаю – налей, самовар еще горячий. Эй, ты не выпил ли вина? Я, ей-богу, давно не слыхал такого бреда: клад, картина в музее, какой-то вор… Ты, что ли, задержал его?

Никола внятно и обстоятельно доложил ситуацию. Командир кивнул – он любил четкость – и задумался.

– Ты молодец, что не мочканул его сразу, – вдруг сказал он. – Тут в самом деле какая-то фигня… Полез ночью, срезал какую-то вшивую картину… При этом не пьяный. Что ж, пойдем. – Он вздохнул. – Черти вас гоняют по ночам, воруете лучшие часы…

 
– Кукушка лесная,
отрадны напевы твои —
в урочную пору
узнаю о весне желанной,
вдалеке заслышав твой голос!..
 

Он допрашивал вора въедливо, старательно, ходил кругами; возвращался, перепроверяя услышанное. Ничтяк был ни жив, ни мертв, кололся даже в том, о чем можно было бы и помолчать. Охранник поглаживал ручку булавы, орудия пыток валялись вокруг стула, на который посадили вора. Митя хрустел суставами, похлебывал кофе.

– Ну что же, – подвел он итоги. – В добрый путь. Берешь нас в долю – а, кент?

– Сколько возьмете? – пискнул Алик, дивясь своему нахальству.

– Ты же наводчик, главное лицо – хотя бы половину…

«Ой, много, много дает! – насторожился вор. – Сила-то за ним… Скинет, как пустую карту. Такие быки если десять дают – и то, считай, много…».

Но Рататуй опомнился уже, понял, что сделал промашку, и засмеялся:

– Ха, обрадовался… Пять! И то думаю: не много ли будет?

– Я же не один…

– Ладно. Радуйся, что в добрый час ты меня застал. С подельником твоим – семь. Живите там пока, поглядывайте… А мы картиной займемся. Нужны станете – известим. Но если ты, козлина, пикнешь хоть звук о том, что ты здесь видел и о чем говорил, имей в виду: я найду тебя быстро, и конец твой будет ужасен. Осознал?

– Между прочим, за «козлину» отвечать положено… – угрюмо молвил Ничтяк.

– Перед тобой – запомни! – я никогда и ни за что отвечать не буду. Бога моли, что живой отсюда выходишь. Выпусти его, Сивый.

Он поднялся с кресла, кивнул Опуте:

– Идем, пошепчемся.

В кабинете они повесили картину на стену и стали рассматривать ее то с прямой линии, то справа, то слева; то отходя, то вновь приближаясь. Наконец Рататую надоело это дело, и он сказал:

– Как ни раскидывай, а загадка тут может быть одна из двух: или то, что мы пытаемся углядеть, доступно лишь истинному специалисту, или… или должен быть второй ключ. Относительно специалиста – попробуем привлечь хотя бы эту дуру Зойку, музейщицу. Если этот путь ложный – пойдем по другому. Игра, судя по всему, крупная – почему бы не попробовать?

– Непростое дело! – вздохнул Опутя. – А девку что – тоже в долю брать? Ведь придется перед ней весь расклад делать. У нее отец – бывший мент, в уголовке начальником был. Не предлагать же, в сам-деле, им семь процентов от прибыли, как тому оммороку?

– С чего ты взял, что я собираюсь платить кому-то хотя бы полпроцента? – Митя тихо засмеялся, охранник мгновенно озяб. – Запомни, мальчик: я исполняю свои обязательства только в отношении людей. Теперь: кто есть люди? Это – я, это ты, это Вася Сивый, редактор Пичкалев, прокурор Топтунов – ну, с этими еще предстоит решать, считать ли их людьми после того, как покинут свои посты. А эта срань из Потеряевки, старый мент с дочкой… шлак, мелюзга, саранча… и никогда не ломай голову о судьбе подобных личностей!

Он отдернул шторы, и блики упали на полотно: ночь давно кончилась.

МАЙОР НЕ БЕГАЕТ, ТАК КАК В МИРНОЕ ВРЕМЯ БЕГУЩИЙ МАЙОР ВЫЗЫВАЕТ СМЕХ, А В ВОЕННОЕ – ПАНИКУ

Кончилась-то она кончилась, однако обстоятельства – если хотите, логика повествования заставляет нас вновь и вновь возвращаться к началу той великолепной русской ночи, когда в райцентре Малое Вицыно ограблен был музей, очаг культуры; может быть, такие ночи и хуже украинских, воспетых в литературе, – но для нас они тоже тихие, тоже дорогие, так же прекрасно небо, звезды блещут.

Но не над одним же Малым Вицыным стояла такая ночь! Точно подобная ей простерлась и над губернским центром Емелинском, и даже над широкою равниной в двадцати верстах от него; по краям равнину окаймлял нормальный смешанный лес, и называлось это место – полигон. Стрелковый и танковый полигон армейских частей, входящих в состав гарнизона.

Прапорщик Маловицынского райвоенкомата Вова Поепаев попал на территорию данного полигона вчерашним полуднем, и начиная с этого времени был отчетливо и надежно пьян. Дело в том, что начальником над этой точкой пространства значился Игорешка Аплетин, старший лейтенант, с которым вместе прапорили еще в Афгане. И ходили на боевые, и заведовали продскладами, и бегали к «чекисткам» – бабам, что давали за чеки, и маялись от тамошних злых болезней – все было. И уехали оба в одно время по замене, прапорами же: Вова – в военкомат, поскольку имел ранение, а Игорешка – в мотострелковый полк, командиром какого-то хозвзвода. Потом он вдруг нарисовался в части, стоящей в Емелинске, техником по вооружению, лейтенантом, нагрянул сразу в Малое Вицыно, и – ух, погудели! Оказывается, Аплетин, при всей склонности к загулам, сумел как-то экстерном закончить военное училище, – «для поддержки штанов». Он и Поепаева уговаривал сделать то же, однако Вова отказался наотрез: он по природе своей был пофигистом, и полагал, что пока жив – уж штаны-то на собственной фтоке сумеет поддержать и без путающих жизнь бумажек, дипломов и удостоверений. А у Игорешки случилась беда, украли автомат из мастерской, парню грозила большая неприятность, – но то ли карты судьбы выпали удачно, то ли сам он сумел вывернуться: вдруг всплыл! Да не так уж худо, посудите: капитанская должность, иди возьми! Вдобавок, в пределах полигона, ближайших окрестностей и селений, разных лавок, киосков и ларьков начальник его – бог и царь, служба идет без особенного напряга, всего двое подчиненных, в пахоте проходят считанные дни – хочешь – спать ложись, а хочешь – песни пой. И когда приезжал задушевный дружок Вова Поепаев, они уходили в лес, подальше от полигонского барака, – чтобы не видело, не слышало начальство, если нагрянет нечаянно, – и после второго стакана начинали петь на пару: раздольно, со слезой и переливами – известные им песни. Афганскую «Не зови меня, отец, не трогай», «Мурку», «Крепко любил ее старый рыбак Тимофей», «Два кусочичка колбаски». Славно попели они и в этот раз! Пели днем, пели ночью, с двумя лахудрами, непонятно откуда возникшими, – и пели утром, опохмелясь и шуганув лахудр.

 
– Р-резинка лоп-пнула, тр-русы к ногам спустилися-а,
Бюстгальтер ш-шелковый безжалостно сор-рвал!
Кр-ровать двуспальная от тяжести кач-чалася
И тело Н-ниночки я до утр-ра тер-рза-ал!!..
 

– неслось к бараку от кромки леса.

Где-то после обеда, часов возле четырех, у барака возникло какое-то шевеление, слышен был гул машины; вдруг прибежал полигонный солдатик, алтаец Чоглоков, и зашумел:

– Тащсташнант, тащсташнант, машина в город идет, вы велели сказать!..

Игорешка встал, качнулся, протянул Поепаеву руку:

– В-Вова, др-руг, я… Кор-роче… тр-руба зовет… тр-руба мне, кор-роче… Хатм! Тез, пеш!..[10]10
  Конец! Быстро, вперед!.. (афг.)


[Закрыть]

Труба, не труба – дома тоже надо бывать, разве Вова не понимает? Он хоть и холостой – а всегда может войти в положение. У Игорешки трое ребят, все девки – должны же они хоть иногда видеть отца! Кто же их еще будет воспитывать, современную молодежь, чтобы не погрязли окончательно!

И начальник полигона побрел, обняв солдата, надрывно воя:

 
– Помню, помню, мальчик я босой
В л-лодке кол-лыхался над вол-лнами,
Девушка с распущенной кос-со-ой
М-мои губы трогала губ-бами…
 

Вова поглядел ему вослед – и свалился под стол, предназначенный для полевых занятий.

Очнулся – темно. «Славно же я придавил!» – подумал прапорщик. Пробовал встать – но, задохнувшись, снова упал под стол. Наконец поднялся, кряхтя и чертыхаясь. Вблизи заработал пулемет ПКМ: все виды стрелкового оружия Поепаев различал на слух безошибочно. Вспоров тьму, трассер некрутой дугою пошел вверх, упал и исчез где-то на конце поля. Спустя минуту – видно, у пулемета менялись люди – новая очередь. Что ж, полигон есть полигон. Но ведь Игорешка же уехал… Кто распулялся тут в отсутствие хозяина? Впрочем – ему-то, прапорщику, какое дело? Стреляют, и пускай стреляют. Надо дойти до этих ребят – может, у них найдется и выпить. Вова выдавил немного слюны, сглотнул пересохшим ртом, пошел, качаясь, туда, где начинался светлый пунктир.

Все-таки вспышки выстрелов давали слабый подсвет: вдруг глаза Поепаева различили некую темную полукруглую массу, проступившую слева. «Стог!» – он вспомнил, как Игорешка гонял вчера на косьбу сена для полигонной кобылы Чиччолины своих рабов-тружеников Чоглокова и Федичкина. «Молодцы, сметали!» – хозяйски подумал Вова. И решил отдохнуть немного на свежем сене, а потом уж двигаться дальше, в сторону добрых людей с пулеметом – может, не совсем они пустые, на ночные стрельбы иной раз берут с собою…

Только сел, откинулся спиною – как почувствовал вдруг: что-то жесткое упирается, давит на поясницу. Перевернулся на четвереньки, пошарил рукой, и вытащил из сена полиэтиленовый пакет. Пощупал внутри: две бутылки-огнетушителя, большой круг колбасы, пара огурцов… Осветил спичкою этикетки: портвейн «Кавказ». Задохнувшись от счастья, Вова стал рвать зубами пробку.

Богатство же это принадлежало командиру отряда ОМОН майору Валерию Здуну. Это его подчиненные секли воздух белыми трассами. И майор находился рядом с ними, строго наблюдая дисциплину стрельб. Лишь иногда он отвлекался, шмыгал большим носом, взблески огня исчезали из глаз. Они смотрели в сторону, где высился стог с запрятанным сразу по приезду богатством.

Но… вернемся к прапорщику Вове. Он сидел в том стогу, обложив себя мягким сеном, наливал вино в аккуратную двухсотграммовую кружечку – она тоже была в пакете – выпивал и закусывал огурчиком или пряной, твердой копченой колбасой. Вова был сейчас Али-бабой, парил на небесах. Несметные богатства отливали темным стеклом с наклейками, чудесно пахли копченостями.

Между тем стрельба прекратилась, вверх пошла ракета – сигнал оцеплению. В тишине послышались недальние голоса, взвыл автомобильный мотор; угасли огни на башне с мишенным пультом. Потом машина отъехала, столбик от фар завилял по невидимой Вове дороге. Кто-то, напевая, приближался к стогу. Прапорщик отставил выпивку с закускою, взял автомат АКСУ, найденный тут же, рядом с пакетом, передернул затвор и лег, изготовясь к стрельбе.

– Стой! Кто идет?!

– … птать!!.. – Здун чуть не опрокинулся назад себя.

– Ложись!

– Кто?! Да я тебя, сука!..

Короткая очередь прошла яркими брызгами над самым майорским беретом. Он упал, вжался теснее в землю.

– Вот так… – раздался из темноты благодушный голос. – Полежи, служивый. Это вы там ночь дырявили? Чего же не уехал? Отстал, что ли?

– А ты, я гляжу, ходок по чужим припасам… Автомат зачем взял? Это оружие, отдай! Кишки, сволочь, на кулак намотаю! Я майор, понял?

– Майор ты, не майор – какая мне посторонняя разница? – Вова налил лежа вина, выпил, зажевал колбаской. – И не надо меня оскорблять. Это может быть чревато боком.

– Кинь хоть бутылку, голова болит…

– Еще чего. Читай наизусть Устав внутренней службы – не будет болеть. Или Строевой. И лежи смирно, вспомни о своем будущем…

– Да ты знаешь ли, пес, на кого нарвался?!

– Так ведь и ты меня не знаешь. Лежи, отдыхай. Даю команду «Отбой». А по этой команде в армии что? По этой команде в армии наступает темное время суток. Х-ху-у!.. Время пошло.

Аромат выдоха донесся до Здуна, и он клацнул зубами.

– Ведь что губит командира? – разглагольствовал между тем прапорщик. – Его губят пьянство, воровство и женщины. Не пей, не гуляй, не воруй. А ты как раз собирался распивать спиртные напитки, да еще и в неслужебное время. Один. Это отягчает.

– Ы-ы-ы… – майор напрягся.

– Лежать! – автомат звякнул; по реакции Здун понял, что противник ему попался непростой. – Надо же: ему говорят, как человеку, а он и ухом не моргает. Так не пойдет. Здесь вам быстро отвыкнут водку пьянствовать и безобразия нарушать.

Майору надоел этот цирк, и он спросил устало:

– Вздремнуть можно?

– Да ради Бога. Хоть так, хоть на спине, хоть на боку. Только осторожно переворачивайся, без фокусов… Вот так. Правильный военнослужащий. Ему говорят «отбой», и он его исполняет. А попадись нерадивый? Ведь есть же еще и такие, к великому, конечно, сожалению. Напьются и ползают вокруг себя на четвереньках. Зачем же так? Ну выпил стакан, ну два, ну бутылку, две, – но зачем же напиваться? Или недостаточно ведут борьбу с внешним видом. Или взять нерачительное отношение к вверенному достоянию! Если положена сутодача – все, закон!..

Под баюкающий Вовин бубнеж Здун надеялся хоть немножко забыться, освежиться сном; черта с два! Злоба на неизвестно откуда взявшегося ханурика гнала а кровь адреналин, мозг быстро просчитывал варианты вызволения и расправы. Если вот с такого положения… попытаться подтянуть ногу… Та-ак… Рука – сюда… тихонько… тихонько…

Очередь снова прошла над головой.

В бараке стрекот ее разбудил полигонного солдатика Чоглокова. Он встал с кровати, толкнул напарника:

– Серега! Эй, Серега!

Костромич Федичкин, ефрейтор, разомкнул опухшие веки.

– Ч-че?..

– Стреляют, Серега! Только что очередь была.

– Н-ну и че? – ефрейтор нащупал рядом с койкой банку, поболтал: не осталась ли брага. – Ну и че?

– Дак эть это, Серега: кто был на стрельбах – уехали все. Чей ствол остался? Кто из него содит? Надо узнать.

– Ступай, узнавай. Только скорей за дверь уныривай, чтобы я успел ее плотнее зашпилить. Мне еще до дембеля дожить охота, – второй год пошел, ты что, шутишь?

– Дак это, Серега…

– Не станешь вникать – и ты доживешь. Тебя колышет эта стрельба? Сюда никто не ломится, пули не свистят. Свой воинский долг на сегодня мы выполнили. Значит, не вникай. Готовься к дальнейшей службе.

Он снова уронил голову на подушку. Чоглоков выглянул в забранное решетками окно: темь, звезды… Пошлепал к койке. Лег, и стал думать о другом.

Завтра должны прийти девки с питомника. Косоглазая Валька-Сикарга, Оксанка-Семиколенная. Эта, правда, немного хроменькая. Но, как сказал командир, тащсташнант Аплетин, увидав ее однажды: «На солдатский взгляд сойдет».

Вообще в армии служить можно. Особенно когда ты уже не дух и не торчок, а самый настоящий черпак. Как вот они с Серегой. Послали на полигон, отсыпали сухпаем жратвы – живи, не хочу! При еде, да со своей бражкой – х-ха!.. Ночами – целый барак твой, и все его окрестности. Мало – пойди на луг, или в лес, жги костер, развлекайся как хочешь.

Что бы он видел на Алтае, в своей деревне? Работать негде, денег нет, дом полон народу: родители, дедки-бабки, братья-сестры. Девки там тоже так просто не дадут: надо или жениться, или купить хорошим подарком, или взять силой. А ухлестнешь не за той – можно получить и кулаком в балабас, и ножом под ребро. Нет, в армии хорошо. Серега – городской, у него совсем другие дела, он твердо собрался в рэкетиры, и говорит, что не пропадет, друзья помогут. А кто поможет ему, Ванюшке Чоглокову? Здесь хорошо. Ну, стреляли под окном, – так ведь постреляли и перестали. Снова можно жить. Ваня сомкнул глаза, – и вдруг ему представилась Оксанка-Семиколенная в ужасающе развратной позе. Рука дернулась к паху, солдат скрылся под одеялом; вдруг тихо визгнул, корчась.

НЕ СОБЛЮДАЮЩИЕ ТЕХНИКУ БЕЗОПАСНОСТИ ВЛЕКУТ ЗА СОБОЙ ГИБЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЖЕРТВ

Душа измучена, истерзана, жизнь не удалась, – и тут еще эта падла… Да что они, суки, уговорились, что ли: кто лучше по нему выстрелит, кто больше унизит, кто больнее фуякнет по кумполу? Нет, так больше нельзя. Надо ломать кость. Ладно бы только черные, на них рефлекс наработан: Фергана, Баку, Карабах, Чечня… Ладно бы – свои, на них можно класть с прибором. Но вот когда уж из своих-то свои, родные – попробуй, вытерпи!

Лишь только поступил приказ о вывозе отряда с чеченской территории – майор Здун сдал командование заму и рванул в аэропорт. Не надеясь, конечно, на прямой: здесь только чудо могло помочь, а он не очень-то верил в чудеса в силу профессии и звания, – но до Москвы место нашлось, и то слава Богу. А в поезде, уже не в силах маяться от трехмесячного воздержания, уговорил-таки пожилую уже проводницу, – за деньги, понятно. «Ох ты! ох ты! – вскрикивала она под ним. – Легче, молодой!» Первый жар, вроде, затушил, – и все-таки домой летел на такси, зябко водя лопатками – в предвкушении, как разложит сейчас жену Нонку. Потом отлучится как бы на службу – и тем временем встретится с искусствоведкой Аллочкой и проведет с нею сеанс по полной программе. Есть еще Роза, завпроизводством в кафе… ну, та может оказаться занята. А вот Вера из садика, или Сусанка с центральной переговорной… тут было о чем подумать!

Открыв дверь своим ключом, Валерий ворвался в квартиру, – и оцепенел: за столом, судорожно запахнувшись краем скатерти, сидела по пояс голая жена; другой край скатерти тянул на себя, – все же осторожно, чтобы не упала бутылка, тарелки с салатом и студнем, – некий толстый, лысоватый мужик с голым задом, по обличью вроде бы даже и знакомый. Он не очень удивился, увидав хозяина, гостеприимно взмахнул рукою:

– Здорово, майор! Давай, присоединяйся. А ты оденься.

Нонка, словно мышь, шмыгнула в кухню. Мужик потянулся за трусами, и тогда открылся висящий на его стуле китель с капитанскими погонами и голубыми петлицами.

– Э, вот ты кто, – Валерий шагнул в комнату, протянул руку. – Ну, здорово. Какими судьбами, голубь?

Этого капитана он знал еще с прошлого лета, – тогда омоновцы сидели дома, кисли без больших дел, – и вот узнали, что авиаполк ищет для сражения достойную ему команду. Договорились, сыграли вничью, хоть и надеялись выиграть: у летунов тоже оказались среди ребят неплохие футболисты: быстрые, с хорошей реакцией. По прикидке – ОМОН гляделся все-таки выносливее, полк – техничнее, вот и вышло баш на баш. А капитан этот был судьей от господ военных. После матча они там выпили в полковом клубе, выпили, еще выпили… Потом оказались на квартире у Здуна: он сам, капитан, еще какой-то майор из батальона обеспечения. Тут они и легли, и проспали до следующего утра. Но пили на равных, и вряд ли в ту ночь капитанина мог о чем-то сговориться с Нонкой. Может, утром, когда майор ушел, а он бегал за водкой для похмелья? Выждал, когда муженек уйдет, и завис в беспощадном вираже.

– Ты не ломай голову, – сказал авиадеятель. – Просто купил позавчера поблизости бутылку; куда, думаю, податься? И вспомнил твою квартиру. Зашел, то-другое, выпили с Нонкой, ну а дальше – сам понимаешь…

Так. Еще того не легче.

– Ну что – расслабился теперь, отдохнул от семейной жизни? – спросил Здун, махнув стакан водки. – Давай, собирайся домой. Жена, детишки… нехорошо, дружок! А мы тут между собой тем временем разберемся.

– В принципе я холостой, – капитан кинул в рот жменю салата. – И мы договорились с Нонкой… короче, я остаюсь.

Не затуши в поезде самоотверженная проводница здуновского пожара – дело могло бы обернуться очень значительными потерями для всех фигурантов. Даже кровью. Даже большой кровью. Даже это… нет, не могу вымолвить, перехватывает дух. А тут майор лишь процедил:

– Да х-хрен с вами… Все равно не будет больше толку.

Выскочила откуда-то жена; тиснулась сзади к плечу тощей грудью, всхлипнула.

– Молчи, тварь, – он толкнул ее ладонью в лицо, поднялся. – Девчонка где?

– В с-садике…

– Тоже мамкино отродье, наплевать и забыть… Яблоко от яблони далеко не покатится. Имей, тварь, в виду: я к тебе больше не вернусь. Разводный документ передашь через отрядную канцелярию. Как вы его будете выправлять – меня не касается…

– Вале-ерий, – гудел капитан, вскидывая корткие толстые руки, – ну мы же мужики… еще плеснем, вздрогнем… жизнь такая, что ты тут скажешь!..

– Нет, надо идти… А то подопью, и уделаю обеих спецприемами: зачем это мне, вам надо?.. – Здун оглядел стены, горько усмехнулся: – Эх, квартирка, квартирка! Рвешь за тебя пуп, а в итоге… Ж-живите!!..

Сказать честно, в жилье он был неприхотлив: сказались казарма училища МВД, убогое жилье ваньки-взводного в конвойной роте, дымные, запущенные бараки точек-колоний, где служил, – а уж квартиру-то здесь, в Емелинске, ему дали лишь тогда, когда стал командиром ОМОНа. А жить в ней и совсем-то не пришлось: то туда надо ехать, то сюда… Опять казармы, бараки, какие-то холодные каменные строения, палатки, траншеи… Не расслабляться! Кованым ботинком в челюсть: получи, уголовная гнида! Автоматом по ребрам смаху: н-на, черножопый! Дубинкою по башке: а ну глянь, Валек, что в карманах у этой рвани!.. Сурово, но необходимо. Налей, ребя. За живых.

Так и куковал: то в отряде на свободной коечке, то у какой-нибудь любовницы, – он не уважал баб, трепал и использовал в любом виде, – но унижение, грубость, подавление личности вкупе с сильной потенцией – этому тоже есть любительницы, и они не переводились…

Но вот лежит он теперь носом в траву, кавалер ордена «За личное мужество» – а какой-то армейский проходимец мало того, что держит его под стволом собственного АКСУ, мало того, что подвергает всяческим насмешкам, – так еще и жрет купленное и запасенное им вино, заедает колбаской и огурцами, купленными на свои, майорские, омоновские!..

Никогда не было, и не будет в армии порядка. В МВД с этим делом все-таки получше: там издавна структуры компактнее, более рассчитанные на автономные режимы, плотнее сбиты, – можно каждого держать под доглядом. Разве на ихнем, эмвэдэвском полигоне, могла бы случиться подобная хренота? Которую в своей среде нельзя даже поведать как байку: вмиг лишишься всякого авторитета, а он, этот авторитет, даром не дается: вон, три дырки в теле. Да шрам от резаной раны на правой титьке – саданул ножом рецидивист Холин.

Но ихний полигон закрыли весной: отчасти по требованиям «зеленых», обнаруживших какие-то непорядки по экологическим делам, отчасти по жалобе фермера: вдруг оказалось, что родные органы отхватили целых шесть соток его земли! – а отчасти потому, что там и вправду десятками лет ничего не делалось, требовался основательный ремонт. Другой вопрос: на сколько лет он затянется? Вот и пришлось договариваться с вояками. А тут – у-у, гад… – Здун скрипнул зубами, глянул крутым глазом на своего пленителя. Тьма уже отступала; силуэт осоловевшего Вовы качался, бубнил, махал рукою (другую он все же держал возле спусковой скобы).

А как роскошно все было задумано! Оторваться от своих ничего не стоило, надо лишь сказаться – и никто не хватится командира отряда с его автоматом. И вина, и закуски – на целую ночь прекрасного одиночного пьянства в стогу, среди чистой травяной долины. Утренний сон, полезный для рваных нервов и хрипучей глотки. Отсюда, пахнущий росой и медовым сеном – в недальний жилмассив, известный как Зернохозяйство. Там живет в одном домике Светка, кличка Орангутан. Когда-то, еще курсантом (летние лагеря училища располагались в той стороне), Валерка посещал ее мать, Клаву Орангутан. Но информацию имел, от представителей все новых и новых выпусков, с которыми сводила судьба: так узнал, что Клава померла, опившись принесенной курсантами брагой, и дочь достойно заняла ее место. Ностальгия по курсантской юности и заставила майора вчера навестить знакомый домишко, и строго наказать Светке, чтобы ждала по утрянке, и надлежаще готовилась.

Вдруг человек, сидящий в стогу в форме прапорщика, встал и, подняв ствол, выпустил длинную очередь в сторону леса, опустошая рожок. Бросил оружие лежащему майору, и двинулся к еле заметной просеке – она выходила на шоссе, к городскому автобусу.

Здун взвился, и встал на раскоряченные, полусогнутые ногм. Поглядел на разоренное гнездо недруга: пустые бутылки, колбасная кожура, огрызки огурцов, разбитая кружечка, – и вытер слезы. Хотел кинуться вслед, расправиться с обидчиком, но – не вернешь ведь ни выпивки, ни закуски, ни времени! – хотя… хотя и оставлять подобные вещи безнаказанными нельзя ни в коем случае. Однако, глядя вслед спокойно, враскачку удаляющемуся прапорщику, майор твердо понимал, что последствия схватки могут быть непредсказуемы. Таких мужиков не больно возьмешь на приемы, есть в них что-то такое, что даже пули летят мимо, когда они прут танками, развернув плечи и тараща пьяные глаза. И он направил свои ноги в сторону жилмассива Зернохозяйство. Но более сильное желание побудило его замедлить шаги, а затем и вовсе остановиться. Здун сошел с тропки и присел в траве. Готовясь к завершению, он вынул из кармана камуфляжки листок с недавно полученным посланием Аллочки Мизяевой. Он часто получал от нее письма с изысканными стихами. Ну-ну…

 
Знай: та, что страстью сражена,
В любви сгорает,
гвоздикой огненной она
благоухает.
 

Рубен Дарио

Легкое движение, взмах руки – и листок полетел в еще непросохшую траву.