Текст книги "Уникум Потеряева"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 43 страниц)

В БУРЯХ ГРОЗОВОЙ ЭПОХИ

В конце июня – начале июля революционного 1917 года, после неудачного наступления Юго-Западного фронта под Львовом, солдатские массы под влиянием агитации большевиков стали уничтожать офицеров, прихвостней буржуазии, втыкать штыки в землю и возвращаться по домам. В их числе вернулся и я, в родное село Потеряевка, Маловицынского уезда, Варваринской (теперь Емелинской) губернии. Но этому предшествовал один эпизод. Некоторые солдаты, в том числе и я, решили заехать в Петроград, чтобы уяснить, какой линии держаться. Были на нескольких митингах, видели Керенского. Нам посоветовали зайти в военное министерство, там нас принял сам министр Савинков, и выдал документы, с печатью и своей подписью, что мы являемся солдатскими уполномоченными и нам следует оказывать всякое содействие в искоренении наследия проклятого прошлого. Вот с этой бумагой я вернулся домой. В волостной управе царили еще старые порядки, и пришлось ее сильно потрясти, чтобы наступило понимание момента. Но тут власть взяли большевики, кто-то, видно, донес им, что я везде фигурирую с бумагой, которую подписал злейший враг мировой революции. За мной приехали представители Маловицынской ЧК, арестовали и увезли в уезд. Там меня оформили в арестное помещение, где я просидел больше месяца. Народ там менялся быстро: кого расстреливали, кого отпускали домой, третьего пути не было. А со мной, видно, не знали, что делать, ведь я вел активную борьбу с сельской буржуазией и экспроприировал ее в пользу бедняцких масс. Так что постоянных обитателей арестного на протяжении того месяца было два человека: я сам и бывший владелец имения Потеряевка Виктор Евгеньевич Красносельский – мною же, кстати, и арестованный сразу после прибытия в деревню, как матерый буржуазный гад и представитель класса, подлежащего уничтожению. Но он так и не вспомнил меня, так как пребывал в ослабленном сознании. Он был с виду безобидный, всем старался помочь, но очень не любил, когда кто-то шутил над ним или смеялся, просто приходил в бешенство, и его успокаивали любыми способами. Но я старался не давать его обижать, а поскольку был старожилом арестной и к тому же солдатом, это мне иногда удавалось. И он это почувствовал, со своей стороны, и стал держаться ко мне ближе, вступать в разговоры. У него было хорошее образование, он знал языки и много фактов. Только, как я говорил уже, сознание его было ослаблено, он перескакивал в разговорах с одного на другое, забывая, что говорил раньше. Главная его тема была, что он разгадал тайну какого-то клада, и ему надо найти картину, чтобы вызвать заключенный в нее огонь. Я смеялся сначала над этими барскими предрассудками, но, поскольку время девать было некуда, выслушивал его. Потихоньку да помаленьку, раз за разом, я ухватил суть его рассказа, вот в чем он заключался. Мол, когда-то в Потеряевке, еще до Отечественной войны 1812 года, у его предков был крепостной художник, нарисовавший удивительный портрет дочери тогдашнего помещика. На этой картине он изобразил еще огонек, который светился, как живой. И вот художник и помещичья дочь влюбились друг в друга. А барин когда узнал об этом, его выпорол на конюшне, а ее выдал замуж за нелюбимого человека и отправил из Потеряевки. Художник повесился, барышня умерла через год при родах, а старый барин ушел на войну. Когда он вернулся, его замучила совесть. В последний день он искал могилу художника, потом ночь провел в низине рядом с Потеряевкой, и охрана никого к нему не пускала, а наутро они вообще все исчезли, вместе с драгоценностями, хранившимися в помещичьем доме. Когда я спрашивал, в какую примерно сумму их можно оценить, Виктор Евгеньевич только пучил глаза и разводил руки, показывая, что богатство было огромное. И вот он всю жизнь посвятил тому, чтобы разгадать его тайну. Разгадать-то он ее как бы разгадал, но до клада так и не добрался, потому что не смог найти ни одной картины, а их было три: сам портрет и две копии. Портрет пропал вместе со старым барином, а копии тоже исчезли по разным местам, он так и не успел установить, каким именно. Оказывается, чтобы найти решение, надо было размотать еще одну сторону жизни того художника, фамилия его Кривощеков, у нас в Потеряевке жило много Кривощековых. Но к Кривощековым это отношения не имеет, а имеет отношение к Буздыриным. Оказывается, этот художник в то же время, когда занимался своим прекрасным искусством и обалтывал помещичью дочь, жил с солдатской вдовою Акулиницей. И имел от нее дочку Фетиньицу. Наверно, из-за того и порол его барин, когда тот сунулся в его родительские сады! Но после войны он уже искал только прощения, потому что чувствовал себя виноватым. И вот он нашел этих Акулиницу с Фетиньицей, и отдал им колечко с зеленым изумрудом, как подарок и память о художнике Кривощекове. Мол, колечко это привезено Кривощековым из Италии, работа искусного тамошнего ювелира, и подарено было его дочери как знак любви, и его нашли в ее кулаке, когда она умерла. Он очень просил хранить его, никому не отдавать, и поведал, что кольцо это хранит тайную связь с местом, где он закопал портрет покойной Наденьки Потеряевой. Что только с помощью кольца огонек приведет к тому месту. И вот-де он, я имею в виду Виктора Евгеньевича Красносельского, узнав через потомков Фетиньицы, где хранится кольцо, выкрал его и может в скором времени стать владельцем несметных богатств. А потом они перейдут к дочери, которая якобы является революционеркой, а поэтому будет владеть ими на полном основании. «Это-то вряд ли, – думал я, – пусть только попробует вернуться, шпокнут по одному только признаку сословия». Тоже мне, революционерка! Помнил я ее по детским годам: худая, высокая, все пыталась нам объяснять что-то умное, а мы, ребята, смеялись над ней доупаду. В революцию надо уметь твердо держать прицел и колоть штыком разных врагов, а не заниматься болтовней.

Я спросил, где он хранит это кольцо, и он ответил, что оно спрятано где-то в бане, в которую я его лично переселил, в соответствии со своим революционным правосознанием.

Скоро меня отпустили, поняв, что я могу принести пользу большевизму. Я вернулся в Потеряевку, обшарил всю баню, где жил Красносельский, но ничего не нашел. Тогда я стал ездить в арестное, просить свидания как бы для того, чтобы подкормить земляка и товарища по несчастью, и выспрашивать, где спрятано колечко. Но он только смеялся, подмигивал, и вел бестолковые разговоры. И мне ведь тоже нельзя было это делать до бесконечности, чтобы не заподозрили антисоветскую связь. Потом пошла мобилизация на Колчака, я был у него в плену в Маньчжурии, где он держал лагеря в соответствии с международными законами, чтобы пользоваться помощью Антанты. Там померло много народу, многих казнили, а я остался цел, и опять вернулся в родную Потеряевку. Виктор Евгеньевич был уже там, только жил не в бане, а в бывшей конской конюшне. Я выпил вечером браги, пришел к нему и потребовал сдать кольцо, как предмет буржуазной роскоши. Он оскорбительно засмеялся, полез куда-то под стреху, достал кольцо и показал со словами: «Вот, видишь? Больше не увидишь!» Тут я не выдержал и в припадке революционной ненависти рубанул его верной саблей, привезенной когда-то из клоаки Юго-Западного фронта и дожидавшейся меня на чердаке родного дома. Увидав, что он мертв, я взял кольцо и сразу спустился в низину. Там было темно, холодно, и я не видел никаких знаков, только под утро на меня напал огромный орел, сбросил шапку, изодрал гимнастерку на плечах и нанес раны на лице и голове.

Больше я туда не ходил, колечко хранил, как трофей, и всю болтовню бывшего барина считал суеверием и мракобесием. В 1923 году я женился на девице Устинье Филипповне Косковой, и в том же году был отправлен на месячные курсы сельских совработников. После них сперва служил делопроизводителем в волисполкоме, потом волостным милиционером, потом меня перевели в Малое Вицыно, в земотдел, а потом председателем колхоза в Шкарятах. Оттуда меня сняли за невыполнение сельхозпоставок, а фактически по доносам подкулачников, и я опять устроился в земотдел. 26 мая 1937 года я был арестован как японский шпион, потому что в 1919–1920 годах находился в плену на территории Маньчжурии, и был приговорен к 20 годам исправительно-трудовых лагерей. Дома у меня остались жена, дочка и сын. Их не трогали, только жену уволили из редакции, где она работала машинисткой, и ей пришлось устроиться откатчицей на лесобиржу. Я, как мог, поддерживал их из мест заключения, писал, что справедливость победит и коммунизм восторжествует. Но когда началась война, жене пришлось ехать по деревням, менять вещи на продукты, и в моей родной деревне Потеряевке она обменяла реквизированный мною у помещика Красносельского перстень с камушком на ведро картошки в избе Степаниды Фокеевны Буздыриной, да и то она не хотела давать картошку, утверждала, что это ихнее колечко и что его украли из ихней избы в 1915 году, когда жива была еще ее мать, внучка Фетиньицы и правнучка Акулиницы, сожительницы художника Кривощекова. Вот как обернулась жизнь! И барин-вор, как я считаю, получил по заслугам. Но что говорить про него: он был виноват перед народом уже по обстоятельству своего рождения. А я был ничем не виноват, отбыл почти полностью срок, честно трудился и медбратом, и дневальным, и завбаней, и заведующим продпунктом, и никогда не боялся заявить о своей преданности Советской власти. Из заключения я вышел с прежней верой в партию. Жена моя умерла к тому времени от непосильного труда, сын встал на преступный путь, а дочь заканчивала в Емелинске кооперативный техникум. Меня восстановили в партии, выдали два оклада в компенсацию за пережитые страдания, определили как бывшему ответработнику персональную пенсию местного значения, и я продолжал жить и трудиться во имя ленинских идеалов. Но, поскольку сам я родом из Потеряевки, и у меня там осталась родня, я часто навещал это село. Жена писала в лагерь, какая история вышла с перстеньком, и я наведался к Буздыриным, чтобы объяснить все недоразумение. Но Степанида Фокеевна мне сказала, что колечко она отдала на свадьбу своей невестке Марье Кривощековой, прозвищем Португалка, якобы она родом откуда-то из-за кордона.

Теперь я вспоминаю все огневые годы, делюсь воспоминаниями с молодежью, пишу письма с одобрением политики партии и правительства. Некоторые случаи из моей жизни заслуживают целой книги, но из-за отсутствия литературного дара я не могу это сделать. Прошу ходатайствовать перед Союзом писателей, чтобы они выделили мне человека для написания моих книг. А пока историю с перстнем художника-крепостного, скончашегося под игом ужасного гнета феодализма, можно использовать как краеведческий материал в нашей районной газете «Маловицынская правда». Или переделать его на рассказ, и опубликовать как художественное произведение, с соответствующей оплатой.

В чем прошу не отказать.

 
Персональный пенсионер, ветеран труда,
член КПСС с 1924 года, а также ветеран
революции и гражданской войны
Кокорин Иван Анкудинович.
 

В углу была надпись: «Не вижу ни сюжета, ни даже повода к информации. В архив. Автора известить. Ред.» (подпись неразборчива).

BONUM VINUM LA LIFICAS COR HOMINIS[44]44
  Доброе вино веселит сердце человека (лат.).


[Закрыть]

Крячкин, Ничтяк и Вова Поепаев пожаловали в дом Буздыриных в наилучший момент: два дня назад приехали в гости из Португалии.

Любашка с мужем Диого и детишками: Жоаном и Розитой. С той поры там шел дым столбом. Когда они зашли в избу – Андрей рвал гармошку, а зять его Диого с молодецкими криками отчебучивал зажигательную присядку.

– Екарный бабай, – молвил он, вдруг остановясь. – Екарный бабай.

– Милости просим, гости дорогие! – крикнула из-за стола изрядно поддатая Мария. – А мы уже тут… поели, выпили… Ну, все равно проходите.

– Место военному человеку! – икнув, сказала Любашка. – Садитесь рядом, господин офицер, поговорим на сердечные темы.

Прапорщик достал из-за спины два букета, положил один перед уснувшим за столом Василием, другой протянул хозяйке. Крячкин с уголовником стояли по бокам его, словно ассистенты у знаменосца, и лыбились щербатыми ртами.

– Дорогие господа Буздырины! – Вова поклонился. – Позвольте поприветствовать вас от имени коллектива Маловицынского райвоенкомата как ветеранов армии и труда. Василий Григорьевич отслужил в свое время положенный срок в Вооруженных силах, демобилизовался в звании ефрейтора, отличником боевой и политической подготовки, и всегда служил примером для допризывной молодежи села, не забывая притом и нелегкого труда хлебороба. Ваш сын Андрей Васильевич служил в войсках связи, и тоже демобилизовался в звании ефрейтора, в наше трудное время он вносит посильный трудовой вклад в житницу Родины. И вы, в свою очередь, орденоносец и мать-героиня, представляете образец выполнения интернационального долга…

Петр Егорыч толкнул его: «Ты что несешь, какой еще интернациональный долг?!..». Вова опомнился, снял с плеча сумку, и принялся вынимать из нее бутылки.

– Примите… наши скромные подарки… от имени райвоенкомата…

– Вот с чем нынче в гости-то ходят! – заорал Андрюшка. – Гли, мам: и закуска тут. Колбаска, копченая. Вот это ура.

– Замолчи, идиот! – возникла жена.

– А што, неправда, што ли? Я ведь не папа Карло, одними Любкиными оливками да материными огурцами закусывать. Стопку мне налейте! И колбаски сюда! Во, другое дело…

Семейство растолкалось по сторонам, освобождая место гостям. Любашка толкнула Вову мягким бедром:

– Скажите тост, господин офицер, ваше благородие…

Поепаев встал, поднял рюмку, дождался тишины.

– Я не офицер, а прапорщик. Про нас анекдотов много, – может, меньше, чем про генералов, но все-таки… А я вот какой расскажу. Дело было в Афгане. Прибыл туда один из нашего брата. По замене. И встречает друга, тоже прапорщика – где-то там они вместе служили. Ясное дело, надо выпить. Стояла та часть в мирном районе, духов там сроду не бывало… решили, короче, наши друзья идти в горы, и там гужануть, подальше от посторонних глаз и ушей. Прихватили по паре бутылок, закуски, какую достали, и – вперед. Сели, выпивают, то-се, воспоминания… И только усидели по поллитра, вдруг откуда ни возьмись – выползает из-под камня змея, и – хвать одного за ногу! Как раз того, кто там служил. Товарищ его – в крик, поднимает, хочет в гарнизон тащить, – а он ему: «Брось суетиться, Федя. Это такая змея – от нее ни одно лекарство, ни одна сыворотка не спасут. Осталось мне жизни три часа. Давай-ка сюда вторую поллитру – я ее в себя закачаю, чтобы не мучиться, в отключке смерть принять. А ты там… привет товарищам, домашним…». Заплакал он, обнялся с другом, выпил из горлышка бутылку, и свалился без памяти. Очнулся, открыл глаза – лежит на земле, рядом мертвая змея валяется, тут же товарищ сидит, свою бутылку допивает. «Что такое, где я?..». «Не волнуйся, это змея сдохла, которая тебя укусила. И вторая выползала, меня кусала – вон, тоже дохлая валяется. Слабы, слабы эти твари против русского прапорщика…». Так за что я хочу выпить?! – Поепаев возвысил голос. – А за то, чтобы все мы, как говорится, цвели и пахли, а все наши враги подохли на хрен! Уппа!..

– Уппа! – грянули все, и выпили.

– Хороший тост, – сказал Андрей. – Я помню, у нас тоже был старшина… раз засек меня в самоволке… а сам поддатый…

Тут проснулся Василий. Отодрав от стола лицо и смахнув с него кислую капусту, он вгляделся в Крячкина и просипел:

– Сейчас я тебя, мироед, кулачить буду.

– Гляди, земляк, не обделайся. У меня про твой лоб всегда пуля найдется, – Петр Егорыч недобро засмеялся.

– Што-о-о?!.. В моем дому-у?!.. – зарычал Буздырин. Мария стукнула его кулаком по темени, он обмяк и потянулся за бутылкой. Мария махнула Диого: а ну-ка, дружок! Тот взял небольшую флейту, и принялся выдувать мелодию народного танца салтарино. Андрей подыгрывал ему. Португалка вышла из-за стола и начала оттопывать по угвазданному полу.

– Пошли плясать! – Любашка дернула Вову за рукав.

– Да как, я не умею!

– Пойдем, покажу.

Но танцором прапорщик оказался совсем неплохим: может, у него и были упущения по части ритма и разных чисто национальных штучек – но он так преотлично топал сапогами, делал руки кольцами, и кружился вокруг партнерши – куда там любому португальцу! И Любашка устала с ним, только вскрикивала:

– Ну, мужик! Вот это мужик. Жми, ваше благородие!..

Сели снова за стол, и быстро нагрузились: Вася уснул, лицом в ту же капусту, Диого валялся за печкой, на сундуке, Андрея хватало лишь на то, чтобы выпиликивать:

 
– Миленький, не на-адо, миленький, не на-адо,
Ох как неудобно в первый раз.
Прямо на дива-ане, с грязными нога-ами,
Мамонька уви-идит…
 

– Пошли, проветримся, – сказал Поепаев. Любашка поднялась; Крячкин мигнул, толкнул упоенно блажившего Ничтяка.

 
– Помнишь ночи, полные тревоги,
Свет прожекторов, дозор ночной,
Помнишь эти пыльные дороги,
По которым нас водил конвой!..
 

Они спустились в ограду, и сразу стали целоваться. Вышла трехлетняя дочка, засмеялась и что-то крикнула по-португальски. «Кыш!» – сказал ей Вова, топнув сапогом. Девочка исчезла. Поепаев кивнул в сторону повитей. «Нет! – зашептала Любашка. – Что ты, с первого раза… Ты приходи еще, мы договоримся…». «Ну, гляди! Залог возьму». Он расправил ее пальцы на своей ладони, и снял перстенек. «А ты мне что?» – «Я тебе? Да вот хоть это», – прапорщик оторвал с мясом верхнюю пуговицу на кителе, и отдал Любашке. «Хорошо. Я сохраню. Но мы ведь увидимся, да?» – «Как жизнь сложится. Тебе не жалко колечка?» – «Чудной ты. Разве можно что-нибудь жалеть в такие моменты?» – «А спросят – где, что ответишь?» – «Нашел о чем думать! Потеряла, и все дела». Они поцеловались снова, и, сникнув разом, пошли в избу.

ДУША МОЯ

– Сколько можно это терпеть! – воскликнула Мелита. – Опять спит на столе, барин такой!..

Кот брезгливо фыркнул и спрыгнул со стола.

– Пора ехать, душа моя, – сказала Набуркина. – У тебя дела, у меня дела. Надо жить дальше.

Она стояла посреди горницы, в просторной светлой блузке и трико; солнце сзади подсвечивало волосы. Она посвежела, стала мягче голосом, и часто улыбалась.

«Эта плоть приняла меня, – думал Валичка. – Я был в ней, и мы были едины. Наверно, мы не расстанемся».

– Мы едем на автостанцию, – вновь услыхал он ее голос. – Купим билеты с местами на завтрашний полуденный автобус. Два часа стоять на ногах – это не в моих силах. Я готова, пошли, а то опоздаем!

Он нахлобучил каскетку, и они вышли на крыльцо. Возле него ходила, переваливаясь, огромная хмурая ворона. Трусливый Фофан клекотал поодаль, прикидываясь удальцом.

– Распугает всех куриц, – Мелита остановилась, отыскивая вицу.

– Кукаря-ауу-у-у!!! – заорал петух. Птица высокомерно повела в его сторону большим черным клювом.

– Не надо ее тревожить, – сказал Постников. – Начнет еще каркать, и накаркает беду.

Уже от остановки они увидали, как ворона взмыла в воздух и понеслась в их сторону, хрипло каркая.

– Может, не стоит ехать? – задумалась нотариус. – Нет, все равно надо.

В кассы они поспели к самому перерыву, и отправились бродить по райцентровским магазинам. В универмаге, в отделе головных уборов, стояла закадычная подруга Лизоля Конычева и толковала с продавщицею, держа в руках две мужские шляпы.

– Кого я вижу, – молвила Мелита. Лизоля вздрогнула и обернулась. – Какими судьбами в наших краях?

– Приве-ет! Решила, знаешь, купить шляпу Антоше. Такая жара – а он ходит голова босиком. Кстати, ведь вы незнакомы? Антоша, поди сюда, солнышко!

Тут же и возник этот Антоша: костистый, унылый, с выбритой наголо головой. Пугливо косясь на Конычеву, он представился Антоном Борисовичем.

– Вообще пора уже заниматься внешним видом, – ворковала подруга. – Скоро защита диссертации, а ты – словно какой-то хиппи.

– Отчего же скоро? – ежился он. – Еще совсем не скоро.

– Думается, мы сможем форсировать данный процесс!

Затравленно вздохнув, он напялил на продолговатый череп новую шляпу.

– Я пойду, – сказала Набуркина. – Меня ждут.

– Это кто же тебя ждет? – подозрительно сощурилась подруга.

– Да тут… некий господин.

– Пошли, глянем.

Валичка, привалясь к афишной тумбе, ел мороженое и был абсолютно счастлив. Ну пускай она ходит, и смотрит, чего ей надо. Он не обязан это делать. Он мужчина. Его дело – кормить семью, охранять жилище.

– А чем ее кормить, эту семью? – пробормотал он. – Ведь работы-то нет.

И испугался до паники, увидав, что за его возлюбленной поспешает та, что была, в-общем, главной виновницей потери драгоценного письма! Вздумала разыграть его в карты, сильного гордого мужчину, потом стали драться, хоть и выпили только немного сухого вина. А ведь случись ему тогда просто оказаться один на один с милым другом – совсем другая могла выписаться история…

Однако Лизоля, подбежав, принялась целовать и обнимать его, словно любимого брата; он тыкался в ее блузку, обоняя удушливый запах дорогих духов.

– Как славно! – слышался ее голос. – Я поздравляю вас… это такая новость!.. Но где вы живете, родные? Здесь, или в этой своей… Потеряевке, что ли? Все клад ищете, плутишки? Шучу, шучу, ха-ха-ха!.. И по какому же поводу явились?

– За билетами. Наотдыхались, завтра уезжаем.

– На-адо же… А мы тоже завтра. Но у нас билеты уже есть.

– Извините, – вмешался вдруг в разговор Афигнатов. – Вы сказали – приезжие из Потеряевки. Я не ошибся? Скажите, вы не могли бы приютить нас на одну ночь? Или посоветовать, где там можно оставить вещи? А потом мы уехали бы на одном автобусе.

– Что ты еще придумал, Антон?! – заволновалась Лизоля. – Что за прихоти, что за странные желания?

– Дело в том, что я… я должен проститься с Муни, это очень важно. Я все думал, как это устроить, и – вот, такой случай…

– Никак не можешь забыть о какой-то гадкой змее! Я просто диву даюсь…

– Замолчи, – тихо сказал он. – Замолчи. Если я не сделаю это сейчас, мне придется вернуться сюда из города.

Голос его отливал металлом, и Лизоля тотчас перепугалась:

– Ой да Господи! Да что за проблемы! Покупайте билеты, друзья мои, и ждите нас – мы бежим за чемоданами. Антоша, Антоша, а ведь ей надо рыбки купить, такая прелесть эта Мунька, правда же?..

– Как увидишь да подумаешь, что творится на свете… – вздохнула нотариус, когда подруга ее скрылась вместе со своим лысоголовым. – Можешь ты мне это объяснить?

– Не бери в голову, душа моя. Каждый по-своему с ума сходит. Мы ведь тоже еще недавно были сумасшедшими, разве не так? А теперь… – он положил голову ей на плечо. Мелита замерла и закрыла глаза.