Текст книги "Уникум Потеряева"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц)

СУНЬ И ВЫНЬ

За мной, читатель!.. Гм… впрочем, кажется, такие слова уже были сказаны кем-то в литературе. Что же делать мне? Как повести тебя за собою, за изгибами сюжета и судеб, измышляемых неприхотливым умом? Еще есть вопрос, и тоже немалый: а зачем? Ну могут ли быть интересны на фоне больших вселенских событий такие, к примеру, мелкие, даже гадкие где-то людишки, как уголовник Ничтяк, пожарный инженер Валичка Постников, старый прохиндей Крячкин?..

Но что делать автору? Он ведь человек подневольный, ему теперь бросить все это – все равно что застрелиться. Выбросил бы к черту этого Ничтяка, чтобы не путался в сюжете, – ан не тут-то было! Жалко, небось. Тоже ведь живой человек. Тоже, как говорится, мать была.

Итак, Ничтяк. Он кряхтя, плюясь и ругаясь, знакомой извилистой тропинкою двигался от старого пня, от речной долинки вверх к Потеряевке. Глаз его был подбит, щека вздувалась. Сзади брела славная маловицынская прошмандовка Любка Сунь, бывшая жена китайского гражданина. Гражданин этот пожил в городке сколько-то, да и уехал, забыв даже расторгнуть брак. А в Китае его, наверно, даже не спросили, как и где он обретался в прошлые годы. У Любки от китайца остался сын Данилка, с рождения кинутый на бабку, – пацан злой, коварный и вороватый.

Ничтяк обнаружил Любку спящей в кустиках возле пруда, – он спустился к берегу, чтобы умыться, унять боль в ушибленном лице перед тем, как пойти на автобус. Видит – лежит баба, рядом пустая посуда, убогая закуска, трусики… Ничтяк крякнул, и с ходу внедрился в нее. Любка ойкнула, открыла один глаз, другой, – и принялась резво подмахивать. Закончив свои дела, он встал, заправился и порулил по тропочке своею дорогой.

– Эй, ты куда? – пискнуло сзади.

– Чего тебе?

– Я с тобой, можно?

Ничтяк остановился, подумал маленько. Бабы себе он здесь не нашел, ездить в город, к Люське-растопырке – больно долгая канитель, подкатывать к кому-нибудь с такой избитой мордой – дело безнадежное, а эта… Ничего. Сойдет. Кормежку дадим, а большего она и не стоит.

Так Любка Сунь оказалась в Потеряевке. Дорогой Ничтяк купил литровую бутылку разведенного спирта, худенькую закуску, – и, не заглядывая к Крячкину, они отправились в луга, к заповедному пню. Там Ничтяк устроил сеанс разврата – так, как он мнится каждому уголовнику. Устав, они валились между корневищами; подползала змея Ука и подслеповато щекотала языком потные храпящие физиономии; выныривал из пня карлик Отетя, грозил кулачком, – но не вмешивался: люди и так много шалили кругом, а нарушать отношения с ними было нельзя.

Наконец к вечеру Ничтяк с Любкою снялись и побрели к деревне. Настроение у вора было пакостное, он боялся встречаться с соратником Крячкиным: ну как, как объяснишь старичине, что случилось вчерашней ночью? Пошел на дело, загадан был большой куш, а вместо того – пустые руки, избитая морда, впереди маячит черт-те что, живи снова под страхом…

Он бил новую подружку, едва она, скуля, догоняла его. Сзади зыбко крался зырь Вамко, выслеживая их. Заметив, что кто-то еще спешит по боковой тропке, – пал на обочину, обретя сразу вид мужика-алкашика. Мимо прошел Иван Носков. Так они четверо и вошли в село, друг за дружкою: впереди Ничтяк, сзади Вамко, посередке – Любка с Иваном. И в конце длинной главной улицы уголовник увидал шествующих навстречу Валичку с Мелитой – видно, с автобуса. Вдогон им поспешала Маша Португалка. Ничтяк мигом ухватил подружку за руку и удернул ее в проулок. Носков – остановился, поджидая. Бедный зырь бухнулся возле забора и застыл бесполезным серым бродяжкой.

Маша же Португалка, догнав Валичку, затеяла с ним такой разговор:

– Эй, Мелашкин мужик! Ты в большом городу живешь, чисто ходишь, много слышишь…

– Чев-ва-а?..

– Да это… Правда то, нет, што царь-батюшко по Руси святой ходит? Вместе с царицей-матушкой?

– Э-э… кто, говорите? Зачем это?..

– Ведь знашь ты, не приставляйся! Должон знать! Ежли уж мы все в курсе…

– Теть Маша, – сказала Мелита. – Он, конечно, знает, он человек очень ученый. Но ты бы сначала сама рассказала, – тогда он, может, и разговорится. А то ведь… не обо всем можно болтать, сама понимаешь!

– Но… Я разве што… Дак сказывают: ходит, мо, по Руси, вместе с матушкой, готовится, мо, на трон заступить. А только мешают ему в том чечены со своим главным атаманом. Потому они свою вражескую веру хотят здесь утвердить, поганую. Битва доложна быть! И как он тех чеченов победит – так и сядет на трон Расейский, и пострелит всю нонешную нероботь да шелупень столичную, а округ себя соберет боярей да князьев. И пеньзии большие даст. Где-то ходит он по Руси, недавно бабы на ферме говорили… А радио, телевизор да газеты молчат про то, скрывают от народа, мать бы их ети. Вот и узнать бы, где оне теперь! Ведь за имя чечены охотятся. У вас там в городе не объявлялись?

Валичка игриво рехнул, словно молодой поросенок, быстро мигнул Мелите.

– Те-омные вы люди, мамаша! Живете, ничего не замечаете… А ведь царь-то бытюшка – это я самый и есть!

Португалка встала, – и, загребя его за плечо, развернула к себе. Близко-близко осмотрела лицо.

– Не-е… Вре-ешь… У царя-то – вона какая борода доложна быть! – провела ладонью по животу. – А ты… врешь, зараза, как сивый мерин. У-у, обормот, болтун!

Она погрозила Валичке кулаком, и быстро пошла к своей избе.

– Напрасно ты так шутишь, – молвила Мелита. – Не надо здесь так шутить.

– Что, опасно? – хохотнул Валичка.

– Опасно, не опасно… Всяко может случиться. Ты-то человек по рождению городской – а я здесь выросла, знаю.

– А-ай… – он махнул рукою, но вдруг насторожился: – Ах, Господи, опять нарисовался…

Это Иван Носков молодцевато, подбоченясь, выруливал под Мелитины очи. Бережно взял ее ладонь, прижал к груди:

– Сударушка моя! Иди ко мне жить!

– Ну, вот еще! – нотариус запламенела щеками, вырвала руку – но, однако, не уходила: ждала, что скажет Иван дальше.

– Чего это ты вдруг? – спросила она.

– Да не могу больше! У меня тутока, в пяти верстах, ферма стоит. Говорил вроде: перва-то баба давно от меня ушла, я еще в совхозе робил. И сына бросила. А я, по правде-то, не в обиде тогда был: да кому и нужон-то: вахлак, нищета! А как слободу-ту крестьянину объявили – «Э-э, – думаю, – теперь… не так пойдет… докажу я вам…». Землю, трактор, плуги выдрал… машинешку худенькую… Все продал, пузо рвал… пять коров с быком завел… Э, мо, гляди теперь на меня: богатой, хозяин!.. Сараишко, избу большую старую наладил… Поверишь ли: три раза жгли! Своя же нищета жгла, старые мои корефаны: кулак, мо!.. А ведь я их не угнетал: все на своем да сыновом горбу. А они – то жгут, то крадут… а, и вспоминать-то… Сверху власти упали: кто взятку, кто налог просит… Прокурор как-то приехал, и толкует впрямую: давай, мо, поросенка! Разве он раньше-то такое себе позволил бы?..

– Короче, разорили? – участливо спросила Набуркина, вдоволь наслышанная о подобных историях.

– Да не-ет!.. Я ведь мужик-от розумливой! Рупь считаю, да пять в уме держу. Своя бугалтерия. Забогате-ел! А потонул мой карапь от иной пробоины. Жже-н-н-нился я, вот!! Жэньшына была… уч-чительница, што т-ты-ы!.. А тогда работала в районо. Приехала как-то нашу школу глядеть – да запозднилась, не успела на автобус-от. А я тогда школе-то помогал маленько: дровишек там, тесу подкину… Вот выгружали у школы тес-от, гляжу – она с остановки бредет: не успела, стало быть. Подошла, разговорились: мо, не подбросите? А у меня как раз каретка второй и третьей скоростей полетела, машина-то – барахло, старье взял… Я и толкую: поедем-ко ко мне. Пять верст как-нибудь допилим. Чего вам по избам торкаться, в Потеряевке вашему постою никто рад не будет: и густо, и бедно народ живет. А у нас – полна чаша! Пока отдыхаете, мы ремонт сделаем, да завтра вас с ветерком и укатим! Ну, ей и самой интересно стало: какие это такие люди – фермеры? Поехали. Мизгири-то помнишь? Там деревушка ране стояла, а теперь токо мы с Сашкой… Накормили ее, ликеру немецкого поднесли, на рыбалку утром сводили… «Как, – говорит, – хорошо здесь у вас. Чисто, спокойно, экологически безопасно… Всю жизнь мечтала в подобном месте поселиться». «Дак оставайтесь, – отвечаю ей. – Мне как раз хозяйка нужна». А я уж знал, что она холостая, бездетная, и в годах. «Подумайте, мо, а я к вам как-нибудь заеду, потолкуем еще». Короче, через пару месяцев зарегистрировались чин-по-чину, переехала… Дак што ты думаешь: сразу пить, зараза, учала! Видно, привыкла так женско-то одиночество глушить. Ну, и я-то на радостях перво время без бутылки за стол не садился… Сано тоже – рюмочка за рюмочкой… И по-ошли у нас дни златыя! К хозяйству она вопше никак не прилежна была, да я и не угнетал: лишь бы бабой в дому пахло. А она ведь – образованная, сволочь, вон нам кака честь! Н-но-о… Утром опохмелимся, в обед бутылку, а вечером уж – до карачек… Сано-то, по молодости, валять ее начал, по сеновалам, а ежли уеду, или пойду куда-то – дак и в избе… Я как это понял – отрезвел немного: ну-ко вали давай, кричу, отсель! А она толкует: нет, милок, ты мне законной муж, хошь разводиться – делись! Ведь я все ваши законные и незаконные доходы знаю, свою долю давно вычислила. Я только в район сунусь – так вас налоговые органы в клочки разнесут! Прикинул: верно, твоя, шишига, правда… Вот задача! И – что делать, скажи? Убить тут ее, да закопать подальше? Дак ведь она не забродная бомжиха – искать начнут. Нет, тут дело стопроцентно тюремное. А, – думаю, – пропадай все пропадом! Моя вина, моя и беда. Да ка-эк это мы з-загудели-и-и!.. Очнулся я через год – и-и-и… Живу в бане, дом на дрова разобран, ферма сгорела, на подворье ни единой железки, лохмотья на голом теле… Бат-тюшки, а родня-то вся где?.. А мне окружные люди бают: баба твоя, учительница, померла от запоя, сын Сашка три года общего режима отбывает за кражу водки из сельповского магазина, – пора бы и тебе, скотина, куда-нибудь за ними отправиться, чтобы белым светом больше не мутил… Вот так вот, Меланьюшка-матушка…

– Ну и как… теперь? – спросила Мелита. Валичка слушал Ивана, открыв рот: в какие бездны увлекла человека судьба!

– Да ничего… – Носков цыркнул слюной. – Отстроился. Помаленьку и руки, и голову в порядок привел. В совхозных мастерских не все еще, оказывается, растащили: я тракторок из лома собрал, машинешку сгондобил… Сараи снова поставил, скотину завел. Так што снова в богатеи выхожу – уж и палить пытались недавно, во какое дело! – гордо произнес он. – Скоро Сашка освободится – з-заживе-ом!

– В добрый час, Ванюша! – Набуркина тронулась с места. Иван загородил ей дорогу:

– Нет, обожди! Я же толкую: баба мне нужна! Ну не могу я один! А ты мне еще до армии нравилась. Помнишь, как фокстрот да танец-бабочку плясали?

– Да что же мне там делать, в твоих Мизгирях, Вань? Не боишься, что и я там сопьюсь? У меня ведь высшее образование.

– Да спивайся – подумашь, велико дело! У меня денег много. И наплевать на образование. У той профуры тоже было.

– Так ведь и ты следом опять полетишь, – мало тебе одного-то раза?

– Ну и полечу, – не унимался фермер. – Когда-нибудь да ведь и опомнюсь! Как вот теперь.

«Нет, с ним невозможно», – подумала Мелита, и привела последний довод:

– Какой ты, Ваня, нескромный. Говоришь такие вещи – а ведь я здесь не одна… Я со спутником. И у нас отношения.

Постников приосанился, нахмурил глазки.

– Этот-то?.. – Носков усмехнулся. – Ну, его-то мы мигом усмирим. Видишь ножик, мужик? – он похлопал себя по сапогу. Там из голенища торчала ручка здоровенного кесаря. – Давай-ко дуй отсель, пока трамваи ходят. Моя будет баба.

– Ах! – визгнула Мелита. – А ну вынь! Вынь немедленно! И дай, дай сюда!..

Когда они удалились, выполз из проулка вор Ничтяк. И задумался: куда идти? Больно не хотелось появляться перед Крячкиным, объяснять обстоятельства прошлой ночи…

НОЧИ, ПОЛНЫЕ ОГНЯ

Прошлую ночь, как умница-читатель догадался уже, вор провел в Малом Вицыне. Цель была ясна, задача вполне определена: кража из музея. Наколку Крячкин дал верную, где что лежит, висит – объяснил внятно, – стало быть, чего же тут рассуждать? Надо дело делать. Алик оделся попроще, чтобы не выделяться среди людей, и рванул в райцентр. Провалялся вечер в кустах возле пруда, и около часу ночи – двинулся на дело. Привычно отключил сигнализацию, сдернул замок, по черному прохладному коридору скользнул к другой двери…

Опутя – Никола Опутин, подручный местного авторитета Мити Рататуя – коротал как раз время в дежурке райотдела, играя на «носы» в карты с сержантом Ядовиным – одним из милицейских братьев-близнецов. Сам дежурный, лейтенант Помуевич, убрался спать в красный уголок.

Когда мелко тренькнуло на пульте, Ядовин покосился на лампочки и сказал:

– Опять музей отключился. С-сука, нет покою…

– Не поедешь?

– На чем? С вытрезвительскими я и связываться не стану, а больше машин нету. Только одна и есть на ходу, да и у той бензина – по нулям.

– Кончай… Мы же даем вам бензин.

– Ну правильно… Вот начальник с прокурором на том бензине и рванули рыбалить. А я бегом, как лось, по этим сигналам бегать не нанимался. В музее вся проводка худая, вот ее мыши и рвут. Какой дурак туда ночью полезет? Недавно вон лапти украли – так ведь это смех…

– А я схожу всеж-ки, – Опутя поднялся. – Гляну – может, чего… Проводку-то ведь мы сменили, ты разве не в курсе? Все равно пора точки обходить.

«Ну конечно! – вспомнил сержант. – У них же там склад!» И окончательно успокоился: за своим добром подданные Рататуя доглядывали серьезно.

– Приходи, – сказал он. – Еще поиграем. А то ночью – скука смертная.

Никола вышел в ночь, поежился, и зашагал по скудно освещенной улице. Заглянул к киоскам – там все было нормально. У «нон-стопа» какой-то бухарик ковырялся в карманах, считал деньги, и все никак не мог наскрести на самую дешевую бутылку. Опутя постоял рядом, перемигнулся с продавцом Вадиком Дуней.

– Сколь не хватает-то – ты, кент?

– Двес-сти… писят…

Опутя достал кошелек, сунул в окошко Вадику три синих сотки:

– Ладно, отпусти ему… Только ты давай дуй отсюда, паря, на всех парах. Если через пятнадцать секунд будешь еще в зоне моей видимости – не обижайся. Понял предупреждение? Все. Время пошло.

– Пива дать? – высунулся Дуня.

– Нет, побегу. Что-то в музее… не контачит.

– Да, чепуха какая-нибудь.

– Все равно. Орднунг ист орднунг. Случись чего – Митя кишки на руку намотает, да ка-ак дернет!..

– Ну, бывай…

В отличие и от казенных сторожей, и милицейской вневедомственной охраны, Митина гвардия несла обязанности трезво и основательно: Рататуй сам пил редко, мало, и в общем-то, к этой человеческой слабости относился терпимо, однако закон держал такой: пей, пожалуйста, если хочется, – но когда тебе надлежит по работе быть трезвым, а ты оказался пьян – беда!..

Осторожно подкравшись к большому деревянному дому, Никола приник ухом к стене; прислушался. Вроде тихо. Отлепился – и тут же уловил исходящее из-за штор мигание слабого огонька: видно, горела спичка. Словно барс, тихо и стремительно, метнулся Опутя ко входу! Тут уж надо было действовать круто: не возьмешь кента – можешь той же ночью сваливать из города, Мите такие работники не нужны, он их презирает. Лучшие же друзья отобьют тебе почки, вылущат зубы – и иди, гуляй, рванина! А куда? На пуговичную фабрику, мантулить да химию нюхать? Нашли дурака. Да он еще в армии зарекся работать после дембеля. И ему повезло: зацепился. Правда, на самом низу, на подхвате, и Рататуй особенной денюжкой пока не баловал, ну дак ведь – пока! Стоит продвинуться чуть повыше – и там уже пойдут другие расчеты. А продвинуться можно лишь двумя путями: или долгой безупречной службой, или – поступком. Долгая служба – понятие унылое, почти бюрократское, а поступок – кто тебе его разрешит? Это не совок, где, как говорится, в жизни всегда было место подвигу, в этой среде свои взгляды на то, кому что положено.

И вот – как-кая удача, Господи! Опутя вихрем взметнулся на крыльцо, ощупал взломанный замок. Тихо-тихо, как учили в десантном полку, проник в небольшой закуток перед дверью в экспозицию. Там располагался Митин складик; Никола ощупал дверь, – следов проникновения не было. Он хихикнул: неужели какой-то дурак действительно полез в музей? Н-ну, кенты… Делать, однако, нечего: вора надо задерживать. Здесь ихнее помещение – значит, это их территория, всякий чужой подлежит удалению и наказанию. Упусти его сейчас, а он в другой день одумается, да и – разведку-то провел! – полезет туда. А это уже такое ЧП… Не кража ведь из сельповского там, государственного магазина или универмага, когда персоналу и руководству наплевать, в-общем – что, сколько украли, не ихнее ведь! У Мити за каждой вещью и копейкою был дозор, строгий спрос и за вещь, и за копейку. Могли убить, могли покалечить, могли отпустить душу на покаяние: но это редко, если вина была совсем уж случайная, без умысла и на глупую голову. И, ясное дело, малый ущерб.

Конечно, если пострадал лишь музей, а склад остался цел, Рататуй не стал бы убивать или калечить Опутю: он старался быть по возможности гуманным с подчиненными, – а то ведь и сами могут прибить, озлобившись и сгруппировавшись! Впрочем, с группой-то как раз можно разобраться, кто-нибудь да стукнет, а вот одиночки – они непредсказуемые. И судьба Николы была бы – вечный подхват, безо всякой надежды когда-нибудь выбиться в люди, заиметь хорошие доходы, вырваться хоть раз из этой летом пыльной, зимой холодной и сугробной, непролазной весной-осенью земной дали к солнечному морю, высоким гостеприимным отелям, ласковым красавицам из разных стран: желтеньким, черненьким, беленьким, серо-буро-малиновеньким…

Н-н-но-о-о!!..

Опутя резко хватанул кулаком по двери, размашистым десантным броском пролетел в далекий угол, и прорезал мрак лучом мощного фонарика.

– С-стоять, с-сука-а!!..

В луче мелькнула острая перекошенная морда, кент рванулся к двери… Но Опутя, бросив фонарик, наугад рыбкою бросился ему под ноги. Вор сгрохотал и замолк, осадисто крякнув. Никола поднял фонарик, посветил: рожа вроде незнакомая… Тот лежал, разинув рот и вывалив большой язык. Опутя сдернул ремень с его джинсов, обмотал запястья. Пнул:

– Подъем, земеля… Кукареку-у!..

Вор дернулся, поднял веки. Стал тихонько подтягивать ноги, прикидывая: может ли встать, или ударить врага. Опутя резко перекинул его на живот, припечатал подошвою спину.

– Так ты нездешний, дружок?

Ничтяк молчал.

– Так… Сколько ходок? Про статью не спрашиваю, тут все ясно… Ну?!..

Опутя отвлекся, стукнул фонариком по стеклу, и взял со стенда драгоценный предмет: булаву атамана Нахрока. Взмахнул, – блямбочка на цепи сверкнула и ударила вора в горб. Ничтяк взвыл, засучил ногами.

– Ай-й, начальни-ик! Сука буду, по пьянке сюда загреб, век свободы не видать!

Опутя наклонился к его лицу, внюхался.

– Ну, не ври. Ты не пьяный. Так сколько ходок, говоришь?..

– Две-е…

– Хорошо. Зачем шел?

– Да я… случайно, в натури…

Никола вновь поднял булаву; ощутив спиною это движение, Ничтяк взметнулся и пронзительно вскрикнул; вдруг рывками, словно раненый червяк, пошлепал к двери. Опутя опустил страшное орудие, развернул по полу сверток, назначенный вором к выносу. Это оказалась картина: она тут вечно висела, во все времена: стоит девчушка в старинном платьице, позади деревья, светит огонек… Ну и кретином же надо быть, чтобы позариться на экое барахло!

Он ухватил Ничтяка за шкирку, поставил на колени.

– Ну, лады… Вот в таком положении – на выход. По пионерски, не создавая проблем.

– Куда? В «раковую шейку»?

Казалось бы, дело вполне обычное: ну полез, ну поймали… Однако что-то здесь было крупно не то: не рвется с поводка собака, не стучат сапоги, не пялятся понятые, не режет глаз вспышка… А ведь ментов хлебом не корми – дай устроить спектакль из каждого задержания!

– Машина? Что ты, милок, какая машина: еще бензин на тебя тратить, ресурс вырабатывать. Обойдемся уж как-нибудь так, по-родственному.

Цепка булавы звякнула за спиною, и Ничтяк оцепенел от ужаса.

– Ну ты, начальник, – засипел он. – Ты это… по закону, по закону давай! Сам знаешь… закон должен быть…

– Успокойся, мой славный. Как же без закона? Что я – падла беспредельная? Знаешь такое понятие: закон внутри нас? Ну, ты Канта не читал, понятно… Вот, в соответствии с этим законом…

Вор дошкандыбал до порога, перевалился через него; тут сильная рука вновь взяла его за шкирку, белый луч высветил складскую дверь.

– Признайся: ты сюда чалился? Заблудился немножко, да?

– Во-она чего… – Ничтяк тяжело задышал. – Думаешь, я сюда за твоим барахлом пришел? Да я, братан, и не знал, что оно тут есть. Вот сука буду…

– Это я уже слышал. И вот что думаю: у нас, в Малом Вицыне, и своих-то придурков хватает. А если еще и залетные начнут поганку крутить, – это уж, мил-человек, совсем перебор получится. Канай, дружок. Сначала на свежий воздух, доковыляем до бережка, а там уж, благословясь…

Ничтяк понял, кожей почуял, что парень не шутит: доведет его в нужное место, и заземлит[7]7
  Заземлить – убить (жарг.).


[Закрыть] там, словно таракана придавит, – и пойдет, посвистывая, по своим делам, и не вспомнит никогда больше, что вымахнул из жизни некоего гражданина. Такие даже перед убийством не спрашивают у жертвы ни имени, ни кликухи.

– Погоди, парень, – сказал он. – Не гони лошадей. Дай передохнуть. И спрячь свою дуньку.[8]8
  Дунька – финский нож (жарг.).


[Закрыть] Есть разговор.

* * *

Темная, короткая летняя ночь зависла над городком. Если глянуть сверху, со стороны звезд – лишь несколько светлых пятен могли бы различить глаза: милицейской дежурки, киоска «нон-стоп» на базаре, пожарной части, телефонной междугородки, – да вот, пожалуй, и все. А, нет! Еще же светилось окно в избе, где жил отставной милицейский майор, бывший начальник уголовного розыска Федор Иваныч Урябьев со своей дочерью Зоюшкой.