Текст книги "Уникум Потеряева"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

ИСТОРИЯ ПРО СЕМЕЙНЫЙ КЛАД КУПЦА ПУЗИКОВА, ПРО СЫНА ЕГО ФЕДУЛА, ОТВЕТСТВЕННОГО РАБОТНИКА ОБЩЕПИТА ТОВАРИЩА УТЯТЕВА И УТЛУЮ БАБЕНКУ АНЮТКУ

Случилось это дело в начале шестидесятых годов.

1

Жил тогда в одном сибирском городочке такой старый Гришака Пузиков. Жил-жил, да и собрался вдруг помирать. Сперва смурнел, топотал по избе, бубукал на внуков. Потом лег. Однажды подозвал среди дня внучонка, слабеющей рукою долго драл ему ухо; проскрипел:

– Бежи-ко за отцом…

Офонька заревел, убежал.

Федул Пузиков работал завхозом в ремесленном училище. Он явился, тяжко протопал к отцовскому лежбищу:

– Че, папаш?

– Помираю я, Федь, – заслюнявился старый Гришака. – Ты вот што: бласловлять буду…

– На колени стать, што ли? – уныло спросил Федул.

– Ставай… ставай, милок.

Федул обрушился на колени. С подоконника упала эмалированная кружка и забрякала по полу.

– Нагнись… нагнись сюды… – хрипел старик. Схватил сыновье ухо и начал драть, сладостно чмокая. Федул тоскливо вздыхал, глядя в окно.

Угомонившись, старик разжал пальцы и уронмл руку на одеяло. Долго лежал, прикрыв глаза. Что-то вспомнил, обернулся к сыну и три раза мелко перекрестил. Вздохнул облегченно. Федул хотел подняться, но отец слабо зашевелил пальцами, подзывая. «Опять драть будет», – подумал Федул, но – нагнулся. И услыхал слабый шепот.

– Слышь, Федя… ты дом наш помнишь?

– Э… какой дом?

– Ну, в котором мы до революции-то жили!

– Э… пошто?

– У-у, дурень! Обидел тебя Бог… Да дом-от наш в Малом Вицыне, Варваринской губернии, откуль мы с Колчаком сбежали!

– В Варваринской? А-а!.. Понял, батя. Того Варварина уже давно нет. Теперь замест его город Емелинск.

– Но… дак дом-от помнишь? Мало Вицыно, уезд, родина твоя, обалдуй!

– Чудной ты, батя! Ведь мне и отроду-то всего год тогда был!

– Во-она… – оаздаченно скрипнул дед. Память, видно, начала уже отказывать ему. – Ну, ето не беда. Главно дело – тамо наш дом должон стоять. Большой дом, каменной – не верю, што порушили ево нехристи!

– Но-о.

– Дак вот… там спальня была на втором етаже. В той спальне, под середней плахой, я двести золотых червонцев перед убегом-то затаил. Да ишшо кое-што… Не думал, што надолго ухожу. Я теперь в Бозе опочевать стану, а ты – езжай-ко за им, золотишком-то. План-от дома – вот он! – Гришака потащил, кряхтя, из-под подушки желтые плотные листы. – Сам… сам подрядчик чертил. Там крестик, на спальне-то… я поставил… Езжай, милок. Сильно с богачеством теперь не развернешься, конешно, ну да – как уж мозга пошевелится…

Старик захихикал, икнул, и – помер. Помер бывший купец третьей гильдии Гришака Пузиков.

Федул пошел на кухню, сел на табуреточку, закурил. Долго курил. Притопала с работы жена его, Фетинья.

– Ты пошто, лешак, туто сидишь?

– Да папаша… померли вот… – всхлипнул Федул. Фетинья всплеснула руками, приготовилась заголосить, но муж гаркнул свирепо:

– Цы-ыц!!!

Забегал, забунчал по дому: «Ты, Фетинья, старух теперь зови, покойника обмыть надо, повойте над ним, штобы все как у людей, а мне – найди-ко книжку сберегательну…».

– Так и рад на своего папашку все ухайдакать! – злобно крикнула Фетинья. – Полста сымай, а боле не смей, шиш тебе! Не больно много он туда положил.

– Дура ты, Макаровна, – спокойно сказал Федул. – Да я теперь, если хошь знать, все триста двадцать оттуль возьму, да дам тебе на похороны сороковку: делай как хошь.

– А остальные куды задумал, идолина проклятушшой?! – заголосила супруга.

– Надо бы мне в Емелинск поехать, – пыхтел Федул. – Не иначе, как богачество мне там открыться доложно…

– Оо! Не успел отец-от помереть, а сынок уж деньги-те – хвать! – да к гулеванкам наладился…

– Ррр… хать!!.. – гавкнул Пузиков. Фетинья притихла. – Ты меня в искус не вводи, а то – счас пятой угол почнешь искать! Сказано тебе: открыл мне родитель в свой последний час, – Федул опять замочил глаза, – што богачество им сокрыто, в потаенном месте. Вот я и поеду. Большое, баба, богачество! Избу новую состроим, двухетажную, да тюлю на окна навесим, да пианину для блеску заведем… во!

– Да-а… Знаю я тебя… врешь ты! Не успел помереть отец-от, а ты деньги – хвать! – да к гулеванкам, к гулеванкам почесал…

Федул скорготнул зубами и грохнул по скрипучему столу. Фетинья с воем побежала в сенцы.

2

Полдня убил Федул на то, чтобы найти дом, который занимал до революции его отец, старый Гришака. Нашедши, поохал в сторонку: «Да-а, хоромы!» Только вид у них не больно жилой стал. Двери хлоп-хлоп! Выбивают на улицу, или всасывают людей в красное двухэтажное здание. А отец рассказывал, как лежали наискосок от дома длинные торговые ряды. Развратно выгибаясь, орали с утра до вечера с лабазах тароватые приказчики-заманщики. А теперь – нету лабазов, бойко торгуют сорочками в доме напротив. Над дверью же, через которую выплывал когда-то богатый купец Пузиков, норовя зацепить палкою притулившегося зимогора, – топорщится вывеска: «Районный трест столовых».

Весь вечер шастал Федул вокруг заветных стен. И вызнал многое. Что приходит, например, туда в шесть часов уборщица – это уж когда народ схлынет. Уходит часов где-то около восьми.

Хм.

Ночью туда, как тать, лезть – едва ли годно. Ночью тихо, по улице сторож ходит, – ну как услышит, заметит, выследит? Опять же вопрос: как забраться? Днем и подавно нельзя. Остается одно: вечер. Промыкался Федул ночь на вокзальной скамейке; утром – опять возле дома заколобродил. Наконец, не выдержал, зашел. Поднялся тихонько на второй этаж, приоткрыл дверь, за которою раньше отцовская опочивальня была, смотрит… Стол у окна. Сидит за ним плюгавый мужичонко, в телефоны набрякивает. Раз позвонит: «Жур-жур-жур… Жур-жур… Ладно-ладно… Хорошо-хорошо… Сделаю-сделаю…». В другой раз позвонит – орет истошно: «ч-черт!.. Г-гад!.. М-мать!.. Да вы!.. Да я вас!! У-у-ы-ых-х!!..». Прикрыл Федул дверь, и только тут на ней табличку заметил, красную такую: «Управляющий трестом тов. Утятев». Ну и ну… Такого – прошибешь рази? Вон, страховитой какой!

Ушел. Дождался вечера. Глядь – опять уборщица пришла. Тут уж попристальней ее обсмотрел. Баба как баба. Немолодая, ну – сорока нет еще. Пальтишко ветхонькое, боты, глазок подбит немного… Думай, думай, Федул!

Думал-думал…

Дальше так: выходит та бабешка из здания, на ключ его заперла, ключ тот сторожу уличному отдала, и – отчалила. А Пузиков за нею припустил. Догоняет: «Извините, дескать, если побеспокоил, а то нам при вашей красоте и подступиться-то боязно; приезжий я. И вот так получилось, што день рождения, да и юбилей сегодня справляю, как раз тридцать восемь годов (приврал, конечно!), дак больно скучно одному, – компанью составить не желаете? В чайную, к примеру».

Остановилась она, слушает, подхохатывает, плечики поджимает, глаз подбитый ладонью прикрыла, кокетка! А Федул заливается: «Да я с лесозаготовок приехал, у меня карманы от сотен лопаются, да я хоть щас на вино рубля три готов истратить. Или четыре…».

Она ему и говорит:

– Уж такие вы, мущины, страстные! Вот: чуть только женьчину приметил, сразу – в чайную! А я – не любительница по чайным-то ходить. Уж лучше возьмите в продмаге две бутылки «Рожеве мицне» – хорошая вещь, я пробовала! – да кильки с колбасой на закуску, и – ко мне пойдем, посидим там… Если не возражаете, конешно.

«Вот дак клюнуло», – оторопело подумал Федул. Махнул рукою:

– Ладно. Была не была… Три бутылки беру!

Уборщицу звали Анютка. Была она – не знаю, как и сказать-то… Да никем не была! Так, бабка-растрепка. В свои годы успела уж и отсидеть за что-то по мелочи, и замужем покантоваться. Правда, в последние годы желающие покуситься на ее мощи начали потихоньку переводиться. Однако Анютка не горевала, и мужички в ее избе нет-нет да и появлялись, особенно в дни получек.

Избушка у нее была старая, косая, холодная.

Сели, нарезали колбасу, открыли бутылки: ну, с рождением!

Махнули по стакану. Глаза у Анютки заблестели, она побежала куда-то в угол, взбила жидкий перманент перед куском зеркала, села напротив Пузикова, подбоченилась, захихикала: «Н-ну и ш-што?..». Федул, видя такое дело, плеснул по второму. Выпив его, Анютка опьянела и понесла чепуху.

– Тебя как зовут?

– Федул Григорьич.

– Ох-ха-ха… Махметко ты, вот кто!

Федул наклонился к Анютке. Она посунулась губами – целоваться. «Нет… шалишь, брат…» – подумал Пузиков, и – отодвинулся.

– А скажи-ко ты мне, Анна-батьковна: кто всей вашей конторой заведует? Што за человечек такой?

– А тебе-то што? – пьяно прищурилась Анютка. – Ничего я тебе не скажу. Может, ты шпиен какой-нибудь, опять меня посадят тогда… больно интересно!

– Да какой это секрет! – застонал Федул. – Я ведь тебя не насчет шшей да салату, а насчет человека спрашиваю, дурная ты!

– Все равно нельзя, – дребезжала Анютка. – Иди, лес свой заготовляй, а то мне избу нечем топить… Любопытный!

Вдруг заголосила:

 
– А йя не бу-уду,
А йя не ста-ану,
А ты большой, да
Йя не доста-ану…
 

 
– А нет ты бу-удишь,
А нет ты ста-анишь,
А я нагнуся,
А ты доста-анишь…
 

– подвывал Федул. «Эдак-ту как бы мне блатным не заделаться», – горько думал он. Тряхнул Анютку за плечи:

– Слышь, Анна! В кабинете начаьника твоего богачество большое спрятано! Мое богачество-то, слышь! Родитель покойной под половицу спрятал, царство ему небесно… Слышь?..

Но Анютка слышала его плохо. Она стояла посередине избы, топала ногами, двигала плечом и била себя ладонями по ляжкам: ей казалось, что она танцует «цыганочку». Потом пошла к кровати и стала стягивать платье.

Завалившись, долго пыхтели и шумели. Наконец, угомонились.

3

Поднявшись утром, Анютка первым делом спросила:

– Ты што вчера болтал… Вроде про богачество какое-то?

– Да не болтал я! – ответил Федул. – Правда это: червонцы золотые под полом в кабинете у вашего Утятева спрятаны. Только ты это… помалкивай давай! – вдруг испугался он.

– Да не скажу-у, – запела Анютка. – Што я – барыня, што ли? Мне золотко и самой бы впрок пошло. Дак што делать-то теперь?

– Думать, думать надо, – закряхтел Федул.

– А што – я думать-то доложна? Ты мужик, ты и думай давай… Махметко! – вертанула хвостом Анютка.

– Да! Думай! Вечером, когда все уйдут, пустишь меня – только и делов!

– Нет-нет! – испугалась Анютка. – И не надейся вовсе. Утятев свой кабинет плонбой опечатывает, да ключ у него чудной какой-то, ни в жисть не открыть. И потом, стукаться будем – опасно!

– А у тебя рази ключей-то нет?! – начал заводиться Федул.

– От всех кабинетов есть, а от этого – нету. Утятев токо при себе там убирать пускает. А ты не ори, не дома… не то живо счас донесу, каков ты есть заготовитель!

«Вот вляпался-то!» – похолодел Пузиков. И – ласково:

– Да извиняйте, Анна-батьковна, сорвался немного, бывает… больно уж, как вы сказываете, загадка трудна.

– Не-ет! – затрясла патлами Анютка. – Через взлом вряд ли к твоему богачеству подкопаться. А если и подкопаешься – недолго, я думаю, любоваться на него придется!

– А пошто? – простодушно удивился Федул.

– Чокнутый ты, што ли? – скривилась Анютка. – Не успеешь отойти, глядь – уж везут!

– Куды, куды везут-то? – недоумевал Пузиков.

– А туды! Песню знаешь??

 
– М-машины не ходят туды-ы,
Бегут, спотыкаясь, олени-и…
 

– Да неуж… ох! – схватился за сердце купцов наследник. – Дак… што тогда делать-то – а, Анют?

– Я думаю, к Утятеву надо идти! – бодро сказала уборщица. – Он – неглуп мужик! Обсказать ему все: так и так. Золотишко уж, я думаю, натрое делить придется!

– На кого это – натрое? – тихо спросил Федул.

– Как на кого? На тебя, на меня и на Утятева, на кого же еще?

«А тебе-то за што?» – рванулось было из пузиковской глотки, но – сдержался, только мыкнул и сглотнул.

– Ну, теперь пошли давай. Договариваться! – и Анютка стала натягивать штопаные бумажные чулки.

– Да не выйдет ничего у нас, – глухо произнес Пузиков. – Заглядывал я вчера в кабинет к нему… О, суров мужик! Заложит он нас, Анна-батьковна.

– Утятев-то? – усмехнулась Анютка. – Да ты не бойсь… Я и сама с ним поговорить сумею. Эх ты, Махмет!

4

Анютка оставила Федула в коридоре, постучалась, и – нырнула в кабинетик. Пузиков встал возле двери и стал слушать, но – слова расшибались о кожаную обивку, только: «Бу-бу-бу…». Ходил, ломал пальцы. Вдруг Анютка выскочила: «Зайди-ко!» И шепотом: «Вроде, клюет…».

Федул, робея, ввалился в кабинет.

Вчерашний плюгавый мужичок дернул ручонкой:

– Садитесь! Фамилия ваша как?

– Пузиков я, Федул Григорьич…

– Так! Так! Паспорт позвольте!

– Это ишшо зачем? – насторожился Федул.

– Кгм… Надо в человеке убедиться, видите ли. Дело-то крупное, сами понимаете.

– Это да, – Пузиков достал паспорт, отдал Утятеву. – Это – не тяп-ляп, мозговать надо…

– Мозговать тут долго недосуг! – крикнул управляющий. – Делать, делать надо! Только – как?

– Да! Как? – поддакнули Федул с Анюткой.

– Вот что сделаем: сегодня я инструментишко кой-какой подыщу, а завтра, вечерком – и с Богом, как говорится. Ну? Чего молчите?

Наследник с уборщицей переглянулись, пожали плечами:

– Да мы што ж… Вам виднее…

Федул потянулся было пожать руку на прощанье доброму начальнику, но тот отмахнулся:

– Ладно-ладно! Ступай давай, мужик.

На улице Пузиков толкнул Анютку в бок:

– Э! А если он это… нонче вечером, или ночью… Могет ведь и облапошить, а?

– Это – да, могет! – призадумалась Анютка. – Глаза да глазоньки счас за ним надо. Ты вот што: на ключ, ступай ко мне домой, а я до вечера пригляжу тутока, – все равно убираться после работы. А с девяти на ночь – ты заступай. А то – договорились на завтра, а он нонеча хвать золотишко – да и Митькой звали. На, на ключ-то.

Федул поплелся в Анюткину избу, а она осталась ширять возле бывших купеческих хором.

Ровно в девять Анютка выскочила из здания, подтрусила к сторожко таящемуся за углом соседнего дома Федулу, толканула в бок:

– Ну ты, Махметко! Ключ давай, побегу я, смотри тут… не зевай!

И убежала. А Пузиков принялся не спеша кружить вокруг массивного купеческого строения. Ходил, поглядывал на заветное окно: не загорится ли огонек, не забухает ли лом, не затрещат ли отдираемые плахи? Да нет, тихо пока…

А Анютка в это время остановилась у магазина поговорить с бабами. По правде говоря, обожала она это: как они говорили – потыркать. Только бабы все больше о семейном: о мужиках, о ребятишках, а у Анютки – не было ни того, ни другого. Может, и не во всем она была виновата: так, случилась где-то в судьбе заминка, и все – пропал человек! Вроде и живет, как прежде, и разговоры прежние ведет, а побудешь с ним маленько, и – махнешь рукой: пропал бедняга! Он вроде и хочет как все-то быть, а не получается ни черта.

Так же и Анютка.

Слушала-слушала бабье тырканье, вдруг как брякнет:

– А мой-то Махметко опять вчера пьяной заявился (врала-то ведь, врала!)!

Бабы загудели: вопрос был насущный.

– Дак ты ево ето… отлучи! – пискнула одна.

Анютка захихикала:

– Да! Отлучи! Вон он какой у меня, азартный! Всю жись, дескать, о такой жэньчине мечтал… – потупилась она.

– Да ето што жо, – судили бабы, – оне, паразиты, делают! Одно знают: робить, наше тело терзать, да вино с пивом трескать! Ты, Анютка, кончай давай ето дело: отлучать, отлучать ево надо, лешака, вазьгаться ишо с ними…

И Анютка, провожаемая сочувственным воем, запрыгала домой. Веселей, спокойней как-то стало.

А Махметко так и куралесил целую ночь. Утром, когда Утятев пришел на работу, он сунулся в кабинет к нему:

– Здрассь!

Сидит там на всех стульях народ, начальника слушает. Увидал он Федула, смешался: зашипел, даже смешно подфуфукнул:

– Ффххх!..

Бац! – ладошкой по столу. Федул обратно: нырк! И – поплелся к Анютке. А та супу сварила: «Кушай давай, Махмет… Устал, поди?» Напротив села, пригорюнилась, в глаза заглядывает: «Скусно, нет?» Только успел лечь – под одеяло к нему лезет: «Пригрей, слышь…». Ох ты, напасть какая, никакого спокою нету…

Вечером, часов в шесть, они вошли в кабинет Утятева. Тот при виде их замрачнел:

– Это… Через полчасика зайдите, не весь народ ушел еще. Ты, Анна, проследи это дело, и за последним – дверь закрывай!

Через полчаса собрались. Достал Утятев чемоданчик, открыл, ломик с топором оттуда вынул.

– Ну, с Богом! Которая плаха-то?

– Середняя, – с трудом выдавил Федул.

– Средняя так средняя… Эта, что ли? Ну, не эта – другую отпластнем!

Взял ломик, намахнулся.

– А ладно ли, товаришшы, делаем? Может, государственным органам лучше сообшыть?

И – бац! – вонзил лом между плахами.

5

Покуда отдирал половицу, Федул с Анюткой помалкивали; лишь переглядывались и сопели. Отодрал – нету!! Одни опилки лежат: старые, твердые, вонючие. Вот беда. Вдруг суматошный Утятев порыхлил опил, разгреб – и вытащил патронташ! Вскинул зачем-то в руке, отложил в сторону.

– Похоже, товаришшы, что мы на верных путях. Это-то штука гнилая, негодная… пущай пока лежит. Отойди, сказал! Не мешать мне туто!

Снова ломиком затюкал. Да Анютку с Федулом разве теперь удержишь? – роют опил, разгребают. Первым Пузиков кожаный чулок с золотом обнаружил: эдакую длинную колбаску. Потряс, а рублики оттуда: блямк-блямк-блямк! – западали.

– Чшш-ш-шшь… – заметался по кабинету хозяин. – Тише! Услышат, не дай-то Бог!

И – тоже руки в опил! Все перерыли – нашли еще патронташ и три чулка.

Патронташи Утятев сразу под стол бросил: «Наплевать на эту трухлятину! Завтра выкину…». Но краем глаза успел-таки глянуть, что в них такое тяжелое заначено. А, серебряные монетки мигают. И то ладно, и то хлеб. Надо убрать подальше, чтобы эти простолюдины их курочить не кинулись.

Да тем не до патронташиков: сидят на полу, червонцы считают. Считали, считали – никак с Федуловым числом не сходится: то сто девяносто семь, то восемь, а то и девять. Начнут снова считать – опять то же самое.

– Ну вы, счетоводы! – не выдержал Утятев. – Да-ко я возьмусь.

И стал раскладывать червонцы ровными стопочками. Разложив, пересчитал, еще раз…

– Как хотите, а двух червонцев до двухсот недостача. Это как понимать прикажете?

– Ой-ей-ей, вот беда-то! – загоревал Федул. Анютка стояла в углу и пускала слюни. Утятев царапнул ее глазами и загнусил тоненько:

– Открой-ко рот, любеззная…

Уборщица ожесточенно замотала кудряшками. Тогда с пола поднялся Федул и, весь как-то распухая на глазах, стал надвигаться на возлюбленную:

– А ну! Раскрывай пасссть…

– Уй! – визгнула баба. Изо рта: плякт! плякт! – выпали два червонца, запрыгали по полу. Мужики успокоились. – Вот так-то… – добродушно дудел Федул, садясь на корточки возле денег. А Утятев даже против прежнего повеселел: ручки запотирал, зафыркал:

– Ну… Делить теперь надо. К сведенью неграмотных, если имеются: нет возможности двести ровным счетом на троих рассчитать.

– К-как… как нет? – зашебутились Пузиков с уборщицей.

– А вот так. Остаток получается.

– Ну, и… што теперь? – с угрозой спросил Федул.

Утятев неприязненно глянул на него, передернул плечиками:

– А я почем знаю! Хотя, как я понимаю, гражданка, – он показал на Анютку, – покрасть червонцы-то хотела! Так вот: ежли мы на нее наложим теперь пеню в размере недостачи, каковую она причинила, то-есть двух рубликов, присовокупив их к своей выручке – куда как хорошо получится!

– И сойдется? – сглотнул наследник.

– Пр-рекрассным обр-разом-сс.

– Дак што думать-то тогда? – повеселел Федул.

– А вам, гражданка, – Утятев развел руками, – придется, знать-то, в ущерб войти, потому как – не жентельменский ваш поступок, так я понимаю…

Анютка заскулила, сгорбилась. Федул размахнулся, и – хлопнул ее тяжкой ладонью по спине. Она икнула и примолкла.

– Да ты, Анют, не это… Не переживай, слышь! Подумашь, деньги, х-ха! Баба молодая ишо, одинокая – хватит тебе.

Анютка подняла на него глаза. Шмыгнула носом, улыбнулась:

– Спасибочки тебе, Махмет. Што они мне, деньги-те? Я и сама золотая – верно? Пойдем-ко давай домой.

– Ступайте, ступайте скорее! – засуетился Утятев. – Я хоть приберусь тут маненько, скоро сторож придет!

– А куды червонцы-то девать? – скребнул шею Федул.

– В карманы, в карманы, куда же еще?

– Да не… Порвутся, поди. А ей – в подол, што ли?

– Ох, горе с вами! – Утятев вынул из стола газеты, сунул Пузикову с Анюткой. Скрутили кульки, ссыпали в них золотые. Утятев быстренько выпроводил их, закрылся, дрожа от радости: какой доход на голову пал! Золото, серебро – сколь его, интересно? И принялся пластать патронташи.

6

А Федул с Анюткой, прижимая к груди добычу, согнувшись, как тати, прокрались к выходу, и – вынырнули на улицу. Федул остановился, посопел:

– Ну, Анна-батьковна! Это… прощевай пока.

– Да ты што-о! – всполохнулась Анютка. – Махметко… Уходишь от меня рази?

– Да понимашь… Надо бы мне поспешать. Тюлю купить, да што да… – уже на ходу крикнул он. И – помчался на вокзал.

Анютка же поплелась домой. В избе посидела, поплакала… Отсчитала из заветного кулечка пять монет и двинула в магазин, к продавщице, с которой у нее был как бы б л а т. И та – хоть бы хны! – отсчитала ей ни много ни мало – двести рублев! Одними пятерками. Анютка аж приседала на радостях, идя от магазина. Шутка ли. Да она таких денег за один раз и на руках-то не держала! Как во сне добрела до своей избушки. И – опомнилась: што это я! Кинулась обратно в магазин, купила бутылку «Перцовки» и понеслась с нею к своему дружку, попу Демидке.

Он, по правде сказать, и не поп никакой был. Просто так его звали в городке, где он слыл религиозным деятелем. Когда-то учился в семинарии, откуда был позорно изгнан. Скитался с тех пор по церквям: то псаломщиком, то дьячком, а то и вовсе сторожем. Но отовсюду был изгоняем по причине ненасытного любострастия. Горько глядели с амвонов священники, как: «Шу-шу-шу…» – летало между прихожанками, пылали щеки, вздрагивали губы, – когда в храме появлялся щуплый, невнятно гребущий кривыми ногами Демидко. Теперь числился старостой при местной церквушке, пастыри которой, изумленные Демидкиными подвигами, уже тянули длани к церковной кружке, дабы выцапнуть ее единым махом у окаянного. Демидко роптал и грозился впасть в раскол. Проживал он в косенькой избушке на пару с плешивым кобельком Тютькой, таким же развратным и глупым, как хозяин.

Демидко просунул голову между косяком и дверью:

– Х-хто ета? Анна? Заходи, раба.

«Тверезой теперь», – подумала Анютка: пьяный Демидко изъяснялся исключительно матом. Вошла в избу, уронив горшок в сенях. Свет у попа давно отключили по причине неуплаты, и дома, как и на улице, были сумерки. Сам Демидко шастал в какой-то холщевой, спадающей до полу серой хламиде. Протопал на середину избы, подхехекнул и гаркнул, обнажив острые гнилые зубы:

– А ведь я, Анна, токо чичас свою сто шиисят семую жэньшыну отымел! Бласловясь, хе…

– Ух! Страстный какой! – взвизгнула Анютка. Поп бочком-бочком подскочил к ней, ткнул в бок: «Хххх…». Увидал бутылку, выхватил: «Ето што? Зелье? Грешница…». Отколупал зубами пробку, запрокинул голову, наставил горлышко в лохматую пасть: «Брлль… брлль…». Передохнул, кивнул на бутылку:

– Сама купила?

– Да! Сама! – гордо выкрикнула Анютка. – Я тебе счас не кто-нибудь: есть денежки-то!

– О?! Откудова?

– А оттудова! Я теперь, если хошь знать, богатая стану девка! – захвастала уборщица. – У меня их… во! – и выхватила из чулка папушу с пятерками.

– Так. Што теперя?

– А я почем знаю? – пригорюнилась вдруг Анютка.

Попишко зачесал голову: какая-то дума ожгла темечко. Подскочил к табуретке в углу избы, заблестел оттуда глазками. Стал сразу мягкий, уютный. Повернул к бабе покрытое болотным пухом лицо; прозрачно обозначились глазные лужицы. Посопел маленько, и:

– А вот скажи ты мне, Анют: пошто меня бабы так любят? Ай я мед им?

Анютка похихикала, жеманно дернула плечиками. Демидко затряс длинным, похожим на сухой сучок пальцем:

– Не-е! Не так ты думашь, однако. Не за тем оне меня привечают. Ты, грят, – духовит больно, Демидушко! Лесом от тебя шибает – спасу нет. И так это с тобой приятно – быдто на лесной полянке весной балуешься. Вот они-и, дела-то! И знашь – верно они говорят. Я ведь до-олго в лесах сидел, на всю жись пропитался ими. Веру свою обрести хотел, да што да… Дак вот: одного раба Божия тогда встрел. Не будет, грит, счастья человеку, пока он хоть медну полушку имеет! Нету в душе мира у ево. Ты вон, покуда денег-то не было, и горя не знала, поди, – с веточки на веточку, как снегирек: прыг-прыг! А теперя – о-о-о… Тяжко тебе, знать-то!

– Тя-ажко… – вздохнула Анютка. – Скушно мне, попина… Ты… што задумал-то?

– Жгать! – гаркнул поп. – Жгать все чичас жо!

– Да! Жгать! – кручинилась баба. – Мои деньги-то, а ты – жгать. Свои жги давай.

– А я свои все пожгал! – ликовал Демидко. – У меня теперь и богачества-то – во! – он ткнул в балахон, – да Тютька! Ты выпей, выпей-ко давай! – и выплеснул остатки «Перцовки» в алюминиевую кружку.

Анютка выпила, икнула, выбросила в сторону правую руку:

– Давай! Жги, зараза!

Шлепнула на стол деньги.

– От! От! – сепетил поп. – Радостная ты жэньшына. Уважаю. Привечу тебя, раба.

Он заметался по избе, зажигая свечки. Самую толстую водрузил перед крохотною божничкой. Запалил, грохнулся на колени и стал бить поклоны, прихихикивая:

– Гли, боушко! Возрадуйся! Любо, любо будет тебе чичас, да и мне-то, в душаку мать… легшать начнет, поди!

Он поднялся, озираясь. Увидал Анютку – постоял, словно соображая, откуда она взялась. Возглаголал:

– Рраздевайсь!!

Анютка стянула через голову платье и осталась в грязной ситцевой рубахе и в длинных, до острых коленок, панталонах. Но поп уже опять не видел ее: что-то бормоча, он тянулся с пятеркою к свечке. Бумажка вспыхнула… пепел поплыл вверх. Демидко обжег пальцы, отбросил купюру. Она сгорела на полу крохотным костерком. А он совал уже в свечку другие деньги, растащив их веером. Анютка сидела не шевелясь, и очарованно глядела на огонь.

… Когда сожжена была последняя бумажка, безумие охватило их. Вскочили, запрыгали по избе, ловя плавающий в воздухе пепел и размазывая по лицу. Поп дико гоготал и ревел:

– М-милосе-э-ррдия две-эри отве-эррзи-и!!..

Топотал ногами, орал в угол:

– Тютькя-а! Ай, убью, н-насекомый! Отыдьте все! В раскол ухож-жу-у!..

Весело скалился Тютька: любо, хоть и голодно было жить ему здесь…

С измазанными пеплом, жирными, потными лицами, походили они на диковинных козлоногов. Ухали, кружились в узком пространстве, спотыкаясь о скамейки.

– Ух, ожгу! Ух, ожгу! – орал поп.

– Ооууу!.. Аууу!.. – скакала Анютка.