Текст книги "Уникум Потеряева"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

 
… Ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
 

И Кеша готов был любить свою шалопутную подружку, и все ей прощать. Уже за одно только то, что Мпунде ходила с ним на старое большое болото – ньямба мукулу, и мыла его там, и следила, чтобы к возлюбленному не подкрался крокодил, мамба, покуда он плещется… Жители Африки не моются в воде, у них иная гигиена, иные способы держать тело в чистоте. А ему обязательно надо было пошоркаться, потом смыть с себя грязь. И баба чужих кровей не ругала его за это, не смеялась над ним: как это важно, верно ведь? Затем он ложился обсыхать, а Мпунде искалась в его всклокоченной шевелюре. По дороге домой они садились под большим, давно облюбованным баньяном, вытаскивалась пробка из объемистой калебасы… За всем тем Кеша забыл и русский язык, и немногие английские слова, что помнил со школы и курса летной терминологии, бегло толковал на наречии нгококоро; он ел, пил, спал, занимался любовью, бегал с палкою за своей черной сожительницей, если посмела чем-то не угодить… Так и жили в пьяном получаду, стараясь забыться; вдруг Мпунде забрюхатела, и в начале второго года сожительства родила пацаненка, – он оказался ублюдком, полуидиотом, но она любила сидеть с ним на пороге хижины, совать ему свой длинный сосок.

А между тем за пределами деревни, в несколько ином мире (который, кстати, нельзя еще было назвать большим!) происходили вот какие события. У кажого, даже самого маленького народа есть – кому придет в голову отрицать такое! – свой беспроволочный телеграф. Ну, может быть, телеграф – это не совсем верно, слишком конкретно. Можно выразиться и так: неформальные способы передачи информации. Вообще поднимется шум: что за дефиниции, здесь вам не академия! А суть-то проще простого: один сказал другому, тот передал третьему, четвертому, пятому… а у семнадцатого, допустим, где-нибудь не очень далеко – всего в двух суточных переходах – живет троюродная сестра, выданная за бравого воина невраждебного племени. А у мужа этой сестры существует скрепленное не одной калебасой знакомство со стражником полицейского поста из заповедника. И что этому стражнику браконьер-испанец скажет, угощая его чистым виски: «Что пучишься, черная морда? Или впервые видишь белого человека?» А негр станет доказывать, что белые у них в саванне – совсем не такая редкая штука, вот у нгококоро один даже живет в племени, и не жалуется на жизнь, – летал когда-то на Большой Ревущей Птице – но опустился в саванну, полюбил черную женщину, и обрел желанный покой. А… интересно. Кто он такой? Наверно, кубинец? Кто знает! Он сам говорит, что роша. Роша? Что за чепуха, такой национальности нет. Он объездил весь свет, и не встречал ни разу. Может быть, швейцарец? Или вот в Канаде есть еще шипящие названия… впрочем, канадец не выживет в этом пекле и дня. Ладно, кончай болтать, допивай свое виски и помогай грузить… Коротая за рулем долгую дорогу, браконьер скажет о том напарнику; у напарника есть подружка, маленькая портниха в пригороде Угугу, тяготеющая к белым мужчинам; когда она пожалуется нечастому любовнику на скуку провинциальной африканской жизни, он посоветует ей ехать к нгококоро и попытаться отбить у цветной живущего в племени белого мужчину. Портниха, горюя, поведает о том почтмейстеше, – а это уже, что ни говори, выход на государственную структуру, со своими каналами, правилами и интересами. Там было еще довольно много передаточных инстанций, вся цепочка даже могла не дать никакого результата, конечная бумага так и сгинула бы, сгнила в груде подобной трухи, да случилось великое событие: пьяный капрал, застигнутый президентом за пожиранием большой тарелки только что поджаренных жуков дуду, не захотел поделиться с владыкою, и в ответ на угрозу немедленно выдавить глаза всадил в него полную автоматную обойму. Поднял караул, перебил охрану и возглавил мятеж. Покуда ленивые цэрэушники пили пиво и вяло рассуждали о попрании прав человека, готовили заявления, сновали туда-сюда вмиг обнаглевшие репортеры, пока в их посольстве серьезно обсуждался вопрос: садиться всем скопом за анализ-меморандум, или закончить сначала соревнования по гольфу? – сеть КГБ кинулась плотной стаей, и надежно обсела всю новую президентскую рать. Старый дурак надоел уже всем, прикрывать его, создавая ореол борца с империализмом и колониализмом, стало уже трудно из-за чрезмерной кровожадности, – на своих-то наплевать, им запудрить мозги, задурить головы ничего не стоит, – вот когда западная печать толмит из номера в номер: «Кровавый режим, кровавый режим!» – что тут поделаешь? Только и можно пожелать им скорейшего наступления неотвратимого социализма: тогда-то уж эти наглые акулы пера не пикнут! И облепившие замороченного, оглушенного свалившейся властью президента советники ворковали ему о «новом курсе», «просвещенном правлении», о том, что ему надлежит войти в историю как черное солнце…

В итоге – подняты были уцелевшие грамотеи, и объявлен курс на укрепление порядка и демократические реформы. А что является главным пунктом при установлении такого курса? Правильно. Закупка оружия, и чем больше – тем лучше. Что ж, советские друзья берутся оказать такую братскую помощь. Но нужно сначала навести порядок в старом хозяйстве, счистить следы преступного режима…

Как и полагается при смене властей, новый правитель начал с проведения публичных экзекуций над старой военной и чиновной гвардией: людей рубили заживо на куски, выдавливали глаза, и чинили прочие членовредительства. После такого зловещего урока занявшие посты служащие ретиво принялись исполнять обязанности. Вот тогда-то и всплыла давняя бумага: старательный клерк обнаружил ее в папке, и доложил начальнику. Тот, служивший двум господам, довел ее содержание до своего министра и резидента КГБ. Министр, твердо исповедующий, что все международные конфликты надо гасить в зародыше, хотел было отдать приказ скормить и клерка, и его начальника обитателям загородного крокодильего питомника, но не успел: из посольства СССР пришел запрос на разрешение посетить земли племени нгококоро, где якобы обитает указанный в документе человек роша. Тут запыхтели пары, завертелась машина, и все сладилось в один день: представители МИДа и иных советских структур имели опыт, и прекрасно знали, как здешняя публика умеет прятать концы в воду. С раннего утра, через сводящий с ума полдень, до самого нежного заката большие колеса трех вездеходов буравили саванну, строго держа утвержденный курс. И, обозрев с холмика раскинувшуюся перед ними деревню, со всей ее живностью и утварью, посланцы покачали головами: нет, вряд ли сюда мог добраться русский человек. И были, разумеется, посрамлены: у ближайшей же хижины лежал в тени мертвецки пьяный белый, обнимая калебасу. Рядом кружилась и пела, поигрывая себе на баримбе, темнокожая женщина, совершенно голая, с обточенными зубами и жестяным кольцом пелеле в верхней губе; в воплях ее явно угадывалась мелодия песни «Малиновки заслышав голосок». Тут же сидел мальчик-идиот, закатывая глаза и пуская слюни. Третий секретарь посольства – майор КГБ – грубо растокал Кешу, и спросил его документы. Ответ был краток, выразителен, и – о Боже! – на русском языке!

– Ладно, потом разберемся, – сказал майор. – Грузи!

Однако пока подручные готовились, да приноравливались, – Кеша мигом собрался, и – хоп! – унырнул в хижину, в спасительную темноту. Мпунде села у входа и, раскорячась, загородила его.

– Эй, – крикнул третий секретарь. – Ты выходи, не шути!

И пилот вздорогнул, ощутив привычную строгость властной речи, силу родного языка, зовущего в отправлению гражданских обязанностей. Он толкнул сожительницу в спину, и выполз наружу. Стоя на четвереньках, поднял лицо к своим избавителям.

– Ох вы, родненькие мои.

И, прихватив с земли калебасу с недопитым мокеке, зашагал к вездеходу. Сзади голосила Мпунде. Он остановился, глянул на нее, на ребенка. Ну что же, в самом деле, не брать ведь их с собою, такую обузу! Мальчик что-то сипло закеркал, нелепо махая руками. Пилот сглотнул комок, рванулся к машине.

Когда приехали в Угугу и установили личность, сделали официальный запрос; ответ был таков: действительно, упомянутый гражданин имярек, зарегистрирован соответствующими документами как родившийся там-то, тогда-то… поставлен на учет как пропавший без вести и объявлен в местный розыск… Снят с розыска как опознанный родственниками среди пациентов отделения № 4 психиатрической больницы им. Варакина. «Как же так?!» – взывал Кеша к сотрудникам посольства, уже посвященным в его удивительную эпопею. «Не бзди, – отвечали ему. – Разберутся, все установят». «И что тогда?» – «Как обычно. Назначат виновных, накажут невиновных, поошрят непричастных…». Но скандал вызрел немалый, его звуки донеслись даже с горних высот: посол вручил недавнему капралу ноту протеста, и тот посерел от страха; на заседании Политбюро постановили отменить решение о строительстве в саванне в порядке братской помощи металлургического завода, оборудование которого уже было полностью завезено, растащено, уничтожено ржавью и прочими напастями.

В конце концов бедолаге выправили документы и отправили в обратный путь. По счастью, стоял июль, в Африке – зимнее время, поэтому хоть адаптация прошла удачно: то дождь сверху, то тяжелое нежаркое солнце. Еще в столице дружественных племен Кеша сбрил бороду, остриг патлы, вывел вшей; посольские снабдили его старенькой одежонкой. Деньги – те шестьсот долларов – он пронес сквозь все испытания, и старался теперь не тратить, питался всухомятку, а то и вовсе на дармовщинку, разыгрывая жалкого Робинзона, затерзанного дикарями. Подружка-калебаса валялась под койкой, и он грустно нюхал ее перед сном. А главным делом стало теперь – мысленно переводить доллары в чеки и считать, что на эти суммы можно купить. Вроде хватало и на диван-кровать, и на радиолу, и на шторы. Вот с мечтою о небольшом магнитофоне пришлось расстаться: не выходил магнитофон, сколько ни кумекай, съедала эту сумму необходимость скататься в родную Сибирь с молодой женой, проведать родителей, рассказать друзьям детства о своих скитаниях. Ну, что за беда: руки-ноги на месте, голова есть, чуткое руководство выделит матпомощь, подтвердит и продлит пилотское свидетельство, даст приличную машину и добрый экипаж, – заработаем, купим и магнитофон!.. Только пусть знают, что никогда больше он не полетит в эту Африку, хватит, налетался, напился мокеке, заделал дикарке дурного углана. Три года псу под хвост за полтыщи долларов! Нет, теперь если уж будут просить – ставить такое условие: не меньше чем за полторы. Не меньше. И триста премии. Вот так. В случае чего, если придется снова тормознуться на годик-другой-третий – опыт есть, и он теперь не сделает многих ошибок, когда станет жить в племени. Может быть, даже запасется дрожжами перед далеким рейсом. Россия и вас, черноногие, научит жить.

В Москве он не стал, словно дурачок, носиться по валютным магазинам «Березка», тратить на разную чепуху наменянные в посольстве чеки, уподобляться разным господам: навезут подарков, и сидят опять с голой задницей! Не понимают, что везде нужна мера и здравый смысл. Билеты на дорогу были оплачены, да сверх того посол распорядился выдать несколько рублишек: Кеша крепился-крепился, да и пропил их в домодедовском ресторане, пока ждал самолета в свой город, откуда стартовал на трудяге Ан-24 в сторону Черного Континента. С мордою кирпичного цвета, с выгоревшими добела волосами, бровями и ресницами, в трепаных штанах, рубашке, куртке, ботинках – все с лейблами, ненашего покроя – пьяный пилот со спиленными острыми зубами, с оплетенной сеткою большой сушеной тыквой смотрелся официантам, встречным милиционерам, да и иным гражданам-доброхотам настолько странно, что его пять раз задерживали; наконец он сел в кресло у иллюминатора и заснул, положив голову на калебасу.

В аэропорту кликнул таксиста, обещая ему остатки посольской благодати: в самом деле – зачем ему были деньги, их и осталось-то совсем немного, и действительно они не имели такого уж серьезного значения на этом главном этапе: свидании с женой. У Кеши глазки мигали, и губы складывались блюдечком, едва он представлял, как завалит ее у самого порога, – и лишь затем, восстановив вертикальное положение, поднесет ей калебасу как сувенир, предмет кухонной утвари африканских племен. А если застанет у нее кавалера – мало ли какие могут возникнуть проблемы у женщины: все-таки три года, не шутка! – то отметелит его, выбросит за дверь, влепит жене пару лещей, – а потом все-таки завалит, подарит калебасу: тут уж надо простить, ведь сам не без греха, сколько было блужено с безобразной Мпунде с жестяным пелеле в верхней губе!

Однако все произошло не совсем так, и совсем не так: их маленькая уютная комнатка (жена прописана была у бабушки, и получила ее как бы в наследство) оказалась занята совершенно посторонними, незнакомыми Кеше людьми. И они сказали, что снимают здесь жилплощадь за деньги, а хозяйка живет в другом месте, у подруги. По адресу той подруги Кеша и поскакал, – теперь уже пешком, невалюты не осталось даже на трамвай, – лишь привязанная к ремню сушеная тыква билась об бедро.

Обе подружки были дома, и обе с удивлением встретили экзотического гостя с зубами, не поддающимися описанию. «Не узнаешь?! – заорал Кеша. – Вот я тебя, собака!!» – но коренастая хозяйка квартиры энергично пресекла его попытки залепить леща супруге, и предложила вначале объясниться. Краснея и бледнея, комкая длинные пальцы, жена поведала, что за прошедшее время она обнаружила у себя склонность к нетрадиционной сексуальной ориентации, и теперь они с подругою Ларисой, художницей-декоратором, составляют устойчивую семейную пару. Кстати, почему он, Иннокентий, не дал предварительно телеграммы, хоть бы и на старый вдрес, – тогда она, может быть, и подготовилась бы к встрече, и провела бы ее на уровне, сломив отвращение, а теперь… не лучше ли считать себя отныне свободными людьми и забыть все, что было?..

Немедленно после этих слов последовал удар по ее голове вонючей калебасой, затем взвыла басом подруга… Весь остаток вечера, и всю ночь Кеша исступленно насиловал обеих женщин, не скупясь на тумаки. Они сопели и плевались. К утру его немного отпустило, – он даже извинился, и ушел, забрав предмет африканской утвари. Теперь он отправился в аэропорт, в родной отряд, где его должны были понять, принять и обогреть. Но едва сунулся к командиру – как тот мигом вылетел из кабинета, выкрикивая на ходу, что его срочно вызывают в райком партии.

В коридорах родной конторы Кеше встречались знакомые пилоты, штурманы, инженеры, диспетчеры, техническая братия, – но никто почему-то не спешил навстречу с радостными криками, не жаждал прижаться щекою: наоборот, старались обойти, слегка кивнув, – а то и совсем делали вид, что не узнали. Теряясь в догадках, загостившийся в далеком племени нгококоро труженик пятого океана пошел к начальнику отдела кадров, старому отставному пилотяге. Тот захлопотал, съежился, подбежал бочком-бочком, тиснул ладошку, – и сразу же потащил к замполиту отряда. Вот там-то и устроен был Кеше перекрестный допрос. Приводить его весь нет смысла, и так за счет этой главы страдает основная линия, а главное вот в чем: это кто, вообще? А, вот это кто. А мы его потеряли. Где же вы были, любезный друг? В Африке? Как в Африке? В командировке, что ли? Где же ваши командировочные документы с отметками «прибыл – выбыл»? Нет таких документов. И что же вы там делали? Просто жили. Как это – просто жили? И не работали? А, жили в деревне, в племени. Справка об этом у вас есть? С печатью, с подписями племенной администрации. Что – бумага из посольства? В ней ничего такого нет. «Направляется… как обнаруженный…». Вас там обнаружили, только и всего. Вы там сидели где-то в деревне, и вас обнаружили. Вы три года провели за кордоном, фактически безо всякого разрешения. Что виза?.. По этой визе вы должны были только прибыть туда, в тот же день получить обратную, и сразу вылететь обратно. А вы – три года!.. Что, вас там в плену держали? В темнице сырой? Нет, могли свободно передвигаться в любом направлении? Что же не передвигались в сторону дома? Непонятно… Может быть, вы были туда заброшены по легенде, и действовали, э… в специфической обстановке? Если так – что ж, мы не бюрократы, понимаем суть неформальных отношений; не надо справок, писем: пусть только позвонят. Илм найдут любой другой способ объясниться. Скажите честно, товарищ Фефелов: может такое произойти? Тоже нет. Ну, тогда уж мы совсем не знаем, что с вами делать. Явился откуда-то из-за границы, партийные взносы не плачены… Сколько он, Иван Михалыч, должен? Да нисколько не должен: ведь мы его, Петр Васильич, из партии-то выключили! Ка-ак, разве? Ну да! Помните, когда он пропал, и – ни слуху, ни духу, – мы его в розыск объявляли? А потом пришла бумага: опознан родственниками как пациент отделения № 4 психиатрической больницы имени товарища Варакина! Мы туда звонили, ответ был – уже увезли. Что вы его слушаете, что он в Африке был! Он сумасшедший! И справку подделал. Эти психи… они на многое способны. Давайте вот спросим его: ну м чего же ты, голубчик, теперь хочешь? Видите? Летать хочет. Н-ну, комик! Что это ты суешь? Да, пилотское свидетельство… Ну, и не получишь его больше… Держи его, Ваня! Ишь, кинулся… сразу видно, что буйный. Давай, ступай. Нет тебя больше, понял? Родня увезла. А куда – зачем нам это знать?

И все-таки отважный путешественник не пропал, не дали ему пропасть в родной земле. Сначала пригрела его бригада землекопов, потом выдвинулся в грузчики, – потихоньку самоотверженным трудом, безукоризненной честностью и способностью пребывать хотя бы полсмены в относительно трезвом состоянии добился он должности центровщика самолетов, койкоместа в общежитии для наземного персонала; по выходным он отправлялся с калебасой за пивом, и все удивлялись диковинной посуде. Напившись, он гибко, с прыжками, танцевал, стуча по пустой тыкве; иногда устремлялся куда-то, крича, что должен увидеть свою жену Мпунде и брошенного в Африке сына-инвалида. Его догоняли, успокаивали, и он засыпал с горькою усмешкой.

А как же самолет? Лет через пять на месте, где он стоял, нельзя уже было отыскать ни гайки; там по-прежнему был козий загон, и черный пастух жевал вонькую гадость, поминутно плюясь.

Придется сыну вождя, выпускнику Университета Лумумбы господину Околеле добираться в Россию иным транспортом: пусть воздушным, да не своим.

ГА-АНГХХ!

Очнувшись, Лизоля Конычева не сразу открыла глаза: прислушивалась, принюхивалась. Лежала она на чем-то твердоватом, но теплом: определенно, не земля! К тому же пахло избою.

«Поднимите мне веки!» – сказала она, подобно Вию, и тут же сама подняла их. Сбоку – бревенчатая стена с черным мхом в пазах; прытко бежит по ней таракан-альбинос. Сверху – потолок из плохо струганых досок. Она повернула голову, и оглядела избу. Большая дверь, метла у порога, лавка вдоль стены; окно высокое, в две узеньких створочки. Грубый стол под окном, косые табуретки… Могучая печь в треть избы. Худая бабка плетет лапоть на табуретке, ловко орудуя легким коточигом. Довольно чистый сатинетовый сарафан в мелких цветках, долгий нос упирается почти в предмет рукодельства.

– Э-ой! – сказала Лизоля.

– Че? – отозвалась старуха. – Не думала, не гадала, нечаянно попала?

Седые космы, синие глаза. Конычева помнила, как бежала от писателя, вознамерившегося вступить вступить с нею в интимную связь, – потом он отстал, затих шум сзади, можно было бы остановиться, передохнуть, – но она все бежала и бежала, как обретший второе дыхание марафонец: через чащу и овраги, через покосы и медовые укромы, спугивая тугоухих медведей и сытых волчих, рыжих ежей и сорок. Что-то гнало ее, словно сладкий небольшой бич – привыкшее к погоне животное. И вот она выбежала на поляну, солнце сыпануло в глаза, – тогда то, что держит мир сверху и снизу, стало соединяться, смыкая пространство: с выси падало желтое и голубое, а с земли – зеленое, белое, тоже голубое – от васильков на поляне; и вот когда две линии сошлись, – даль захлопнулась и погасла.

Она поднялась с жесткой лежанки, застланной ватным одеялом, расшитым цветными тряпочками. Пол был скрипучий, недавно мытый; Лизоля потянула грубо вытесанную из доски ручку; тяжелая дверь отворилась, и она вышла на крыльцо.

Изба стояла на краю маленькой поляны; присев за кустиком, киноработник и адептка Великого Учения оглядывала ее. Как бы два высоких пня подпирали избу снизу, вознося над землею. Но порой один из пней вздрагивал; толчок отдавался во всех бревнах, они тихо сипели в пазах. У крыльца лежала черная собака, вывалив язык; бродила коза с двумя козлятами. Жужжали шмели над высокой травою; ящерица стригла воздух с куста тонким язычком. На узкой выкошенной плешке драный петух возил крылом по земле, гадко клонил голову, двигаясь к молодой курице.

– Как красиво! – сказала Лизоля. – Природа прекрасна.

Она вошла в избу. Старуха гнулась над лаптем.

– Говори, красавица, – каркнула она, – каким чемором тебя сюды занесло? Ай, девка-девка!

– Да ну вас, бабуся. Занесло и занесло. Что за вопросы! Нет чтобы баньку истопить, попотчевать гостью, как положено.

– Ты со мной не шути! Дошутишься – и саму-то изжарю да съем. И кости собаке брошу. На, скажу, сладкую девку!

– Меня один подлец сильничать хотел, – Конычева поджала губки. – Я от него и бежала. А вообще я жениха ищу, – зачем-то соврала она. – Уехал в эти места, сказал, что даст телеграмму… Куда вот девался?

Старуха отложила лапоть, выпрямилась на табуретке.

– Отсель выбраться трудно. Попал – заводило, закружило, – и все, сгинул. Много таких. Я ведь здешняя хозяйка. Всех знаю, кто в окрестных лесах пропал. В эти две недели никто туто не закруживался. Одна баба была, девчонка еще семилетка, – дак оне вышли, целы остались. А боле никого. Ты не врешь ли? Гляди, отдам медведю.

– Вы меня не пугайте! – Лизоля топнула ногой. – То съем, то медведю отдам… Не забывайтесь! Я ответственный человек, работник кино. Помню, с Сережкой Шакуровым… и тут Людка Гурченко подбегает… ха-ха… и вся такая встрепанная…

Изба затряслась, заскрипела от ее истерического смеха.

– Но… – равнодушно сказала хозяйка. – Меня зовут Авдотья Лукинична. Ты выпей-ко молока, а то икота прохватит.

Козье молоко было густое, жирное, непривычного вкуса и запаха.

– Какое у вас интересное отчество! – гостью потянуло на разглагольство. – Лука – это ведь был такой апостол?

– Э, девка! У кого-то – апостол, а мой папа был домовой. Их завсегда луканьками и звали; теперь, сказывали, еще барабашками кличут. Ну, я много раньше родилась, а то быть бы мне Барабашковной. Ты ладно болтать-то! Давай узнаем лучше, куды твой королевиць пропал. Он к родне ездил, што ли? У нас ведь на дорогах-то и разбойницьки пошаливают. Давно-о их не видывали. Нахрок куралесил, помню… дак эть это когда было! Ишо в большу-ту войну… тогда больно народ заскудел… А в-окурат, когда ты набежала, какого-то мужика на дороге стрелили… да на его машине и укатили. Оставалась бы ты здесь, девка! – неожиданно ляпнула старуха. – Со мной не пропадешь, гладкой станешь.

– Ага! – залыбилась Лизоля. – Вы меня тут, небось, и замуж выдадите. За луканьку. Совет да любовь.

– Дело твое. – Авдотья Лукинична взяла коточиг, стукнула в пол: – Папа!

В углу обозначился некто низкий, косматый, с толстым телом и головою размером со средний чугунок.

– Ты послушай, што девка скажет. Она бает – суженой, мо, пропал.

Луканька что-то загудел, разводя короткими руками.

– Нет, ты слушай! – оборвала его дочь.

Конычева все качала головой, удивляясь.

– Сколько же ему лет?!

– Больно ты любопытна! – зло сказала хозяйка. – Ты веди себя учтиво, не лезь куда не надо. Кому ты здесь нужна? Пришла – гнется, спрашиват… Ступай, папа, я с ней сама разбираться стану.

– Нет! – Лизоля испугалась, прижала к груди кулачки, съежилась. – Не надо! Помогите мне! Бабушка, дедушко! Ой, пропаду-у!.. Ой, Тошинька, родно-ой!..

– Ну, то-то… Как, баешь, зовут-то его?

– Тоша… Антоша… Афигнатов Антон Борисович… Он это… в пещеру тут какую-то поехал. Думать, Учение познавать… Он должен был мне на почте письмо оставить – там, мол, будет сказано, как найти.

– Знаем мы эти письма. Пойдешь искать – и сама-то потеряешься. Зови птицу, папа.

Тот качнулся, подбежал к двери, – и, не откравая ее, исчез за порогом.

Настала тишина; старуха снова принялась за лапоть, Лизоля взяла зеленый веник и стала подметать пол. Мелкая пыль заполнила лучи, идущие от окна: они стали зримыми, их можно было ухватить рукою. Мыши пищали, пробегая под стенами и исчезая в неведомых дырках. Конычева чихнула, утерла рукою рот. «Га-агх! га-агх!» – послышалось снаружи. Дверь отворилась – и большая птица, распяливая крылья, показалась на крыльце. Потом она их сложила, вскричала гнусаво и скрипуче, и ввалилась в избу.

– Гд-д… Га-ангхх!..

– Глор-ор-ро… – клекотнула старуха. Она взмахнула рукой, подняла к потолку длинный нос и сильным голосом закричала: – Кло-отхо! Ш-шга-агль! Го-о… нг-нг!

Орел повернулся – и пошел, переваливаясь, вон.

– Ступай, – сказала Авдотья Лукинична. Она протянула Лизоле желтый клубок. – Знаешь, как в сказке? Бросай и иди. На, шанег возьми, – небольшой лыковый пестерек очутился в руках кинодеятеля.

– Спасибо вам, бабушка, – Лизоля поклонилась ей в пояс.

– Да ты уважливая, я знаю. Другу-то не отпустила бы, отдала лешачатам: пускай, мо, играются, щекочут. Бежи, ищи, только… ох, на грех идешь, девка!

– Кто не грешен, бабушка!

– Прошлый грех – одно, а загаданный – совсем другое… Ну, мне что! Я и сама грешна: и души гублю, и иным не брезгаю… Вот что гляди: птица да клубочек тебя в тяжелое место приведут. Тех, кого там встретишь, – тебе любить не надо. Просто не обижай. Оне… оне темные, все равно што зверушки, ты им – лишняя обуза. Сторожись! А ищо…

Она сотворила двумя руками некий знак, и посреди избы выткалась бледная девочка: в оборчатом платьице колоколом, из-под него – кружевные кончики панталон. Расшитая сумочка, простой букетик в руке, вдали – кроны деревьев, скачущий на их фоне зеленоватый огонек. Он колебался, и сама девочка колебалась, словно была из дыма, из тумана, – и ветер поддувал то с одной, то с другой стороны.

– Увидишь – не думай ни о чем. Просто беги, и все. Ну, ступай!

Она поднялась, толкнула Лизолю в спину, и заковыляла следом. Орел бродил по плешке, шугая куриц. Замахал крыльями, поднялся над избушкой и застыл. Лизоля бросила клубок, он шлепнулся в траву, и покатился, ведомый неведомою силой. Золотая нитка тонко летела из-под него: то вилась затейливой тропочкой, то скакала на пригорок, то падала вниз, в лога и лесные долинки. Птица ложилась то на одно, то на другое крыло, искривляя поперечную линию полета: горизонт. Ее душераздирающие вопли неслись над лесом, и оберегали бегущую за клубком, по пути золотой нитки Лизолю: медведь опускал лапу, приготовленную уже для удара, и валко спешил в чащобу; стремительная рысь вскакивала на большое дерево, ложилась на толстую ветку и жарко дышала, скаля клыки; тыкался под валежину бедный испуганный ежик. Лишь ловкая и быстрая лиса-огневка, морща в смехе пастишку, юлила то впереди, то сзади Лизоли, заметала хвостищем следы. Сиплый ее и бойкий лай будоражил орла: он делал вдруг клевок вниз, – и взмывал снова. Лиса прыгала, уходя от закрывающей ее сверху тени, заливисто тявкала. «Да это они играют!» – догадалась Конычева. Клубок катился уже по горе, заросшей лесом, – та гора спускалась к узкой, вертлявой речушке с омутами. Нитка легла на сверкающую воду, ее потащило вниз. Лизоля засмеялась, поддернула юбку до колен и вошла в речку. На ноги давило, шажки получались совсем мелкие, но не было зато и глубины, – скоро женщина оказалась на другом берегу. Она глянула вдаль: клубок золотился на верхушке большого, старого разлапистого пня. Орел пал на него сверху, схватил в когти – и понес, клекотнув, обратно. Высоко прыгнув и кувырнувшись в воздухе, кинулась за ним и лиска, – перебежав речку по упавшей поперек нее тонкой сухой иве, она скрылась в леске. Ежась от холодной воды, Лизоля подходила к пню. Вдруг появилась откуда-то сбоку, и закачалась перед глазами изящная, стрекочущая язычком змеиная голова.