Текст книги "Уникум Потеряева"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)

БАЛЕТ ГОРБАТЫХ

Кошкодоев закрыл машинку, откинулся на спинку стула. Дневная норма была выполнена. Такое правило: «Nullа diеs sinе linеа[5]5
  Ни дня без строчки (лат.).


[Закрыть]», – он завел себе давно, и, по возможности, не отступал от него. Теперь была усталость, такая приятная расслабленность.

– Нет на свете мук сильнее муки слова. Н-да-с! – сказал он, потянувшись.

Перечитал написанное.

«… – И, однако, это не помешало вам положить на свой счет кругленькую сумму?..

– Не слишком ли глубоко ты роешь, Старый Крот?! – вскричал банкир громовым голосом.

Частный сыщик Фомичев помолчал.

– Я согласен на многое закрыть глаза, – сказал, наконец, он, – если вы поможете мне вскрыть истинную роль КГБ в этой операции…».

«Иди, с-сэка-а! – Хряк толкнул Карзубого в спину. И тут же схватил за шиворот, останавливая. – Во, гля, отец! Базарит – маляву с зоны припер. Э?

Глаза старого вора в законе полуприкрылись пленкой, как у стервятника.

– Откуль? – спросил он. – От кого?

– С Ныроба, с одиннадцатой откинулся. Малява от Фокича.

– Давай.

Он прочитал, и сделал знак Хряку. Тот ударил. Последнее, что слышал Карзубый – хриплый голос телохранителя:

– Ну вот тебе и миздец».

«За окном лагерного барака вызолотилась полоска зари. Вася Бурый, мотающий вторую ходку за грабеж, поднял с койки свое могучее тело и отправился в туалет. Вернувшись, лег снова – но заснуть почему-то не мог. Вспомнилась вдруг баба Галька, падчерицы-близняшки… Бурый встал, подошел к одной из коек, сдернул одеяло. Разбуженный вскинулся, замотал головой. Повинуясь знаку, пошлепал в тамбур и стянул трусы…».

«Депутат Государственной Думы Степан Кычкин, известный в определенных кругах как Степа Фуфло, сидел в своей роскошной квартире и ждал посетителя…».

О'кей. О'кей. Сойдет. За третий сорт. Шутка, шутка. За первый, конечно. И много-много денюжек детишкам принесла.

На душе стало легко и свободно. День продолжался.

Итак, первый визит – в партию реформ. Это важно, это – долг, в первую очередь, перед Литературой.

Дело в том, что буквально перед самой поездкой, когда в издательстве успешно подходили к концу переговоры об издании нового романа «Вампиры с Альдебарана», главный редактор вдруг сказал:

– Что касается суммы… сказать честно, мы пока не готовы ее определить. Давайте потолкуем о ней, когда вы вернетесь из своего путешествия. Сами отдохнете, со свежей головой, ха-ха… и мы, в свою очередь…

– Я вот о чем хотел бы вас попросить, – сказал издатель после паузы. – Там, в этом городе, Емелинске… Откуда название, кстати?

– Он раньше назывался Варвариным, – охотно объяснил Кошкодоев. – По имени фрейлины, фаворитки Екатерины Второй. Подарила той, так сказать, город в честь каких-то именин… А после революции большевики… в честь Емельяна Пугачева… он, дескать, его воевал (так, кстати, и не взял, – только в окрестностях пожег и пограбил-таки изрядно…). Теперь идет возврат к старым названиям – так что быть ему, видимо, снова Варвариным.

– Да, так вот: в этом городе живет и трудится наш старый друг и соратник: Николай Ипатьевич Кучемоин, видный деятель партии народно-радикальных реформ. Вы не согласились бы заглянуть? Передать привет, и вообще…

– Что вообще? – насторожился Вадим Ильич.

– Где-то выступить, где-то упомянуть, где-то словечко замолвить… Партия ведь хорошая, истинно народная – да увидите, они ознакомят с программой! Нет, если не хотите – ради Бога, – так, просьба…

Просьба… Битые, тертые, крученые мужики, вроде Кошкодоева, знали цену таким просьбам: не сделаешь – и сразу по приезду окажется, что и бумаги-то на издание нет, и с типографией полный швах, и – сами понимаете, какие времена! – придется отложить вашу рукопись, нет никаких возможностей…

– Я готов! – ответил он.

* * *

Город увешан был красочными плакатами, афишами: здесь явно готовились к великому событию. Вадиму Ильичу не было нужды останавливаться и читать их: они висели в вестибюле гостиницы.

БАЛЕТ ГОРБАТЫХ!!!

ВЕЛИЧАЙШЕЕ

ЗРЕЛИЩЕ ВЕКА!!!

ВЕСЬ МИР

ЗАМЕР В ВОСХИЩЕНИИ!!!

Кошкодоев как-то видал этот балет по телевизору – н-да, это действительно было зрелище… Но сами танцы прерывались выступлениями ведущих эстетов страны: критиков, музыковедов, писателей – и они доказывали наперебой, какое это новое, революционное, взрывное явление в мировом искусстве, должное вознести человечество на новую ступень познания и развития.

Балет тот возник недавно, но успел уже поколесить по шарику – с весьма умеренным, впрочем, успехом. Старческая Европа, падкая до извращений, принимала, в-общем, благосклонно. Простодушная Америка сразу шмякнула в главной газете: «Если мне хочется поглазеть, как танцуют уроды – почему я должен идти не в цирк, не в клуб компричикосов, а в Метрополитен-опера?» Русские обиделись, запахло международным скандалом.

Теперь театр путешествовал по разным градам и весям. В местной газетке Вадим Ильич прочел интервью с главным постановщиком; на фотографии тот был упитан, хитроглаз, и отнюдь не горбат. Говорил что-то привычное о радостях встреч на родной земле, о новом слове в искусстве, о творческих свершениях и замыслах. «Чистый Серега Федулин! – подумал инженер человеческих душ. – Погоняй, вали, ребята!..».

Офис партии реформистов-радикалов располагался в редакции областной газеты – бывшей партийной, теперь – народной. Писатель поднялся на седьмой этаж, толкнул незапертую дверь – и оказался в просторном кабинете; тут привычно, буквою «Т», стояли столы. За самым большим, развернутым фронтом к двери, сидел человек с добрым круглым лицом и усталым, как бы припепленным от забот о народе взглядом. Редко-редко, на мгновение, пепел как бы смывался, вспыхивал лиловый зрак – тогда гость господина вздрагивал и спешил убраться подальше. На стене висела обычная партийная символика: слева – свастика, справа – православный крест, сверху – красное знамя с серпом и молотом. Кошкодоев поежился: с каждым из этих знаков у него были отношения отнюдь не простые.

– Господин Кучемоин? – тонко выкрикнул он.

– Заходите! – секретарь партии вскочил и легко затопал навстречу. – Вадим Ильич? Поверьте, не нахожу места после вашего звонка: сам Большой Маэстро, кто бы мог подумать! Литература, это, э… последняя наша надежда и опора! Ваш фильм… этот… «Час смерти придется уточнить»… вся область, буквально, восхищалась и плакала навзрыд; впрочем, мощь вашего таланта известна! Да, да, я не сочиняю, вот и ваш коллега не даст соврать: верно, Мефодий Исаакович?

Сидящий за боковым столом сделал судорожный протестующий жест, и партиец поправился:

– Мефодий Иванович, Иванович, извините! – подмигнул: – Ну стесняется человек своего отчества, что вы хотите! Говорит, что всю жизнь провел среди русских людей, и по складу ума природный русак. Что тут возразишь!

А тот уже совал детективщику и фантасту потную ладонь:

– Ягодинов! Ну, как там матушка-Москва? Как там мой лучший друг Юрочка Сварной?

Так вот ты кто.

С поэтом Сварным Кошкодоев жил в одном подъезде. И тот рассказывал, какую шутку проделал с ним некий провинциал, посетивший столицу в недобрый для него, Сварного, час.

В те поры он еще только шел в свой прорыв – неистово, безоглядно: новая рифма, образы, форма – на унылой акватории стихотворного соцреализма возник мощный смерч, закрутилась воронка. Закопошилась, загудела поэтическая биомасса, уловив угрозу привычным позициям. Эта шелупонь удивительно быстро организуется между собою, и всегда в негодяйных целях. Замелькали в печати письма, рубрики, подборки… Затравленный Сварной спасался с семьею от них в трущобной каморке на Малой Серпуховке, не выходя из запоев. Однажды друг-кирюха и притащил к нему провинциала, Ягодинова – сказал, что тот давно хочет познакомиться, и все уши прожужжал. Растроганный Юрка занял денег, и принялся поить брата-поэта, толкуя попутно, что лишь за нею, провинцией, будущее, а не за прогнившею столицей. «От вас пойдет возрождение России!» – шумел он. Долго пили, пока гость не исчез из пьяного марева. А через месяц в «Литературке» появилась ягодиновская статья, – о том, что поэзия Сварного не соответствует великим партийным идеалам, выходит за рамки социалистического реализма, и подходить к ее изданию следует с особой осторожностью!

– Я его пои-ил! Я его корми-ил! – запоздало плакался Юрка в своей трущобе.

– Ну так как там наша литература, как наши властители дум? – широко улыбаясь и прихлопывая знаменитость по плечу, вопрошал хозяин кабинета.

– Кто конкретно вас интересует?

– Ну, это… Евтушенко там, Боков, Долматовский…

– Долматовский умер (Кучемоин всплеснул руками: ах, батюшки, а мы и не знали!); Боков – не знаю, никогда не был с ним знаком; Евтушенко…

– Женька Евтушенко сволочь, – Ягодинов затряс сальной вислой мордой, изображая крайнее негодование. – Надо отобрать у него и квартиру, и дачу, и машину, и все барахло, вплоть до одежды. И распределить между поэтами, скромным трудом приумножающими дитературу. Пусть они не так заметные – зато сплоченные, преданные. Я ставил этот вопрос в поэме-приветствии тридцать второму чрезвычайному пленуму. Очевидная же вещь! Но кто-то упорно не желает прислушаться. Ох, полетят головы, засверкают топоры, запылают костры!..

Он еще что-то пыхтел, однако заезжий писатель уже не обращал на него внимания: он встрепенулся и сделал стойку, узрив ЯВЛЕНИЕ.

В кабинет входила женщина.

И какая!

«Она была пленительна и красива, как мелодия Брамса». (Д. Х. Чейз, «Гроб из Гонконга».)

– Привет, Кучемоин! – крикнула Лизоля бывшему мужу. – Принес кроссовки?

– Кхы… – тот заулыбался, снова замахал руками. – Ты не представляешь, Лиз, какая у нас нынче радость, какая встреча! Сам господин Кошкодоев, понимаешь?..

– А! «Час смерти!..». – глаза опытной кинодамы прожгли детективщика и фантаста. – Как же, как же… Мефодий Иваныч, здрассьте… Читала, читала письмо Солженицына к вам. Ах, он просто прелесть!..

Поэт осклабился жирною пастью. Он был знаменит еще тем, что писал письма известным людям, и такую частную переписку публиковал в местной прессе.

Но как изменился Кучемоин! Ведь только-только, мягко ступая, он кружил подле писателя, трогал за локоть, подрагивал веками, наводя на мысль о нетрадиционных сексуальных ориентациях, – но вдруг так глянул на Лизолин бюст, так хищно блеснул белок. Если бисексуал – то очень крутого замеса. Только такие должны ходить в лидерах любых партий. «Надо поддержать парня, – подумал Вадим Ильич. – Однако шутишь… девочку я тебе не отдам…».

– Сейчас у меня важная встреча в галерее… Но если вечером… Почему бы не пообщаться?..

Хм. Конечно, не Васичка Лановой, не Сережка Шакуров, – но все же, все же…

– Нет, – сказала она. – Нет.

– Ах, Лизка! – вскричал партийный лидер. – Ты совсем сошла с ума – с этим вашим Гуру, с этими радениями… Вернись на землю, вглядись пристально в жизнь! Впитай в себя народную боль, – но впитай и радость! Пока можешь – черпай ее ладонями из чаши бытия!

«Ну, нахватался мужик! – удивилась Конычева. – Чешет как по-писаному, даже не запнется. А давно ли жил в общаге, бегал в худой одежонке, у знакомых до получки трояки сшибал?.. Что значит работать над собой». И еще мелькнула мысль, что этот человек вполне мог бы заменить ее по старой профессии, режиссера массовых зрелищ. Чтобы крикнул слово – и масса присела, выкрикнул другое – люди выбросили белые флажки в правой руке, сделал жест – одни опрокинулись на руки других, третьи – приникли лицом к траве…

– Нет, – сказала она. – Нет.

ФОРМУЛА ЛЮБВИ – С Н N
(выведена австрийским физиологом Герхардтом Кронбахом)

Хранительница галерейных фондов Алла Витальевна Мизяева – Аллочка, разумеется, для близких и знакомых – была женщиной со сложной личной жизнью. Хотя, хотя… да для кого она не сложна в тридцать два года! Хватает всего и на работе, и в семье, и на прочих фронтах. Любовь, конечно… С одной стороны, допустим, муж, кропотливый и заботливый старший преподаватель технологии неорганических веществ, тихий лирик с уклоном в изощренную эротику; с другой – грубый, абсолютно невозможный по своей грубости миленок Валера Здун, майор внутренних войск. Много раз говорила себе: все, хватит, сколько можно унижать женщину! – однако стоило лишь услыхать по телефону: «Ну что, стерва, побарахтаемся?..» – или увидать его, стройного, в зеленой форме, в заломленной над стриженой шишкастой башкою фуражке, – и голосок ломался, пощипывало небо: ах, Валерка, негодник, наездник неугомонный!

Теперь Валерка должен был со дня на день появиться с каких-то восточных фронтов, – и у Аллочки холодком овевало сердце: ну сколько же может здоровая, все на месте и при ней, женщина, обходиться без настоящего мужчины? Нет уже никакого терпежа. Только бы не убили, шишкастенького… Тогда – гроб, в гробу простреленный воин, накрытый знаменем, подушечка с наградами, караул в парадной форме, медь, серебро, мощные звуки полкового оркестра, залп холостыми, птицы над кладбищем. Нет, не надо!..

Она скуксилась, сдернула трубку с трещащего телефона.

– Але-оу?..

– Это я, писатель Кошкодоев. Через пятнадцать-двадцать минут я появлюсь в галерее. Какой у вас нежный, чистый голос! С нетерпением жду встречи. А вы, Алла Витальевна?

Какой игривый! Хранительница хмыкнула, пожала плечиками. Что ж, знаем и таких. Тоже не бином Ньютона.

Посторонний народ, допускаемый в запасники, фильтровался довольно тщательно; Кошкодоев удостоился такой чести в первый раз. Надо было рваться туда в звездные минуты – например, когда «Час смерти придется уточнить» попал на просмотр в минуты отдыха к самому Генеральному Секретарю, – и тот был так растроган, плакал чуть не навзрыд, и пытался выяснить, есть ли у героев реальные прототипы, чтобы тут же подписать Указ о награждении. Сценарист с режиссером плучили Госпремии, их осыпали милостями, областное емелинское начальство срочно вспомнило, что Кошкодоев – их земляк, присвоило ему титул Почетного гражданина. Вот тогда и нагрянуть бы, и хватануть еще и здешний золотой дождик!

Нет, надо было скакать по Москве, заливать глотки себе и нужным людям в ресторанах ЦДЛ и Дома кино, выбивать зарубежные поездки, командировки; когда же выбрал, наконец, время, прикатил, – поезд ушел: умер Генсек-благодетель, пришли другие лица, времена, имена; в обкоме его принял всего-то навсего зав отделом культуры, свинья брыластая, передал инструкторше, высокой и молодой, бравой такой, с отличным бюстом. А с той что взять? – у нее свои уровни, и с них не было выхода на галерейские запасники. С премиями, с большими гонорарами к Кошкодоевым прикатил ведь иной образ жизни, вместе с ним – и мышления, более красочного и масштабного, и – вроде мелочь, а деться некуда! – надо было менять и квартирные интерьеры, вместо худосочного модерна шестидесятых-семидесятых ставить солидное, красивое, крепкое, европейского дизайна барокко. Вместо дешевых репродукций – масло, причем качественное, пусть даже копии – но хорошего исполнения. Лучше всего смотрятся старые пейзажи и портреты, жанровые сценки: их полно по провинциальным музеям и галереям. И через приятеля в Министерстве культуры Кошкодоев еще из столицы наладил связь с родною глубинкой: так, удалось узнать, что молодячка-инструкторша с внушающим вольные мысли бюстом с исчезновением партийных отделов отнюдь не исчезла; даже наоборот – вознеслась в начальники областного управления культуры. Вчера был визит; приняли достойно, вежливо, хоть и без особенных восторгов: мало ли что, мол, было там, раньше, и какие были мы сами! Кое о чем уместно забыть, кое о чем уместно и помолчать.

– Запасники?.. Какие запасники? Ах, вот вы что… Н-ну… это непросто, непросто…

– Ах, я прошу вас! Что такое, ей-богу – ведь не секретный же склад! Новые времена, даже в Москве гораздо меньше проблем на этот счет, а здесь – такие строгости…

Вот этого говорить ему не сделовало.

– Какие новые времена? О чем вы говорите? Где вы их видели? Причем здесь запасники?..

– Да, извините…

Молчали, молчали… И вдруг большая начальница вкрадчиво сказала:

– Я понимаю ваши проблемы… Но… вот какой нюанс, Вадим Ильич: поведайте откровенно, чему посвящен ваш приезд? В чем его, так сказать, основной пафос? Малая родина, запасники… Это же мелочь, ерунда – в такое роковое время! Личность ваших масштабов… не скрывайте от меня! – с задором старой обкомовки выкрикнула она, прижав к горлу ладонь.

«Э, крутая коза! – подумал Кошкодоев. – Неймется тебе…». Однако, оценив ситуацию, обвел быстрым взором кабинет и сказал вполголоса:

– Тише, тише… У меня ряд конфиденциальных встреч. Конкретно – с товарищем Кучемоиным, и так далее… по той же линии.

Она быстро закивала; ухватила трубку, набрала номер:

– Галерея? Ай, Нина Пална! Узнали? Добрый, добрый день…

Вошедший был недурен, хоть и трачен уже временем и разными аспектами литературного бытия. Но – статен, улыбчив, с приятными манерами. Они церемонно представились, поклонились, оглядели друг друга… Тут природная Аллочкина егозливость взяла верх, и она заблажила:

– Ой, как я рада! Вы правда сняли «Час смерти…»? Я балдею от этого фильма! Нет, правда?!

– Вы ошибаетесь, – скромно ответил Вадим Ильич. – Я не снял в своей жизни ни одной картины. Я лишь пишу сценарии, – вам известно, надеюсь, что это такое? Ведь главное – это сюжет, структура, литературная основа…

– Ах, понимаю, понимаю! Но какая там Удавина – я умираю! А Кутявский! Помните, как он предлагает бандиту сыграть в акульку на жизнь любимой девушки?!..

– Этот фильм – большая, серьезная веха в моем творчестве. Актерский ансамбль, прекрасная режиссура, операторская работа… Столько воспоминаний, впечатлений! Я охотно поделюсь ими с вами, Алла Витальевна. Где-нибудь… ближе к вечеру, скажем так. А теперь я весь – порыв, весь – ожидание встречи с искусством!

Вернулись они через час. Прижимая к груди картину, Кошкодоев деликатно осведомился:

– Кажется, шла речь о вечере, э-э-э… воспоминания о мире кино, забавные эпизоды… да и литература, кажется мне, тоже неплохой повод для разговора вдвоем?..

Аллочка Мизяева ничего не ответила, подошла к распахнутому окну. Влажный, свежий ветер, липы на затененном дворике. Тридцать два раза отшумели над головою эти летние ветерки. О чем кричишь ты, кукушка, над большой лесною поляной, усеянной стеклом и ржавыми банками?..

ОПЕНКИН, СПОРИВШИЙ С САМОЛЕТОМ

На глянцевой цветной обложке кент в шляпе палил из револьвера, валялась полуголая девка – то ли пьяная, то ли мертвая, не поймешь; легковушка чуть не ложилась бортом на дорожном зигзаге. Федор Иваныч Урябьев крякнул, опустил книжку в полиэтиленовый пакет. Он регулярно ходил в библиотеку, менял дочке Зое боевики и детективы на «что-нибудь такое же». Сам он не больно любил эту литературу: так, почитывал иногда, – но, подобно большинству практиков, всю жизнь работавших на Закон, не ставил в грош ни описываемые приключения, ни фигурирующих там коллег. Особенно раздражали преступники: уж такие они задумывали там злодейства, такие сложные измысливали ходы! Уж так ломали головы следователи и оперативники, частные сыщики, полицейские и свой брат милиционер, чтобы разобраться в ихних хитросплетениях! Отставной же майор убежден был в обратном: преступник – дурак. Особенно убийца, насильник, вор. Ну как же он не дурак, если проблему, стоящую перед ним, решить нормально, по-людски, как делается это сплошь и рядом в обычной жизни, не в состоянии: надо убить, надо изнасиловать, надо украсть. Все – от бессилия, от недостатка ума. А то, что не всех могут сразу схватить, раскрыть их пакости – так ведь узнать, раскрыть тайну всегда тяжело, вон ученые над некоторыми бьются годами, десятилетиями, даже сотни лет, – что же вы хотите от простых людей, тех же следователей, оперативников, они крутятся, как могут, и силы-то у них не столь велики, и времени отпущено всего-ничего, и орудия производства, по сути, те же, что и тысячу лет назад: голова да ноги.

– Иваны-ыч! – услыхал он вдруг дребезжащий голосок. – Постой, поку-урь!..

Это кричал со своего крыльца дед Опенкин, старожил.

– О! Здорово.

– Выпить не хошь? – гомонил дед. – Я ведь ноне пеньзию получил. Бутылку купил.

– Причастился уже?

– Не. Закуску варю.

– А ядрена ли та закуска?

– Хэ!.. Будь здоров! Целых три картошины. Дак мне больше ниче не надо. С бутылкой-то – до утра хватит.

– Вот и ладно. Как хоть живешь?

– Да от людей днями не отстаем, за нуждой в люди не ходим, живем – смешим народ-от! А у тебя как дела?

– Дела-те в халате, велики рукава-те.

– Хэ… как дочка? Такая вежливая – всегда поздоровается со стариком! Девичья жизнь не напрокучила ей ищо?

– Да это… к тому, вроде, дело идет.

– Ну, помогай Бог! Это добре, Иваныч, што она не в мать сладилась. Валька-то ведь таковска была, не порядком жила…

Посреди улицы играли ребятишки: сгребали в горсти пыль и с криками бросали в небо. К дому Опенкина, неторопливо выступая, приближались два местных мудреца, ветерана и больших путаника – Нифантьич Богомяков и Митрич Непотапов.

– Явление старперов народу! – хохотнул Урябьев. – Как жись-та, отцы?

– А хули нам, малярам – днем мажем, ночью кажем, – отвечали мудрецы. – Здорово, Федя. А ты, старый пенек, какого хрена тут расселся? Гляди, закоптишься совсем…

Опенкин не внимал им: уставя в небо блеклые глаза, он следил за большою птицей, кругами поднимавшейся над городком. Вдруг двукрылый самолет-кукурузник, жужжа мотором, стал надвигаться на орла с юга; птица камнем упала вниз, выравнялась над землею, и плавно ушла за горизонт. Самолет же плыл и плыл своей дорогой, поблескивая кабинкою и круглыми окошечками на бортах.

– Эдак-ту, – запыхтел дед, – осенью сорок пятого года мы с комдивом из Мейсена в Лейпциг ехали. На «оппель-адмирале». Еще за город не выехали, глядим – экий же самолетишко с аэродрома взлетел… нет, тот поменьше был… Взлетел и чешет, собака, рядом с дорогой. Генерал орет: «Опенкин, гони! Обгонишь – медаль дам!» Ну, я и придавил…

– Неужто обогнал?!! – ахнул Митрич Непотапов.

– Да где, куды там… Хоть его скорость выдержал – и то ладно. Ноздря в ноздрю шли, во как! Только указатель «Лейпциг» проскочили – и самолет на посадку пошел. Комдив мне за это стакан коньяку поднес.

– А медаль?

– Го-го… медаль… Не больно ли жирно? Я ведь через неделю чуть в трибунал не сгремел.

– О-о…

– Вот и «о-о…». Забрались в какой-то подвал, напились впятером… Пошли бабу искать. Нашли – так она хоть старовата, но ничего еще была… И – давай мозолить. Под утро скончалась. А мы, придурки, возле нее, мертвой-то, давай еще водку хлестать. Так нас патруль там и накрыл. А войны-то уж нет, на нее не спишешь! Ну, следователь то, другое… Я ему и говорю: «Мало они наших баб терзали! Я навидался, знаю… Натешатся – да еще и с трупом-то незнамо что сотворят! Помню одну девку: возле стены положили, т у д а ей лимонку засунули, чеку выдернули – а сами за угол, видать, отбежали… Вы сами-то таких не видывали? Ведь это нелюди были!.. А мы над этой фрау не издевались, мы с ней за продукты договорились. Все путем было. Ну, не выдержала русского солдата – печальный, конечно, случай… Но только за немку нас судить не надо: все же мы воины-освободители…». А следователь-то был еврей. Слушал меня, слушал, и говорит: «Да х-хрен с вами со всеми! У меня они вообще всю семью уничтожили. Старых, малых, отца с матерью, бабку… Давай вали отсюда, да начисто, чтобы – если хватятся – и духу твоего поблизости не оказалось!» Тут уж я комдиву в ножки, а он меня – в список на дембель. А ты толкуешь – медаль… х-х-гы-ы…

– Как говорится – сначала хотели наградить, но затем посоветовались и решили ограничиться строгим выговором! – засвидетельствовал свое присутствие Урябьев. – Дело знакомое…

– Ушел, значит, от трибунала. Х-хе… Вот ведь какой, гли, хитрый Митрий: на полу спит, а не падат.

Ветераны зычно захохотали.

– На войне главно – свое место сразу заявить. Помню, привезли нас на формировку. Согнали на лесную поляну: народ гимзит, шум, ор, толкотня… Я и думаю: «Не может такая орда без учета быть!» Молодой-молодой был, а смикитил! Достал из сумки карандаш, тетрадку школьную для писем, сел за пенек: «А ну, служба, подходи по одному!» Комполка прибыл, глядит – в подразделении уже каким-то порядком пахнет, списки пишутся… Тут же мне – звание сержанта, в старшие писари произвели… Только всего в одном бою и побывал, когда немцы к штабу вышли, – тогда уж всех собирали: и писарей, и ездовых, и сапожников. Бухнулся в траншею, винтовку высунул, хотел стрелить, да тут меня ка-эк в глаз-от шибанет!.. Так и вся война для меня кончилась. Вот ка-ак! – сверкая глазным протезом, взвыл Нифантьич Богомяков.

– Но-о… – зашлепал губами его дружок. – Там ведь тоже ровни-то нету: кто гребет, а кто и табанит. Меня вот с сорок третьего как почало крутить – и-и, бат-тюшки!.. Помню, привезли с командой в область, построили: «Со средним образованием – три шага вперед!» Никто не идет. «У кого девять классов?» То же самое. «Восемь!» Несколько человек, я в том числе. «За мной шагом марш!» Шагаю, гляжу – рядом Санушко Плюснин пристроился, землячок. Мы в разных концах города жили, не шибко дружбанили, и в разных школах учились: я в средней, а он в неполной. Я перед призывом на Заводе Готовой Продукции стружку в цехах убирал, а он – в типографии робил, учеником наборщика. Ну, все равно – сверстники, друг друга различали. «Куда это нас?» «А я почем знаю!» Впереди – старлей с голубым околышем, топаем с ним по Емелинску… Оказывается, на медкомиссию. Что такое?! Набор в летную школу! Во-он што… Скоренько это нас обследовали, то-се – опять мы с Саном в одной команде. «Ну, – говорит он, – давай уж теперь вместе и держаться…». Привезли в эту школу, давай учить. А мы в разные эскадрильи попали. Сначала-то учеба, теория, то-се, потом на учебном самолетике… А уж как на настоящем-то штурмовике, на «Иле» дали ознакомительный – тут уж я и свету белого не взвидел. Мотор орет, винт как бешеный, от ручки руки мозжат, из приборов смерть глядит… ох, беда!.. На ужине с Саном в столовой сошлись: «Ну, что?» Их эскадрилья тоже в тот день вылетела. «Да ну ее к чемору, экую страхилатину! Давай, Сано, вот что сделаем: не станем ею ладом править: не получается, мо! – пущай отчисляют…». «Эко! И – в пехоту рядовым, да? Тут хоть в офицеры выйдем, да голодать не станем. Как-нибудь, наплевать… Наши жмут теперь, глядишь, и живы останемся, а потом уж – лешака меня заставят в экой холере шарашиться!» Сколь-то еще подрючили нас, шлепнули по звездочке на погон – и на фронт. «Пиши, – говорю, – Сано!» – «И ты пиши!» Прибыл я в полк, со мной еще трое ребят из нашей пилотской школы; все путем, зачислили нас на довольствие, расписали по эскадрильям. Пока, мо, приглядывайтесь, прислушивайтесь, учите по карте район действий, на старте помогайте, то-друго… Ладно. Прошло эдак-ту три дня. На четвертый, шагаем эскадрильей на завтрак, вдруг – бу-у-у!!.. Нал-лет, мать бы ево ети!.. Я и до траншеи-то доскакать не успел: ка-ак ухнет!.. Сразу в отключку. В госпитале очухался: контузия, два осколка: в лопатку и ягодицу! Ведь у меня вся фтока, братья, заштопана! – Митрич Непотапов хлопнул себя по увечному заду. – Подлечили худо-мало, дали полгода до перекомиссовки, документы домой оформили… Тут уж меня как героя встречали: фронтовик, офицер, да и фурага с летной кокардой. С такими еще ранениями, шутка ли! Перед армией-то со мной никто даже и не разговаривал: пацан, шелупонь! – а теперь, гляжу, совсем другое дело… Аж в райком комсомола сватали, да я не пошел: больно там беготни, разъездов много: то посевная, то уборочная, то налоги выбивай, то на заем подписывай… Мне это надо? Притворился немощным, – да и по правде-то здоровьишко было еще худенькое. Устроился в райпо, помощником бухгалтера. А бухгалтер – это ведь была в те времена большая доложность, не шутка! Начальство-то больше неграмотное было, а отчеты с него требовали – будь здоров! На каждый шаг чтобы бумажка была. Хорошим-то бухгалтером шибко дорожили. Сначала кой-кто и попрекал: молодой, мо, парень, а ко стулу ринулся, – шел бы ты на производство! А я думаю: нет, голубчики, к чумазым вы меня не заманите. Буду в чистом ходить, работать в тепле, среди грамотных людей. Перекомиссовка прошла – меня еще на полгода оставили, – а там и война кончилась. Я в то время уже в бухгалтеры вышел, сам балансы вел. Вдруг глядь – приезжает Сано Плюснин: старший лейтенант, Герой Советского Союза! Я жду: может, придет, заглянет, навестит дружка. День жду, другой… Собрался, сам потопал. Гляжу – сидят за избушкой в огороде: сам Сано, отец его, Серьга Сухая Вонь, капитан из военкомата, еще какая-то братия: то ли родня, то ли хрен ее знает… Я через калитку – да к ним. Кривится мой дружок, руку словно нехотя тянет: ну, мол, ты, крыса тыловая, счетовод… Я кровь лил, а ты тут, сука, жировал… «Сано, – говорю, – прекрати. У всякого человека своя судьба. Ты тоже на моем месте мог оказаться». А он знай свое гнет: мы-ста, да мы-ста!.. Я плюнул, да и отвалил. Даже стопку не выпил, которую его отец подносил. Н-ну ладно… Убыл Сано обратно в часть, а я здесь остался. Бухгалтерские курсы кончил, потом техникум заочно… Сашка-то приезжал сколь-то раз в отпуск, да я к нему больше – ни ногой. Да и пил он сильно. Напьется, драться лезет ко всякому: я, мо, герой, вы-де против меня все мелочь пузатая!.. А в пятьдесят четвертом его демобилизовали: видно, он уж и в полку-то всем надоел. Кому нужен летчик, если так пьет! Образования нет: те же восемь классов да школа пилотов, вот и все. Был он капитан; дали из милосердия, как Герою, к отставке майора, и – под зад пинком! Ну – и что, и куда? Другого дома, кроме как здешняя избушка, у него нету, с какой-то бабой он жил – и та ушла. И вот стою я как-то в палисадничке, смородину обираю, глядь – возник кто-то у забора в фуражке летчицкой. Бат-тюшки, Сано! И не узнать: почернел, глаза запали, морда острая, в морщинах… Старик-стариком. А я в ту пору только-только еще матереть начал, перву дочку родил… «Принимай, – кричит, – гостя, земляк! Забыл, как в школе на „илах“ – то утюжили?» – «Нет, – отвечаю, – Сашка, не будем мы с тобой гостеваться. Больно ты меня обидел». «Ну, не беда! Меня-то – так ли еще обижали!..». «Ладно, заходи». Вынес в палисадник банку наливки, хотел потолковать душевно, по-хорошему – да где там! Усопел друг за дружкой два полных стакана, да тут же и свалился. Вот так переменилась обстановка: я – зам главного бухгалтера, уважаемый в городе человек, с хорошими знакомствами, а герой войны – алкаш, полуотброс… С шакальем городским у магазинов стал гоношить. Сначала-то, как наехал, гонял, презирал их – а потом… Э, что говорить! А для властей-то какой позор! Это ведь такое дело: не скроешь его… На милицию надежды мало – что она может сделать? В кутузку его с шарамыгами бросить? – попробуй брось: Героя Советского Союза, майора в отставке! Лечиться отправить? А если не хочет? Даже из партии выгнать нельзя, область не дает: вы что, скажет, совсем спятили, такими людьми бросаться? Тяжелым грузом Санко на всех повис… Только уж в пятьдесят восьмом, когда он помер от пьянки, вздохнули посвободней. Тогда уж – все чин-чином, на избу доску повесили, улицу, где жил, в его честь переименовали, фамилию на Доске Славы золотыми буквами высекли. Мы там тоже с Нифантьичем числимся, – Непотапов хлопнул дружка по плечу. – Немножко токо пониже. Ну, дак и што за беда? Живы, здоровы, ордена с медалями, надбавки к пеньзии получаем – поди-ко, разбери теперь, кто герой, а кто нет! У всякого своя судьба, – вер-рна, братья?.. А Санушко… Санушко помер, друг мой дорогой…