Текст книги "Сотворение мира.Книга вторая"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)
В загсе все прошло быстро и, к огорчению Гоши Махонина, очень буднично. Скучающая девица с перевязанным лицом – у нее был флюс – молча вписала в потертую книгу нужные сведения, заполнила бланк брачного свидетельства. Андрей и Еля расписались, вслед за ними поставили свои подписи свидетели – Гоша и двое сослуживцев Платона Ивановича, тоже недавно женившихся, – Андрей их тотчас же забыл.
Когда все было закончено, Гоша с упреком сказал перевязанной девице:
– Скучно работаете, барышня.
Она посмотрела на Гошу страдающими глазами и сказала раздраженно:
– У меня, молодой человек, зубы болят, и поэтому танцевать с вами танго я не могу…
Возвращаясь домой, Андрей и Еля отстали от своих спутников. Они шли по улице, на которой не было ни одного прохожего. Только недавно прошел короткий и теплый июльский дождь, он прибил пыль на дороге, освежил душный воздух, омыл шиферные крыши и стены низких уютных домиков. Деревянные домики с резными ставнями, с увитыми плющом и хмелем крыльцами тянулись по обе стороны окраинной улицы. За низкими, окрашенными в зеленый цвет палисадниками всеми цветами радуги отливали обрызганные дождем цветы – высокие бело-розовые мальвы, сиреневые и голубые флоксы, разноцветные георгины, петунии, белые и красные левкои.
Охваченный волнением, Андрей шел, искоса поглядывая на Елю, и в мыслях у него было одно: «Жена… Еля – моя жена… Вот она идет рядом, любимая, такая красивая, моя… Да, да, моя… Как долго я ждал этого счастья, и оно пришло… Я люблю тебя, Еля, Елка, Елочка… Счастье мое, жена моя…»
Он шел растерянный, сияющий, обалдевший от радости. Еля поглядывала на него, улыбаясь, потом остановилась.
– И все-таки ты дикарь, Андрей, – сказала Еля, – честное слово, дикарь.
– Почему? – спросил Андрей.
– А ты сам не догадываешься?
– Нет.
– Странно. – Еля обидчиво сжала губы. – Мне казалось, что любящий жених хотя бы в день свадьбы должен был оказать невесте какие-то знаки внимания. Были времена, когда женихи обязательно что-то дарили невестам, ну хоть цветы, что ли… А ты даже не подумал об этом, даже не вспомнил…
Не дослушав Елиных слов, пристыженный Андрей оглянулся, одним прыжком перемахнул через палисадник в первый попавшийся двор и, воровски посматривая по сторонам, стал рвать цветы. За домом залаяла собака, хлопнула дверь. Прижимая к груди мокрую охапку цветов, Андрей перепрыгнул через забор палисадника и побежал догонять довольно далеко ушедшую Елю. За своей спиной он услышал истошный старушечий крик:
– Ах, сукин ты сын, чтоб тебе руки и ноги поотрывало, фулюган окаянный…
Догнав смеющуюся Елю, Андрей протянул ей цветы:
– Принимай, дорогая жена, свадебный подарок…
В квартире Солодовых готовились к свадьбе. Дмитрий Данилович и Платон Иванович привезли с базара три большие корзины разной снеди, огромную миску малины, купили несколько бутылей вина, водки. Марфа Васильевна с помощью соседок, жен инженеров и техников, возилась в кухне. Там стучали ножи, повизгивали мясорубки, звенели тазы.
По столовой расхаживал грузный начальник строительства Карпо Калиникович Дуда, за которым тенью следовала черная с подпалинами легавая Альма. Мужчины успели выпить и были навеселе, но делали вид, что помогают Марфе Васильевне: сдвигали принесенные от соседей столы, переносили с места на место стулья, а больше прикладывались к стоявшим на подоконнике чаркам.
Андрей и Еля бродили по комнате, не зная, чем заняться. Еля попыталась было проникнуть в кухню, но женщины ее туда не пустили, закричав хором, что в такой день ей стоять у плиты не положено.
– Шли бы вы погуляли, смотрите, какой день хороший, – сказала Марфа Васильевна, – а мы тут без вас управимся. Только Гошу нам оставьте, без него мы не обойдемся…
После дождя вновь выглянуло солнце, омытые дождем деревья сияли. На крышах домов ворковали голуби.
– Давай пойдем искупаемся в озере, – сказал Андрей Еле.
– Пойдем, – согласилась Еля, – только подожди минутку, я переоденусь.
На озере не было никого. В сосновом бору свежо и остро пахла хвоя. Чуть дальше, в дубовой роще, пронзительно кричала иволга, протяжно и звонко ворковали горлицы. Крохотный бирюзовый зимородок, точно большая бабочка, носился над зеркально-чистой водой.
Андрей и Еля разделись, взявшись за руки, пошли к воде. Оба они, стыдясь и радуясь, старались не смотреть друг на друга, а если смотрели, то делали это незаметно, украдкой. Первый раз в жизни Андрей увидел Елю почти обнаженной: ее покатые оголенные плечи, чуть прикрытую черным грудь, округлый живот, крепкие стройные ноги.
– Давай я понесу тебя, – задыхаясь, сказал Андрей.
– Зачем? – не глядя на него, спросила Еля.
– Не знаю, мне хочется взять тебя на руки…
– Я тяжелая…
– Ничего…
– Нет, правда, не надо…
Но Андрей уже нагнулся, правой рукой обнял ее ноги, а левой обхватил шею и осторожно понес в воду. Она действительно была тяжелой, рослая, прекрасно сложенная девушка, но он, чувствуя на руках эту милую, такую желанную тяжесть, нес ее, прижимая к себе, нес, как самую драгоценную, самую радостную для него ношу…
Чем глубже Андрей входил в озеро, тем легче становилась Еля, и вот, зайдя в воду по грудь, он совсем перестал чувствовать ее тяжесть. Вода успокоилась, и сквозь ее пронизанную солнцем прозрачность невесомое Елино тело показалось Андрею голубовато-белым, неземным, таким таинственным и влекущим, что он замер от блаженной, никогда еще не изведанной им, поразившей его в самое сердце сладостной боли… Прижавшись к нему, Еля лениво шевелила ногами, а вокруг ее длинных ног, словно ласковые шелковистые змеи, едва заметно шевелились изумрудно-зеленые стебли кувшинок. Белые и желтые кувшинки с пахучей медовой ямкой в цветках плавали вокруг на плоских распластанных листьях, и было их на озере множество. Светило летнее солнце, в лесу над озером безмятежно пели птицы, сияла небесная голубизна. И озеро, и лес, и редкие высокие облака, казалось, застыли, очарованные незаметным, никому не ведомым человеческим счастьем…
Андрей целовал прохладные, влажные Елины плечи, и она молча прижималась к нему. Он тоже молчал, и ему уже чудилось, что они с Елей медленно летят где-то между небом и землей и что никто в мире никогда не остановит этот их сказочный бесконечный полет…
А вечером Андрею запомнилось одно: люди вокруг длинного стола, звон бокалов, крики «горько!», горячая, подставленная для поцелуя Елина щека, клубы табачного дыма, украинские песни, чьи-то объятия, смех, возня под столом черной Альмы… Потом все слилось в его сознании в сплошной гул, и он уже не помнил, как чудом державшийся на ногах Гоша отвел его, уложил на диван и прокричал в ухо:
– Ты, капитан, наклюкался зверски! Вздремни малость, а через часок я тебя разбужу.
Через час Гоша действительно разбудил Андрея и втолкнул в ванную. Там Андрей смочил под краном голову, расчесался, привел себя в порядок. В столовой сидели одни мужчины. Все женщины ушли спать.
– Что, молодожен, проспался? – крикнул пьяный Дуда, – Гляди, так можно проспать и царство небесное. На, выпей чуток, чтоб наша доля нас не цуралась…
Андрей выпил стопку водки. Дуда затянул песню, и все нестройно подхватили ее. Потом снова выпили, заговорили о заводе, о станках, о колхозах, о ценах на молоко и на мясо, о голодном походе безработных ветеранов войны в Вашингтон, о фашистском перевороте в Пруссии, о Гитлере.
Совсем захмелевший Дуда забормотал, стуча кулаком по столу:
– Н-ничего, хлопцы… М-мы с П-платоном Ивановичем п-построим завод, который б-будет готовить добрые подарки для всей этой нечисти…
Разошлись ненадолго и, поскольку предстоял выходной день, условились отдохнуть, опохмелиться и восход встретить всем вместе.
Утро выдалось прохладное, ясное. Над лесом заалела заря. Выпив по бокалу вина со льдом, все пошли к протоке. Голова у Андрея кружилась, он шел, стараясь держаться поближе к Еле. На мосту Карпо Калиникович Дуда стал бросать в воду щепки, камни, и его Альма очертя голову кидалась вниз, ныряла под общий смех и одобрение.
Опершись локтями о перила моста, Андрей стоял рядом с Елей, незаметно гладил ее теплую руку, всматривался в бледное, утомленное ее лицо, в лицо отца и всех стоявших на мосту людей, и ему все еще казалось, что он видит долгий, волшебный сон: и солнечный восход над голубой протокой, и тающие над водой легкие полосы тумана, и лиловый лес невдалеке, и черную собаку Альму, которая, вылезая из воды, трясет ушами… Бережно и робко обняв Елю за талию, он стоял молча, смотрел на почти незаметное движение воды внизу, и в нем в эти минуты слились в одно беспокойное и счастливое чувство любовь к Еле, которую он назвал своей женой, восторженное преклонение перед ослепительным солнцем и небом, щемящая жалость к старой оглохшей собаке, и он стоял опустив голову и думал: «Мы будем счастливы с тобой, Еля, и любовь моя к тебе не исчезнет никогда, так же как никогда не исчезнет эта сверкающая голубизной, колючая, полная счастья и страданий жизнь».
Думая так, он вдруг ясно понял, что где-то позади остались его отрочество и юность, что к нему пришло что-то новое, и он, удивляясь, с тревогой и с уважением подумал о себе как о взрослом, на которого в эти дни легла впервые познанная им ответственность не только за свою, но и за чужую жизнь…
Через два дня Марфа Васильевна и Еля уехали, чтобы собрать Елины вещи, получить в институте документы и приготовить все необходимое к дальней дороге. Андрей попытался было сказать, что поедет вместе с ними, однако Еля вежливо, но твердо отклонила его просьбу:
– Нет, Андрюша, ты нам будешь только мешать. Оставайся здесь, а мы вернемся через неделю.
А Марфа Васильевна добавила улыбаясь:
– Поскучай, дорогой зятек, по молодой жене. Это полезно.
Дмитрий Данилович тоже уехал в Огнищанку, заверив всех, что скоро вернется.
Андрей и Гоша в эти дни были предоставлены самим себе. Платой Иванович с утра до вечера трудился на стройке, а они загорали, лежа на берегу озера, бродили по лесам, шлялись по базару и объедались малиной, таская ее в маленьком чемоданчике. Андрей затосковал по Еле. Он тщетно пытался скрыть от Гоши свое настроение, но тот только смеялся над ним.
В один из вечеров, сидя за бутылкой вина, Платон Иванович заговорил с Андреем о Еле.
– То, что ты, Андрюша, так давно и так терпеливо любишь Елку, это хорошо, – задумчиво сказал Платон Иванович. – Я тебе скажу чистосердечно: она заслуживает любви. Причем говорю я это не потому, что она моя дочка. Впрочем, ты, видно, и сам это понял. Но ты не думай, что тебе будет с ней легко. При всех своих хороших чертах девка она упрямая, с капризами и, прямо скажу, избалованная, в чем больше всего виноваты мы с матерью.
Платон Иванович провел рукой по седеющим усам, допил вино.
– Когда ты станешь отцом, ты сам поймешь это, – продолжал он. – Росла она у нас одна-единственная, мы ей ни в чем не отказывали, старались исполнить каждое ее желание. Никаких трудностей в жизни она не видела… Ну а подросла, стали за ней хлопцы бегать, чуть ли не молились на нее. – Платон Иванович усмехнулся: – Вроде вот как ты… Так и появилась в ней норовистость, этакое желание всеми повелевать, быть, как говорится, в центре внимания.
– Я думаю, это пройдет, – несмело сказал Андрей. – В конце концов, Еля человек умный, она все поймет.
– Я тоже так думаю, – с грустью в голосе сказал Платон Иванович. – У вас все впереди, Елке доведется встретить немало такого, чего она и во сне не видела… Жизнь обкатает ее, продерет с песочком, собьет с нее гонор… Что ж, пускай, лишь бы только она не сломалась…
Заметив в глазах слегка захмелевшего Платона Ивановича выражение печали, Андрей поднялся, обнял его и сказал:
– Вы не тревожьтесь, Платон Иванович. Я Елю люблю, характер ее знаю и постараюсь сделать все, чтобы наша с ней жизнь была благополучной и счастливой…
– Дай бог, дай бог, – растроганно сказал Платон Иванович.
И Марфа Васильевна с Елей, и Дмитрий Данилович приехали к сроку, как обещали. За ужином Дмитрий Данилович рассказал об Огнищанке, и в рассказе его Андрей не почувствовал ничего веселого.
– Умер дед Силыч… Его избрали членом правления колхоза, и он, говорят, хорошо работал, а прошлой зимой старик простудился, слег, провалялся недели две и отдал концы… Судили лесника из Казенного леса, Пантелея Смаглюка, приговорили к расстрелу и расстреляли за бандитизм и контрреволюцию. А Острецова до сих пор не нашли, будто в воду канул. Говорят, он возглавлял в Ржанском уезде какую-то банду… Председателя исполкома Долотова в Ржанске уже нет, его перевели куда-то на Дон, и он работает секретарем обкома партии.
– А как работает колхоз? – спросил Андрей.
Дмитрий Данилович махнул рукой:
– Плохо работает, никак ему ладу не могут дать. Название колхозу придумали громкое – «Красный луч», а получается, что луч этот пока не светит и не греет. Был я на колхозных полях, они позарастали сорняками; скот худой. Коней, которые когда-то были нашими, я не узнал, остались от них только кожа да кости…
Подумав, Дмитрий Данилович закончил коротко:
– Есть, конечно, среди колхозников работящие люди: Илья Длугач – он теперь стал секретарем колхозной партийной организации, Демид Плахотин, Николай Комлев, братья Кущины, Павел Терпужный. Таких даже и немало, но они плутают в трех соснах, не знают, как между собой доходы делить, то ли по душам, то ли по труду. В общем, там еще много дела…
На следующий день Дмитрий Данилович, сидя за завтраком, сказал, что пора собираться домой. Солодовы, которым тяжело было расставаться с Елей, попробовали уговорить его погостить еще хотя бы несколько дней, но он остался непреклонным.
– Отпуск у меня кончается, – сказал Дмитрий Данилович, – надо ехать. Да и Андрея, должно быть, заждались в его райземотделе. Нам всем у вас очень нравится, милые сваты, и мы готовы были бы пробыть тут до самой осени, но ничего не поделаешь…
Уезжали перед вечером. Провожать отъезжающих пошли все, кто был на Елиной свадьбе. В обычной вокзальной толчее занесли в вагон чемоданы, узлы и свертки. Стали прощаться. Марфа Васильевна плакала, Еля тоже не отнимала от глаз платок. Вначале Платон Иванович крепился, потом заплакал и он. Раздался паровозный гудок. Вскочив в вагон, Еля остановилась у окна. Она уже не скрывала своих слез, они лились по ее щекам ручьем.
Двое стоявших на перроне парней переглянулись, посмотрели на Елю, и один из них дурашливо закричал:
– Ты глянь на нее! Плачет так, будто замуж вышла!
Все засмеялись. Сквозь слезы засмеялась и Еля. Застучали колеса вагонов, поезд тронулся, стал набирать скорость, и через минуту запруженный людьми вокзал, плачущая Марфа Васильевна и стоявший рядом с ней Платой Иванович, который не переставал махать шляпой, скрылись из глаз…
По приезде в Москву Дмитрий Данилович решил остановиться в знакомом уже общежитии совпартшколы, побыть в Москве два дня и сделать необходимые покупки. Хотя все студенты были на каникулах, комендант общежития разрешил занять только одну просторную комнату, в которой стояли стол, стулья и шесть застланных серыми солдатскими одеялами коек.
Дмитрий Данилович вернул Андрею часть взятых у него денег и сказал Гоше:
– Знаешь что, давай-ка мы пойдем по магазинам вместе с тобой, а наши молодожены пусть гуляют по Москве вдвоем, не будем им мешать.
Андрей и Еля, взявшись за руки, боясь потерять друг друга в столичной сутолоке, медленно пошли по улице. Лицо Ели было печальным, почти все время она молчала, и Андрей, как мог, старался развлечь ее.
– Скучаешь, Елка? – ласково сказал он.
– Скучаю, – тихо ответила Еля, – папу и маму жалко. Они остались совсем одинокими.
– Но когда-нибудь это должно было случиться? Все девушки выходят замуж, оставляют родителей.
– Да. Но ведь можно выйти замуж и жить в своем городе, навещать близких.
– Ты что, жалеешь, что так получилось?
– Нет, Андрей, не жалею.
– Не надо жалеть, Елочка, все будет хорошо…
Они зашли на какую-то выставку картин, без всякого интереса побродили по залам, ни одна картина не привлекла их внимания. Посидели в маленьком ресторане, пообедали, выпили кофе.
Увидев вывеску ювелирного магазина, Андрей сказал:
– Давай зайдем.
– Зачем? – безучастно спросила Еля.
– Посмотрим, что тут есть.
Андрей медленно прошелся вдоль покрытых стеклом прилавков.
– Покажите, пожалуйста, это кольцо, – сказал он продавцу.
Продавец вынул золотое колечко с красным рубином.
– Еля, примерь, – сказал Андрей.
Еля слегка смутилась, отодвинулась от прилавка:
– Что ты выдумал?
– Вы напрасно, дамочка, – сказал продавец, – кольцо хорошее, старинной работы. У нас редко такие бывают.
Андрей стал настаивать, Еля примерила кольцо. Оно оказалось ей в самый раз.
– Получите деньги, – сказал Андрей.
Выходя из магазина, Еля слабо сжала его локоть:
– Спасибо, дорогой муж…
Уже после полудня, оказавшись далеко от центра города, они увидели зелень деревьев за высокой каменной оградой, а над деревьями церковный купол.
Еля остановилась, тронула руку Андрея.
– Андрюша, ты помнишь, о чем нас просила мама? – сказала Еля. – Давай выполним ее просьбу, мы ведь обещали ей. Слышишь? Давай зайдем.
– Но за это надо платить, а у пас не хватит денег, – сказал Андрей, – часть денег осталась у отца.
– Ничего, хватит. Пойдем! – В голосе Ели послышались умоляющие нотки. – Мама перед нашим отъездом дала мне на счастье одиннадцать серебряных рублей. Они здесь, со мной, в сумочке. На, возьми их, и пойдем, пожалуйста. Я никогда в жизни не обманывала маму. Пойдем, я никому об этом не скажу…
Она вынула из сумочки тяжелые рубли, переложила их в карман Андрея. Андрей подумал, вздохнул:
– Хорошо, пойдем..
У ворот ограды они увидели старика в черном подряснике. Глаза у него слезились, он был горбат, хром и пьян.
– Скажите, здесь могут нас обвенчать? – спросил Андрей, досадуя и злясь на себя.
Старик посмотрел на Андрея, на Елю, ухмыльнулся, почесал редкую бороденку:
– Здесь, молодой человек, все могут сделать. Мы и венчаем, и крестим, и хороним. Пойдемте, я вас провожу.
Хромой старик, припадая на левую ногу и оглядываясь, повел Андрея и Елю за собой. И только когда они вошли во двор, Андрей понял, что оказались они на каком-то кладбище. Вокруг, сколько видел глаз, белели осененные густыми кронами деревьев кресты и памятники. У церковной паперти, прямо на земле, стоял открытый гроб с покойником, а над гробом голосила кучка одетых в черное женщин.
Старик обошел гроб, через боковую дверь завел Андрея и Елю в церковь и усадил в тесной комнатушке. Через несколько минут, шурша лиловой шелковой рясой, в комнатушку вошел моложавый священник с длинными волнистыми волосами и темной кудрявой бородой. Он поклонился, откинул полы рясы и присел на стул.
– Обвенчаться желаете? – вежливо спросил священник.
– Да, если можно, – сказал Андрей.
Священник посмотрел на него усталыми глазами:
– А где же ваши свидетели?
– Свидетелей у нас нет.
– Понимаю, – сказал священник, – разглашения не желаете.
– Да.
– Без свидетелей венчать не положено, – сказал священник, – даже венцов над вашей головой некому будет держать.
Он полистал бумаги на столе, снова мельком взглянул на Андрея:
– Вы небось в бога не верите?
– Нет, не верю, – сказал Андрей.
– Зачем же вам венчаться в церкви?
– Мы исполняем чужое желание.
– Нас мать просила об этом, – робко сказала Еля.
– А мать верующая?
– Да.
Священник поднялся, пригладил волосы:
– Ну что ж, пойдемте. Обойдемся без свидетелей. А что до веры или неверия, то это дело совести, молодые люди…
Они вошли в церковь. Там не было никого, кроме хромого дьячка, который возился у низкого столика. Сильно пахло воском и ладаном. Перед темными иконами тускло горели лампады. Пока священник надевал в алтаре ризы, дьячок стал что-то гнусавить нараспев. Андрей, стоя рядом с Елей перед аналоем, разбирал только отдельные фразы: «в третий день брак бысть в кане галилейстей…», «якоже вкуси архитриклин вина бывшаго от воды и не ведяше откуду есть…», «се сотвори начаток знамением Иисус…».
Когда в дверях показался одетый в ризы священник, дьячок сунул в руки Андрею и Еле горящие свечи, надел им на головы позолоченные венцы. Взглянув на Андрея, Еля чуть не прыснула от смеха. Священник посмотрел на нее строго, спросил у Андрея и Ели их обоюдное согласие на брак, повел за собой вокруг аналоя, быстро и невнятно бормоча. Потом он произнес громко:
– Венчается раб божий Андрей и раба божья Елена…
Перекрестившись, священник торжественно проговорил давно заученные слова:
– Поздравляю вас с законным браком. Живите счастливо. Помните, что брак есть таинство, в котором через молитвы и благословение низводится на сочетающихся мужа и жену благодать, скрепляющая и освещающая союз их для взаимного вспоможения. Как сказано в святом евангелии, еже убо бог сочета, человек да не разлучает…
Оставив торжественный тон, священник сказал обычным своим голосом:
– Пройдите туда, где вы были, я сейчас приду.
В маленькой комнатушке Андрей выложил из кармана на стол счастливые Еленины рубли. Священник зашел, скользнул взглядом по деньгам, сказал:
– Спаси вас Христос. Можете идти.
Выйдя на воздух, Андрей и Еля чуть не бегом кинулись вон из ограды. Они долго шли молча, потом Андрей задумчиво сказал:
– Раститеся и множитеся и наполните землю. Слышала, раба божья Елена? Тайна сия велика есть. Оно, конечно, торжественнее, чем постная физиономия загсовской девицы с флюсом, а в общем один черт. Если люди разлюбят друг друга, тут не поможет никто. – Он взял Елину руку: – Словом, можешь дать матери телеграмму, что мы ее просьбу честно выполнили…
Ни Дмитрию Даниловичу, ни Гоше они, конечно, ничего не сказали.
На следующий день дальневосточный экспресс увез их всех из Москвы. И тут, в дороге, Андрею Ставрову пришлось пережить первую в его семейной жизни глубокую обиду и злую ревность, вызванную Елей. Ехали они в купированном вагоне, занимая вчетвером отдельное купе. Еля и Дмитрий Данилович, как старший, расположились на нижних полках, а Андрей с Гошей – на верхних. В первые дни все шло хорошо: Еля с Андреем и с Гошей читали рассказы Гофмана, которые с трогательной надписью на обложке подарил Еле на прощание ее робкий, незадачливый поклонник Мишенька Фишер, подолгу сидели у открытого окна вагона, любуясь лесами. Дмитрий Данилович отсыпался или уходил в соседнее купе играть в карты.
В соседнем купе ехали трое военных-дальневосточников. Не зная, куда себя девать от безделья, они составили вместе с Дмитрием Даниловичем компанию и целыми днями резались в преферанс. Четвертым пассажиром в этом купе был немолодой мужчина, одетый в черную сатиновую косоворотку, измятые брюки и модные, но потертые туфли. У него были правильные черты лица, крупный, породистый нос. Подернутые мутью глаза и запах коньяка выдавали причину его беспрерывного хождения в вагон-ресторан.
В ресторане он и подсел к Андрею и Еле, хотя свободных столов было много. Кроме бутылки коньяка и двух лимонов, он ничего не заказывал. Когда официантка принесла коньяк, он налил три рюмки и две из них подвинул Андрею и Еле.
– Мне будет очень приятно, если я получу разрешение выпить за здоровье замечательной русской красавицы, – сказал он, плотоядно посматривая на Елю. Голос у него был хриплый, но хорошо поставленный, с низкими бархатными интонациями.
Андрей промолчал, а Еля улыбнулась:
– Благодарю вас, но я не пью.
– Простите, мне следовало назвать себя, мы ведь едем с вами в одном вагоне, – сказал обладатель бархатного баритона. – Моя фамилия Вейганд-Разумовский, я артист драматического театра.
– Очень приятно, – ответила Еля.
– Сейчас меня пригласили на гастроли в Читу, – продолжал Разумовский, через стол наклоняясь к Еле, – и, вы поверите, я с такой неохотой покинул Москву! Дорога долгая, скучнейшая, ни одного интересного собеседника. Да и Чита – такое захолустье!
Выпив еще стопку, Разумовский брезгливо обсосал лимон.
– Вы, пардон, замужем? – спросил он у Ели, не сводя с нее глаз.
– Замужем, – оказала Еля.
– А молодой человек, конечно, ваш супруг?
– Нет, – неожиданно сказал Андрей, – я друг ее мужа.
– Ах, вот как! – радостно удивился Разумовский. – Как же вы удерживаетесь от искушения предать вашего друга, находясь в обществе такой очаровательной женщины? Я бы не выдержал, честное слово.
Еля недоумевающе посмотрела на Андрея, но ничего не сказала.
А Разумовский, потягивая коньяк, уже с апломбом говорил о театре Мейерхольда, о Таирове, о музыке, сыпал фамилиями известных актеров, причем по его рассказам выходило, что все они его закадычные друзья, не раз пили с ним вместе, и он называл их Юркой, Ванькой, Васькой, Машенькой, Люсенькой.
Андрея при этом поразило не столько то, как все это рассказывал Разумовский, сколько то, как его, этого откровенного бабника и пошляка, слушала Еля. Она превратилась в сплошное внимание, улыбалась, задавала Разумовскому вопросы, а самое главное, услышав похвалы пьянеющего актера по своему адресу, сразу изменилась. Заблестели ее глаза, подчеркнуто плавными, какими-то немного театральными стали жесты, зарумянились щеки, даже голос стал другим. Взбешенный Андрей поднялся с места.
– Я пойду! – бросил он Еле и ушел не оглядываясь.
Забравшись на полку, Андрей лег, отвернувшись лицом к стене. «Сейчас она придет, – подумал он о Еле, – но я не могу, не хочу с ней разговаривать». Однако Еля не шла. Мирно похрапывал на своей полке Гоша. Из соседнего купе доносился голос Дмитрия Даниловича. Потом поезд остановился, и Андрею показалось, что стоит он очень долго. Подождав немного, Андрей вышел из купе.
– Почему стоим? – спросил он у проводника.
– Говорят, где-то впереди сошел с рельсов товарный поезд, – сказал проводник.
– И долго мы будем ждать?
Проводник отложил тряпку и веник, посмотрел на часы:
– С полчаса еще простоим. Пассажиры почти что все вышли, цветы собирают.
Андрей опустил окно. Поезд стоял на лугу. Неподалеку от железнодорожной насыпи поблескивала речушка. Уставшие в дороге пассажиры разбрелись по лугу: одни рвали невзрачные, припаленные солнцем цветы, другие прохаживались в пижамах и халатах. Почти рядом с вагоном стояла Еля. К ней подходил Разумовский с цветами в руках. Отодвинувшись от окна, Андрей прислонился спиной к двери купе, но бархатный актерский голос Разумовского он услышал.
– Никакой верности в семейной жизни не бывает, – поучал Елю Разумовский, – это лживые выдумки попов и поэтов. Все мужчины и женщины изменяют друг другу, и я не вижу в этом ничего дурного. Прекрасна только любовь, не зависящая от брака. Но и она не вечна. Вы, милая моя красавица, не преминете убедиться в этом… Я вот расстался с шестью женщинами. Одни оставляли меня, других я оставлял, а измены у нас были на каждом шагу. Но именно в этом и заключается прелесть жизни…
– Только в этом? – спросила Еля.
Разумовский засмеялся своим наигранным сценическим смехом:
– Не только в этом. Древний мудрец сказал: ин вино веритас – истина в вине. Вино и женщины – вот в чем счастье. О! Вы, милочка, не представляете, какое наслаждение – выпить крепкое, дурманящее вино и прикоснуться горячим ртом к груди…
– Простите, мне надо идти, – сказала Еля.
Когда Еля, а следом за ней Разумовский показались в проходе вагона, Андрей не тронулся с места. Он стоял бледный от бешенства, заложив руки за спину, изо всех сил стараясь сдержать себя.
Взглянув на Андрея, Еля тоже побледнела.
– Мы собирали цветы, – сказала Еля, силясь улыбнуться.
– Я вижу, – сквозь зубы процедил Андрей.
Он вырвал из Елиных рук пучок цветов, вышвырнул их за окно, подошел к Разумовскому, с ненавистью посмотрел на его чисто выбритый подбородок, на мутные, в красных прожилках глаза.
– А вам, любитель вина и женщин, – задыхаясь от злобы, тихо сказал Андрей, – я советую немедленно, пока стоит поезд, перебраться в другой вагон…
Ничего не ответив, испуганный актер забежал в свое купе, рывком захлопнул за собой дверь.
– Давай выйдем, – сказал Андрей Еле.
– Поезд сейчас пойдет, – с тревогой в голосе проговорила Еля.
– Ничего, успеем.
Выйдя из вагона, они медленно пошли к паровозу.
– Что это значит? – Андрей остановился, сунув руки в карманы.
Еля отступила на шаг.
– Боже! Ты посмотри, какое у тебя лицо! Я тебя боюсь!
– Я тебя спрашиваю: что это значит? – повторил Андрей.
– Как тебе не стыдно? – сказала Еля. – Сам придумал в ресторане какую-то комедию, оставил меня наедине с этим пьяным нахалом, а теперь придираешься?
– Но тебе, видимо, было очень приятно с этим нахалом?
– А что я должна была делать, когда ты заявил, что я не твоя жена, сорвался и убежал? Сказать, что мой муж пошутил, и повторить твою глупую выходку?
– Хорошо. Но я не представляю, как можно было чуть ли не целый час выслушивать гнусные пошлости циника и прощелыги? И потом, это твое кокетство в ресторане. К чему оно? И перед кем? А ведь ты вся преобразилась. Прямо как конь, заслышавший боевую трубу. Неужели тебе непонятно, как ты обижаешь и ранишь меня этой легковесной и глупой игрой?
Заметив в Елиных глазах слезы, Андрей сразу сник. Слез он не выносил.
– Ну ладно, – виновато сказал Андрей, – прости меня за грубость. Но я тебя так люблю, что впору голову потерять.
Он поцеловал Елю, а она легонько потрепала его волосы:
– Ревнивец противный…
Успокоившись, они пошли к своему вагону. Мимо них, с раздутым, потертым портфелем под мышкой и чемоданчиком в руках, пробежал Вейганд-Разумовский. От Ели и Андрея он отвернулся.
Больше Андрей с Елей не ссорились. Они целыми днями стояли у открытого окна вагона, и Андрей рассказывал своей молодой жене обо всех местах, которые они проезжали, угощал ее байкальским омулем, на остановках бегал за шоколадом.
– Ты только не скучай, Елка, – говорил он, прижимаясь к Еле. – Вначале ты, конечно, будешь тосковать, вспоминать родных, подруг, город, а потом привыкнешь. У нас там хорошо: народ крепкий, добрый, живет дружно, а природа такая, что залюбуешься. Работать мы будем вместе, институт ты закончишь, надо только верить в свои силы…
На упрятанную в тайге станцию они приехали рано утром. Их встречали Роман, Федя и Каля. После радостных восклицаний, объятий и поцелуев вещи погрузили на телегу и подъехали к пристани, где стоял у причала маленький, сердито пыхтящий катер с низкой закопченной трубой…
– Ну, милая моя женушка, теперь, можно сказать, мы почти дома, – обнимая Елю, сказал Андрей.
Похлопывая плицами, катер медленно шел по реке против течения. За его бортами, слева и справа, зеленой стеной высилась темная, густая, исполненная сурового величия, дикая, пугающая своим вечным безмолвием тайга.
2
30 января 1933 года президент Германии престарелый фельдмаршал Гинденбург после секретных, длившихся месяцами переговоров с фактическими хозяевами страны монополистами-миллионерами подписал указ о том, что канцлером республики назначается вождь германской национал-социалистской рабочей партии Адольф Гитлер.
