Текст книги "Сотворение мира.Книга вторая"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)
– Андрюша! – сказала Каля. – Мы с Таней Терпужной и с Ваской Шабровой пойдем в Пустополье куличи святить. Хочешь, пойдем с нами? Федя идет, Колька и Сашка Тур-чаки.
– Не знаю. – Андрей сдвинул брови. – Я подумаю.
В его памяти звучали злые слова о «жалком фанатике», но он, стыдясь и негодуя на себя, чувствовал, что ему, как всем, хочется пойти в Пустополье, полюбоваться огоньками свечей вокруг церкви, послушать пение и всласть нацеловаться с девчатами под предлогом христосования.
– Ладно, – махнул он рукой, – в церковь я не пойду и святить куличей не стану, а до Пустополья вас провожу.
Когда куличи были испечены, Настасья Мартыновна расставила их на постели, выбрала самый подрумяненный, завязала его салфеткой, сунула в салфетку десяток крашеных яиц.
– На, дочка! Будешь в церкви – помолись за здравие всех нас, особо за здравие дяди Максима.
– Помолюсь, – пообещала Каля. – И за здравие дяди Максима тоже помолюсь.
Шли шумной, веселой гурьбой. Ночь была темная и теплая. Густо усыпанное звездами небо мерцало. По невидимым ложбинам Казенного леса журчали последние ручьи талой воды. Деревья в темноте казались великанами, а какой-нибудь куст шиповника на поляне, совсем не страшный днем, сейчас представлялся согбенной бабой-ягой или волком. Девчонки бережно несли узелки с куличами, боязливо смотрели по сторонам, перешептывались. Мальчишки хохотали, дурачились, зажигали свечи в разноцветных бумажных фонарях. Изредка ватага ребят обгоняла какую-нибудь богомольную старуху. Одетая в праздничный черный бурнус, повязанная черным платком, старуха неторопливо шла по дороге, пропускала мимо себя крикливых парней и шептала им вслед:
– Угомону на вас нет, прости господи! Пронеслись, пустоголовые, как татарская орда…
Андрей шел рядом с братьями Турчаками и с Трифоном Лубяным. Все еще полный впечатления от вызывающего, резкого до кощунства «Завещания» Мелье, он в сотый раз думал о том, как сильна в людях вера и как трудно убедить не только людей, но и себя самого в том, что никакого бога нет, что все это выдумки. В то же время Андрей вслушивался в тоненький голосок идущей сзади Тани Терпужной, радовался тому, что она идет с Калей и Федей («Это она для меня»), а сам вспоминал красивую Елю Солодову и уверял себя: «Я встречу Елю обязательно, я знаю, что встречу, иначе быть не может…» Вспоминая Елю, Андрей подумал, что самое главное не то, о чем говорит умный и злой Мелье, и не то, что будет сейчас произносить старый пустопольский поп Никанор, а то, что он, Андрей Ставров, живет на свете, дышит весенним воздухом, любит красивую девочку, работает в поле, ездит верхом. Размахивая руками, улыбаясь в темноте, Андрей заключил твердо: «Да, главное не бог, не звезды, главное – человеческое сердце, счастье всех людей».
Вокруг пустопольской церкви в несколько рядов стояли брички, линейки, телеги, ржали кони. Остро пахло навозом, табаком, восковыми свечами. Сквозь чугунную решетку церковной ограды видны были мелькающие огоньки, озаренные неверным светом свечей лица женщин, постеленные на земле попоны, мешки, платки, на которых лежали приготовленные для освящения куличи и пасхи. На площади, у ограды, то и дело раздавались мужские голоса:
– Распутай коня! Повылазило тебе, что ли?
– Ногу, ногу, бесова худоба!
– Подкинь коням сена!
– Тпру, окаянный! Чтоб тебя волк задавил!
Прислонившись плечом к ограде, Андрей вслушивался в людской гомон, в глуховатое пение хора и невнятный речитатив дьяконов, доносившиеся из церкви; он слушал слитые воедино звуки пасхальной ночи и спрашивал себя: «Если и вправду нет бога, то зачем люди придумали все это и обманывают один другого? А если этот самый „жалкий фанатик“ был богом, то как он терпит смерть, убийства, воровство, голод, болезни? Или он не в силах отвести от людей зло? Какой же он тогда бог?»
Возле одной из ближних телег вспыхивали и гасли огоньки цигарок, – должно быть, у телеги разлеглась кучка хуторян. Оттуда доносился старческий голос:
– Третьего дня приехали ко мне зять с дочкою. Он сам механиком работает в совхозе, зять мой. Там же и проживает, в совхозе, квартирку ему дали при усадьбе. Так он рассказывает, что у них в нонешнем году урожай как никогда. А через что? Через то, что они по-новому хозяйствуют: удобрение в земельку вносят, а пашут глубоко, машинами, каждая борозда чуть ли не до колена глубиною. А машина эта самая, трактор, она и пашет, и сеялку тягает, и косилку, и чего хочешь делает. Колеса в тракторе агромадные, чуть ли не в рост человека, полевое трошки поменьше будет, а бороздовое вовсе рукою не достанешь, и обое вроде на резине.
– А на чем же тот трактор ходит? Чего ему ход дает? Гас или же бельзин? – прервал другой голос.
– Кто его знает, бельзин или не бельзин, зять про это ничего не рассказывал.
– Бельзин в хлеборобстве негоден, от него зерно дух нехороший в себя принимает. Такой дух, что хлеб из этого машинного зерна в рот нельзя взять, и люди от такого хлеба чахоткою болеют…
– Охо-хо! – вздохнул невидимый старик. – Напоить коней да идти в церкву, скоро «Христос воскресе» запоют…
И в самом деле, через несколько минут церковь осветилась множеством огней. Из церковных дверей вышел одетый в светлые ризы поп Никанор, за ним потянулись поп Ипполит с дьяконами, молодые служки в стихарях. Следом беспорядочной толпой двинулся хор. Регент, высокий мужчина в модном пиджаке, затянул, широко раскрывая золотозубый рот, а хор подхватил возглас отца Никанора неожиданно стройно и ладно:
Христос воскрес из мертвых,
Смертию смерть поправ
И сущим во гробех
Живот даровав…
Андрей смотрел сквозь чугунную изгородь на возглавляемое отцом Никанором шествие. Сверкая огнями, позолотой риз и стихарей, икон и хоругвей, оно двинулось вокруг церкви. Размахивая сделанным из конского хвоста кропилом, Никанор брызгал водой на людей, на куличи, на горы разноцветных яиц, на свиные окорока и сало. Тучный дьякон Андрон, отец знакомой Андрею Любы Бутыриной, брел за отцом Никанором, подставляя ему чашу со свяченой водой, а регент с нафабренными усами выводил, опережая хор:
Жи-ивот даро-ва-а-ав!..
Вдруг Андрей увидел Елю. Она шла в толпе об руку с Клавой Комаровой, одетая, как тогда, в лесу, в белую кофточку и синюю юбку, оживленная, веселая. И как только Андрей увидел ее, он мгновенно забыл слова о «жалком фанатике», перестал замечать размахивающего кропилом старого Никанора, перестал слышать медвежий рев регента.
Расталкивая локтями сбившихся у ворот людей, не обращая внимания на толчки в спину, Андрей протиснулся во двор, догнал Елю и взял ее за руку.
Еля испуганно обернулась, нахмурилась.
– Здравствуй, Еля, – сказал Андрей и сразу почувствовал, что теряет всякую уверенность.
– Здравствуй, – ответила Еля, осторожно высвобождая РУКУ.
– Как… как ты живешь? – спросил Андрей, не зная, что еще сказать.
– Может, Андрюша, ты и со мной поздороваешься? – улыбнулась Клава. Она обошла Андрея сзади, стиснула рукой его локоть.
Андрей вспыхнул:
– Да, конечно… Извини меня, Клавочка. Здравствуй.
Теперь он оказался посредине. Справа от него шла Еля, слева – Клава. Заметив, что Еля хмурится, рассеянно посматривает по сторонам, как будто ищет кого-то, Андрей закусил губы и спросил вызывающе:
– Ты что, молиться пришла?
– Да, молиться, – в тон ему ответила Еля.
– Кому?
– Что – кому?
– Молиться.
– Богу, конечно.
Сунув руки в карманы, Андрей презрительно прищурился:
– Богу? Этому жалкому безумцу, злополучному фанатику, которого называют спасителем и который сам себя не мог спасти от позорной казни на кресте? Ему ты пришла молиться?
Еля отодвинулась от Андрея, отвернулась:
– Очень умно! Где ты это вычитал?
– По-моему, Андрюша, это называется хулиганством, – добавила Клава.
Но Андрея уже прорвало. Он залихватски свистнул, сбил на затылок фуражку.
– Тоже мне богомолки! Верят всякой чепухе! Чего же вы на колени не становитесь? Я бы на вашем месте встал. А впрочем, догоняйте этот карнавал, там вас окропят водичкой с конского хвоста, и вы сразу избавитесь от всех грехов.
Он еще раз свистнул, круто повернулся и ушел не прощаясь.
У самых ворот Андрей столкнулся с Калей и Таней Терпужной. Они стояли, зажав под мышкой узелки, дожидались его.
– А где Федор? – отрывисто спросил Андрей.
– Он с ребятами за оградой.
Каля посмотрела на старшего брата, удивилась выражению угрюмой озлобленности на его лице и сказала, увлекая Андрея за собой:
– А я помолилась за всех наших, особо за дядю Максима. Правда, я не знаю, жив дядя Максим или нет, поэтому я молилась и за здравие и за упокой, чтоб было вернее.
– Ну, значит, все в порядке, – заключил Андрей, – можно идти домой…
5
Иногда у человека появляется странное, тягостное ощущение: ему кажется, что он остался один. Подчас это тягостное ощущение объясняется внешними фактами, тем, что человек лишился семьи, любимой женщины, близких. Долго оплакивает он свою потерю, долго томится, тоскует, но время в конце концов залечивает все его раны. На пути человека появляются новые люди, новые привязанности, новая любовь, все это воскрешает угасшие, погребенные в глубине души чувства, и человек возвращается к жизни. Гораздо хуже, гораздо страшнее ощущение отрешенности от всего мира, то безысходное чувство полного одиночества, которое изо дня в день замораживает душу. Тут уж человека не воскресят никакие встречи, никакие новые привязанности, он не способен к любви. И хотя этот человек живет, дышит, ест, разговаривает, то есть как будто делает все, что делают люди, – он мертвец, потому что его уже ничто не волнует, ничто не тревожит, ему уже ничего не нужно. Жизнь проходит мимо него. Рядом с ним борются, работают, радуются и плачут другие люди, где-то льется кровь, где-то рождаются дети, зреют плоды, цветут цветы, но его, опустошенного, при жизни неживого, уже не волнует ничто.
Так бывает поздней осенью, когда улетают на юг гусиные стаи, где-нибудь в голой, неприютной степи остается на колючей стерне потерявший силы, подбитый гусь. Он еще видит, как, отдохнув на коротком привале, трубно перекликаясь, поднимается в воздух вся его стая, еще долго слышит он в сумеречной тишине ее исчезающий, последний зов. Но, распростертый на жесткой, холодной земле, он лежит, вытянув шею, безучастный и безответный, и лишь морозный ветер шевелит изломанные перья на его неподвижных, бессильных крылах…
В июне 1925 года Максима Селищева неожиданно освободили из старой тюрьмы штата Теннесси. Он и сам не знал, почему переменилась его судьба. Долгие месяцы сидел он в камере без допросов, его не вызывали к следователю. Но однажды молчаливый надзиратель вывел из тюрьмы папашу Тинкхэма и Фреда Стефенсона и через четверть часа принес Максиму его свитер, брюки, башмаки. Он велел снять холщовую арестантскую «зебру» и сказал:
– Пойдешь домой.
У ворот тюрьмы Максима встретил Гурий Крайнов. В добротном сером костюме, в сбитой на затылок шляпе, он стоял улыбаясь с чемоданом в руке, потом обнял Максима и заговорил взволнованно:
– Ну вот, станичник, видишь, где нам с тобой довелось повстречаться! Говорят, только гора с горой не сходится…
– Как ты меня отыскал? – тихо спросил Максим.
Есаул Крайнов похлопал его по плечу:
– Мир не без добрых людей. Есть тут один наш человечек, некто Бразуль. Ловкий, чертяка. Может, ты его помнишь? Я когда-то познакомился с ним в поместье графа Вонсяцкого. Так вот, этот самый Борис Бразуль и спас тебя. – Крайнов взял Максима за талию: – Пойдем, друже. За углом стоит автомобиль, он отвезет нас куда надо, и я тебе все расскажу.
В автомобиле Крайнов усадил Максима рядом с собой, вполголоса сказал кудрявому мальчишке-шоферу адрес и, когда старенький «форд» выбрался на загородное шоссе, заговорил, положив руку на колено Максима:
– Надо благодарить бога за то, что Бразуль разыскал твои следы, иначе не миновать бы тебе электрического стула. Имей в виду, Бразуль ничего от тебя не хочет, ему просто жаль тебя. Тут, в штате Теннесси, в Дайтоне, у Бразуля есть родственница, она замужем за фермером. Мы поедем к ним, ты отдохнешь месяц-другой, а там будет видно, что делать. Я скоро должен буду уехать из Америки. Может, поедем вместе.
– Ты расскажи мне, что делается в мире, – попросил Максим. – Я ведь ровно ничего не знаю, меня держали в одиночке, как зачумленного.
Крайнов затянулся дымом крепкой сигары.
– В мире, брат, ничего доброго нет. Все живут как на вулкане. Большевики раскололи мир, встревожили людей, а теперь спешат закончить свой преступный эксперимент – строят социализм.
– Ну а наши беженцы? – спросил Максим.
– Беженцев ты увидишь сам, если поедешь со мной – подумав, ответил Крайнов. – Конечно, многих жизнь согнула, покорежила, но многие еще держат оружие в руках и готовятся к бою. Таких большинство.
Максим промолчал. В силы своих бывших товарищей по оружию он уже давно не верил, большевиков не понимал и боялся, а хотел только, чтобы его оставили в покое и дали ему возможность хоть перед смертью увидеть жену и дочь. Он не задумывался над тем, кто и как предоставит ему такую возможность, но верил, что это обязательно случится.
Крайнов же, наблюдая за Максимом, был очень сдержан, говорил осторожно, словно нащупывал, чем дышит сидящий рядом с ним друг.
Остановились они на окраине Дайтона, в доме зажиточного фермера Сэма Кэртиса, владельца большого фруктового сада. Кэртис, добродушный толстяк с ухватками медведя, его жена и сын, студент, встретили русских так, словно давно их ждали.
– Вы отлично отдохнете тут, – приветливо сказал Кэртис, – вам уже приготовлена в доме самая удобная комната.
За обедом, разливая по бокалам абрикосовый сок, мистер Кэртис проговорил многозначительно:
– На днях у нас в Дайтоне произойдет событие, в котором мне, как присяжному заседателю, доведется принять участие.
Отхлебывая кисловатый сок, мистер Кэртис сердито сдвинул брови:
– Дело в том, что наш местный учитель Джон Скопс осмелился заявить ученикам, что человек происходит от обезьяны. Конечно, Скопса арестовали. Через несколько дней этот негодяй предстанет перед судом за оскорбление библии и за отрицание божественного происхождения человека. И вы знаете, кто будет обвинять его на процессе?
Выдержав достаточную паузу, мистер Кэртис поднял руку:
– Обвинять Скопса будет сэр Вильям Брайан, один из лидеров республиканской партии, который трижды баллотировался в президенты.
– Да, но ты не забывай, отец, что друзья Скопса пригласили в качестве защитника знаменитого Дарроу, – вмешался молодой Билль Кэртис.
– Ну и что же? – отмахнулся мистер Кэртис. – Старик Брайан положит вашего Дарроу на обе лопатки. Уж он-то не даст спуску ни этому мерзавцу Скопсу, ни его учителю Дарвину, которому тоже доведется покормить в тюрьме клопов!
Молодой Кэртис издевательски ухмыльнулся:
– Дарвин давно умер, отец.
– Тем лучше для него, – заключил мистер Кэртис. – Иначе ему не миновать бы скамьи подсудимых…
На протяжении недели маленький, утонувший в садах городок наполнялся приезжими, как губка водой. Со всех сторон сюда ехали юристы, писатели, сотни корреспондентов, фотографов, учителей, профессоров, бездельников-туристов, торговцев, множество праздношатающихся, которых привлекало невиданное скопление людей. В скверах, на перекрестках улиц, на стенах домов по приказу главного обвинителя были вывешены красочные плакаты с призывами: «Читайте библию!», «Изгоняйте богохульников!», «Не уподобляйтесь обезьяноподобным дарвинистам!».
Прогуливаясь по улицам Дайтона, Максим не раз удивлялся экспансивности и невежеству местных ревнителей библии. С усмешкой читал он объявления на дверях магазинов: «Обезьяньим людям здесь не продают», «Шимпанзе и орангутанги, покупайте товары в джунглях!». Однажды он видел, как группа пожилых фермеров, стоя у дверей бара, задевала прохожих дикими выкриками: «Эй, дочь гориллы, подбери свой хвост!» или «Сними-ка штаны, дружище, мы поглядим – не сын ли ты Дарвина и макаки?». Максиму было стыдно за этих уже немолодых людей, и он, опустив глаза, побыстрее сворачивал куда-нибудь в переулок.
У Максима сложилось убеждение, что в эти жаркие июльские дни захолустный Дайтон сошел с ума: дайтонцы, разморенные жарой, спорили, дрались, держали пари, ставили сотни долларов за победу Брайана, за успех красноречивого столичного адвоката Дарроу, за оправдание богохульника Скопса. Престарелый обвинитель с одержимостью фанатичного проповедника выступал перед дайтонцами, призывая все кары господни на головы грешников-дарвинистов, которые осмелились поносить библию и пошли за безумцем Дарвином.
– Библия была и остается единственным источником наших знаний! – патетически восклицал Брайан. – Она – единственный образец нашей нравственности. Горе тому, кто не считает библию откровением воли божьей! Сегодня грешник-дарвинист утверждает, что род человеческий произошел от обезьяны, а завтра он станет доказывать, что мы, белые англосаксы, гордость Америки, произошли от безобразных негров!
Коренастые, одетые в праздничные костюмы фермеры и юркие пройдохи торговцы орали, потея от напряжения:
– Правильно, мистер Брайан!
– На виселицу дарвинистов!
– Гнать обезьяньих потомков из Штатов!
– Судить их судом Линча!
Максим слушал звериный рев возбужденной толпы, всматривался в перекошенные от злобы лица мужчин и женщин, в недоумении пожимал плечами и вполголоса говорил Крайнову:
– Ничего не понимаю! Что происходит с людьми? Они, кажется, готовы сжечь этого несчастного Скопса только за то, что он осмелился назвать в школе имя Дарвина.
Однако Гурий Крайнов, как видно, был другого мнения о происходящем.
– Борьба есть борьба, – жестко сказал он. – Это еще цветики, ты посмотришь, что на суде будет!
Благодаря протекции мистера Сэма Кэртиса двум его русским гостям удалось получить билеты и пробраться в зал суда, хотя конные и пешие полисмены резиновыми палками сдерживали напор толпы и к дверям почти невозможно было пройти.
Две недели одетые в мантии судьи и двенадцать молчаливых фермеров, присяжных заседателей, сохраняя невозмутимо-серьезные физиономии, судили молодого человека в белой сорочке, с галстуком, добропорядочного парня-американца. С важным видом выслушивали они его показания, и он, этот скромный, застенчивый парень, виновато объяснял суду, что весь мир признает учение Чарлза Дарвина, что происхождение человека от обезьяны давно доказано наукой.
Когда ученый эксперт, профессор-зоолог начал излагать свое заключение, судья, оберегая нравственность публики, потребовал, чтобы профессор поднялся к судейскому столу и говорил шепотом, на ухо одному из членов суда. Когда же подвижный, насмешливый защитник сказал, что человеческий зародыш в первые недели развития имеет хвост, судья тотчас же удалил всех присяжных заседателей из зала суда, чтобы не развращать их воображение.
– Нет, все это чудовищно! – шептал Максим, сжимая руку Крайнова. – Мне кажется, я сплю, что в жизни такой чертовщины не может быть.
– В борьбе все средства хороши, – резко сказал Крайнов, – а сейчас Дарвин с его теорией эволюции играет на руку красным. Раз так – к черту Дарвина и да здравствует библия!
– Даже вопреки здравому смыслу?
– Это мы потом разберемся…
На одиннадцатые сутки волнение публики стало особенно бурным. Изысканно одетый, безукоризненно вежливый, но острый и язвительный защитник Дарроу, положив перед собой библию, начал задавать вопросы обвинителю Вильяму Брайану. Едва сдерживая усмешку, он спрашивал:
– Верит ли мистер Брайан в то, что солнце ходит вокруг земли, что небо представляет собою твердь, что Ева создана из ребра Адама, что пророк Иона трое суток провел в желудке кита, что радуга не что иное, как мост между небом и землей?
Престарелый Брайан, поминутно оправляя воротник, глядя вниз, отвечал хрипловатым голосом:
– Да, верю…
Тогда Дарроу под общий смех корреспондентов задал обвинителю последний вопрос:
– Скажите, мистер Брайан, за всю свою жизнь вы что-нибудь читали, кроме библии?
И троекратный кандидат в президенты, один из деятелей республиканской партии, чье имя было известно каждому американцу, ответил внятно:
– Я не стремился к этому, так как не знал, что когда-нибудь буду выступать на суде…
Обескураженные судьи, боясь скандала, вычеркнули из протокола; ответы обвинителя, а обвиняемого Джона Скопса поспешно приговорили к штрафу в сто долларов «за нарушайте законов штата Теннесси». На шестой день после суда «Мистер Вильям Дженнингс Брайан умер в Дайтоне.
Все это время Максим Селищев ходил как в воду опущенный. Ощущение своей никчемности и одиночества не покидало его ни на секунду. Он не знал, чем ему заняться, что делать, как жить дальше. Дайтонский „обезьяний процесс“ вызвал у Максима отвращение.
Даже туповатый, очень недалекий Сэм Кэртис почувствовал, что с „обезьяньим процессом“ получилось неладно. Он помрачнел, на незлобивые нападки сына отвечал нехотя, а как-то за обедом проворчал, уткнувшись в тарелку:
– Если б я знал, что мистер Брайан такой же дурак и осел, как наши фермеры, я ни за что не полез бы в эту кашу. А теперь мне совестно на улицу выйти, каждый мальчишка кричит мне в спину: „Эй, дядя Сэм, займи ума хоть у обезьяны!“
К двум русским офицерам Кэртис относился с неизменным вниманием, по вечерам разговаривал с ними о политике, потчевал фруктовыми соками собственного изготовления.
– Скажи, Гурий, на чьи средства мы тут живем? – спросил однажды Максим. – Кто за нас платит? И долго ли ты намерен тут пробыть?
Крайнов недовольно поморщился:
– Я же тебе говорил, что миссис Кэртис родственница Бразуля. Мы приехали в Дайтон по их приглашению. Никто, конечно, за нас не платит – это было бы смешно. Просто нам с Бразулем захотелось, чтобы ты отдохнул после тюрьмы, вот и все. Задерживаться мы тут не будем. Поживем еще недельку-другую и уедем в Париж. Там по крайней мере наших много, веселее будет, не правда ли?
– А старика Тинкхэма и его зятя Стефенсона, которые сидели со мной в тюрьме, освободили? – спросил Максим, пристально всматриваясь в лицо Крайнова.
– Да, конечно, – кивнул Крайнов, – в тот же день. Почти все свидетели показали, что шерифа укокошил ваш друг Том Хаббард и что вы в этом мокром деле не участвовали.
– А что ты собираешься делать в Париже?
Есаул Крайнов усмехнулся:
– Делать мне там нечего, так же как и тебе. Но я за последнее время получил из Парижа много писем от наших полчан. Они пишут, что жить им стало легче, работы сколько угодно, можно даже землю купить по сходной цене и заняться хозяйством. Один из наших гундоровцев, кажется сотник Юганов, завел возле Парижа куриную ферму и сразу разбогател.
Расписывая Максиму прелести эмигрантской жизни во Франции, есаул Крайнов лгал. Его привлекали не куриные фермы и не заработки шофера или носильщика. Связанный с белогвардейским центром, он должен был „обработать“ своего одностаничника Селищева, увезти его в Париж и явиться вместе с ним к старому генералу-эмигранту Миллеру» руководителю «Русского общевоинского союза», который был основан по приказу Врангеля. Генерал Миллер, тоже связанный с белогвардейским центром, должен был направить двух офицеров для секретной работы на Дон.
– Что ж, – сказал Максим, выслушав Крайнова, – может, во Франции нам действительно будет легче дышать. Тут я больше не могу. Лучше уж уехать отсюда куда-нибудь, где есть русские.
Через неделю, простившись с гостеприимной семьей Сэма Кэртиса, Максим и Крайнов выехали во Францию. Деньги на переезд, как объяснил Крайнов своему недоверчивому спутнику, им любезно одолжил мистер Кэртис.
В Париже офицеров приютил знакомый Крайнова, настройщик роялей Габриель Гейо, в мансарде которого на бульваре Клиши уже жили два деникинских «полковника» и их общая любовница Рита Кравченко. Юные «полковники» – они называли друг друга Димой и Вадиком – играли на гитарах в кафешантане, а высокая, дебелая Рита аккомпанировала «полковникам» на каком-то странном металлическом инструменте, напоминающем поперечную пилу. Дима и Вадик, испитые, худосочные блондины, когда-то вместе учились в Пажеском корпусе, потом состояли адъютантами при генерале Деникине. Уже в дни бегства из Новороссийска кто-то полушутя присвоил двум друзьям-корнетам звание полковников. Смуглая хохлушка Рита – она же Агриппина – несколько лет служила горничной у княгини Палей, а год назад ловко выкрала у своей госпожи бриллиантовое колье, четыре платья, тысячу франков, вышла сухой из это-то дела и стала любовницей Димы и Вадика. К ней по старой дружбе навязался в сожители бывший управляющий имениями княгини Палей, вечно пьяный толстяк Пал Палыч. Неимоверное брюхо Пал Палыча привлекло одного дотошного антрепренера, который предложил «мсье Папалычу» три франка за выход в цирке «Унион» и взял к себе на службу. «Выход» состоял в том, что одетый в трико Пал Палыч укладывался на ковер, а два танцора-лилипута отплясывали у него на брюхе чардаш.
Вся эта компания радушно приняла двух казачьих офицеров, приехавших из Америки. После того как есаул Крайнов попросил сходить за коньяком и этим дал понять, что у него есть деньги, радушие перешло в ликование.
– Господи! Завтра же устрою вас наездниками в цирк! – сопя, как кузнечный мех, кричал Пал Палыч.
– Зачем им цирк? Они поступят барабанщиками в наш оркестр! – вопили Дима и Вадик. – Правда, Рита?
Рита-Агриппина, подняв голову, отозвалась:
– Да-да, только в наш оркестр! Я с детства обожаю донских казаков. Они такие душки!
Однако после изрядной выпивки бурный восторг уступил место плаксивым причитаниям. Захмелевший Пал Палыч, сняв пиджак и вытирая полотенцем потную шею, заговорил фистулой:
– Ее сиятельство княгиня Палей была второй супругой великого князя Павла Александровича, дяди государя. Жили они в Царском Селе, имели постоянный доступ во дворец, владели несметными сокровищами, много раз, бывало, наследника-цесаревича катали в своем роскошном автомобиле… И мне… гм… гм… доводилось держать на коленках его императорское высочество, носик им утирать кружевным платочком…
Теперь голос Пал Палыча зазвенел рыдающей фистулой:
– А теперь что получилось? Все августейшее семейство, и великий князь Павел Александрович, и молодой князь Владимир, сынок княгини Палей, – все казнены… Вот как все повернулось…
Пал Палыч пьяно всплакнул, стукнул по столу волосатым кулаком:
– Сволочи! Хамье! Никого не пожалели…
Рита-Агриппина тоже всплакнула, по-деревенски утирая слезы большой рукой и размазывая по щекам губную помаду.
– А я слышала, что цесаревна Анастасия жива, – сказала она, вертя в руках рюмку. – Говорят, будто она скрылась в тайге и ее приютило семейство Распутина. Там, говорят, за Тоболом, в таежной заимке, она и сейчас прячется… вроде, говорят, в мужицком платьице ходит, а собой писаная красавица…
– Ерунда! – ухмыльнулся вздремнувший на Ритином плече Вадик. – Бабские сказки! Твою Анастасию шлепнули так же, как и всех остальных. Это ясно! Иначе она давно была бы в Париже и наши выжившие из ума болваны провозгласили бы ее императрицей и самодержицей всероссийской…
Вадик привстал, качнулся, ухватился рукой за стул, на котором сидел Максим, дохнул ему в лицо запахом коньяка и мятных капель.
– Ерунда, полковник Се… Селищев, – сказал он. – Что? Хорунжий? Ну и хрен с тобой, все равно, что полковник, что хорунжий. Грош нам всем цена в базарный день! И великим князьям и хорунжим… Все мы – пыль. Развеяли нас по ветру – и фью-у! Понятно? И ты не верь ни одному нашему слову. Никому не верь! Все мы тут живем, как собаки в дырявой будке. Великие князья грызутся из-за утерянной российской короны, генералы – за право командования несуществующими армиями, всякие там сенаторы да губернаторы – за отнятые у них теплые места. Они жрут, пьют, политиканствуют, а мы нужники чистим и даже из-за этих самых нужников грыземся, чтоб, не дай бог, не упустить пятьдесят сантимов заработка…
– Подожди, Вадик, – перебил друга второй «полковник». – Насчет нужников ты перегнул. Улицы мы подметали, ящики на пароходы грузили, на гитарах по кабакам играли, но нужников еще не чистили.
– Брешешь, Димка! – вспыхнул Вадим. – Чистили! И в Лилле чистили, и в Гавре чистили, и в Руане чистили. Забыл, что ли?
Димка уныло махнул рукой:
– Ладно, к-какая разница? Н-ну, чистили… Подумаешь, беда какая!..
– Довольно, мальчики! – тряхнула волосами Рита. – Пора нам всем баиньки, мсье Гейо стучит снизу. Давайте стелить наши княжеские постели.
Все шестеро улеглись на полу, отодвинув стол в угол и расстелив старые пледы, плащи, пальто. «Полковники» уложили Риту-Агриппину между собой. В открытое окно мансарды вливался посвежевший воздух летней ночи. Розоватое от городских огней, смутно светилось усеянное тусклыми звездами небо. Внизу, запершись в своей холостяцкой комнатушке, тихонько играл на виолончели хозяин мансарды мсье Гейо.
Максим долго не спал. Его босые ноги то и дело натыкались на разбросанные по полу бутылки, на чьи-то башмаки, какие-то банки. Он отвернулся к стене и закурил, пряча в ладонях огонек спички.
«Живут же люди, – с тоской подумал Максим, – вырваны с корнем, растоптаны, а живут. Нужники чистят, а небось мечтают о том, как с колокольным звоном в Москву войдут, как мужиков будут полосовать шомполами…»
Касаясь щекой плеча Крайнова, Максим думал о своих взаимоотношениях с этим человеком. Он не сказал Крайнову о том, что был судим военным судом кутеповского корпуса и приговорен к расстрелу, не рассказал и о бегстве с Хаббардом со «Святого Фоки». У Максима даже мысли не было о том, что одностаничник и однополчанин Гурий Крайнов может предать его или ввергнуть в беду, но в то же время он чувствовал, что Гурий чего-то недоговаривает, что-то скрывает от него, и это смущало и настораживало Максима.
Утром, завтракая с Максимом в дешевой харчевне, Крайнов сказал ему:
– Ты не суди о наших силах по этим сопливым «полковникам». Они давно сброшены со счетов. Таких в Париже немало. Эта заваль только пьянствует и служит панихиды. К счастью, не они определяют нашу дорогу. Через недельку я тебя познакомлю кое с кем из «Общевоинского союза», и ты убедишься, что у нас еще есть порох в пороховницах.
– А ты веришь, Гурий, в то, что порох еще пригодится? – спросил Максим.
– Не только верю, уверен, – твердо сказал Крайнов. – Мы, брат, схлестнемся с большевиками не на жизнь, а на смерть. Но к этому нужно готовиться, не хныкать и не служить панихиды…
Однако, хотя Крайнов и уверял друга, что в эмигрантских пороховницах есть порох, Максим, живя в Париже, пришел к противоположным выводам. Предоставленный самому себе, он слонялся по городу, заходил в русские клубы и рестораны, встречался с людьми, съездил в загородную русскую колонию, побывал на лекциях Милюкова и Амфитеатрова, прочитал десятки эмигрантских газет и журналов, и, чем глубже узнавал жизнь эмиграции, тем более острая тоска и раздражение овладевали им.
