Текст книги "Сотворение мира.Книга вторая"

Автор книги: Виталий Закруткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

Глотнув из кружки самогона, словоохотливый старик продолжал:

– Попродал я за полцены четверку коней, корову, пару нетелей, косилку, пшеницы пудов двести; все, что осталось непроданным, родичам пораздарил или же верным людям на сохранение оставил, взял свою старуху за ручку и темной ночью давай бог ноги. Нехай зараз шукают Якова Ивановича Кульбабу, его и след простыл. Как говорится, до свидания, милая Маруся…

Слегка разболтав оставшийся в бутылке самогон, пьяный Кульбаба разделил его на две части, налил Дмитрию Даниловичу.

– Выпей, добрый человек, чтоб наша доля нас не цуралась…

Потом он выпил сам и заговорил, слегка икая и теребя Дмитрия Даниловича за рукав:

– Ты погляди, сосед, чего по вагонам у нас творится… Не поезд, а цыганский табор. Скрозь людей понабито так, что ступить негде, будто вся Россия в дорогу тронулась. А кто, спроси ты меня, едет, не знаючи куда? Такие же, как я, хлеборобы, которые от раскулачивания спасаются. Едут с женами, с малыми детишками, с жалким своим барахлом… – Опьяневший Кульбаба поднялся, шмыгнул носом и ушел ругаясь: – Докомандовались, мать их в лоб… дохозяйновались…

Было холодно и тоскливо. Двери вагона поминутно хлопали, кто-то выходил, кто-то входил, плакали измученные дети. С утра до вечера по фанерным бокам сундучков стучали костяшками домино, с треском шлепались карты. В темном, заставленном мешками углу вагона слепой парень наигрывал на гармошке, в другом углу окруженный девчатами солдат непрерывно тренькал на балалайке. Вагон до потолка был заполнен махорочным дымом, запахами несвежей снеди, смазанных дегтем сапог, пота. Ни днем ни ночью не умолкал гул человеческих голосов, только ночью он становился глуше и невнятнее…

А поезд полз и полз по белым засыпанным снегом равнинам, извиваясь змеей, пробирался по склонам поросших лесами холмов, пересекал, грохоча на мостах, незнакомые, скованные льдом реки, подолгу стоял на многолюдных станциях с кирпичными вокзалами и на глухих, засыпанных снежными сугробами полустанках.

На станциях полуодетые, небритые мужчины выходили из вагонов, становились с чайниками в руках в очередь у окутанных паром кипятильников, бежали к станционным базарам, где толкались одетые в шубы и валенки бабы-торговки…

А мороз все крепчал, снега становились все глубже, темное пасмурное небо все ниже нависало над землей, и казалось, не будет конца этой нудной, печальной дороге, по которой медлительный поезд все вез и вез куда-то оторванных от родных мест, ищущих счастья бездомных людей…

Среди этих бездомных, замученных дальней дорогой людей затерялась и поредевшая семья Ставровых. Здесь, в дымном закутке вагона, они вспоминали оставшегося в одиночестве Андрея, бесследно исчезнувшую Таю, все, что за долгие годы было пережито в Огнищанке, и теперь затерянная среди холмов, навсегда покинутая ими Огнищанка казалась им далеким, призрачным сном…

Уже остались позади Вятка и Пермь, шумный Свердловск и Омск, бескрайние, покрытые снегом Барабинские степи, уже давно прощально отстучали колеса поезда по мостам через Волгу, Каму, Чусовую, Исеть, Тобол, Ишим, Иртыш, Омь, Обь, Томь… В сизой морозной дымке проплыли за окнами Новосибирск, Красноярск, Нижнеудинск, Иркутск.

Рано утром поезд остановился на станции Слюдянка. Заспанный проводник проворчал, с трудом шагая через храпящих на полу вагона людей:

– Стоять будет долго: где-то впереди обвал…

Роман Ставров потянулся, зевнул и сказал отцу:

– Давай выйдем, хоть свежим воздухом подышим.

Надев полушубки, валенки, окутав головы башлыками и платками, все Ставровы вышли и замерли, потрясенные открывшейся перед ними картиной.

Поезд стоял на самом берегу покрытого льдом озера Байкал. Впервые за всю долгую дорогу показалось солнце. Большое, розовато-желтое, холодно светящее через мириады повисших в неподвижном воздухе морозных блесток, оно озаряло бесконечную ледяную гладь окруженного горами озера, и невиданно-голубой, прозрачный как хрусталь лед Байкала отсвечивал всеми цветами радуги, играя незаметной слиянностью нежно сияющего света.

В нависших над Байкалом горах белели розово мерцающие снега, еле различались вдали слабо обозначенные лиловыми тенями глубокие ущелья, над которыми высились исполинские сосны. Темно-зеленые сосны с отливающими червонной медью стволами склонялись в вышине над поездом, их корявые, полуобнаженные корни терялись в расселинах гранитной скалы, и все вокруг – голубой лед озера, горы, присыпанные снегом, кроны сосен – застыло в сказочной неподвижности и гулкой морозной тишине…

– Вот это здорово! – с восхищением сказал Роман. – Никогда не знал, что на свете есть такая красота!

Из вагона один за другим выходили сонные, очумелые от многодневной вагонной тряски люди, щурились от солнца и сверкающего льда и замирали, очарованные. Под ногами людей скрипел снег. В отдалении попыхивал белым паром умаявшийся паровоз.

К Дмитрию Даниловичу подошел одетый в доху и меховые унты скуластый человек и протянул связку тронутой инеем рыбы.

– Папаша, – сказал он, – не желаешь покушать омуля? Его нигде нет, кроме как у нас на Байкале.

Дмитрий Данилович купил рыбу и пошел с сыном вдоль поезда. У двух задних товарных вагонов он остановился. Разбитые окна вагонов, из которых пробивался пар, были забраны железом. У чуть приоткрытых дверей стоял с карабином в руках часовой в тулупе.

– Арестованные, – шепнул отцу Роман.

Дмитрий Данилович широко раскрыл глаза, подтолкнул Романа локтем и движением головы указал направо: из-за вагона, застегивая непослушными пальцами замерзших рук ватные стеганые штаны, вышли Тимофей Шелюгин и Антон Терпужный. Их заросшие бородами лица были бледны, в запавших глазах застыло выражение горькой покорности. Увидев отца и сына Ставровых, они остановились как вкопанные.

– Ты как тут оказался, Данилыч? – удивленно спросил Шелюгин. – С нами в одном поезде едешь или как?

– Значит, тебя тоже раскулачили и… это самое… в арестанты определили? – добавил Терпужный.

– Нет, я сам по себе еду, – поспешно сказал Дмитрий Данилович, – на Дальний Восток меня перевели.

Часовой посматривал на них, постукивал валенком о валенок, но молчал.

– А у нас в вагоне чего творится, не дай бог, – сказал Шелюгин. – Из всего Пустопольского района семьи раскулаченных собрали, в Ржанске загнали в вагон, как стадо баранов, замкнули на замок и повезли.

Антон Терпужный хрипло вздохнул:

– А куда везут, никто ничего не знает. Тянут, навроде скотину на бойню. А людей позабрали и кое-кому собраться как положено не разрешили. Давай, сказали, и все. Бабы тут у нас ревут дурным голосом, голодные детишки скулят, дыхать нечем.

– А разве вас в дороге не кормят? – спросил Роман.

– Хлеб дают по полтора фунта на человека и по миске баланды, – сказал Шелюгин, – ну а кто свои харчишки успел прихватить, так те, конечно, делятся с голодными. А ехать нам не ближний свет. Говорят, что жить мы будем в тайге, в каком-то Кедровском районе.

Прикусив губы, Дмитрий Данилович протянул Шелюги-ну связку омулей и, боясь, чтобы тот не отказался, заговорил торопливо:

– Возьми, Тимофей. Это байкальская рыба, омуль называется. Попробуйте там, в вагоне. И детям дай, которые голодные…

Тимофей Шелюгин взял рыбу, поклонился, сказал с горечью:

– Спасибо, Данилыч… Не думал я, не гадал, что когда-нибудь доведется мне принимать подаяние… Правду, видно, люди говорят: от тюрьмы да от сумы не отрекайся… Ну, да я рыбу твою не для себя взял, хоть мы с Полей и раздали в дороге все, что себе наготовили.

– Это ты, Тимоха, за тюрьму свою и за суму спасибо скажи товарищу Длугачу, – со злобой сказал Терпужный, – поклонись ему низко!

Помолчав секунду, он добавил совсем тихо:

– Ничего… придет час, мы с ним за все чисто счеты сведем, честь по чести…

Часовой шагнул ближе, покашлял и сказал:

– Хватит, граждане, ступайте в вагон! – и, повернувшись к Ставровым, спросил: – А вы им что, земляки, что ли, будете?

– Да, земляки, – сказал Дмитрий Данилович, – в одной деревне жили, а теперь вот где встретиться пришлось.

– Бывает, – сказал часовой, – время нынче такое, ничего не поделаешь… Я и то снисхождение им оказываю, жалко людей…

У станционных дверей глухо прозвенел колокол. Ставровы бегом кинулись к своему вагону, вскочили в тамбур. Раздался пронзительный свисток кондуктора, потом голосистый, повторенный в горах гудок паровоза. Поезд двинулся дальше.

И снова потянулись нудные дорожные дни. На станции Чита сошел с поезда со своей старухой хмельной Кульбаба, сходили и другие попутчики Ставровых, в вагон заходили новые люди, одетые в меховые дохи и унты. Они вносили с собой зябкий холод, были неразговорчивы и покидали вагон на ближайших станциях.

Чем дальше двигался поезд, тем сильнее прижимал мороз. Окна вагона покрылись толстым слоем инея. Пьяноватый проводник, воруя на станциях уголь, лениво шуровал железную печурку в углу вагона и засыпал возле нее, укутавшись в тулуп и сладко похрапывая. С каждой станцией пассажиров становилось все меньше, а в вагоне все холоднее. В скупых разговорах местных жителей, заходивших в вагон на несколько часов, замелькали названия селений, городов и рек, которые были известны Ставровым только по старинным песням каторжников.

– Боже, когда уже кончится эта дорога? – слабым голосом говорила Настасья Мартыновна. – Едем, едем, и конца-края ей нету.

– Когда-нибудь приедем, без конца ничего не бывает, – хмуро утешал жену Дмитрий Данилович.

И вот поздней ночью поезд остановился на станции Бочкарево, от которой, как еще в дороге объяснили Ставровым их попутчики, шла железнодорожная ветка до города Благовещенска, центра Амурской области. Ставровы быстро выгрузили из вагона свой багаж. Дмитрий Данилович побежал с Федей и Романом к задним вагонам, думая, что ему удастся попрощаться с Шелюгиным и Терпужным, но вагоны с решетками были закрыты на замки, возле них расхаживал только озябший часовой, тот самый, которого Дмитрий Данилович уже видел на станции Слюдянка.

– Спят ваши земляки, – сказал часовой, – а открыть вагон я не имею права.

– Может, вы им крикнете, чтобы они выглянули в окно? – попросил Дмитрий Данилович. – Шелюгин и Терпужный их фамилии. Люди они все же. Кто знает, доведется ли нам еще встретиться?

Часовой подумал, легонько постучал прикладом карабина в дверь вагона и, несколько раз оглянувшись, сказал негромко:

– Шелюгин и Терпужный! Подойдите до окна!

В вагоне зашевелились, закашляли. Кто-то одну за другой чиркал спички, потом из разбитого окна послышался голос Шелюгина:

– Ты, что ли, Данилыч?

– Я, Тимоха, – сказал Ставров, – пришел со своими хлопцами попрощаться с вами. Отсюда я поеду в Благовещенск за назначением, а Мартыновна с детьми будет ждать меня здесь.

– А какая это станция? – раздался из темноты хриплый голос Терпужного.

– Бочкарево. Отсюда на Благовещенск идет ветка.

– Ну что ж, Данилыч, – вздыхая, сказал Шелюгин, – нехай тебе бог помогает, а нас не поминай лихом…

– Прощевай, земляк, – прохрипел Терпужный, – счастливо тебе. Говорят, бог правду видит, да не скоро скажет. Может, все же я когда-нибудь встренусь с товарищем Длугачем, чтоб спасибо ему сказать…

– Счастливо и вам, – сказал Дмитрий Данилович.

Морозный воздух разрезали трели кондукторского свистка. Часовой вскочил на ступеньки тамбура. Сквозь разбитое окно Шелюгин и Терпужный помахали Ставровым руками. В дымной темени мелькнули красные огоньки, и грохочущий поезд исчез…

Утром Дмитрий Данилович, прихватив с собой Романа, уехал в Благовещенск. Настасья Мартыновна, Федя и Каля остались в Бочкареве.

Дежурный по станции разрешил им сложить вещи в закопченном, пропахшем керосином залике. Там они и прожили трое суток. Несколько раз к ним подходил милиционер, вначале чтобы проверить документы, а потом просто так, поговорить. Каля немного приболела, видимо, простудилась в дороге. Настасья Мартыновна возилась с ней, а Федя гулял по станции, встречал и провожал проходившие поезда, втайне надеясь, что, может быть, увидит пропавшую Таю, которая одумается и решит ехать на Дальний Восток.

Дмитрий Данилович вернулся на исходе третьих суток.

– Если бы знали такое дело, можно было не сходить с поезда, – сказал он. – Нам ехать дальше, до станции Бурея, а там придется добираться с попутным обозом. Назначили меня в поселок Кедрово.

– А как же дети? – спросила Настасья Мартыновна. – Где они будут учиться?

– Роман закончит рабфак в Благовещенске, я уже его устроил, а Каля и Федя будут с нами, в Кедрове есть школа.

Они снова погрузились в поезд и на другой день добрались до маленькой станции. Тут им тоже пришлось сидеть четверо суток, пока сдавали лес возчики лесхоза, расположенного вблизи от поселка, куда был назначен Дмитрий Данилович.

Обоз тронулся в путь на рассвете. В нем было саней тридцать, а возчиков всего шестеро. Привычные ко всему низкорослые, лохматые лошадки послушно шли одна за другой, не требуя вмешательства и понуканий людей. Ставровы разместили свой багаж на двух передних санях, а сами ехали на третьих вместе со старшим возчиком, молчаливым мужиком лет сорока. Двигались по льду реки. Никаких дорог поблизости не было видно. Слева и справа, у самых берегов реки, высокой, глухой стеной темнела тайга. Взошло негреющее желтое солнце, оно заиграло ослепительными отсветами льда, воздух был совершенно неподвижным, но свирепый мороз спирал дыхание. На шапках и меховых тулупах людей засверкал иней, побелели от инея лошади.

На ночевку остановились в сложенном из толстых бревен одиноком охотничьем стойбище. Посередине затянутого паутиной бревенчатого стойбища с черной дырой в потолке высился каменный очажок. Пока выпрягали наморенных коней, старший возчик – звали его Ерофеем Степановичем – принес дров, разжег огонь.

У Ставровых от мороза зуб на зуб не попадал. Им казалось, что руки и ноги их одеревенели.

Ерофей Степанович глянул на них из-под густых бровей, достал из мешка большую эмалированную кружку, набил ее снегом, плотно придавил снег ладонью, отвинтил пробку обшитой сукном фляги, залил снег спиртом и, подержав кружку над огнем, протянул Настасье Мартыновне:

– Пей. И девочка пущай хлебнет.

Настасья Мартыновна безропотно подчинилась, глотнула обжигающего горло спирта, закашлялась, почувствовала, что в груди у нее потеплело, и передала кружку Кале.

– Отпей немного, доченька, – сказала она, – легче будет.

По настоянию Ерофея Степановича выпили спирта и Дмитрий Данилович с Федей, а когда зашли возчики, каждый из них получил свою порцию. Возчики угостили Ставровых вяленой, затвердевшей на морозе рыбой.

– А как же с лошадьми? – спросил Дмитрий Данилович. – Я смотрю, что у вас ни на одних санях нет сена.

– Наши лошади обходятся без сена, – сказал Ерофей Степанович, – их круглый год тайга кормит, они из-под снега корм добывают. Утром дадим им трошки овса. Ну когда мы вертаемся из поездки и становим их на отдых, они получают сено и зернецо.

Ночевали, лежа вповалку на нарах и на полу. Горящие в очаге дрова чадили, от густого, едкого дыма нечем было дышать. Смертельно уставшие Ставровы то ненадолго забывались в коротком сне, то просыпались, ворочались, протирая слезящиеся глаза…

В Кедрово приехали на следующий день к вечеру. Это был довольно большой, окруженный тайгой поселок с широкими ровными улицами и добротными деревянными домами. На всех улицах и в огороженных частоколом дворах лежал глубокий снег. Над крышами домов из печных труб поднимались устремленные в небо почти неподвижные столбы дыма.

Ерофей Степанович подвез Ставровых к райисполкому и сказал Дмитрию Даниловичу:

– Иди спрашивай, куда ехать, я тебя довезу.

В одном доме с исполкомом размещался райком партии. В темноватом коридоре Дмитрия Даниловича встретил грузный мужчина в кожаной куртке. Лицо у него было широкое, монгольского типа, а черные, чуть раскосые глаза смотрели зорко и проницательно.

– Вам что? – спросил он. – Уже поздно, все разошлись.

Дмитрий Данилович рассказал ему о своем назначении в кедровскую амбулаторию. Мужчина в кожаной куртке внимательно выслушал, проверил документы и сказал:

– Ну здравствуйте. Я первый секретарь райкома. Фамилия моя Черепанов. Подождите минуту.

Он ушел куда-то, вернулся с ключом и с шапкой-ушанкой в руках.

– Поедемте, я вас провожу, а то вы сами не найдете.

Они доехали до окраины поселка. Там отдельно, в стороне от последней улицы, на самой опушке тайги, стоял такой же, как все, бревенчатый дом с большим двором.

Черепанов открыл ключом входную дверь, протянул ключ Дмитрию Даниловичу и сказал:

– Отдыхайте с дороги, вы все на себя не похожи. А завтра приходите, поговорим.

Ставровы зашли в пустой холодный дом, занесли вещи.

Дмитрий Данилович открыл печную дверцу, сунул в печь дрова. В печи запылал огонь. Настасья Мартыновна, Федя и Каля стояли вокруг опустив головы. А сидевший на корточках Дмитрий Данилович тихо сказал:

– Ну вот и приехали… Что ж, в добрый час…

4

Выпускной вечер студентов сельскохозяйственного техникума был назначен на первое воскресенье июля. За несколько дней до торжественного вечера студенты-выпускники занялись уборкой клуба, который размещался в большом мраморном зале княжеского замка: вытерли от пыли белые колонны, стены, развесили новые плакаты, помыли и до блеска натерли полы. Директор техникума, старый коммунист-подпольщик Свиридов, разрешил выпускникам пригласить на вечер не только родственников, но и знакомых.

Андрей Ставров пригласил Елю Солодову с подругами и Павла Юрасова с Виктором Завьяловым. После отъезда Ставровых на Дальний Восток Андрей подал заявление с просьбой назначить его туда же, быстро получил согласие, но это не радовало его: предстояла разлука с Елей. «Больше мы с ней никогда не увидимся, – с тоской подумал Андрей, – в такую даль, за десяток тысяч верст, она ни за что не поедет, а я не скоро вернусь сюда…»

Студенты тщательно готовились к вечеру: чистили и гладили костюмы и сорочки, покупали новые галстуки, бегали в парикмахерскую подстригаться, договаривались о концерте. Весь техникум гудел, как пчелиный улей весной.

Однако радостное ожидание торжественного воскресного вечера вдруг было неожиданно нарушено: в ночь под пятницу приехавшие из города на автомобиле сотрудники ГПУ арестовали и увезли преподавателя общего земледелия агронома Родиона Гордеевича Кураева и четырех студентов второго курса.

Напуганные арестом Кураева, студенты втихомолку передавали друг другу разные слухи: что, дескать, органы ГПУ раскрыли какую-то «Трудовую крестьянскую партию», которая действовала в глубоком подполье; что в этой контрреволюционной партии состояли видные профессора и агрономы, сотрудники Наркомзема; что они якобы яростно боролись против коллективизации и отстаивали хуторскую форму крестьянского хозяйства американско-фермерского типа и ратовали за свободную внешнюю торговлю без всякого контроля со стороны государства.

Говорили также, что агроном Кураев уже несколько лет был членом «Трудовой крестьянской партии», вербовал в эту партию студентов и вел антисоветскую агитацию.

Директор техникума и все преподаватели были очень встревожены арестом Кураева: они ходили мрачные, молчаливые, словно чувствовали какую-то вину в том, что в их среде так долго жил, не вызывая никаких подозрений, человек, который оказался врагом.

А молодость студентов брала свое. Выпускники собирались разъезжаться, они уже думали о работе в новых местах, потому им было не до Кураева. Все их мысли были заполнены последним, прощальным вечером.

В воскресенье после обеда в комнату Андрея забежал маленький курносый студент-первокурсник и закричал с порога:

– Мне нужен Ставров!

– Ну я Ставров, – сказал Андрей, не поднимаясь с койки. – Что тебе надо?

– Там тебя девушка спрашивает, – сказал курносый.

– Какая девушка? – удивился Андрей.

– А я откуда знаю? Тоненькая, кареглазая. Должно быть, возлюбленная твоя.

– А где она?

– На улице возле ворот стоит. Просила меня вызвать ей Ставрова, вот я и вызвал.

Надев сапоги, Андрей пошел к воротам и остолбенел: перед ним стояла Тая, об исчезновении которой он давно узнал из писем родных. Одетая в пестрое ситцевое платьишко и в легкие тапочки, Тая стояла, теребя брошенную на плечо косынку, и улыбалась.

Андрей бросился к ней, обнял, стал целовать и, сжимая ее худенькую, смуглую руку, взволнованно забормотал:

– Тайка, милая… дурочка ты этакая… Что это ты придумала и откуда появилась?

Тая приникла к нему, засмеялась, заплакала.

– К тебе можно зайти, Андрюша? – спросила она, по-детски вытирая слезы кулачком.

– Конечно можно. Пойдем.

Обняв Таю, он повел ее в сад, усадил на скамью, подождал, пока она успокоится, потом сказал, потрепав ее пушистые каштановые волосы:

– Ну рассказывай, беглянка…

Взяв руку Андрея и слегка ударяя его ладонь своей горячей, вспотевшей от волнения ладошкой, Тая заговорила быстро и прерывисто:

– Что ж рассказывать, Андрюша? Как только я узнала, что папа жив, я сразу послала ему во Францию письмо и просила, чтоб он поскорее приехал… написала, что я его безумно люблю и скучаю по нем… Я даже послала ему свою фотографию… А тут как раз дядя Митя и тетя Настя затеяли переезд на Дальний Восток. Это ведь очень далеко, правда? Не могла же я уехать на край света, не дождавшись папы?

– Почему ж ты, глупышка, прямо не сказала об этом? – спросил Андрей, охваченный чувством любви и жалости к Тае. – Почему ты убежала тайком, ночью?

– Если бы я сказала, тетя Настя все равно меня увезла бы и не позволила бы остаться, – сказала Тая.

– Ну а где ж ты скиталась полгода?

Тая прижалась щекой к плечу Андрея:

– Понимаешь, Андрюша, когда Федя дал мне папин адрес, я стала откладывать деньги… Ну из тех, что тетя Настя давала нам на питание… И Каля мне отдавала часть своих денег, и Федя тоже… Я, дура, думала: соберу на билет, поеду к папе во Францию и привезу его сюда. Так что деньги у меня были. Вот я и приехала сюда, устроилась ученицей в швейную мастерскую, дали мне место в общежитии… А осенью я хочу поступить в медицинское училище…

– Так ты, значит, полгода тут живешь и ни разу не зашла ко мне в техникум? – укоризненно сказал обиженный Андрей. – Хороша, нечего сказать.

Глядя на Андрея влажными глазами, Тая прошептала:

– Я боялась, что ты отправишь меня на Дальний Восток. Честное слово. А теперь, когда мне сказали, что ваши студенты послезавтра разъезжаются, я пришла… я не могла не прийти… – Тая заплакала: – Я очень скучаю по тебе, Андрюша… сама не знаю почему… Я по всем скучаю… а по тебе больше всех…

Андрей поцеловал ее. Голос его дрогнул:

– Малышка глупая. Брось мудрить и поедем со мной на Дальний Восток. Наши пишут, что там хорошо: нетронутая тайга, птиц и зверей много, озера чистые как хрусталь. Поедем. Я тебя научу стрелять, будем охотиться вместе…

– Не могу, Андрюша… Понимаешь? Не могу. – Плечи Таи вздрагивали от рыданий. – Я должна дождаться папу здесь. Так я написала ему в письме. А потом мы приедем вместе с ним…

– Ну хорошо, хорошо, – сказал Андрей. – Не плачь только. Сегодня у нас в техникуме вечер. Мы будем вместе, ты переночуешь у девочек в общежитии, а рано утром поговорим обо всем, и я тебя провожу.

Успокаивая Таю, Андрей надеялся, что ему удастся уговорить ее и увезти с собой. Его трогала Таина девчоночья любовь к нему, эта наивная и бескорыстная, как сама Тая, преданность, и он, охваченный чувством нежной признательности, стал, лаская, перебирать тонкие пальцы загорелых Таиных рук и сказал тихо:

– Я тоже скучал по тебе, Тая. Когда мне написали, что ты ушла и никто не знает, куда ты исчезла, я места себе не находил, ничего не мог делать, ходил как зачумленный и думал: глупая, злая девчонка…

Он рывком поднял со скамьи Таю, словно хотел подбросить ее в воздух, вскочил сам.

– Пойдем в столовую, надо тебе поесть. Потом приведи себя немного в порядок, умойся, причешись. В восемь часов начало нашего вечера, ты одна будешь представлять на нем всех моих родственников…

Когда вышли из столовой, Андрей попросил свою однокурсницу Феню Сорокину устроить Таю в комнате девчат.

– Понимаешь, Феня, ко мне приехала двоюродная сестренка, – сказал Андрей, – я хочу, чтоб она побыла у нас на вечере, а ночевать ей негде. Так что ты уж приюти ее, пожалуйста, до утра.

Сорокина с любопытством посмотрела на ожидавшую в отдалении Таю и ехидно засмеялась:

– Ладно, Андрей, все будет сделано. Только этих двоюродных сестренок мы знаем, сами с усами…

Перед закатом солнца стали съезжаться первые гости. Андрей расхаживал с Таей по двору, показывал ей коровники, конюшню, птичник, а сам все время посматривал в сторону ворот. И вот сердце его дрогнуло, он остановился и слегка покраснел. В ворота входили Еля, Аля и Павел с Виктором.

Елю Андрей узнал издали, быстро пошел ей навстречу. Одета она была наряднее всех: белое крепдешиновое платье, тонкие чулки на стройных ногах, белые туфли на модном высоком каблуке, в темных, стянутых на затылке волосах белый бант.

Андрей радостно поздоровался с друзьями, оглянулся, отыскивая Таю, чтобы познакомить ее. Тая стояла за его спиной, и Андрей удивился выражению ее лица: покусывая губы и вызывающе закинув руки за спину, Тая смотрела на Елю напряженным, недобрым взглядом.

– Знакомьтесь, – поспешно сказал Андрей, – это моя двоюродная сестра Тая.

Аля и парни протянули Тае руки, а Еля равнодушно глянула на нее и сказала:

– Мы с твоей сестрой знакомы, виделись когда-то в Огнищанке…

После торжественного собрания, на котором были вручены аттестаты окончившим техникум студентам, с короткой речью, обращенной к ним, выступил директор техникума.

– Вы, товарищи молодые агрономы, начинаете свой жизненный путь в сложное, ответственное время, – сказал он. – Впервые в истории наше отечественное земледелие обретает совершенно новые формы, подсказанные эпохой строительства социализма. Вместо десятков миллионов разрозненных крестьянских хозяйств вы увидите артельный труд на обширных колхозных полях. Сплошная коллективизация еще не закончена, она в полном разгаре, и вам в вашей работе придется столкнуться с немалыми трудностями. Как во всяком новом деле, в колхозах еще не один год будут идти поиски путей, которые в конечном счете обеспечили бы самые высокие результаты земледельческого труда…

Вспомнив, должно быть, о недавнем аресте Кураева, директор помолчал, глотнул воды из стоявшего на столе стакана и сказал:

– На вашем пути обязательно встретятся не только маловеры и скептики, не только шапкозакидатели и перегибщики, по и прямые – тайные или явные, это все равно – враги колхозного строя. В борьбе с такими людьми – а борьба будет долгой и трудной – каждому из вас в своей работе надо опираться на великое учение Ленина, на решения партии и никогда, ни при каких обстоятельствах не терять чести советского агронома, которому народом и партией оказано высокое доверие…

После выступления участников художественной самодеятельности и ужина начались танцы.

Танцевать ни Андрей, ни Тая не умели. Они стояли у стены, наблюдая, как танцуют другие. Еля и Аля беззаботно кружились с Виктором и Павлом. Приближаясь к Андрею, Еля весело улыбалась ему, а в перерыве подбежала и спросила:

– Ты что, совсем танцевать не умеешь?

Досадуя на себя, Андрей ответил дерзко:

– Нет, я привык думать головой, а не ногами.

Парни-студенты глаз не сводили с Ели, наперебой приглашали ее на танцы, перешептывались, кивая в сторону Андрея:

– Ставров нашел себе красулю!

– А чего, девка хоть куда!

– Такая любому может голову забить!

Некоторые останавливали взгляд на Тае, посмеивались над ее надетыми на босу ногу матерчатыми тапочками и спрашивали друг друга:

– А эта голоногая худышка кто такая?

– Кто ее знает.

– Фенька Сорокина говорит, что вроде двоюродная сестра Ставрова…

Замечая обращенные на нее взгляды и понимая, что она нравится всем, что все здесь ею любуются, Еля, так же как каждая красивая девушка, радовалась этому и гордилась собой. Щеки ее разрумянились, светло-серые глаза блестели, каждое движение, каждый жест были полны той живой и непосредственной грации, какая всегда бывает у девушки, знающей себе цену и чувствующей, что она находится в центре внимания.

Тая смотрела на Елю не спуская глаз. Губы ее были плотно сжаты и слегка дрожали.

– Ты ее очень любишь? – вдруг спросила Тая, тронув Андрея за руку.

– Люблю, – ответил Андрей.

– Может быть, и женишься на ней?

– Может, и женюсь, если она согласится.

Отпустив руку Андрея, Тая отвернулась и сказала вполголоса:

– Мне тебя жаль, Андрюша. Очень жаль…

– Почему? – спросил Андрей.

– Не знаю. Вы с ней такие разные, ни капельки не похожие люди…

Но Андрей уже не слушал Таю. Увидев, что Виктор отпустил Елю и что она ищет его глазами, Андрей быстро пошел к ней.

– Натанцевалась? – спросил он, любуясь Елей.

– Давай выйдем на воздух, – сказала Еля, – тут душно, и я устала.

Они вышли и медленно пошли к саду. Залитые ровным светом луны, деревья в саду стояли темные, резко очерченные, отбрасывая на дорожку черные тени. В камышах над речкой монотонно квакали лягушки, где-то в отдалении протяжно и грустно кричала выпь.

Андрей и Еля сели на знакомую скамью на краю сада.

– Завтра я уеду, Еля, – сказал Андрей.

– Совсем?

– Совсем. Назначение я получил, больше мне здесь делать нечего. Да и наши просили не задерживаться ни на один день. – Андрей посмотрел на далекое желтое свечение ночного неба над городом, на трепетную лунную дорожку в тихой, дремотной реке и сказал глухо: – Что ж, Елка, так мы с тобой и расстанемся?

Еля молчала.

– Я не представляю своей жизни без тебя, – сказал Андрей. – Вот уеду за тридевять земель и думать о тебе буду каждый день, каждую минуту. Я ведь люблю тебя, Еля… Говорят, что нельзя, невозможно полюбить человека с первого взгляда. Вранье это все. Я полюбил тебя сразу, как только увидел там, в школе, шесть лет назад… Ты помнишь этот зимний вечер? Не помнишь? Я помню, как будто это было вчера. Сумерки в классе, за окном почти потухшая заря…

– Я тоже помню, – сказала Еля.

– Ты стояла у окна в синем пальто, в сапожках и в серой вязаной шапочке, а коса у тебя была повязана лиловой лентой.

– Я помню, – сказала Еля.

– Ребята мне сказали перед этим, что, увидев тебя, я умру от любви к тебе. Я посмеялся над ними тогда. А увидел тебя и понял, что во мне, правда, как будто умерло детство и родилось что-то сильное, красивое… Мне тогда исполнилось шестнадцать лет, а тебе было только тринадцать…

Глянув на Андрея исподлобья, Еля улыбнулась:

– Боже, какими глупыми мы тогда были.

– Я тебе буду часто писать, – сказал Андрей, – но не уверен, появится ли у тебя желание отвечать мне.

– Пиши, конечно, – сказала Еля, – я буду отвечать. – Она поднялась, оправила платье. – Пойдем, неудобно.