Текст книги "Сотворение мира.Книга вторая"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)
– Такими методами, какие проповедует ваш фюрер Гитлер, национал-социалистская партия никогда не добьется власти в Германии. Это методы средневековья. Сейчас нужны гибкость, умная тактика, умение лавировать, а вы избиваете дубинками евреев, кричите о засилье плутократов, оплевываете социал-демократическую партию…
– Правильно оплевываем, – хрипло сказал один из эсэсовцев. – Вы поставили Германию на колени, отдали ее на разграбление французским и английским удавам, лишили армии, оружия, славы.
– Господину Бруннеру, видимо, хочется, чтобы так продолжалось всегда, – сказал другой эсэсовец, – но истинные немцы больше не хотят мириться со своей безоружностью. Они силой возьмут все, что им положено в этом мире.
– Безоружностью? – переспросил Бруннер. – А вы знаете, что Германия давно уже негласно разорвала оковы Версальского договора, что она заказывает за границей и броненосцы, и подводные лодки, и танки? Вы знаете, что мы добились от американцев, французов и англичан долгосрочных займов на сотни миллионов марок? Что же, вы думаете, что в этом заслуга только господина Штреземана? [7]7
Густав Штреземан – один из лидеров немецкой пационал-либеральной партии с 1923 по 1929 год – министр иностранных дел Германии.
[Закрыть]Нет, в этом и немалая заслуга нашей социал-демократической партии.
– Довольствуетесь крохами с барского стола? – крикнул эсэсовец, стукнув кулаком по столу. – Ждете подачек от англосаксонских плутократов? Нам наплевать на ваше социал-демократическое убожество! Как только фюрер Гитлер возьмет власть в свои руки, мы вам покажем, на что способна Германия! Мы будем владеть миром! П-понятно? Миром!
Эсэсовец был пьян. Пошатываясь, он встал, подошел к Бруннеру, издевательски взял его за подбородок и захохотал:
– Р-ребенок! Ты еще узнаешь, кто такой Гитлер!
– Садитесь на место, Дитер! – сдвинув брови, крикнула Ингеборг. – Здесь не казарма и не митинг.
На секунду наступило неловкое молчание. Кто-то завертел ручку патефона. Конрад Риге, подхватив одну из девиц, шутовски изгибаясь и прижимая к себе пышную партнершу, стал отплясывать фокстрот. Эсэсовцы, ухмыляясь, потягивали из наполненных бокалов крепкое вино и, не скрывая презрения, смотрели на обескураженного депутата Бруннера.
Ингеборг подошла к молчаливо сидевшему у окна Юргену, улыбнулась ему, заговорила ласково:
– Вас одолевает грусть, господин Раух? Не обращайте на них внимания. Сейчас мы с вами выйдем и будем любоваться лесом, последним снегом и первым дыханием весны. Я люблю это время. А вы?
Не отрывая взгляда от темного оконного стекла, за которым смутно угадывались белые пятна снега, Юрген сказал глухо:
– Я тоже люблю, Ингеборг. Я ведь вырос в маленькой русской деревне и очень люблю землю.
– Я знаю, – сказала Ингеборг. – Конрад много рассказывал о вас и о вашей судьбе. – Она коснулась рукой его плеча: – Пойдемте. Им без нас будет веселее…
Надев плащи, они вышли из дома, обогнули ограду сада и медленно пошли по лесной дороге. Лес начинался прямо за садом. При свете лупы он казался совсем черным, а сквозь редкие, безлиственные вершины деревьев светилось такое глубокое и чистое небо, какое бывает только весной. На полянах еще лежал снег, но уже всюду было слышно тихое журчание талой воды. Ручейки воды стекали в неприметные лесные ложбинки, тихо звенели меж древесных корней, и весь лес был наполнен таинственными звуками: шевелились на ветвях сонные невидимые птицы, шуршали на земле сырые, еще одетые тонкой ледяной пленкой листья, и казалось, что кто-то большой и веселый радостно, облегченно дышит, встречая весну.
Ингеборг доверчиво прижалась к плечу Юргена.
– Тут недалеко есть пустой шалаш лесника и скамья, – сказала она, – давайте посидим немного, послушаем лес…
Свернув на тропу, они подошли к шалашу, присели на скамью.
– Хорошо, – сказала Ингеборг.
Она заглянула в лицо Юргена и тихо засмеялась:
– Вас, конечно, удивила моя черная униформа и мрачный знак на рукаве блузы. Ведь правда?
– Правда, – признался Юрген.
– Я это знала, – сказала Ингеборг, – и мне хотелось бы объяснить вам, чтобы вы поняли и не считали меня примитивным головорезом. Конрад говорил о вас очень много хорошего, и мне хочется поделиться с вами, как с другом.
Ингеборг снова заглянула ему в глаза.
– Мне сегодня исполнилось двадцать три года. Это много, правда? Я не могу жаловаться на жизнь. Росла в достатке, единственная дочь любящего, довольно богатого отца. Занималась философией в Лейпцигском университете. Да, да, в том самом, в котором когда-то учился наш великий Гёте. И вот, вы знаете, на моем пути оказался человек, старый философ, которого изгнали из всех университетов и объявили сумасшедшим… А он мне открыл глаза…
Склонив голову, Ингеборг помолчала, потом заговорила совсем тихо, словно думала вслух:
– Зачем живут люди, вы не скажете, Юрген? Зачем они бесконтрольно, слепо, подчиняясь только животной похоти, плодят миллионы миллионов голодных, нищих, рахитичных, туберкулезных калек, жадное и жалкое отребье, которое земля не в силах будет прокормить? Почему в этом зловонном океане слабых, никому не нужных существ должны гибнуть сильные, красивые, одухотворенные талантом люди? И не пришла ли пора во имя будущего очистить землю от массы человеческих отбросов, чтобы остались жить только те, кто достоин жизни? Что вы об этом думаете, Юрген?
Напряженный голос Ингеборг дрожал от волнения.
– Но ведь избавиться от тех, кого вы называете океаном человеческих отбросов, можно только массовым уничтожением? – сказал Юрген.
– Да, уничтожением, – подтвердила Ингеборг, – и пусть вас не путает это. Уничтожение живой, жрущей, беспрерывно размножающейся похотливой дряни будет казаться жестоким и бесчеловечным только сегодняшним поколениям людей. А наши правнуки поблагодарят нас за то, что мы, нарушив все божеские и человеческие заповеди, уничтожили слабых во имя красивых и сильных…
Ингеборг положила теплую ладонь на руку Юргена.
– И потом… прямыми исполнителями приговора судьбы будем не мы с вами, Юрген. Нас не коснется кровь тех, кому надлежит исчезнуть. Эту некрасивую, грязную работу выполняют такие, как те, пьяные, – Ингеборг повела плечом в сторону слабо светящихся окон дома, – на большее эти примитивные ублюдки не способны. А мы с вами – судьи, только высокие судьи, которым дано право вынести смертный приговор всем лишним на земле.
Зябко поежившись, Ингеборг на секунду задумалась:
– Я плохо знаю Гитлера и его ближайших друзей, видела их несколько раз. Мне кажется, что по-настоящему интеллектуальны только двое из них – Геббельс и Розенберг. Но Гитлер победит и будет в самое ближайшее время руководить Германией, потому что в основу своей политики он положил будущее. Не то будущее, которое готовят человечеству всеядные филантропы-коммунисты с их царством божьим на земле и господством рабов, а то, которого достойны только сильные духом. Не так ли, мой милый немногословный собеседник?
В лунном сиянии, в этом свежем предвесеннем лесу тонкое лицо Ингеборг показалось Юргену прекрасным. Он закурил сигарету и заговорил, задумчиво опустив голову:
– Да, я с вами согласен. Хотя, по правде говоря, я не думал, что вы такая.
– Какая? – кокетливо спросила Ингеборг.
– Не знаю, – признался Юрген. О том, что вы говорили, я тоже думал не раз, должен был думать. Ведь в отличие от вас мне пришлось многое испытать. Отец у меня был очень добрый человек, труженик. О нем никто не мог сказать, что он помещик-зверь, эксплуататор. Мы жили в России честно. У нас была земля, было свое небольшое, очень небольшое поместье. Отец помогал всем в Огнищанке. Так называлась русская деревня, в которой мы жили. Десять лет тому назад огнищанские мужики лишили нас всего.
Юрген вздохнул, несколько раз затянулся крепким табачным дымом.
– Если бы вы, Ингеборг, знали, как это обидно и как унизительно, когда все, что нажито вами, каждый предмет, близкий вам с детства, у вас нагло отбирают, а вас выгоняют из дома, и вы становитесь бесправным изгоем, который не может даже защищаться. Мы полтора года прожили в полуразрушенной мужицкой хибарке, дымной и грязной. Там умерла моя мать, и никто из односельчан не пришел ее хоронить, потому что она была немкой и помещицей. Мы с отцом сами сколотили из старых ящиков гроб и похоронили мать сами…
Ингеборг с жалостью посмотрела на низко опущенную голову Юргена.
– Не надо об этом, – мягко сказала она, – мне все рассказывал Конрад. Я понимаю, как вам тяжело.
– Нет, – сказал Юрген, – все это давно пережито. Остались лишь горькие воспоминания. И еще осталось желание когда-нибудь вернуться в Огнищанку, чтобы рассчитаться за все: за погубленную мерзавцами мать, за отца, за себя, за ограбленный наш дом, за оскверненную землю… за все…
Ингеборг поднялась со скамьи:
– Пойдемте, нас ждут. А рассчитаетесь вы за все. Не только за мать и за поруганную землю. Будем надеяться, что мир поумнеет и настоящие люди осознают наконец свою силу. С надеждой на это я и стала членом национал-социалистской партии и надела эту черную форму охранных отрядов…
Они медленно пошли по дороге к дому. У самой ограды Ингеборг остановилась, взяла Юргена за лацканы плаща и сказала, улыбаясь:
– Признайтесь честно, Юрген: что вы обо мне подумали? Молчите? Тогда я сама отвечу. Вы подумали: красивая, заманчивая девка, но, к сожалению, с ней не разгуляешься, потому что ничего женского в ней нет. Этакий солдат в юбке, да к тому же и кровожадный. Верно?
Пожалуй, это соответствовало тому, что Юрген думал, однако соответствовало не совеем: Ингеборг ему понравилась, но он еще не отдавал себе отчета, чем именно.
Взяв ее за руку, он сказал:
– Вы ошибаетесь. Я ведь очень одинок, Инга. Полупомешанная немая сестра, вечно занятый своими делами дядя и Конрад, которого я редко вижу, – вот все мои близкие. И мне остается запах дядиной аптеки, скучные склянки, колбы, рецепты и нудная бессонница.
– А Герта? – вдруг лукаво спросила Ингеборг. – Почему вы не упоминаете о любовнице? Из-за вечного желания мужчин иметь любовниц побольше или потому, что вам не хочется говорить о Герте именно мне? Если второе, то это мне нравится.
«Откуда она знает? – краснея, подумал Юрген. Неужели Конрад, скотина, проболтался? Не может быть».
Не отнимая рук, он сказал:
– Раз я не назвал Герту в числе моих близких, значит, видимо, имел на это основание. Герта – случайная связь.
– Хорошо, я вам верю, – сказала Ингеборг, – во всяком случае, мне хотелось бы верить… И еще мне хотелось бы, чтобы я вам нравилась, потому что я тоже очень одинока. Слышите, милый деревенский медведь? Очень одинока…
С этого вечера Юрген Раух стал бывать в доме Ингеборг. Ее отец, доктор Зигурд фон Курбах, высокий, стройный человек с пышными седыми волосами, привлек Юргена своими аристократическими манерами: одевался он просто, но со вкусом истинного денди, курил дорогие гаванские сигары, носил старомодный монокль, хотя почти не пользовался им. Был он остроумен, умеренно циничен и насмешлив. Так же как дочь, доктор Курбах в свое время занимался философией в Лейпцигском университете, но кроме этого окончил юридический факультет в Страсбурге.
Бывшее поместье Курбахов, проданное доктором, находилось рядом с поместьем президента Гинденбурга в Померании. Фельдмаршал-президент помнил покойного Пауля Курбаха, своего соседа и однополчанина, и по старой памяти благоволил к его сыну Зигурду.
Юргена доктор Курбах принял благожелательно. От дочери он уже знал его печальную историю и потому был с ним ласков и почти не расспрашивал молодого Рауха о прошлом. Над связью дочери с гитлеровской организацией и над ее вступлением в охранный отряд СС Зигурд фон Курбах слегка посмеивался, однако не мешал Ингеборг. Сам доктор ни к какой партии не принадлежал.
Однажды за обедом, в присутствии Ингеборг, Юргена и Конрада, вслушиваясь в их споры о Гитлере, Штрассере, об охранных отрядах и о деятельности национал-социалистской партии в разных городах Германии, доктор Зигурд фон Курбах вытер салфеткой губы, засмеялся, вынул из кармана и положил на стол бумажник с золотой монограммой.
– Эх вы, молодежь, – усмехаясь, сказал доктор, – деятельностью вашей партии управляет вот эта штука. – Он побарабанил пальцами по бумажнику. – И Гитлером, и партией, и эсэсовскими отрядами командуем мы, истинные хозяева Германии, в чьих руках деньги, заводы, шахты. Без нас вы ничто, нуль. И вы должны знать об этом, хотя это и не подлежит оглашению.
– Но, отец, кроме денег должна быть еще идея, которая могла бы увлечь народ, – с обидой в голосе сказала Ингеборг, – а ты этого не понимаешь.
– Отлично понимаю, – орудуя зубочисткой, спокойно сказал доктор, – поэтому мы и оплачиваем идею Гитлера, которая нас вполне устраивает…
Хотя умный, откровенный цинизм доктора несколько претил Юргену, он все больше привязывался к дому Курбахов. Ему все нравилось в этом доме: ослепительная чистота, традиционный прусский порядок, искренняя любовь к Германии, гостеприимство. Но с каждым днем Юргену Рауху все больше нравилась сама Ингеборг, с ее силой, убежденностью, светлым умом, с ее глубоко скрытой женственностью. Юрген понял, что встреча с Ингеборг не может не оставить след в его судьбе. И он стал забывать прошлое, когда-то любимую им русскую девушку Ганю, все, что хотя бы в воспоминаниях еще связывало его с далекой глухой Огнищанкой.
6
Над Огнищанкой бушевала первая весенняя гроза. С запада, клубясь и сталкиваясь, медленно плыли изжелта-лиловые тучи. Громыхали раскатистые взрывы грома. Ослепительно белые молнии полосовали небо до самого горизонта. Кое-где в разрывах туч на мгновение проглядывало майское солнце, и тогда зеленые озими на склонах холмов ярко и, радостно светились. Дождя еще не было. На пыльную дорогу падали только первые крупные капли, да выжидательно шелестела листва настороженно притихшего леса, но воздух уже был прохладный и резкий, до самой земли насыщенный свежим запахом влаги. Сверкающая пелена дождя, словно слегка колеблемая кем-то серебристая завеса, неуклонно приближалась к холмам.
Придерживая на плече палку с подвязанными к ней солдатскими сапогами и подвернув штаны выше коленей, Андрей Ставров шел по дороге из Пустополья в Огнищанку. Узкая проселочная дорога то петляла по склонам холмов, то терялась в гущине леса, огибая непролазную чащобу молодых дубов и вязов.
Студенты сельскохозяйственного техникума, в котором учился Андрей, были отпущены на короткие весенние каникулы. До станции Шеляг Андрей доехал поездом, оттуда до Пустополья его подвез на лошадях районный кооператор, а из Пустополья ему пришлось идти пешком.
Шел Андрей неторопливо, поглядывая на вспышки молний в темных тучах, наслаждаясь свежим воздухом, майской красотой знакомых полей на холмах, сочной зеленью леса. Около года он пробыл в техникуме, вдали от дома, успел привыкнуть к новым товарищам, к преподавателям и сейчас вспоминал старый княжеский замок на мысу, и хлопотливого дряхлого Северьяныча, и домовитого, любящего землю агронома Кураева, и механика-латыша Берзина, который так хорошо знал американские тракторы и заставил студентов полюбить сильные, умные машины.
Но с особой любовью и уважением Андрей Ставров вспоминал преподавателя садоводства Егора Власовича Житникова. Этот высокий человек с крупным носом, грубоватый, резкий и требовательный, вначале не понравился студентам. Только потом, когда наступили весенние дни и началась работа в саду, студенты поняли и оценили характер Житникова, его знания, его необыкновенное умение по-своему чувствовать ту сложную жизнь, которой живет каждое дерево…
Притихшие перед грозой деревья в лесу – и старые с темной, шершавой корой великаны, и тонкие деревца загустевшего подлеска – напомнили Андрею его мудрого учителя, и он с чувством благодарности подумал о Егоре Власовиче Житникове.
Думал Андрей и о Еле Солодовой. Он не мог не думать о ней. За время его пребывания в техникуме он видел Елю несколько раз и с каждой новой встречей все больше влюблялся в нее, доходя в своей неистовой безответной любви до странной робости перед этой красивой кокетливой девушкой. Робость свою Андрей скрывал под показной бесшабашностью, держал себя этаким фертом, играл роль залихватского парня, чтобы никто не догадался, что происходит в его душе.
Еля училась в музыкальном училище. Иногда Андрей встречал ее на городских улицах в окружении новых подруг, таких же красивых, чистых, хорошо одетых девушек. Почти все они уже детали прически у парикмахеров, некоторые тайком от родителей подкрашивали губы, а возвращаясь домой, аккуратно стирали следы помады, чтобы не получить нагоняй от суровых отцов и матерей.
Как они были не похожи, эти городские девушки с их нежной и тонкой кожей, надушенными волосами, с розовыми ноготками на белых, не знавших работы руках, на знакомых Андрею обожженных солнцем молчаливых огнищанских девчат-работяг! Андрей понимал, конечно, что Елины подруги в ярких платьях и в модных туфельках не бездельницы, что каждая из них станет музыкантом, врачом, учителем, что они будут приносить пользу людям, но, понимая это, он почему-то относился к ним с предубежденностью, а зачастую с открытой, вызывающей неприязнью. Возможно, объяснялось это тем, что однажды произошел случай, который очень обидел Андрея…
Сейчас, шагая лесной дорогой, размахивая хворостиной и вслушиваясь в шуршание палых, листьев под босыми ногами, Андрей вспомнил этот случай, и вновь его обожгло чувство горькой обиды.
Было это так. Как-то, встретив Андрея на набережной, Еля поговорила с ним о техникуме, передала привет от Павла Юрасова и между прочим сказала: «Приходи к нам в воскресенье, Павел будет, он, кажется, скучает по тебе». Обрадованный, Андрей пообещал прийти. До воскресенья он считал не только дни, но и часы, лекции слушал рассеянно, думал о предстоящей встрече с Елей, на вопросы товарищей о причине его «тихого помешательства» не отвечал. В субботу он постирал свою лучшую синюю рубаху-косоворотку, брюки положил на ночь под матрац, начистил ваксой тяжелые сапоги, а в воскресенье, приодевшись и еле дождавшись полдня, помчался, задыхаясь от счастья, к Солодовым. Только перед знакомой, выложенной из камня оградой Андрей умерил бег, отдышался, открыл калитку и нерешительно, словно раздумывая, поднялся по шаткой деревянной лесенке на второй этаж.
Ни Елиных родителей, ни Павла Юрасова не было. Еля сидела в столовой в окружении трех подруг. Девушки, весело переговариваясь, грызли орехи и пили чай с пирожными. Андрей поздоровался, присел на стул, от чая отказался.
С его приходом наступило неловкое молчание. С нескрываемым любопытством посматривая на Андрея, девушки переглядывались, улыбались. Все они знали, что этот неуклюжий парень с таким смешным деревенским чубом давно влюблен в Елю.
Скрывая привычную робость и проклятую свою застенчивость, Андрей небрежно развалился на стуле, закурил, закинул ногу за ногу, вдохнул отвратительный запах дешевой ваксы, который издавали его до зеркального блеска начищенные сапоги, покраснел и сказал, глядя в пол: «Сыграй что-нибудь, Еля». Помедлив, Еля села к пианино, полистала ноты и, потряхивая пушистыми волосами с лиловым бантом, что-то сыграла.
В это время из соседней комнаты выбежала маленькая лохматая собачонка, ткнулась черным носом в сапог Андрея и уставилась на него, изумленно тараща глаза. Андрей взял собачонку, посадил ее на колени и, ласково поглаживая, спросил: «Еля, как ее зовут?» Еля слегка смутилась и ответила: «Рюшка». И вдруг все девушки захохотали. Ничего не понимая, Андрей переспросил: «Как? Рюшка?»
Раздался еще более звонкий, заливистый хохот. «Перестаньте, девочки», – хмуря брови, сказала Еля. А к Андрею подбежала самая живая и самая насмешливая из Елиных подруг Аля Бойзен, выхватила у него собачонку и сказала, захлебываясь от смеха: «Не Рюшка! Андрюшка! Она бегает за Елкой по пятам».
Бледный от обиды и негодования, Андрей поднялся, прищурив глаза, посмотрел на Елю, медленно повернулся и вышел, стуча сапогами. Несколько дней он ходил как в воду опущенный, а вечерами, прячась от товарищей, черкал страницу за страницей в заветной своей тетради. Андрей давно пробовал писать стихи, был без ума от стихов Сергея Есенина, и ему захотелось красиво и горестно сказать Еле о своей любви к ней и о той злой обиде, которую с такой наивной, ребяческой жестокостью ему нанесли. Он писал неумелые взволнованные строки о милой его сердцу Огнищанке, об унылых полях, о конях и коровах, о своей любви к земле, деревьям и травам. Заканчивались стихи Андрея так:
И теперь могу сказать вам честно:
То, что было, я давно забыл,
Потому что все, что бессловесно —
Пенье птиц и ржание кобыл, —
Ближе мне, чем вы. Чего же плакать?
Я роднее безъязыким им,
И я рад, что вы свою собаку
Окрестили именем моим…
Андрей запечатал стихи в конверт, надписал адрес Ели, опустил письмо в почтовый ящик и твердо решил, что с Елей должно быть все покончено…
Однако здесь, в лесу, шагая по дороге, любуясь сочным разнотравьем на полянах и могучими кронами дубов, он вспоминал последнюю встречу с Елей, и горячее, томящее и сладостное чувство любви к ней опять захлестнуло его. Он, словно наяву, увидел Елю, пристальный улыбчивый взгляд ее светло-серых глаз, круглый, капризный подбородок, слегка склоненную набок голову с неизменной лиловой лентой, стягивающей на затылке темные негустые волосы…
Сверху, над вершинами деревьев, пушечным залпом грохнул гром, раскатился затихающим эхом вдали, и сразу пошел дождь. Андрей прибавил шагу, потом побежал, на бегу отыскивая взглядом место, где можно укрыться от дождя. Частые молнии озаряли лес трепетным, неестественно белым светом, и в эти мгновения резко и четко были видны каждая извилина на мокрой коре деревьев, вырезы листьев, сплетения обнаженных в водомоинах корней. Потом лес погружался в темноту, чтобы через секунду вновь явиться в этом неземном, ослепительно ярком свете.
Мокрый Андрей, сутулясь, сплевывая воду, спотыкаясь в залитой лужами колее дороги, побежал в сторону, огляделся и стал под исполинским густолиственным вязом. Дождь лил как из ведра. По лесным балкам неслись мутные, пенистые потоки воды. Вверху, над лесом, грохотало, бесновалось небо. Ливень сбивал с деревьев листья, шумел в ветвях. Вдруг сразу посветлело, грозовые тучи проплыли на восток. На дымчатой завесе туч волшебно засветилась радуга. Воздух стал таким чистым, таким пьяняще-свежим, что казалось, вдохни его всей грудью – и он мягко поднимет тебя и, ласково покачивая, понесет над лесом, над холмистыми полями, над дорогами, над омытой, сверкающей дождевыми каплями весенней землей.
Поеживаясь от холода, Андрей быстро разделся, выжал белье, мокрые штаны и рубаху, бросил их на ветку вяза, а сам, голый, охваченный диким восторгом, стал приплясывать, громко и радостно подпевая:
Рата-тата-тита! Рата-тата-тита!
Рата-тата-тита! Рата-там!
Он пел, прыгал, рычал, бил себя ладонями по животу и по бедрам, ржал, как взбесившийся от озорства конь-стригун. Каждой кровинкой он чувствовал свое молодое, сильное, мускулистое тело, ощущал каждый толчок сердца, раздув ноздри, вдыхал запахи земли и, по-звериному сатанея от невыразимо радостного счастья, от этой сияющей радуги, от хрипловатого, призывного крика кукушки и воркования бесчисленных горлиц, плясал, выл, вслушивался, как несутся по лесу отзвуки его воя, и ему казалось, что весь он слился с солнцем, с землей, с птицами и стал живой каплей неизмеримо великого, необъятного, прекрасного мира…
Вдруг дикарскую пляску голого Андрея прервала выбежавшая из-за кустов рябая корова. Следом за коровой спешила мокрая Таня Терпужная. Замерев от изумления и узнав кинувшегося в чащу Андрея, она крикнула:
– Тю на тебя, скаженный!
Нахлестывая корову хворостиной, Таня бросилась бежать…
Андрей надел влажное белье, походил по поляне, выбрал из промокшей пачки папиросу посуше, закурил. Солнце уже светило вовсю, и только далеко за горизонтом слышалось смутное ворчание затихающего грома. На дороге, отражая бездонное, глубокой синевы небо, блестели лужи. Лес наполнился хлопотливыми голосами птиц.
Надев штаны и сорочку, Андрей закинул за спину сапоги, вышел на лесную опушку и стал подниматься на холм. На зеленой вершине холма он остановился. Внизу была видна Огнищанка. В груди у Андрея сладко заныло. Только теперь он понял, как там, в далеком городе, в полуразрушенном княжеском замке, ему недоставало этих белых изб под соломенными крышами, и колодезного журавля в долине, и сбегающих с холмов протоптанных скотом тропинок, и подступивших к самой деревне полей, и всего того, чем он жил в годы детства и что давно уже стало для него близким и дорогим.
И еще Андрей понял, что, не признаваясь в этом самому себе, он скучал по отцу и матери, по братьям и сестрам. Тяжкие годы голода, поиски куска хлеба, трудная работа в поле и дома, постоянное желание помочь друг другу и защитить друг друга от любого несчастья связали семью Ставровых незримыми узами, и, хоть не было в этой семье показного проявления любви и ласки, а, наоборот, постоянно было взаимное полушутливое подзуживание и даже общая грубоватость, все в деревне знали, что дружнее, чем Ставровы, в Огнищанке, пожалуй, никого не найдешь. Андрей впервые так глубоко почувствовал это после разлуки, стоя в одиночестве на вершине холма и предвкушая радость близкой встречи с родными…
Не доходя до первой огнищанской хаты, Андрей остановился и надел сапоги. Он считал, что ему, студенту техникума и завтрашнему агроному, зазорно идти по деревне босиком. Пригладив влажные волосы, сунув в рот папиросу, он степенно зашагал по улице.
У крайней хаты растолстевшая Тоська Тютина, раскидывая из подола зерна кукурузы, кормила голубей. Увидев Андрея, она приложила ладонь к глазам, узнала его и закричала:
– Глянь, Капитон, Андрюха Ставров заявился!
Откуда-то из-за угла сарая показалась голова заспанного Капитона.
– С прибытием вас, товарищ студент, – сказал он.
Андрей поздоровался с Тютиным. Тоська, по-утиному передвигая заголенные толстые ноги, подошла к калитке. Хотя Андрею были известны веселые Тоськины похождения, ее распутство и открытая связь с парикмахером Гаврюшкой Базловым, даже она, эта гудящая баба, сейчас показалась ему близкой, огнищанской, своей.
– Ну, здравствуйте, кавалер, – улыбаясь ярким ртом, сказала Тоська и протянула поверх калитки измазанную глиной и навозом жесткую руку. – Скучали небось по своим? А ваши все чисто съехались до дому, и Роман с Федей, и Калечка с Таей. Так ваша мама рада, не дай бог. Да как же матери не радоваться? Все дети по разным школам учатся, когда-то учеными будут…
Дома Андрея встретил общий радостный крик. По случаю грозы и ливня в поле делать было нечего, все оказались в сборе. Дмитрий Данилович только слегка обнял сына и похлопал его по спине, мать поцеловала в щеку, братья стояли улыбаясь, зато босые вихрастые девчонки, повизгивая и перебивая одна другую, повисли на нем.
Выждав, пока девочки угомонились, Дмитрий Данилович пошел с сыновьями по двору, чтобы показать Старшему хозяйство. Трое братьев Ставровых шли за отцом, понимающе переглядывались: мол, любит батя прихвастнуть.
Андрея удивляло и радовало все: и то, что, несмотря на его отсутствие, во дворе были чистота и порядок, что кони и коровы были ухожены и сыты. Но больше всего удивляло его то, как за последний год выросли и возмужали его братья, родная и двоюродная сестры.
Роман вытянулся так, что был уже едва ли не выше Андрея. Смуглый, кареглазый, с темным, свисавшим на правую бровь чубом и с большими, сильными руками, он был быстр в движениях, горяч и вспыльчив. Эта унаследованная от отца вспыльчивость роднила его с Андреем. Учась на рабфаке, Роман давал волю своей фантазии: то он хотел стать геологом, то вдруг собирался после рабфака поступать в авиационное училище, а в последнее время заговаривал о лесном институте.
Выросли и девчата. Им пошел пятнадцатый год, платья казались на них короткими и тесными. Двоюродные сестры были очень непохожи одна на другую: Каля крепкая, голубоглазая, с густыми, пышными, золотисто-рыжими волосами и с веснушками на носу, а Тая тонкая, как тростинка, гибкая, с черными глазами и мягкими каштановыми кудряшками.
Почти не изменился только самый младший – Катышок Федя. Он остался таким же маленьким спокойным мужичком, рассудительным и хозяйственным. Дмитрий Данилович любил его больше всех детей, был уверен, что Федя один будет настоящим земледельцем, и не знал, какую каверзу готовил отцу его неразговорчивый любимец, втайне мечтающий о военном училище…
Обедали долго и весело, усевшись, как всегда бывало, во дворе, под тенью старого клена, за низким, не выше аршина, вкопанным в землю столом. Говорили больше молодые.
– Замок, в котором находится наш техникум, – рассказывал Андрей, – конфискован у князей Барминых. Самого князя, говорят, расстреляли красные, а куда делась княгиня с детьми, никто не знает. Замок в годы революции здорово разорили. Правда, осталась кое-какая мебель да тысяч пять или шесть книг, которые уцелели после пожара. Из бывшей княжеской прислуги там у нас живет один дед, его зовут Северьян Северьянович, так он рассказывал мне, как в восемнадцатом году пьяный мужичок привел к замку худющую коровенку, запряг ее в княжескую карету с гербами и с зеркальными стеклами, поехал по селу и кричал, чтобы ему все кланялись и называли его «ваше сиятельство».
– Хорош князь, – усмехнувшись, пробасил Роман.
– Мало ли на свете дураков, – сказал Федя, – за эту карету тысячи рублей уплачены, а пьяный дурак небось на дрова ее порубил. – Федя подумал и добавил: – В такой карете свободно могли бы ездить председатель сельсовета или начальник милиции… Правда, Андрюша?
– Правда, Федя, – пряча улыбку, сказал Андрей.
После обеда Андрей повалялся немного на сеновале, а перед вечером пошел в деревню. У колодца, покуривая и полузгивая семечки, сидели парни: здоровенный Трифон Лубяной, злой на язык Тихон Терпужный, Шкалик – Антошка Шабров и лишь недавно оправившийся после покушения на него первый огнищанский селькор Коля Турчак. Андрей подсел к ним. Коротко рассказав парням о техникуме, он спросил:
– Ну а у нас тут что нового?
– Чего ж тут может быть нового? – пожав плечами, сказал Трофим Лубяной. – Пашем, сеем, волам хвосты крутим…
Большеголовый, низко остриженный Коля Турчак заговорил тихо, ни к кому не обращаясь:
– Новое есть. Теперь у нас не волость, а район. Пустопольский район, так и называется. По уезду кое-где стали колхозы организовываться. Савва Бухвалов, тот, что был председателем коммуны «Маяк революции», опять, говорят, народ на колхоз подбивает. Коммуна-то разбежалась, ну а Бухвалов не сдается: не желаете, мол, коммуну, давайте артелью работать, колхозом.
