Текст книги "Стеклянный ключ"
Автор книги: Виктория Угрюмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
Периодически Сергея начинал угнетать этот незамысловатый пейзаж, и он устремлялся в комнаты. Тогда Жанна с криком «Видеть тебя больше не могу!» бежала следом за ним. Словом, приятно наблюдать людей, занимающих столь активную жизненную позицию.
– Я устала! – Девушка в очередной раз топнула ногой и огляделась в поисках предмета, который не жалко пустить в расход. – Мне надоели твои постоянные придирки! Возвращайся к своей корове Машеньке, если тебе так нужен домашний уют и больше ничего.
– Позволь, – ошалело уставился на нее Сергей, – а чего ты хотела? Жить барыней и палец о палец не ударить? Так не бывает. Нормальная жизнь, между прочим, предполагает какие-то обязательства! И мне интересно, а какие такие блага ты предлагаешь вместо домашнего уюта, что-то я ничего особенного не заметил.
– Я не собираюсь торчать у твоей плиты всю жизнь! – рявкнула Жанна.
– А тебя кто-то приглашал? – не на шутку обозлился Колганов.
– Даже так!
– Работать надо, милая моя, – заговорил Серж, в котором в эту минуту бушевал больше отцовский инстинкт. – В постели валяться всякая сумеет.
Жанна поняла это по-своему:
– Что, думаешь, твоя Танечка нырнет в постельку уже завтра?
В принципе неудачно выбранная тема и озвученной оказалась не лучше. Сергей захлебнулся от негодования:
– Да как ты смеешь так говорить о порядочной, благородной женщине?!
– Ого! – ахнула Жанна. – Какие мы знаем слова! Эта стерва – порядочная?
– Да ты мизинца ее не стоишь!
Девушка в приступе ярости схватила с письменного стола хрустальный приборчик для смачивания пальцев (позапрошлый век, антиквариат) и изо всех сил швырнула его на пол. Прибор раскололся.
– Не смей трогать мои вещи! – зашипел Колганов.
– Это не вещи, – замотала головой Жанна, – это барахло с помойки. А ты над ним трясешься! Не дом, а просто музей в Горках: ни шевельнуться, ни кашлянуть. Дышать-то можно на твои драгоценные экспонаты? Нет, права была мама…
Услышав это классическое заклинание, Сергей внезапно расхохотался, утирая выступившие на глаза слезы:
– Дура, какая же ты дура, деточка!
– На себя посмотри!
– И я дурак, – неожиданно весело и легко согласился Колганов, – раз с тобой связался. Ну все, повеселились, и хватит. Наверное, даже хорошо, что ты начала этот скандал, а то бы мы с тобой еще морочили друг другу головы. А так все ясно и понятно.
В этот момент его подруга не на шутку испугалась: обычно подобные скандалы заканчивались бурными примирениями и всегда по инициативе Сержа. Что-то пошло неправильно, наперекосяк, и она даже знала виновницу. Но теперь было не до нее. Главное – срочно исправлять сложившуюся ситуацию.
– Зайчик, ты что, всерьез? – заговорила она нежно. – Ну, не надо сердиться. Давай цем-цем. – И Жанна подошла к Сергею, пытаясь его поцеловать. – Ну, папочка, ну цем свою киску…
Сергей окинул ее скептическим взглядом:
– Посмотри внимательно, какой я зайчик? Правда, еще и не папочка. Хотя мог бы… Ладно, не хнычь. Давай лучше поговорим как взрослые люди.
* * *
Тото заглянула в маленький изящный блокнотик, сверяясь с записями:
– Так, что мы с тобой забыли? Продукты я привезла. Переоделась. Про амуры поговорили. О, нужно выполнить долг перед родиной, чуть не забыла.
Бабушка деликатно ушла в другую комнату, чтобы не мешать внучке говорить по телефону с Говоровым. Впрочем, беседа их вышла совсем короткой.
– Алло! – донеслось до Ниты. – Сашенька! Это я. Хотела узнать, как у тебя дела, как ты себя чувствуешь… Да, полная запарка? Ну работай, солнышко, только не уставай слишком. Да, конечно, обязательно позвоню. Не беспокойся. Да, целую. Очень целую. Везде. Все, пока, родной.
Тото появилась на пороге, внимательно разглядывая телефонную трубку.
– А вот и ответ на мой вопрос – я действительно никому ничего не должна.
– Может, у человека на самом деле много работы? – предположила Нита.
– Вполне даже может быть. Но никакая работа не влияет на тон, на слова, на способ построения фразы. На это влияют совсем другие вещи. Пожалуй, это единственная вещь, в которой я действительно хорошо разбираюсь. Он сейчас думает не о работе и не обо мне. Спинным мозгом чую, хотя доказать не могу. – Она скорчила легкую гримаску. – А чтоб быть уж совсем точной – могу, но не хочу. Ладно, потом разберусь. Я ему позвонила, моя совесть чиста. Так, ба, у нас осталось всего пара часов, и мы должны посвятить их самому важному вопросу: мы на этих фотографиях все-таки нашли кое-что. И что ты по этому поводу думаешь?
– Все случается в подлунном мире. Правда, это как-то слишком по-книжному – наследство, тайники, старушкины драгоценности, но есть во всей этой ахинее одно рациональное зерно. Моя мать никогда в жизни не могла мне простить развод с Владом. Она его любила. Да и сама ситуация ее возмутила до глубины души. Она попыталась бы понять меня, если бы я ушла к любому другому мужчине… Но вот Лёся – это ей было недоступно. И она вполне могла признаться Владу в том, что скрывала от меня. Намекнуть как-то. Ну а он наверняка думал, что родная мать хотя бы перед смертью простит непутевое свое дитя и откроет ему тайну.
– В общем разумно, – признала Татьяна.
– Кто ж знал, что твоя прабабка, умирая, прокляла меня? – весело продолжила Нита. – О каких там наследствах и тайниках могла идти речь?
– Полагаешь, ему неизвестно, где могут быть спрятаны фамильные драгоценности? Если допустить, что это все-таки он, а не кто-то другой за нами охотится.
– Моя мамуля и твоя прабабка черту лысому не призналась бы, не то что Владу. Только какие там могли остаться драгоценности, если в революцию почти все растеряли? А что сохранилось, то потратили на хлеб во время и после войны. Правда, бабця Шура была тем еще скопидомом и вполне могла припрятать на черный день килограмм-другой золота. Властная была женщина.
– Более властная, чем ты? – недоверчиво спросила Тото, припоминая первые детские впечатления об урагане «Нита», который налетал всякий раз, когда она совершала даже мелкий и, с ее точки зрения, вполне простительный проступок.
– Ну вот и нашла коса на камень.
– Значит так, – подытожила Татьяна, – я тебе оставляю все фотографии, ты узорчики внимательно разглядываешь и все, что приходит в голову, потом мне рассказываешь. А я побежала. Андрюша уже, наверное, волнуется.
* * *
– Не понял, – признался Варчук, когда капитан Сахалтуев устроился за своим столом, вытащил из пакета с надписью «Ваш семейный магазин» прозаический кипятильник и приготовился заваривать чай дедовским, безотказным способом.
– Я всегда говорил, что ты тугодум, – не стал отнекиваться капитан.
– Ты же в отгуле. Ты же рапорт смог написать, – не остался в долгу майор.
– Само собой.
– Отчего же я тебя визуально наблюдаю?
– Я в отгуле, а не умер, – сдержанно напомнил Юрка. – Чай пить уважаешь? Я пирожные принес.
– Разумно, – одобрило начальство.
– А спроси меня, где я был, – начал Сахалтуев, которого просто-таки распирало от какой-то новости, но договорить ему не удалось.
– Юрий Иванович! – закричал от дверей Артем. – Вы же в отгуле.
– Да, – мрачно отвечал капитан, сообразивший, что теперь три дня подряд обречен отвечать на дурацкие вопросы.
– Тогда зачем вы на работу пришли?
– Я тут гуляю! – прорычал Юрка. – Брысь за стол и слушать молча!
– Так точно.
– И тарелочку найди для пирожных. Не видишь, что ли? Старшие товарищи вразнос пошли.
– Ну что, – ехидно сказал Николай, – судя по всему, некоторые – не станем показывать на них пальцами, но скажем, что они носят капитанские погоны, – побывали в центре города. В Музейном переулке, например. А почему бы и нет? Приобщение к высокому искусству делает честь сотрудникам внутренних органов. Внутренние органы тоже жаждут прекрасного.
Стажер захихикал.
– Одно удивляет, – не унимался майор. – Судя по всему, ценитель живописи и керамики явно забыл, как издевался над другими, как просто проходу не давал.
– Пирожными не поделюсь, – пригрозил Сахалтуев. – Даже не подумаю. Еще чего.
– Пытки запрещены Женевской конвенцией! – завопил Варчук, выхватывая у друга кулек. – Что стряслось-то?
– Любовные истории сразу опускаем, – строго предупредил Юрка. – Это любителям «мыльных» опер, серии на три хватит, а то и на четыре с гаком. Лично меня заинтересовали две вещи. Первая – на площади Льва Толстого, в самом начале Большой Васильковской, она стряхнула меня, как репей с хвоста; как стажера какого-нибудь несмышленого.
– Попрошу! – возмутился Артем.
– Второе, – ухом не повел Сахалтуев. – Стряхнула она не только меня, что, с одной стороны, утешает, а с другой – заставляет крепко задуматься.
– У нас появилась конкурирующая организация? – спросил Варчук, от волнения отложивший в сторону пирожное «Тирамису», за которое в обычном состоянии предлагал на выбор бессмертную душу, вечную признательность или последнюю пятерку до зарплаты.
– Две! – возвестил Сахалтуев и откинулся на спинку стула, наслаждаясь произведенным эффектом.
* * *
На сей раз Вадим Григорьевич назначил Марине свидание в месте странном и редко посещаемом, хотя его трудно назвать совершенно безлюдным. Колонна Магдебургского права, стоящая у Днепровской набережной, не являлась у нынешнего поколения киевлян местом паломничества еще и потому, что славящаяся своей крутизной широкая улица, отделявшая ее от Днепра, по которой в былые времена торжественно и чинно проезжали экипажи, теперь стала чем-то вроде скоростной трассы. Машины, проносившиеся мимо на крейсерской скорости, громыхали по брусчатке, вздымали тучи пыли и оставляли за собой плотный шлейф выхлопных газов, короче – удовольствия от прогулки не добавляли.
Впрочем, девушке было абсолютно все равно, где именно ей предстоит беседовать с неожиданным союзником. У нее уже сложился и созрел план, и привести его в исполнение мог только Вадим. Марина не погнушалась бы никаким способом, чтобы заставить его помочь.
– Значит, так, – начала она с места в карьер, и Вадим Григорьевич невесело усмехнулся: пару минут тому назад он побился об заклад с самим собой (больше никого в округе не наблюдалось), что поздороваться эта райская птица снова забудет. Таким образом, он был должен себе коктейль, против чего совершенно не возражал.
– Я должна выйти за него замуж. Немедленно. Иначе я его потеряю окончательно и бесповоротно. Это и вам спутает карты.
– Вполне естественное решение, но как я могу… э-э-э, поспособствовать?
– Слушайте меня внимательно, – сказала Марина, усаживаясь на скамейку. – Это не я к вам пришла, это вы меня позвали. И не я для какого-то хрена фотографировала Андрея; и я до сих пор не убеждена, что вы мне сказали правду. Да что там, я уверена, что весь этот ваш мексиканский сериал – сказочка для умственно отсталых. Только меня это не касается. Вы влезли в мою жизнь, предлагали помощь и содействие, вот и пришла пора содействовать.
– Вы очень изменились за это время, – мягко улыбнулся Вадим.
– Жизнь заставила. – Марина жалобно посмотрела на собеседника, и он увидел, что глаза у нее красные, воспаленные и больные, как у побитой собаки. – Дома он теперь не ночует, меня старательно избегает. Если так дело и дальше пойдет, то через неделю самое большее он наберется духу и решится на объяснение. А после этого у меня будет два варианта: либо на панель, либо домой. Второе хуже.
– Я даже не знаю, что и сказать, – кашлянул мужчина. – Вы думаете, все настолько серьезно?
– Вы должны это понимать не хуже меня, если делом занимаетесь, а не пузыри пускаете, – резко ответила девушка. – Я говорила с Мишей: он юлит, у вас, мужиков, что бы ни случилось – круговая порука. Только мне достаточно одного взгляда: Андрей там крепко застрял.
– У вас есть конкретные предложения?
Марина закусила губу:
– У меня есть шанс. Один из тысячи. – И с неожиданной теплотой и любовью пояснила: – Андрюша очень ответственный и порядочный человек. Он может быть каким угодно – жестоким, язвительным, иногда даже коварным, но он никогда не предаст и не нарушит данное слово. А еще он очень хотел иметь ребенка. Всегда об этом мечтал и, в отличие от многих парней, серьезно к этому относится. Это еще одна причина, по которой я терпела все его выбрыки. Отец из него выйдет превосходный.
– Кажется, я вас понимаю.
– Он очень не хотел связывать себя этим обязательством, так что он буквально взбесится, если я ему скажу, что беременна. И на слово не поверит. Поэтому мне и нужна ваша помощь.
Вадим театрально похлопал в ладоши.
– Уловка старая как мир. Но действенная. Вам нужен врач. Я вас правильно понял, деточка?
– Врач, справка, тест, что угодно, – быстро заговорила девушка. – Если он попрется сдавать кровь на анализ, то нужно будет договариваться, чтобы признали его отцовство. Ну, я не знаю, что там за проблемы могут возникнуть. Но начинать надо со справки, что я беременна. Где-то так месяца полтора. А еще лучше – два.
– А что вы предпримете, если он станет настаивать на… операции? – уточнил Вадим.
– На аборте? – ахнула Марина. – Андрей? Нет, этого просто быть не может. А если будет, будем думать дальше. Надеюсь, что до этого не дойдет. Скорее он согласится взять на себя расходы, станет откупаться квартирой, предлагать то, се. А вот как она отнесется к тому, что у него ребенок? Вполне может быть, что взбрыкнет и бросит его.
– Может, и так. Я с этой точки зрения с ней не сталкивался, но женщина она с норовом. И со своими принципами и понятиями о порядочности. Каких-то неписаных законов не признает, а какие-то не нарушает. Может, вам даже есть смысл с ней поговорить… Хотя не стоит, пожалуй.
– Посмотрим, подумаем, – сказала Марина. – Сначала мне нужно, чтобы вы устроили врача. Потом я пойду к его матери. Она меня никогда не любила, но она всегда хотела быть главной, а Андрей сопротивлялся, как мог. Они почти из-за этого не общались. Если я скажу ей, что постараюсь вернуть сына, а эта стерва его наверняка навсегда отберет, то она должна согласиться помочь. Она любит, когда ей кланяются. А я сейчас готова не то что будущей свекрови в ноги поклониться, а с жабой целоваться. Только бы добиться своего. И с вами я расплачусь по полной программе – сведениями, бумагами, пособничеством, – но в разумных пределах, конечно. Если это не нанесет вреда или убытка Андрюше. Надеюсь, вы меня правильно поняли?
– Я рад, что вы настроены так решительно, Мариночка, – ответил Вадим, слегка ошалевший от ее нагловатой откровенности. – Посмотрим, что можно будет сделать.
– Не посмотрим, а сделаете, – очень жестким, скрипучим голосом поправила она. – Иначе я и вам гарантирую крупные неприятности. И учтите, меня сейчас загнали в угол, так что терять мне нечего.
* * *
Андрей никогда не верил, что взрослые люди, без детей, а исключительно для собственного удовольствия, могут… кататься полдня на качелях и каруселях, объедаться мороженым, плескаться в реке и обстоятельно выбирать воздушные шарики в виде каких-то лягушек, мишек и червяков, как иные выбирают норковый палантин или швейцарские часы. А еще он не думал, что город, в котором он родился и вырос и о котором написано столько книг и путеводителей, окажется до такой степени неизведанным, загадочным и прелестным. Сколько узеньких кривых улочек еще не успели перепланировать; сколько старинных зданий с очаровательной лепниной, чугунным литьем и коваными решетками на причудливо изогнутых балкончиках еще не снесли, и они отчаянно доживали последние дни, атакуемые со всех сторон монстрами из стекла, пластика и бетона и ощериваясь на них маскаронами [8]8
Лепная маска на фасаде здания.
[Закрыть]с мордами львов, драконов, демонов, горгулий и прочих невиданных существ.
Ботанический сад выплеснул под ноги влюбленным целое море лохматых пионов – белых, розовых, сиреневых, карминовых и цвета фуксии; сирень свисала махровыми тяжелыми гроздьями; трава ложилась берилловым сияющим ковром – и от этого великолепия щипало в носу и постоянно хотелось улыбаться.
– У меня челюсти болят, – признался Андрей, когда они, усталые и счастливые, брели к ее дому через Чертов мостик. – Не помню, чтобы я столько смеялся и улыбался в течение одного дня. Свою обычную норму я выполнил года эдак до две тысячи шестого.
Он наклонился и поцеловал ее в шею.
– Боже, какая ты теплая! А что это за духи?
– «Ван Клифф и Арпель».
– Никогда не слышал, но приятные.
– Что ты хочешь мне сказать? – спросила она, по опыту зная, что разговоры о духах обычно предваряют какие-то важные сообщения.
Андрей собрался с духом:
– Я тебя никогда не предам. Никогда. Слышишь?
Татьяна тихо-тихо поцеловала его в краешек рта, положила тонкие пальцы ему на губы, умоляя не давать столь опрометчивых обещаний. Но он упрямо помотал головой:
– У нас все будет. Дай мне только совсем немного времени. Ты помнишь девушку, которая заходила за мной в кафе?
– Твоя жена? – уточнила она.
– Нет, конечно. Я бы сразу сказал тебе, что женат. Но мы прожили в одном доме три года. А это немалый срок. И ты вряд ли стала бы уважать меня, если бы я скрывал это от тебя. Или если бы некрасиво с ней расстался. Она-то ни в чем не виновата. Она неплохой человек и заслуживает как минимум уважения. Ты согласна?
– Полностью.
– Я даже не спрашиваю, есть ли у тебя кто-то, кроме Артура, – признался он. – Ты… Ты не можешь быть одна. Это невозможно по устройству. Поэтому давай договоримся: я раздам все свои моральные долги, а после этого ты обещаешь мне, что мы решаем все про нас и наше с тобой будущее. По рукам?
– По рукам, – согласилась Тото.
– Я постараюсь, чтобы все решилось быстро-быстро. Я не хочу потерять тебя. Ты же не станешь ревновать к прошлому?
– Я тоже не хочу, – сказала она. – Не стану. Мне до меня вчерашней нет ровным счетом никакого дела, что уж говорить о других? И хватит об этом. Помнишь, Монтеня спросили, что нужно делать человеку в последний день жизни? А он сказал: «Не знаю. Но знаю, что жизнь нужно прожить так, чтобы в последний день можно было спокойно сидеть с чашей вина перед камином». Короче, больше всего на свете я боюсь обнаружить в кармане стеклянный ключ.
– Что это еще за стеклянный ключ?
Татьяна очень серьезно пояснила:
– Маленькое семейное предание. Мой прадед – человек весьма неординарный – часто говорил, что страшнее всего, если ты потратишь жизнь на поиски своей волшебной дверцы, за которой тебя ждут другая судьба, другое измерение, и вдруг обнаружишь, что ключ от этой дверцы стеклянный, а вовсе не золотой, и он разлетелся в замке на мелкие кусочки. И что человек по-настоящему проверяется вот таким вот стеклянным ключом.
– Верно. Один повесится, другой махнет рукой, а третий снова отправится искать золотой ключик. Интересный у тебя был прадед.
– А у меня вся семья интересная. И слегка ненормальная.
– Не испугаешь. – Он обнял ее и принялся целовать жадно, как человек, дорвавшийся до чего-то, о чем до сих пор только мечтал изредка, да и то с осторожностью.
* * *
Дым на кухне стоял коромыслом, и впервые в том нельзя было обвинить одного только Геночку, ибо он в компании с Аркадием Аполлинариевичем сушил голову над тайной замысловатого узора. И только по этой причине перед каждым из них возвышались пепельница, полная окурков, и несколько чашек из-под кофе. Капа и Липа с неодобрением взирали на эту картину.
– Я в восторге от этих мыслителей, – заметила Липа, адресуясь к абажуру. – Когда надо думать, они действуют, когда надо действовать – они думают. Неудивительно, что мир наш несовершенен. Ах, нам всем бы не помешал возврат к матриархату.
– Липочка? – задохнулась от удивления ее сестра. – Неужто ты в феминистки подалась?
Олимпиада Болеславовна поразмыслила над перспективами и не нашла в них ничего утешительного.
– Это, что ли, как у Тургенева? – уточнила она.
– Нет, – возразила Капа, – это как была такая, помнишь, черненькая Маша Арбатова по шестому московскому каналу?
– Ну вот еще, – окончательно расстроилась Липа. – Они там все выступают под лозунгом «Я сама», а я бы сама с собой рассудка лишилась. Ты же знаешь: мужчины – это первая из пяти тысяч моих маленьких слабостей, без них невозможно. Просто когда доверяешь им судьбы мира, нужно так, немножко, за ними присматривать. Краем глазика. И направлять в нужное русло.
– Липочка, ты просто Иоанн Златоуст.
– Сейчас ты еще посмотришь, какая из меня расхитительница гробниц. Лара Крофт. Ах, Капочка, нам бы жить в нынешние времена, какая мода, какие нравы…
– Какие гробницы? – возопила Капитолина.
– Ну, помнишь, приезжала выставка этого заокеанского дельца, – Липа пощелкала пальцами, припоминая, – Хаммера, он привозил сокровища Тутанхамона? Так вот, у меня возникла идея…
Она увлекла за собой сестру в комнату Татьяны, которую Капа отперла запасным ключом.
– Тетка всегда тут вечера проводила. И никого к себе не пускала. А уж после того, как Нита сбежала из дому с Лёсей…
– Липочка! – напомнила Капа. – А кому ты это рассказываешь? Все у меня на глазах происходило.
Липа приподнялась на цыпочки и принялась давить на плитку с искомым узором изо всех сил:
– Это я дедуктивно восстанавливаю картину происшедшего. Капочка! Принеси мне табуретку!
– Что ты делаешь?
– Ищу скрытую пружину. Тайный механизм. В нашем деле просто не могло обойтись без тайного механизма, фальшивой панели и скрытых полостей. Это надо или давить, или тянуть, или вертеть. Тянуть не за что, вертеть можно, но затруднительно. Буду давить.
– Так можно давить до скончания века, – недовольно заметила Капитолина Болеславовна, забуксовавшая с тяжелой дубовой табуреткой в узком проходе между постелью и столом.
– Можно, – согласилась Олимпиада. – Но ведь может и повезти. Упало же это чертово яблоко именно на Ньютона.
– А то на других оно не падало… – заворчала Капа, предвидевшая результатом сих изысканий неизбежный радикулит.
– На физиков – нет, – не унималась Липа. – Да и сама откровенно скажи: часто ли на тебя яблоки падали? Вот то-то. Может, и изобрела бы что-нибудь эдакое – ан нет, яблока не нашлось.
Капа притащила наконец табуретку и, чтобы не было обидно за бесцельный сизифов труд, сама на нее взгромоздилась, утвердив на носу очки. Какое-то время она изучала проблему, а затем внезапно произнесла:
– Можно давить, можно крутить. А можно подцепить вот эту нашлепку маникюрными ножницами.
Оказалось, что маникюрные ножницы как нельзя кстати завалялись в кармане кружевного передника, и Капитолина Болеславовна смогла сопроводить свои слова действием. Что и принесло оглушительный успех. Плитка зажужжала, как переполошенный шмель, и целый блок отъехал в сторону, обнаружив за собою нишу – глубокую, похожую на пещерку крохотного дракона.
С торжествующим воплем старушки извлекли на свет божий две шкатулочки: одну в виде кожаной книги, а из нее – три тоненьких старинных конверта, припорошенных пылью; другую, поменьше и подороже, крохотный черепаховый ларец, который им открыть не удалось. Логично было заняться эпистолярным наследием. Дамы с необычайной осторожностью подули на старинного вида бумагу и принялись зверски чихать.
– И это все? Пошарь там получше, – разочарованно попросила Липа, взвешивая в руке легонький ларчик.
Капа послушно просунула руку внутрь тайника, долго там шарила, но ничего более не обнаружила, кроме многолетних наслоений пыли.
– Пусто, – грустно сказала она и добавила: – Как же я сочувствую этой твоей Крофт; представляю, как давно не убирались в египетских гробницах. И при этом столь мизерная компенсация.
– Ну и на том спасибо, – утешила ее Олимпиада Болеславовна. – Торжество разума – тоже неплохой результат. Даст Бог, и с этими бумагами разберемся. Прабабка их не стала бы просто так прятать. Видимо, какой-то компромат.
В этот момент в комнату осторожно постучали, и на приглашение войти откликнулись двое мужчин, чьи лица освещал нездешний свет гениального прозрения.
– Мы вот решили, что вероятнее всего обнаружить тайник за изразцом, – захлебываясь от восторга, доложил Геночка, – и пришли к выводу, что его нужно попытаться протолкнуть внутрь или, напротив, выта…щить… Ой, а вы уже?
Аркадий Аполлинариевич неодобрительно покачал седой головой:
– Женщины вечно торопятся как на пожар.
* * *
Когда после совещания Данила Константинович попросил Барчука остаться, это более всего походило на знаменитую сцену из фильма «Семнадцать мгновений весны». И ясно было, что любезный полковник выступит в роли Мюллера.
Николай лихорадочно перебрал в памяти все последние прегрешения, подумал, что бывало и хуже, и, повинуясь приглашающему жесту Бутуза, пересел поближе к нему.
– Коля, – непривычно теплым, неформальным тоном сказал полковник, – ты знаешь, как я к тебе отношусь.
– Такая вот мужская любовь, понимаешь, – не удержался Варчук.
Бутуз взялся за голову.
– Кто тебя выдержит, Коля? – простонал он. – Жена и та сбежала.
Варчук насупился.
– Ладно, ладно, прости. Жена, положим, стерва, каких мало, – вздохнул полковник, осведомленный о перипетиях майорской семейной жизни. – Но и ты тоже хорош. Впрочем, старую собаку новым штукам не научишь, так что воспитывать я тебя не собираюсь, не бойся. Все значительно хуже.
Варчук хотел спросить: «А бывает хуже?», но внезапно понял, что действительно что-то произошло и его черный юмор совершенно неуместен в данной ситуации.
– Что с вами, Данила Константинович? – тревожно спросил он.
Исключая вечные трения, возникавшие на почве ершистости, упрямства и неуступчивости Николая, который и генералу мог брякнуть что-нибудь «прелестное», после чего родимое начальство неделями выслушивало сагу о разгильдяйстве и расхлябанности работников таких важных органов, они с полковником жили душа в душу. И мысль о том, что родимый Бутуз Константинополевич чем-то не на шутку расстроен, пугала.
– Со мной как раз все в порядке, Коля, – ответил Бутзубеков. – Я на пенсию ухожу через два месяца; дела вот готовлю потихоньку для передачи; удочку купил. Да черт с ней, с удочкой этой!
– Рад за вас, – сдержанно сказал Варчук. – Хотя не могу сказать, что я рад.
– И я за тебя не рад, – закивал головой Данила Константинович. – Вчера генерал сказал, кто возглавит отдел после моего ухода. И чтобы не делать долгую эффектную паузу, скажу, что это подполковник Тихомиров Глеб Ипатьевич.
– Ой-ёй! – застонал Варчук, как от зубной боли.
– Вот и я о том же, сынок.
Надо сказать, что майор и подполковник Тихомиров ничего общего, кроме года рождения, не имели. В остальном они представляли собой торжество противоположностей, и когда бы жили вместе, то жили бы как кошка с собакой. И смело можно было утверждать, что если на одном конце земного шара Тихомиров внезапно скажет «а», то на другом протестующим эхом откликнется Варчук: «Я». Там, где Николай говорил «да», Глеб упрямо бубнил «нет», и наоборот. К тому же они друг друга на дух не выносили, и петушиные бои не устраивали исключительно по причине чрезвычайной занятости на службе. Впрочем, и служба у них тоже была разная: майор все больше ловил преступников, Тихомиров все больше занимался документами. Начальство ставило его способности выше варчуковских и благоволило, чего о Николае никто находящийся в здравом уме и твердой памяти не сказал бы. Любил его только Бутуз, по-отечески переживавший за упрямца майора и четко понимавший, что в майорских погонах тот и состарится.
К тому же Тихомиров-старший занимал высокие руководящие должности в силовых структурах и во времена Советского Союза, и в годы перестройки; а теперь, во времена демократии и независимости, процветал как никогда. Поговаривали про его связи с людьми могущественными и не всегда чистыми перед законом; звучало в кулуарных беседах даже грозное слово «криминалитет», однако вслух, прилюдно обвинять никто бы не решился. Как-то плохо и недолго жили обычно поборники правды. Отсвет отцовского могущества падал и на сына; потому Глебу под ноги только что шелковых ковров не стелили.
«Бодался теленок с дубом», – написал когда-то Солженицын. У этого теленка по сравнению с Барчуком были еще неплохие шансы на победу.
– Коля, – Бутуз поставил на стол два стаканчика и бутылку водки, – я старый конформист, потому и дожил до пенсии всего с одним инфарктом и даже без язвы желудка. Ты знаешь, это своего рода рекорд по ведомству для людей моего возраста и звания. Ты так не сможешь.
– Ваше здоровье, – сказал майор, соглашаясь про себя, что полковник глаголет как пророк.
– Мой тебе дружеский совет напоследок, хоть ты его и не спрашивал. Если предложат тебе какую-нибудь работу, приличную для человека твоей квалификации и с достойной оплатой, соглашайся. Даже если придется пойти на маленький компромисс. Потому что здесь ты все равно в себе не волен, а я уйду, станет еще хуже. Подумай как следует. Ты хороший опер, просто прекрасный. Никогда бы не поверил, что сам стану такие кадры разбазаривать и уговаривать тебя уйти со службы, но, Коля, это твоя жизнь. И никто, слышишь меня, никто не поможет тебе. Сможешь, забирай с собой Сахалтуева, господин Тихомиров только обрадуется. Только, сам понимаешь, я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Ну, будь!
Они выпили еще по одной, после чего Варчук отправился к себе. По дороге он думал, что Бутуз прав и жизнь проходит, а что он сделал для себя и для других? Поймал пару преступников и посадил пару воров? Хорошо, конечно, но что дальше? В данном конкретном случае, особенно под чутким руководством Ипатьевича?
В кабинете он застал парадоксального Сахалтуева, все еще пребывавшего в отгуле, – который с боями добыл себе у Бутуза, – но теперь не желавшего покидать рабочее место. Юрка сидел мрачнее ночи и встретил друга воплем:
– Про катастрофу слышал?
– Где? Опять в Малайзии?
– Опять у нас! Знаешь, кого ставят вместо Бутуза?
– А, – махнул рукой Варчук, – ты об этом.
– Это национальная трагедия, – заволновался Юрка, – не понимаю твоего спокойствия.
– Чего волноваться зря?
– Тоже верно. – Сахалтуев какое-то время сопел и ерзал на стуле, а потом решился: – Увольняться надо, Коля. Все равно Ипатьич со свету сживет.
И даже зажмурился слегка, полагая, что вот тут-то и разверзнутся хляби земные, а хляби небесные обрушатся как раз на его многострадальную голову. Другой реакции он просто не представлял и все же решил провести душеспасительную беседу, пусть и ценой собственной жизни.
– Ты прав, – неожиданно кротко ответил Варчук. – И Бутуз советовал, да я и сам думаю. Только вот куда податься? Может, в частные детективы?
– А я согласен, – просунул голову в щель приоткрытой двери Артем. – Стану у вас секретарем работать, газетами шелестеть, мышей гонять, кофий подавать и клиентов принимать.
– Вот видишь, – обрадовался капитан. – Главное у нас есть, дело за малым!
* * *
Алина и Жанна пили кофе с домашними пирожными на крохотной кухоньке, где едва умещались плитка, раковина, столик с двумя табуретками и польский бледно-зеленый кухонный шкафчик. Алина зябко куталась в теплую кофту, хотя на улице стояла солнечная и ясная погода. Она подхватила грипп и теперь сходила с ума в одиночестве от высокой температуры, головной боли, неустроенной личной жизни и обиды на весь свет за давешний праздник у Колгановых.
