Текст книги "Стеклянный ключ"
Автор книги: Виктория Угрюмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)
– Давай поговорим.
Голос его звучал доброжелательно. Оч-чень доброжелательно, как сказал бы по этому поводу Миха.
Марина начала распаляться: ее всегда выводил из себя его слишком дружелюбный, слишком ровный тон. Будто она была ему настолько чужой, что он даже ругаться с ней не хотел. Справедливости ради стоит заметить, что так было всегда, с самого первого дня их знакомства.
– Последнее время ты совершенно отсутствуешь. Я не могу до тебя докричаться. Я словно с призраком разговариваю. Иногда мне кажется, что люди смотрят на меня как на сумасшедшую, потому что, кроме меня, тебя никто не видит. Андрюша! Что с тобой?
Андрей слегка передернул плечами. Он предвидел что-то подобное, понимал неизбежность подобного разговора, особенно после того, как не пришел ночевать домой, но теперь ему было скучно и неприятно. Поэтому он чуть ли не обрадовался подошедшей официантке.
– Что будете? – спросила она, не без любопытства поглядывая на красивую пару. Спросили бы ее, она бы безошибочно определила, что эти двое разбегаются. Причем им уже давно пора. У официанток на такие вещи глаз наметанный. Но ее, как и иных ее коллег, включая даже всеведущую Маргошу из «Симпомпончика», никто не спрашивал. Ей просто сообщили заказ, и все.
Она развернулась на каблуках и отошла от столика, думать забыв об этой паре две минуты спустя. Она таких видит десятки, если не сотни, каждый день.
– Дорогая, – обратился Андрей к своей подруге, дождавшись, когда официантка отойдет и их нельзя будет услышать, – тебе не кажется, что всякий раз, когда ты хочешь поговорить о серьезных и важных для тебя вещах, ты выбираешь не слишком удачное место? Почему пол-Киева должно быть свидетелем наших разговоров?
Голос его звучал холодно, размеренно. И этот Трояновский совершенно не напоминал вчерашнего влюбленного и сумасбродного юношу, читавшего до ночи стихи в мерцающем сиреневом парке и покупающего ландыши корзинами. Жесткий, безжалостный, суховатый, словом такой, как и всегда, он не мигая смотрел на Марину, и ей стало неуютно под этим змеиным взглядом.
Но все же девушка набралась смелости и ринулась в разговор, как в омут, с головой:
– Что значит – для меня?
– Ты о чем?
– Ты только что сказал – важных для меня вещах, – терпеливо пояснила Марина. – То есть тебе все равно, что станет с нашими отношениями.
– Дорогая, – устало и безразлично проговорил он, – даже если наши отношения когда-то и были, то их давно уже нет. Есть только постоянные их выяснения. Но это не способ что-то создать. Скорее, разрушить.
У Марины задрожали губы, слезы навернулись на глаза. То, что говорил ее возлюбленный, звучало больно и страшно; а он вовсе и не старался смягчить приговор, и даже не пытался как-то поддержать подругу. Он констатировал факты, излагал – ясно, сжато и доходчиво – основную мысль. Все как всегда. Просто прежде она мирилась с этим, находя такую способность вести беседу не самым худшим недостатком, а вот сейчас стало невмоготу.
– Извини, – сказала она, кусая губы, – кажется, я неудачно выбрала время и место.
– Пожалуй.
– Но дома мы сможем поговорить?
– Я сегодня довольно поздно вернусь, – предупредил он.
– Опять? – возмутилась Марина.
Андрей ничего не ответил, но и выражения его лица хватило, чтобы понять: вопрос поставлен неверно.
Марина понимала, что сама загоняет себя в угол, но была уже не в силах сдерживаться:
– У меня такое ощущение, что я не имею на тебя никаких прав.
– Никто и ни на кого не имеет никаких прав, – подтвердил он, попивая кофе. – Рабство отменили почти везде.
– Только вот не надо отделываться от меня общими фразами. Эти бесконечные цитаты, остроты, фразочки, отсылки к литературе…
На них уже начали оборачиваться, потому что Марина, распаляясь, говорила все громче.
– Ну а чем тебе не угодила литература? – полюбопытствовал Трояновский.
– Ты такой хороший и правильный, да? Знаешь, гораздо проще теоретически любить весь мир и никому не желать зла, чем помочь одному человеку. Около тебя холодно, ты пустой, ты как… как погремушка!
Она вскочила, схватила сумочку и выбежала из-за стола. Сей порыв имел не страшные, но неприятные последствия: девушка за что-то зацепилась колготками и в ярости оттого, что все-все складывается так отвратительно, прорычала, не сдерживаясь:
– Твою мать!
Приличная дама за соседним столом скроила презрительную гримаску. Андрей побагровел от злости. Расплатившись по счету и спустившись вниз, он обнаружил, что Марина стоит около его машины с независимым видом.
– Отвези меня домой! – скомандовала она.
– Я могу подбросить тебя только до Прорезной. В крайнем случае, до Золотых ворот.
Марина плюхнулась рядом с ним на сиденье.
– И я попрошу тебя впредь не употреблять такие выражения. Во всяком случае, при мне.
– Конечно, – едко ответила девушка, которую теперь бы не остановил и бронетанковый полк, – она бы сделала это так мило, так изысканно. Не то что я. Я ведь рылом не вышла?
Андрей хмурился, но молчал, однако Марина швырнула ему на колени две или три фотографии.
– Нет! Ты мне объясни, объясни, чем она тебя взяла?!
И в отчаянии и гневе принялась трясти его за плечи. Машина круто вильнула, едва не врезавшись в столб. Но, казалось, водитель не придал этому инциденту никакого значения. Все внимание Трояновского было поглощено снимками.
– Откуда у тебя эти фотографии? – спросил он.
Лицо Марины исказилось страхом от того, что она увидела во взгляде его прозрачных глаз.
* * *
Старинный секретер с причудливыми бронзовыми ручками был завален кипами снимков, сделанных наконец Константином в Музейном переулке. Снимки эти давали полное представление об интерьере квартиры; дотошный фотограф не обошел вниманием ни одну мелочь, ни одну деталь, и теперь одноглазый внимательно изучал их в поисках неведомо чего.
Английский бульдог с умными карими глазами внимательно слушал монолог хозяина, развалившись у самых его ног.
– Хитра, ох, хитра же была покойная, – бормотал Влад, разглядывая в лупу угол комнаты Аркадия Аполлинариевича. – Но и на старуху бывает проруха. Где? Где это может быть?! Она ясно говорила, что в ее любимом уголке. Черта с два догадаешься. Она, видишь ли, весь дом любила и поддерживала порядок даже в чужих комнатах. Упрямая была старуха и властная.
В ярости он стукнул кулаком по столу. Какие-то фотографии смялись, другие веером разлетелись по полу. Выскочил из соседней комнаты перепуганный помощник и принялся их собирать. Собрав же, попытался всунуть Владу в руки, но тот отмахнулся от него как от назойливой мухи и скрылся за дверями.
Когда хозяин вышел, помощник вернулся в гостиную, к своему напарнику. То был Вадим, как раз вернувшийся из города в дурном настроении: что-то у него там не вышло из того, что он планировал.
Из всех людей, живущих в доме, Вадим Григорьевич любил разговаривать только с двумя – с самим Владом, когда тот бывал в хорошем расположении духа и был не прочь побеседовать за бокалом коньяка, и со своим напарником, Валерием.
Валерий проработал на хозяина значительно дольше, чем Вадим, нанявшийся к безумно богатому и прихотливому старику по той только причине, что родное ведомство не могло обеспечить ему, неплохому специалисту, нормальную жизнь. А Влад мог. Причем обеспечить не просто сегодняшний день, но еще и безбедную старость. До старости оставалось не так уж много времени – Вадим уже обнаружил, как беспощадно быстро летит время. Семьи у него не было, да он и не стремился никогда ее заводить; родители уже давно умерли. И временами его охватывала паника – вот еще десять, ну пятнадцать лет, а дальше что? Нищета и болезни?
Когда старый университетский приятель отыскал его и предложил непыльную работенку у вернувшегося умирать на родину эмигранта, который хотел завершить здесь какие-то давние, «доисторические», как выразился Валерий, дела, Вадим Григорьевич не колебался ни минуты. Точнее, все колебания исчезли, когда ему озвучили сумму вознаграждения. Настораживало, правда, слегка, что Валерка, бесшабашный, не слишком деликатный, толстокожий, как носорог, Валерка даже в отсутствие работодателя говорил о нем почтительно, понижая голос и все норовя раскланяться с невидимым шефом – как японский болванчик. Но эмигрант был глубокий старик, «ровесник века», аристократ, подданный Бельгии, а не душегуб какой-нибудь. И служба у него не слишком, может, почетная – на одной чаше весов безоговорочно перевесила прозябание в пыльной конторе за жалкие копейки и полное отсутствие перспектив на будущее – на другой.
Вадим был представлен Владиславу Витольдовичу, и его покорил этот высокий и статный, седой одноглазый мужчина, которому бы никто не дал больше шестидесяти лет. Изысканный, утонченный, ироничный, он оказался блестящим рассказчиком и невероятным собеседником. За короткий срок общения с ним Вадим научился ценить хорошую кухню и вина и получать от них истинное наслаждение; полюбил носить дорогую удобную обувь – чему раньше не придавал значения; а также прослушал столько опер и посмотрел столько спектаклей, сколько не мог и мечтать в предыдущей своей жизни. Словом, на судьбу грех было жаловаться, а потому Вадим довольно спокойно воспринимал редкие вспышки гнева хозяина, полагая их вполне посильной нагрузкой к предложенному благополучию.
Но вот Валерий шефа боялся гораздо сильнее, хотя о причинах этого страха обычно говорить отказывался. Впрочем, Вадим решил попробовать еще раз. Он не терпел недомолвок и тайн, а тут уже около года его вынуждали жить среди загадок и секретов. И играть в шпионские игры. В целом ему нравилось, но хотелось бы знать и подробности.
– Слушай, Валера, ты хоть знаешь, что он имеет к этой покойной? – спросил он у приятеля, предлагая тому высокий бокал красного вина.
Валерка выпил, как показалось Вадиму, не почувствовав вкуса, как воду.
– Кэш какой-то, – ответил он. – Мне по барабану, лишь бы платил исправно, а на это дело пожаловаться нельзя. И вообще не советую лезть в его дела, любопытствовать… Он этого не любит.
– А я вот не могу так просто работать и ничего о своем нанимателе не знать. Любопытство одолевает. Странный какой-то. Не бандит, не головорез, а чуть ли и не хуже. Водитель говорит, он замучился его на кладбище возить. Приедут, Влад цветы положит и над могилой вышагивает, вышагивает, руками машет. Ну, лекцию читает, одно слово. А то сядет и сидит, и – цитирую водителя: «так и тянет подойти, потрогать – может, уже и тапки отбросил. Час может просидеть. А то и все два».
И Вадим легко улыбнулся, демонстрируя Валерию полную готовность в любой момент перевести этот треп в невинную шутку. Так чаще всего и случалось, ибо приятель хозяина обсуждать избегал даже с ним. Впрочем, на сей раз нервы у Валеры явно не выдержали, и он позволил себе чуть больше, чем обычно.
– Это называется – любовь, – пробормотал он.
– Не морочь мне голову. Что называется любовью, я и без тебя знаю. А вот когда на покойных орут дурным голосом – это уже не любовь, а чистая шизофрения. И когда заставляют взламывать квартиру, чтобы там все сфотографировать, – это тоже, знаешь ли, не симптом нормальных мозгов.
– Тише, а то, не ровен час, услышит.
– А по-моему, ему плевать, что мы о нем говорим или думаем. Он нас за людей не считает. Ему главное, чтобы приказы четко исполнялись.
– Это правда, что все равно. Но это ему не помешает…
Он не успел договорить. В кармане Вадима мелодично зазвенело. Тот взглянул на часы, пожал плечами – время позднее.
– Да, я слушаю, – сказал он сухо, но тут же переменил тон. – А-а, Мариночка! Здравствуйте, деточка, здравствуйте. Даже не спрашиваю, как дела, слышу, что ситуация вышла из-под контроля…
* * *
Рабочий день был в самом разгаре: Татьяна упоенно стучала на компьютере как заведенная, отрываясь только на то, чтобы справиться в словаре о каком-то уж очень сложном слове. Когда зазвонил телефон, она с облегчением откинулась на спинку стула и сладко потянулась – ей нужен был стимул, чтобы остановиться; и она искренне радовалась любому, кто ненадолго отвлек бы ее от дел. А этому человеку она радовалась еще и по другой причине – все-таки старинный друг, причем друг проверенный, настоящий. И голос ее звучал ласково, когда она говорила:
– Да, я. Привет, Пашенька! Уже вернулся? Рада тебя слышать. И еще раз спасибо за помощь, ты меня просто спас. Что? Хорошо, нет вопросов. Через полчаса, на углу…
* * *
Белое вино, устрицы. Свечи в серебряном подсвечнике, шампанское в ведерке со льдом, ваза с фруктами. Очень тихо играет музыка, в зале никого. Только на заднем плане маячат несколько телохранителей. Еще один из вариантов ситуации «скромно посидеть вдвоем, посекретничать». Только в исполнении Бабуина.
– Ох, Пашка, – усмехнулась Тото, – никак не привыкну, что мы уже взрослые.
– Не мы, а я, – наставительно заметил Бабченко. – Ты никогда не повзрослеешь. Я тебе, Танюшка, не то чтобы завидую – скорее изумляюсь. Для всех время идет, а мимо тебя просто проходит. Не останавливается, блин! Давай за это и выпьем!
Она подняла бокал, пригубила вина. А затем осторожно, чтобы не задеть собеседника, произнесла:
– Я не хочу тебя обидеть, Пашенька, но понимаю, что ты не просто так вывез меня поговорить. Услуга за услугу, нет?
– Стервь ты редкостная!.. – с восторгом откликнулся Пашка. – Типа того. Совпало. И не услуга мне нужна, а именно твои стервозные мозги. Потому что умным людям в своем окружении я никогда не доверяю, а глупые мне не помощники, а исполнители. Так что и выходит, что одна ты у меня на белом свете и есть.
– И кто ж ты после этого?
– Сиротинушка! – всхлипнул Бабченко голосом дракончика.
– Не хорони меня прежде времени! – погрозила ему пальцем. – Ишь, размечтался осиротеть. Тебе еще моими делами знаешь сколько лет заниматься…
Павел радостно захохотал. Смех его больше походил на рык. Вот кому бы озвучивать драконов и терминаторов.
– С чем ты таким интересным столкнулся? – серьезно спросила Тото, по опыту зная, что долго шутить в таких случаях не стоит – человек может передумать и не попросить помощи и совета.
– Видишь ли, – растерянно признался Бабуин, – и сам пока не понимаю. Это какой-то волк-одиночка. Ни команды у него, ни власти. Он не светился даже нигде. До недавнего времени. Собственно, я даже не знаю, есть ли он. Только мои люди исчезают – пока «шестерки», – и без серьезных на то причин.
Татьяна вздернула правую бровь, и он невольно залюбовался ею, забыв на секунду, о чем вообще речь.
– Прости за прямоту, – произнесла она, – но неужели в наше время это такая редкость?
– Нет, конечно, – легко согласился Павел. – Даже как-то неудобно этим заниматься, я-то случайно узнал, мне ведь о таких вещах не докладывают.
– Догадываюсь.
– Но в некоторых случаях они исчезали без шума и пыли. Без следа. Неправильно это. Ну, растворяются, как в формалине. И как-то я дотумкал, что все они исчезают – как бы поточнее выразиться – на одной территории.
– Условной, разумеется. То есть когда, сами того не ведая, вторгаются в чью-то сферу интересов. И сфера эта четко не определена. Я так понимаю, что с бизнесом, во всех смыслах этого великого слова, твой таинственный он не связан.
– Я же говорил – стервь. Как догадалась?
– Тоже мне, бином Ньютона, – хмыкнула она. – Догадаться просто – иначе ты бы уже все решил, красиво и просто. И мне ничего бы об этом не рассказывал. Кто ж беседует раз в полгода да о трудовых буднях? Логично?
– Логично.
– Твое здоровье. Продолжаю: догадаться-то легко, а вот что с этим делать дальше?
– Знаешь, за что я тебя люблю? – Павел взял ее за руку. – За то, что с тобой можно говорить об этих… Как ты их называла?
– Эфемеридах?
– Оно! О несуществующих вещах.
– «Некоторые вещи не существуют только потому, что их не сумели назвать», – процитировала Тото.
Павел подозрительно повспоминал, докладывали ли ему об этом когда-нибудь.
– Кто сказал?
– Лец. Станислав Ежи.
– Умный парень, – одобрил Бабченко. – Так вот, у меня есть только нечто, данное мне в ощущениях, причем очень смутных. И эти ощущения говорят мне, что если тот человек существует на самом деле, а не в моем воспаленном воображении, то его нужно опасаться. Ты же веришь в интуицию.
Татьяна ответила тем голосом, когда нельзя понять, шутит она или говорит всерьез:
– Только в нее и верю. А потом, весь западный кинематограф учит нас: не отмахивайся от непонятного, а то будет тебе «Кошмар на улице Вязов».
– Так я тебе дам все бумажки, покопайся в них, покумекай. Это все не к спеху. – И после длинной паузы, во время которой он рассматривал ее так пристально, будто хотел запомнить каждую черточку, родинку и морщинку, признался: – Всю жизнь ты мне перемолотила. Женился бы я на тебе, но жена мне нужна совсем другая. А другая жена мне не нужна.
– Спасибо, Пашенька, – чмокнула она его в ухо.
– Вот что главное. Я сначала не хотел говорить, но ты у меня не из пугливых. Да и я тебя в обиду не дам; пока жив – с тебя и волос не упадет… – и успокаивающе погладил ее по руке. – Сдается мне, что эта тень иногда маячит за твоей спиной. И еще: мои ребята срисовали одного кадра, который как-то подозрительно тобой интересуется. Он проходит совсем по другому ведомству, так что, если хочешь, я им займусь. В принципе, мне это нетрудно, просто ума не приложу, какое ему до тебя дело. Подробности интересуют?
– Ты о майоре этом? – беспечно спросила Тото. – Если о нем, болезном, то не волнуйся и нервов ему не порть. Я сама…
И неожиданно лихо подмигнула оторопевшему Бабуину, который так никогда и не мог привыкнуть к тому, что весь его немаленький штат Службы безопасности работает почти так же эффективно, как и эта странная женщина.
И когда они уже расстались, сидя в шикарном лимузине, Павел думал исключительно о ней. У него было десять свободных минут до следующей встречи, и он мог себе позволить такую роскошь, как потратить их только на себя. Он размышлял о том, что он знает Тото вот уже много лет и с каждым годом она покоряет его сердце все больше и больше. Но что ему, в сущности, известно о ней? Что они когда-то учились вместе (кто поверит, что богатый, как китайский мандарин, магнат Павел Бабченко какое-то время занимался в Художественном институте и мечтал о карьере Сальвадора Дали?); что потом она надолго уезжала куда-то за рубеж, потом вернулась. Что она не такая, как все, абсолютно другая; как вода, которая с легкостью принимает форму любого сосуда, но при этом остается водой и ничем иным. И что для нее он может рискнуть и пожертвовать многим. Иногда Павлу казалось, что не просто многим, а вообще – всем, но он боялся додумывать эту мысль до логического конца.
Глава 8
Повезло. Иногда так бывает, что просто везет, даже операм, которых бывшие жены считают записными неудачниками. Сперва, в понедельник, позвонили коллеги из Харькова. Взяли с поличным вымогателя и рэкетира Серегу Еремина, носившего сногсшибательную кличку Хрыч, чем несказанно порадовали Барчука и Сахалтуева, которые с ног сбились, разыскивая этого самого Хрыча по всей столице. Так что теперь начальству предстояло решать, как разобраться с бумагами; но это уже детали. Главное – дело сделано.
Говорят, как начнется неделя, так и продолжится. Ну что же – народ всегда прав. Во всяком случае, во вторник явились потерпевшие Лискины, в квартире которых была совершена кража, и забрали свое заявление. Выяснилось, что это какие-то давние семейные дрязги и чвары, и они решили не выносить сор из избы, а в узком кругу близких людей…
Лискина что-то там еще бормотала про близких людей, а майор смотрел на нее и диву давался: какие же они могут быть близкими после того, как ограбили родственников? Но он не адвокат и работает не в юридической консультации, а потому советов не дает. Ему что? Баба с возу, как говорит мудрый народ, майору одним делом меньше. То-то Бутуз будет доволен.
И наконец, в четверг Данила Константинович искренне и тепло поздравил их с задержанием особо опасного преступника, убийцы, некоего Григория Калошина.
– Я бы сам с такой фамилией в убийцы подался, – хмыкнул Сахалтуев.
– В ЗАГС проще, – не согласился стажер. – Заплатил копеечку, фамилию поменял и живи честно.
– Ты смотри, – сказал Варчук, – вот оно, молодое неиспорченное поколение. А мы с тобой, Юрася, давно уже циники. Нам на пенсию пора.
– Согласен, – кивнул капитан. – Хоть сегодня.
И потер спину, которую потянул на задержании: вчера ночью они с Барчуком, аки архары горные, скакали по каким-то чердакам и крышам – чудо еще, что не разбились; а утром случилась жуткая крепатура, и было ясно, что возраст уже не тот – за преступниками гоняться. Пора, пора бы уж устроиться в кресле-качалке и консультировать почтительных учеников и более юных коллег.
– И Авдеев этот решил вдруг подписать чистосердечное, – удивленно пробормотал Николай. – Просто свет какой-то виден в конце туннеля.
– Так хорошо давно еще не было, – покивал Юрка. – Даже не по себе. С чего бы это такой фарт?
– Понятия не имею, – пожал плечами майор. – Зато знаю, куда использовать малую толику свободного времени.
– Соскучился? – хмыкнул друг.
Варчук укоризненно на него посмотрел, скорбно поморгал пушистыми ресницами:
– Креста на тебе нет.
– Нет, – готовно подтвердил Сахалтуев. – Я агностик.
– А я пойду знакомиться с Артуром.
– Это уже другой разговор.
– Разговор, разговор, – сердито забормотал Николай. – Вот как раз ума не приложу – что ему сказать, с чего начать.
– А может, ну его, это дело? – нерешительно предложил стажер. – Оно все равно в архиве. Чего хороших людей зря тревожить?
Начальство воззрилось на него таким взглядом, что стажер почел за лучшее сгрести папки со стола и отправиться в канцелярию – регистрировать на отдел раскрытые дела и заниматься прочей бумажной волокитой.
– Устами младенцев глаголет истина, – спустя минуту изрек Сахалтуев.
– Пошел я, – невпопад ответил Варчук.
* * *
– У меня такая была в детстве, – сказал Артур, разглядывая синюю кобальтовую чашку в золотых цветах, из которой пил чай. – Знаю-знаю, я всегда это говорю, когда пью из нее. Но мне и сказать-то больше некому. Страшно даже подумать, что произойдет, когда я не смогу приходить к вам, и пить чай на этой кухне, и слушать про Новый год полувековой давности или про Геночкины проказы. Кто еще поймет, что может значить для человека старая-старая кобальтовая чашка в золотых цветах?
– Зачем уж так трагично? – осторожно молвила Капа. – Слава Богу, все пока живы…
Артур тепло и печально улыбнулся старушке:
– Ах, ангел вы мой, Капитолина Болеславовна! Все-то вы понимаете, только не хотите меня огорчать. Ушло что-то такое, невесомое, легкокрылое. Я ведь действительно приходил тогда расставить все точки, и так оно и вышло. Просто с другим результатом. Но, как говорят физики: отрицательный результат – тоже результат. Собственно, я все увидел и услышал, что хотел.
– Если вы об этом юноше… – скромно заметила Олимпиада, но фразу до конца не договорила.
Артур безнадежно махнул рукой и придвинул к себе вазочку с вишневым вареньем.
– Дело ведь не в нем. Точнее, не только в нем. Он всего лишь доказательство того, что природа не терпит пустоты.
Олимпиада Болеславовна открыла духовку и достала оттуда большой пирог.
– Какой аромат! – Артур закрыл глаза от наслаждения. – Это называется – поцелуй желудку.
– Ничего еще не известно, – молвила Капитолина. – Будьте мудры, спокойны и научитесь ждать. Помните, что сказал Тимур? Победа в результате достается не самому сильному и не самому хитрому, но самому терпеливому.
– Ну, мне он этого, признаюсь, не говорил, – улыбнулся ее собеседник.
– Вам не говорил, а мне говорил. Вот!
– Простите, что я вам вечер порчу. Только…
– Только кому вам его портить, как не нам? – сочувственно покивала головой Липа. – Все-таки давно уже не чужие друг другу. Тоскливо вам, мальчик мой?
– Будто душу прогрызли. Кстати, у нашей Таточки еще один воздыхатель появился? Не замечали?
Капа с Липой тревожно переглянулись.
– Нет, – сказала Капа изменившимся голосом, – не появлялся никто. Это у вас уже подозрительность излишняя, дитя мое.
– Ну, может быть, и подозрительность, – протянул Артур. – Только что-то часто я вижу одного и того же типа в нашем дворике. А я за столько лет выучил всех соседей, сколько их ни было. Это не наш. А сидит как привязанный. Ради кого бы ему еще здесь сидеть?
– Не обращайте внимания, – посоветовала Олимпиада Болеславовна. – Мало ли. Может, он собачку выгуливает.
– Ну да, в отсутствие самой собачки… Ладно, наверное, вы правы. Это я уж ко всему цепляюсь. Лучше скажите, что мне делать?
– Терпеть и ждать, – постановила Липа. – А потом, дитя мое, жизнь еще не закончилась.
Артур отхлебнул из чашки, помолчал. Глухо произнес:
– По секрету – иногда хочется, чтобы закончилась, потому что нету сил терпеть. Мне кажется, я не вынесу, если мы расстанемся.
– Сможете, вынесете, – печально ответила ему Капитолина. – Человек такое страшное существо, что без всего может жить. Даже без воздуха… какое-то время.
* * *
Николай сидел на лавочке, в тени огромного и пышного куста жасмина, курил и думал. У него так и не хватило духу подойти к Артуру со своими вопросами, и он просто проводил его от офиса до маленького дворика в Музейном переулке, ставшего за последнее время родным. Майор уже и сам не знал, чего ему больше хотелось – размотать ли до конца дело Мурзакова или просто наблюдать за этими людьми, быть в курсе их жизни, событий, и хоть так иметь к ним отношение. А может, он мечтал о несбыточном? О том, что однажды будет сидеть не здесь, на лавочке во дворе, а там, за столом, среди шумной и нелепой этой компании.
Стол ему виделся отчего-то обязательно круглым, под лимонным шелковым абажуром. На таком столе просто не может не быть тяжелой скатерти с кистями и бахромой. И в огромном буфете завлекательно поблескивает хрустальный лафитный графинчик в окружении тяжелых стаканчиков, как генерал со свитой адъютантов.
Варчук в жизни не пробовал лафита, и Бог его знает, отчего вспомнил именно о нем.
А еще ему грезилось, что Капитолина и Олимпиада Болеславовны непременно должны раскладывать пасьянсы на две, а то и три колоды. Аркадий Аполлинариевич – чертить что-то в альбомчике с эскизами, а Геночка – шуршать газетой и пить кофе.
У Николая никогда не было такого уютного и теплого дома, и теперь он словно смотрел сны наяву; и не находилось у него сил, чтобы от этих снов отказаться. И потому майор не слишком хорошо представлял себе, как останется когда-нибудь без них всех и, особенно, без Татьяны – загадочной, опасной, многогрешной и такой необходимой. Как это возможно?
* * *
Про пасьянс майор угадал как в воду глядел. Когда Артур ушел, очаровательные сестрицы прибрали со стола угощение и принялись раскладывать «Паука» на четыре колоды. То было кропотливое занятие, требующее не только терпения и внимания, но и таланта.
– Может, надо было ему рассказать правду? Потому что чует мое сердце, что Таточке очень скоро потребуется помощь, а что мы, старые перечницы, можем сделать? – вздохнула Капитолина.
Липа окинула ее задумчивым взглядом:
– А какую правду ты ему собираешься рассказать? Ты, голубушка, и сама правды не знаешь, и никто ее не знает. Одна только Нита знала, да и то не все… Ох, не все…
– Если это все-таки дело рук Влада, то жди беды. Он никогда не умел останавливаться, – настаивала Капа.
– Как и его валахский тезка [2]2
Имеется в виду знаменитый валахский князь Влад Дракула, ставший прообразом вампира.
[Закрыть]. На одно уповаю – что он уже умер, – вполне серьезно ответила Олимпиада Болеславовна, и по тону ее было ясно, что она подозревает в предмете беседы столько же отрицательных качеств и великих возможностей, сколько и во всемирно известном упыре.
– Такие ни в аду, ни в раю не требуются. Они тут надолго задерживаются. Я вообще подозреваю, что мы обитаем в чистилище, – понизив голос, поделилась с сестрой Капитолина.
– Упаси Боже! – внезапно голос Олимпиады стал мечтательным и зазвенел, как когда-то в юности. – А хоть и страшен он был в гневе, но иногда я Ните завидовала. Мало какая женщина может похвастаться, что мужчина всю жизнь посвятил любви к ней, а потом ненависти – и тоже к ней. Великое чувство имел.
– Знаешь, Липочка, – Капитолина Болеславовна нервно поправила очки, – как говорил Александр Сергеевич [3]3
Грибоедов.
[Закрыть]: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».
– Не знаю, я, грешная, не уверена, что не хотела бы такого супруга…
– Ненормальная! Типун тебе на язык! – рассердилась Капа. – И пасьянс не сошелся!
* * *
Она уже успела и повышивать, и помузицировать, и даже вздремнуть чуток, а возлюбленного как не было, так и не нет. Тото сердито подошла к зеркалу и, уставившись в серебристую поверхность, принялась беседовать с единственным живым существом в доме, не считая толстого золотого рыба, – со своим отражением.
– Все хорошо, – поведала она зеркальному двойнику, – но в течение пяти лет само собой разумеется, что обещание прийти домой в девять ничего не означает. Ровным счетом ничего. И ведь не возразишь. Все правильно. Все нормально! У него. Ты готова всю оставшуюся жизнь подчиняться этим правилам?
И отражение покачало головой в том смысле, что, конечно же, нет.
– Правда, ты тоже хороша, – продолжала Тото свой обличительный монолог, – но у тебя есть крохотное оправдание. Давай, давай скажем это вслух. Ты не чувствуешь надежности. Той самой надежности, о которой так много и долго трепались большевики.
Она смотрела на себя огромными, все расширяющимися глазами:
– Мне страшно. Как иногда бывает страшно.
И казалось ей, что ничего уже не случится в ее жизни по-настоящему прекрасного и светлого, что суждены ей только тоска и воспоминания, и, когда станет по-настоящему невыносимо, она согласится принять любой выбор, любой каприз судьбы, лишь бы не оставаться больше никогда одной, наедине со сверкающим в темноте зеркалом и одинокой, печальной, все потерявшей женщиной в нем.
Эта мысль ее испугала не на шутку. Она встряхнулась, расправила плечи, усилием воли заставила себя улыбнуться. Затем добыла из кармана шелкового халата мобильный и вышла на балкон.
– Алло! Ба? Я тебя не разбудила? Просто хотела поцеловать и сказать спокойной ночи. Я тебя люблю, слышишь?
* * *
Говоров появился на пороге с букетом роз и бутылкой красного вина.
– Здравствуй, милая! – чмокнул ее в висок. – Задержался, знаю. Зато вот приволок тебе добычу – твое любимое.
Татьяна рассмотрела бутылку:
– Знатное вино, знаешь ты в нем толк, ничего не скажешь. Ну что, выпьем для сладких снов?
Александр опустился в кресло у низенького столика, ловко вскрыл бутылку и налил вино в поданные Татьяной высокие стаканы. Вечер обещал стать милым, но тут на глаза Говорову внезапно попалось отложенное вышивание, и он недовольно нахмурился. Тото сразу уловила перемену в его настроении.
