Текст книги "Стеклянный ключ"
Автор книги: Виктория Угрюмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
– И как ты ее выследил? – спросил он.
– Она зашла в кафе, возле которого я стоял, – признался стажер.
– Много пива выпил?
– Порядком. До зарплаты не одолжите, а то я сегодня много потратил? – И молодой человек зашевелил губами, подсчитывая производственные издержки.
– А мне принести?
– Это как водится. – И Артем вытащил из сумки запотевшие бутылки. – Я же понимаю, не первый день на службе.
– Надо будет тебя оставить в отделе, – задумчиво молвил растроганный капитан. – Талантливый ты парень, на лету сечешь.
Теперь он был в состоянии выслушать даже самый подробный отчет.
– Эта наша Зглиницкая или ведьма, или того похуже, – подытожил Артем, доложив все, что ему удалось подслушать и подсмотреть.
– Что может быть хуже ведьмы? – полюбопытствовал Сахалтуев.
– Еще не знаю. Но может.
– Интересно, что на это скажет Николай. Особенно про страшного и таинственного преследователя, который угрожает нашей красавице.
– Я б на его месте поостерегся, – сказал Артем, имея в виду вовсе не майора, но преследователя.
* * *
Если бы Марина внимательнее относилась к своему собеседнику, то она бы наверняка заметила, что Вадим напряжен и раздосадован: ему явно претит играть роль сочувствующего дядюшки, но положение обязывает.
Они сидели в его машине, недалеко от дома, и обсуждали сложившуюся ситуацию.
– Мариночка, детка, – успокаивал девушку спутник, – ну что вы, право, так расстроились? Ни один мужчина на свете этого не стоит. Мы все тупые, нас в каменном веке по головам знаете сколько дубинками лупили? И вот вам результат. А вы из-за этого так убиваетесь.
Марина против воли начала хихикать сквозь слезы. Но горестные мысли снова взяли верх. В горе своем она была совершенно искренна. Девушка пребывала в отчаянии, оттого что теряла Андрея, и поэтому металась, готовая поверить кому угодно и совершить любую глупость. Тут все сошлось одно к одному: и любовь – нелепая, глупая, эгоистичная, но все же любовь к Трояновскому; и чувство ущемленного самолюбия – Марина никак не могла взять в толк, что ее любимый нашел во взрослой женщине, старше его, не такой юной, свежей и хорошенькой, как она; и страх остаться у разбитого корыта – без денег, без квартиры, без привычной уже безбедной, обеспеченной жизни; и злость на ту, кто эти несчастья принес.
– Но он же к ней уходит, я вижу. Нет – я чувствую. Он утекает, как вода сквозь пальцы. Раньше он просто бывал отчужденным, но я-то, дура, была свято уверена, что это просто характер такой, сдержанный. Ну, говорят, бывают люди с недоразвитыми эмоциями, ну не умеют. Я вот рисовать не умею, а он – любить, так чтобы все на свете забыть. Я и не волновалась. Даже радовалась, – говорила она, перемежая отрывистые фразы судорожными всхлипами.
– Отчего же радовались? – искренне удивился Вадим, протягивая ей платок.
– Ну, другой и ударить может, когда выпьет. Или приревновать и скандал закатить. Вон у подружки моей хахаль все платья порезал. Потом, правда, новые купил и прощения просил, но все-таки страшно. Она рассказывала, он за ней с ножницами гонялся. Да и я такого навидалась, что лучше не рассказывать. А Андрей такой спокойный, все время себя в руках держит. – Марина внезапно улыбнулась своим воспоминаниям и сделалась в этот миг похожей на маленькую девочку. – Бабушка говорила, знаете как?
Вадим недоуменно пожал плечами. В конце концов ему даже стало немного жалко эту глупышку, которая сделала все, чтобы потерять своего жениха, а теперь так переживает.
– Как же ваша бабушка говорила?
Марина произнесла старушечьим наставительным голосом:
– Не куриет, не пиет, не ругаитси. Деньгу приносит.
Вадим искренне рассмеялся:
– Ох, простите! Так у вас смешно вышло.
– Смешно, – согласилась девушка. – Я сама смеялась, а потом поняла, что бабушка-то по большому счету была права, потому что мужиков таких, чтобы не куриел и не пиел, раз-два – и обчелся. Ой! Простите, что я вам все это говорю. Я сейчас как сумасшедшая – даже фонарному столбу готова жаловаться.
– Ну, я-то получше фонарного столба буду? – хмыкнул мужчина.
– Ой! Извините. Я же говорила, у меня сегодня голова какая-то дурная.
– Ничего-ничего, – успокоил ее Вадим. – Вы рассказывайте, Мариночка, рассказывайте.
– А что говорить? Кое-как вот прожили, не жаловалась. Он меня и обеспечивал, и наряжал, и водил часто по театрам, и вообще отношения были нормальные. И тут вдруг жизнь стала рушиться! Он эту… встретил, и понеслось. И оказалось, что он и смеяться умеет, и глаза у него могут быть такие… Ну почему не я? Почему она? Вы понимаете меня? Вы же тоже мужчина, вы должны знать!
– Наверное, да, – заговорил Вадим, осторожно подбирая слова. – Каждый из нас переживал в жизни нечто подобное. Я старше вас и потому переживал чаще. У вас это первое разочарование такого масштаба?
Марина кивала головой, утирая слезы.
– Я так и думал. Один мой знакомый – не совсем даже знакомый, а так, пятая вода на киселе, – называет это «стеклянный ключ».
– Как? – удивилась девушка. – Какой ключ?
– Стеклянный ключ. Дескать, всю жизнь ты ищешь свои двери с нарисованным на них очагом, сражаешься за ключ от них, а когда наконец добираешься туда и пытаешься открыть замок, чтобы попасть в свою сказку, то выясняется, что ключ был стеклянным. И что он хрустнул в замке и разлетелся на мелкие осколки. А ты стоишь перед закрытой дверью, жизнь прошла, время упущенное не вернуть, и нету сил начинать все заново…
– Именно так, – согласилась Марина, завороженно слушавшая своего старшего друга.
* * *
В то время как стажер Артем продвигался в сторону родимой службы, обогащенный новыми знаниями, а Вадим утешал Марину, в кафе продолжалось выездное заседание.
– Тань, – говорила Машка, которую четвертый коктейль окончательно побудил к откровенности, – я за тебя волнуюсь.
– Перестань, – успокаивала ее трезвая до отвращения подруга. – Сто раз переживали и худшие вещи, просто все мы немного побаиваемся мистики и все немного суеверны в душе. Если бы тебе кондукторша в троллейбусе неприятности напророчила, то ты бы в долгу не осталась. А вот с цыганами как-то не ладится. Нет?
– Фу-ты ну-ты, – надулась Машка, – какие мы проницательные, аж оторопь берет. Ну а чего они на тебя слетаются как мухи на мед, цыгане эти, еноты и енотоведы?
– Планида у меня такая, – глубоким контральто поведала Тото и уже нормальным голосом, весело спросила: – Слушай, тебя сводки с фронтов интересуют или как?
Машка тут же оживилась, порозовела и даже протрезвела окончательно и бесповоротно.
– Да, да, рассказывай скорее, что там?
– А то, что я получила официальное приглашение на маленькую скромную вечеринку. Причем пригласили меня тыкобы…
– Это еще что за зверь?
– Если есть я-блоко, – профессорским тоном пояснила Тото, – то должно быть ты-блоко, если есть я-кобы, то должно быть…
– Я с тобой однажды трёхнусь, – призналась Мария.
– Такой уж у тебя крест. Ты дальше слушай. Пригласили меня вроде бы и с кавалером, но робко так намекнули, что будут все свои и что чужие там ни к чему.
– Во подлец! – завопила Машка.
– Кто?
– Кто? Кто? Красавец мой, Сереженька, то есть твой уже, – вот кто. Мне он вечеринок не устраивал, экономил. На железки свои копил, Гарпагон проклятый.
Татьяна не удержалась и прыснула со смеху.
– Ничего смешного не вижу в этой более чем трагической истории, – обиженно заметила подруга.
– Словом, – сказала Татьяна, – расчет таков: прихожу я, правильно воспринявшая намек, одна-одинешенька. А наша милая девочка на глазах у своего любезного сводит с ума всех кавалеров, потому что выглядеть будет, естественно, лучше всех. Уже сегодня в парикмахерскую поскакала. Мне-то, наивной, сказано, что никаких особых политесов разводить не надо, в чем живу, в том могу и приходить. А если я все-таки явлюсь с кавалером, то тем самым автоматически толкну Сергея в ее объятия: какому мужчине понравится соперник? Ну-ну. Посмотрим. Кстати, о «посмотрим». Приходили меня сегодня оценивать.
– Что еще за история, почему не знаю?
И Машка тоскливо поискала взглядом на столе какой-нибудь напиток, который помог бы ей достойно перенести последние известия из стана противника. На столе было девственно пусто – все уже убрали, и она замахала рукой, призывая хоть кого-нибудь исправить сложившееся положение.
– Так вот я и докладываю! – говорила между тем Тото. – У нашей Жанночки есть такой же агент для особых поручений, как я у тебя. Такая себе наперсница разврата. Забавная особа. Сперва несколько раз с абсолютно независимым видом гуляла мимо меня, потом вообще засунулась ко мне в кабинет под предлогом того, что ищет Жанночку. А потом они долго и упоенно перемывали мне косточки за неплотно прикрытой дверью.
– А ты?! – в полном восторге спросила Машка.
– Подслушивала – само собой разумеется.
– А этика? А нормы морали?
– Ты еще вспомни про права человека и запрет на использование химического оружия. Я шпион или где? Я в стане противника или кто?
– Уникально…
– А теперь, – сказала Татьяна, – мы этим коварным кисам покажем, кто кому Иван Васильевич Грозный. Они нас с тобой, панимашь, собрались давить молодостью и нездешней красотой.
– Хреново, – поскучнела Марья.
– Напротив, Ватсон! Противника надо бить там, где он сильнее всего. Тогда его разгром будет полным и окончательным.
– И что ты придумала?
– Да вот, – сказала Тото, – есть у меня один незатейливый костюмчик. Специально для скромных домашних праздников в кругу самых близких людей.
Глава 9
Одноглазый протянул руку и потрепал собаку между ушами. Бульдог по имени Уинстон повернул морду к хозяину с выражением: «Что? Одиноко? Хочешь поговорить?» Влад усмехнулся, но с Уинстоном разговаривать не стал, ему было с кем побеседовать.
В спальне, на прикроватном столике у изголовья, стояла фотография молодой женщины, одетой по моде тридцатых годов. Ветер развевал подол легкого элегантного платья, маленькая шляпка кокетливо сдвинута на бровь; изящные кисти обтянутыми кружевными перчатками; на ногах – туфельки на изящных каблучках-контессах. Фотография, восстановленная цифровым способом из старой, потрепанной и пожелтевшей от времени, не давала возможности узнать цвета. Но одноглазому это не требовалось. Он и так знал, что глаза у женщины синие, как море, и такие же изменчивые. Шляпка и платье – под цвет глаз, он сам привез их из парижской поездки; а туфли шил сапожник, чья будочка стояла на углу Музейного переулка и Александровского спуска, тогдашней – Кирова. Сапожника все звали не по имени и отчеству, которых никто не помнил, а по прозвищу Чистим-блистим. Туфли Чистим-блистим сработал на славу, из редкой обезьяньей кожи, и женщина выглядела в этом наряде настоящей королевой.
Все это случилось так давно, что Владу иногда казалось, что он просто вспоминает давний, прекрасный сон. И что жизнь свою строит в угоду не реальности, а выдумке – нет на свете этой женщины, и быть не могло. А потом он вспоминал, что ее действительно больше нет, и острая боль пронзала его сердце. Он-то, наивный, думал, оно давно очерствело, но оказалось не так. Оказалось, что сердце тосковало и мучилось без нее, и за это одноглазый ненавидел ее еще сильнее.
– Завтра я приеду к тебе, – сказал он негромко, обращаясь к фотографии. – Привезу тебе цветов, посижу немного и отправлюсь по делам. Я хочу, чтобы ты уяснила себе раз и навсегда: твоя смерть ничего не меняет, хоть и не верю я в то, что ты умерла, не могу поверить, сколько ни думаю об этом. Но если ты там, на небесах, то пусть душа твоя не знает покоя; а если ты умудрилась обмануть меня и все еще здесь – что ж, тогда ты испытаешь настоящую боль, такую же, какую когда-то причинила мне. У тебя восхитительная внучка – она умна и хороша. Видит Бог, я бы и сам влюбился в нее, когда был молод и еще умел любить. Она заслуживает уважения и поклонения. И потому я уверен, что ты не сможешь равнодушно относиться к несчастьям, которые вскоре свалятся на нее. Я отомщу тебе, любимая, я отомщу. Я не смогу умереть спокойно, пока не воздам тебе и всем потомкам твоим. Ну, спи, спи.
* * *
Темнело, зажигались фонари, веселые компании рассаживались на лавочках, а в домах, за занавесками, как в желтых и голубых аквариумах, сновали рыбки-хозяйки, готовясь встречать мужей с работы. Марина и Вадим по-прежнему сидели в машине. Он предлагал заехать в какое-нибудь кафе, перекусить, выпить по чашечке кофе, но девушка не хотела двигаться с места. Ее мысли крутились вокруг случившегося вчера, и больше ни о чем ни думать, ни говорить она не могла.
– Я так испугалась! Так испугалась!
– Наверное, было от чего, – посочувствовал Вадим. Ему становилось все скучнее, но он отважно играл свою роль.
– Он кричит, дескать давай телефон подруги, а я с перепугу вообще все слова позабывала. Сейчас-то мне кажется, было что ответить. Но задним умом все крепки.
– Не огорчайтесь. – Вадим понял, что пора как-то подводить беседу к логическому концу, а для этого нужно подбросить девушке хоть несколько здравых идей. – Теперь нужно подумать, как выкрутиться из этой ситуации. Знаете что – берите вы этот «Полароид» да покажите своему ненаглядному. И разыграйте сцену оскорбленной невинности. И побольше говорите ему, как вы его любите, как боитесь потерять, какой он удивительный и необходимый. Мы все собственники и отчаянно тщеславны. Ему будет приятно.
Марина уже немного пришла в себя, а потому опять ощутила неясные подозрения:
– Скажите, а зачем вамнужна вся эта катавасия? Вы мне никак не отвечаете на это вопрос. Уходите, как из-под обстрела.
Отвечать не хотелось, но дольше тянуть было уже опасно, нельзя. И Вадим заговорил, постаравшись придать своему голосу убедительности и проникновенности:
– Ах, Мариночка, все это слишком тонкие материи. Но я попробую объяснить, потому что ваше доверие мне дороже всего. И без вашей помощи мне с этой ситуацией… – Он развел руками, демонстрируя свою полную беспомощность. – Первое, да и единственное, что вас, вероятно, волнует – это покой и безопасность вашего молодого человека. Скажу сразу: мне до него лично нет никакого дела. Будь на его месте какой-нибудь Вася или Петя, я бы точно так же суетился и бегал. Дело в том, что я исполняю весьма деликатное поручение одного лица. Дай вам Бог никогда с ним не сталкиваться, Мариночка. Его сына угораздило влюбиться в вашу соперницу, но недавно сыну пришлось ненадолго уехать…
– А-а-а, понятно, – протянула девушка, которая под словами «ненадолго уехать» понимала исключительно места не столь отдаленные.
Вадим подивился такой «понятливости», но решил ей подыграть:
– Откровенно? Скорее всего да. Но точно не знаю да и знать не хочу. Не мое это дело. От материальной поддержки эта особа сразу отказалась, но отцовское сердце не камень. Вот он и блюдет ее как зеницу ока, чтобы было что ответить сыну, когда тот спросит.
– Ну и история. Похоже на какой-то сериал.
– Сериал и есть, в чистом виде, – поспешил согласиться ее собеседник. – Но платят хорошо, так что для меня это такая же работа.
– А вы частный детектив, да? – догадалась она.
– Вроде того, – уклончиво отвечал мужчина.
– Но если все это правда, то зачем вам за ними следить? Ну ладно, это-то понятно… Зачем?.. Нет, стоп, запуталась.
– Еще бы, Мариночка, – убедительно и очень откровенно сказал Вадим Григорьевич. – Тут сам черт ногу сломит. Давайте-ка я вам помогу разобраться во всем. Вот первый ваш порыв какой? Спасать Андрюшу?
Марина неожиданно трезво и рассудительно ответила:
– Нет. Вовсе нет. Не это. Вы мне ответьте, откуда вы заранее знали и мое имя, и что Андрей именно… Вы же меня прямо около ювелирного поймали. – И с ужасом воскликнула: – Или он не в первый раз туда ездил?
– В первый, в первый. Он – в первый, а ваш Мишаня – в третий или четвертый. Мариночка, все в этом мире можно узнать. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Я заочно знаком со всеми потенциальными покупателями этой квартиры. А теперь давайте вернемся к нашим баранам…
– Куда? – вытаращила глаза девушка.
– Простите, милочка. Это старая французская пословица.
– А-а-а… – протянула Марина.
– Так вот, вы бы его хотели сразу утащить из такого опасного места, но в этом и заключается ваша основная ошибка. В любом человеке, особенно в мужчине, силен дух противоречия. Запрещайте ему что-нибудь, не пускайте его туда, отваживайте любыми способами, и вот уже он жаждет этого, добивается любыми путями. Хотя вначале не больно-то и хотелось. Вы, Мариша, ничего путного не добьетесь, если не послушаете меня, старика. Какой-то период увлечения у него наверняка будет. Я к этому морально готов, и вы будьте готовы.
– Ага… – покивала головой. – Чем пионер отличается от сосиски? Сосиску нужно готовить, а пионер всегда готов.
– М-да-а, – слегка поморщился Вадим. – Остроумно. Так вот, дайте ему какое-то время, чтобы прийти в себя, но глаз с него не спускайте. И ведите себя не так, как захватчица, но как в первое время, когда вы боролись за его расположение.
– Да что же это такое? – возмутилась она внезапно.
– Секреты. – Он отечески погладил ее по руке. – Страшные мужские секреты. И ничего не бойтесь. Мы с вами вместе горы свернем… Вам главное, чтобы он квартиру эту купил, это сразу изменит их отношения к худшему, вот увидите.
* * *
Под одним из фонарей на Владимирской горке стояли знакомые нам уже музыканты и играли мелодию Шарля Азнавура «Вечная любовь». На скамейке напротив них восседал нарядный и довольный Поля, рядом лежал букет цветов. Татьяна и Андрей танцевали на совершенно пустой аллее.
Трояновский думал, что такие вещи случаются только в кино, и уже потому казались призрачными и аллея, и музыканты, и свет вечерних сумерек, и чарующая музыка. Он старался запомнить все это как можно лучше и точнее, чтобы потом рассказывать детям и внукам, и уже теперь понимал, что как бы подробно он ни описывал этот вечер, все будут считать, что он его выдумал. Потому что так не бывает никогда. И он сказал вслух:
– Никогда не знал, никогда не верил, что так бывает.
Татьяна уткнулась носом ему в плечо и ничего не ответила.
– Тебе не скучно со мной? – всполошился Андрей.
– Умный, – пробормотала она, нежно целуя его в шею, – очень умный, но совершенно несмышленый.
– Ага! – зашептал он. – Вот и возись теперь…
Из темноты вышел давешний юродивый, приподнял вежливо свою необъяснимую бейсболку и обратился к Поле:
– Добрый вечер, батюшка. Вы не против, если я рядом с вами посижу?
И уселся, сложив чинно ручки на коленях и примостив у скамейки свой кулечек для пожертвований.
Андрей обнял любимую крепко-крепко, будто боялся, что кто-то сможет ее отобрать у него.
– Знаешь, – признался, – мне его немного даже жалко.
– Кого?
– Артура. Я подумал о нем, а потом вспомнил своего старого мишку. Мы переезжали на другую квартиру, и он потерялся. Это такое горе. Правда, настоящее горе.
– Понимаю, – вздохнула Тото. – Я когда-то собрала свои игрушки, чтобы нести их в химчистку, а Геночка решил, что я думаю отдавать их, вынес во двор и положил чуть дальше мусорных ящиков, чтобы люди разобрали.
– Это ходячая какая-то катастрофа, а не Геночка, – возмутился Андрей. – И что было?
– Их и разобрали. Только одного медведя и оставили, потому что ему было сто лет в обед. Может, чуть меньше ста. Им еще тетя Капа играла, а ей он достался в наследство от матери. Он весь лысый был, и лапы подшиты, и глаза уже печальные-печальные. Я возвращалась домой, с работы. Смотрю – сидит мой Топтыгин прямо под самым ящиком, среди каких-то драных газет и яблочной кожуры, и смотрит прямо на меня, словно спрашивает: что ж ты так? Чуть не умерла от ужаса и вины. Он теперь все время так смотрит, будто я его еще раз могу вынести к мусорнику. Плакала тогда дня три, да и теперь… – Она отвернула лицо. – Страшно сказать – по погибшим родителям никогда так не плакала.
– Очаровательная пара, – обратился тем временем юродивый к Поле, – очень вам подходит. А вы какого мнения?
Один из музыкантов, наигрывая, кивнул обоим в смысле – да, что правда, то правда – очаровательная пара.
– У людей есть свобода воли, – шептала Татьяна, кружась в танце. – Это игрушки зависят от нас. У Артура еще все впереди и все будет хорошо.
– Без тебя? – искренне удивился Трояновский. – Хорошо?
– Правда-правда, – сказала она.
– А вот и неправда… – заметил юродивый, обращаясь к Поле.
В этот момент музыканты начали играть знаменитый вальс Доги, и молодые люди понеслись в танце все быстрее и быстрее, и Татьянино платье летело в воздухе и слегка поблескивало в лунном свете.
– Самое лучшее кино, – заметил Полин собеседник. – Кадр просто для Канн. – Он бережно усадил игрушку себе на колени. – Садитесь сюда, вам будет лучше видно.
Музыка оборвалась на тоскливой, звенящей ноте. Они какое-то время просто стояли, обнявшись, затем Андрей поклонился своей даме и прильнул губами к ее руке:
– Благодарю вас, мадам, за прелестный танец.
Она на секунду прижалась щекой к его склоненной голове:
– Это я вас благодарю, сударь.
Юродивый бережно снял с колен енота:
– Благодарю вас за прекрасную компанию. Рад был увидеться. – Он снова приподнял кепку, раскланялся с музыкантами, игрушкой, нашими героями, а потом отвесил последний поклон в сторону знаменитой беседки, будто она вовсе не была пуста вот уже много десятилетий, будто там и сию минуту сидел во всей красе знаменитый на весь Киев струнный оркестр.
– Чудо какое-то, – сказала Татьяна, глядя ему вслед. – Ну что, пора идти.
– Ты не пойдешь вниз, – возразил Трояновский.
– Почему?
– Я тебя понесу.
Он подхватил ее на руки.
– Тебе не тяжело? – прошептала она, обнимая его за шею.
– Я мог бы носить тебя так всю жизнь.
* * *
Татьяна возилась у своего туалетного столика с кремами и притираниями. Из небольшого ларчика, обтянутого шелком, она добыла крохотный фарфоровый кувшинчик с толченым жемчугом, смешала немного порошка с кремом и принялась втирать в кожу. Рядом стояла коробка со старинным маникюрным прибором – из серебра и слоновой кости, со специальными щеточками и бархотками для полировки ногтей.
На кресле небрежно брошено что-то цвета морской волны, на туалетном столике – шкатулка с украшениями. Наша героиня, как Ганнибал перед сражением при Каннах, готовилась к завтрашнему походу в гости к шефу, на который Машка возлагала так много надежд. Откровенно говоря, если бы не любимая подруга, Тото отказалась бы играть дальше в эту игру. Сергей Колганов при ближайшем рассмотрении оказался вовсе не таким уж плохим человеком, и перспектива причинить ему боль огорчала. А то, что он влюбился в Жанночку и оставил предыдущую пассию, – мерзавец, конечно, но Машка сама во многом виновата. Если женщина хочет держать в руках мужчину, то прежде всего она должна научиться держать в руках себя.
Чем дальше, тем острее Татьяна ощущала, как беспощадно, гибельно, неотвратимо проходит время, проходит целая жизнь. Она до мелочей помнила день, когда собирала книги и тетрадки в желто-коричневый ранец, чтобы первый раз идти в первый класс. Помнила, как развешивала на спинке стула форму и белый передник, обшитый ручными кружевами. Вот солнечный луч ползет от балконной двери, взбирается на ручку кресла, скользит по сверкающему лазуритом боку китайской фарфоровой вазы. «Пора вставать, сегодня ты идешь в школу, просыпайся», – говорит бабушка Нита, а она уже не спит вовсе, она от волнения не могла сомкнуть глаз всю ночь… И вот ей уже тридцать пять. Тоже не очень много, если разобраться, но ведь и следующие двадцать восемь лет пронесутся так же быстро и незаметно.
Что дальше?
Она часто спрашивала себя, а что же дальше. Как жить, кем быть, с кем быть?
Татьяна то и дело запрокидывала голову назад, чтобы слезы, то и дело выступающие на глазах, затекали назад. И это было более чем странно, если учесть, какой удивительный и волшебный вечер она только что провела с влюбленным в нее мужчиной.
Такое настроение не могло остаться незамеченным.
– Что стряслось, душенька? – тревожно спросила Антонина Владимировна. – Вроде явилась такая счастливая, вся светилась. Тебе плохо?
– Сама не понимаю, что со мной творится. Должна быть счастливой, а так больно, будто душу выворачивают наизнанку. Что со мной?
И она по-детски ткнулась к бабушке.
– Любовь, – погладила ее по голове Нита. – От нее тоже бывает больно.
– Плакать хочется.
– Это прекрасно, – сказала бабушка. – Это просто прекрасно. Поплачь. А то ты не плакала с тех пор, как Геночка вынес твои игрушки. Да и то был не плач, а вой какой-то. Поплачь.
Татьяна упрямо помотала головой, и ее пышные кудри рассыпались по плечам.
– Мне нельзя. Мне надо завтра выглядеть просто великолепно. Никаких красных и припухших глаз, никаких слабостей.
Нита с сомнением повертела в пальцах пилочку для ногтей:
– Так не годится. Однажды у тебя кончится завод, и моли Бога, чтобы это не случилось где-то на полпути.
– Бабушка, у меня сегодня такой странный случай… – начала было Татьяна.
– А мне сегодня сон приснился… – в унисон проговорила Нита.
Они рассмеялись. Это хоровое исполнение случалось у них по нескольку раз на дню. Они думали одинаково и говорили тоже почти всегда одинаково или об одном и том же, по крайней мере.
О странных случаях принято у них было повествовать обстоятельно, со вкусом и подробностями, за чашкой кофе. Сидя под лампой, Татьяна искоса разглядывает бабушку: величественная, все еще красивая старуха с короной великолепных волос, в строгой блузке, с великолепным, безупречным маникюром. На пальце у нее сверкало кольцо. И Тото всегда представляла, какой она сама будет в Нитины годы.
– Ну что, – предложила бабушка, – покурим? Согрешим?
– Вот столечко, – показала внучка на кончик мизинца.
– Давай.
Добыли из бара бутылку коньяка, сигареты, вставили их в длинные янтарные мундштуки, перенесли на стол серебряную пепельницу в виде уродливой ацтекской жабы. Затянулись. Затем бабушка сообщила:
– Сегодня мне снился сон. Даже немного обидно – шестой раз в жизни вижу сон, и шестой раз подряд в нем участвуют почти одни и те же лица, только с небольшими вариациями.
– Ты его записала? – серьезно спросила Татьяна.
– Естественно. Если будет нужно, тетрадка лежит в баре, на прежнем месте.
– Что на сей раз?
– Мне снится, что я иду по абсолютно пустому городу, – сказала Нита и выпустила голубоватое колечко дыма – она все обещала научить внучку пускать кольца, но Тото никак не давалась сия сложная наука. – А навстречу мне молодая цыганка ослепительной красоты. Я ее не видела больше полувека, но сразу узнала.
– В юбке цвета луковой шелухи? – переспросила Татьяна.
– А ты откуда знаешь? – удивилась Антонина Владимировна. – Капитолина рассказала?
– Нет, при чем тут тетя Капа?
– Да она у меня эту цыганку как бы позаимствовала и тоже стала видеть ее в особо важных случаях, – пояснила Нита. – Впрочем, Капа всегда видела яркие цветные сны и всегда их запоминала, а я – никогда. За исключением тех пяти случаев. Первый к смерти отца; второй к смерти матери; третий к войне; четвертый и пятый к гибели твоих родителей. И вот сегодня.
Антонина Владимировна замолчала, глядя в даль слезящимися, выцветшими глазами. Когда-то давно, в молодости, они были у нее синими, как звездчатые сапфиры, но с тех пор утекло много воды.
– Ба! – серьезно попросила внучка, нарушая затянувшееся молчание. – Однажды нам придется объясниться. Почему бы не сделать этого теперь же?
– По какому поводу объясниться?
– Я имею право знать хоть что-то про твой четвертый сон? – спросила Тото, и стало ясно, что она не в первый и не во второй раз в жизни поднимает этот вопрос.
– А сегодняшний тебя не интересует? – хмыкнула Нита.
– Очень интересует. Я знаю цену твоим снам. Но эта привычка все скрывать – она меня угнетает. Все не тридцать седьмой на дворе. Ты же сама учила, что нехватка информации приводит к искажению действительности. К ошибкам. К гибели. К краху.
– Говорила. Если бы ты точно так же помнила, куда кладешь счета за телефон… – заворчала бабушка недовольно.
– Нечестно. Я покажу вам какую-нибудь карточку, желтую или розовую, или не дам коньяка.
– Тоже мне подумаешь, агицын паровоз – этот ваш четвертый сон! – воскликнула Нита. – Сон как сон! Вещий более-менее. Сбылся, все минуло и быльем поросло. Что о нем говорить?
– Я должна знать, что там у вас произошло больше полувека назад.
– Какое это сейчас имеет значение? – Она потерла великолепный свой лоб изящной рукой, словно отгоняла наваждение; и камень сверкнул огнями в свете лампы. – Он приснился мне за три дня до того, как все случилось, – начала она внезапно, сухим и отстраненным голосом. – Я шла по пустому городу, Голубому городу, в который я попадаю каждый свой сон. Я шла по изогнутому мостику с резными перилами, над рекой, закованной в каменные стены, и под мостом кружили огромные красно-золотые карпы. Навстречу мне – цыганка… Вот эта самая – красавица в золотисто-рыжей юбке. Я еще до сих пор помню, как звенели ее украшения. Три тяжелых золотых браслета на левой руке. – Тут Татьяна уставилась на бабушку огромными блестящими глазами, но та изумления внучки не заметила, погрузившись в воспоминания. – И она сказала мне: Нита, слушай, три дня спустя Влад придет с юга. А я хотела спросить: как с юга, ведь там уже немцы?
– В каком году это было? – тихо, чтобы не спугнуть рассказчицу, не сбить ее с мысли, спросила Тото.
– В сорок первом.
Нита налила себе ударную дозу коньяка и выпила легко, не морщась, как колодезную воду. Закурила новую сигарету.
– Через три дня он действительно пришел. Когда все наши солдаты пытались выйти из окружения и пробивались к своим, он убил немца, забрал его документы и вернулся назад. Он в совершенстве владел немецким и каким-то образом сумел обвести вокруг пальца всех, кого было нужно. Уж не знаю, как он выпытал у того офицера необходимые подробности. И знать не хочу. Он пришел с юга, в сверкающих сапогах, в безупречной черной с серебром форме и с черной повязкой на правом глазу. Я его даже не узнала сперва, думала, что меня пришли арестовывать, и только изумилась, за что мне такая особая честь. Он даже не сказал мне, где и когда его ранили. Для него это были такие мелочи. Он забрал меня из Киева и вывез далеко, в деревню, не важно в какую. И там я благополучно пережила оккупацию и встретила наших.
– А Влад?
– Ушел так же внезапно, как и появился. Ушел на войну, и я подозреваю – как бы кощунственно это ни звучало, – что там он находился в своей родной стихии. Вот это вот постоянное сверхчеловеческое напряжение было для него естественным и даже необходимым. Ему бы родиться во времена своего валахского кузена, там бы он развернулся…
– Иногда мне кажется, что никто не любил тебя так же сильно, как он, – вздохнула Татьяна. – И я просто диву даюсь, что ты оставила его.
