Текст книги "Стеклянный ключ"
Автор книги: Виктория Угрюмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
– Я иногда и сама удивляюсь. Все в руце Божьей.
– В которого ты не веришь? – лукаво улыбнулась внучка. – Скажи, а кого ты любила больше – Влада или Лёсю?
Нита на секунду задумалась, и легкое облачко печали затуманило ее взгляд.
– Неверный вопрос. Это как про двоих сыновей спрашивать, кого больше любишь, старшего или младшего. С рождением сына рождается любовь. – Она пожала плечами, улыбнулась немного виновато. – Много лет казалось, что Лёсю, и я ни минуты не жалею, что вышла за него замуж, но иногда, особенно в последнее время, я просыпаюсь оттого, что мне пусто и больно внутри. И я с ужасом понимаю, что это боль и тоска не по твоему деду, а по Владу – безумному, хищному, жестокому, страстному. Единственному мужчине, который умел так любить и так ненавидеть.
– А сегодня что снилось?
– Опять тот же мостик, только горят фонари и юбку цыганки развевает сильный ветер. Облетает вишневый цвет, будто засыпает нас розовым снегом. И она мне говорит: береги самое ценное. Он еще вернется на беду тем, кого ты любишь.
Признаюсь тебе, что мне стало страшно.
Потому что если и может кто вернуться с того света во имя своей любви или ненависти, так это Влад…
* * *
Михаил расстелил постель себе и раскладное кресло гостю. Андрей с кряхтеньем устроился под пушистым серо-голубым пледом и блаженно вытянулся. Мишка обстоятельно накапал себе рюмочку «Бехеровки» для хорошего сна и спокойных нервов и заметил как бы про себя:
– Эх! Вот это если бы меня ждала дома такая девчонка, чего бы я бока пролеживал на чужом неудобном кресле?
– Еще добавь – под однообразное брюзжание старого друга, – буркнул Трояновский из-под пледа. – А это будет похуже квалифицированного комара. Я уже наизусть все выучил; ты не меня воспитывай, а думай давай. Только мне успокоительного накапай.
– Чего думать, – устало молвил полусонный Миха, – тут трясти надо.
– Оригинально.
– Сам сказал – Маришка врет, – насупился Миха. – Вот я и советую, чтобы ты ее расспросил. Только без твоих этих любимых фиглей-миглей про Толстоевского и Пушкинда, когда человеку уже дурно становится, а нормально. Словарный запас в двести простых слов – тоже иногда бывает полезно. Не дави девку своим умищем, и она будет поспокойней. Заговорит по существу.
Андрей не вынес этого поучительного тона, вылез из теплого и уютного гнездышка, которое с таким вкусом только что себе соорудил, уселся, обхватив руками колени.
– Меня интересует, во что она впуталась.
– Может, и ни во что… – сказал Мишка, передавая ему рюмку с божественной жидкостью. – Доказательств нет. А ну действительно взяла фотоаппарат у подружки да пощелкала тебя сгоряча?
– Чем черт не шутит, когда Бог спит. Только слабо мне в это верится. Когда она успела его взять? Мы с тобой ее оставили на Крещатике и часа в два уложились, откуда она вынырнула? Она же мне в «Каффу» позвонила прямо снизу. Нет, не сходится. Ничего не сходится. Ни по времени, ни по логике событий.
– Какая у Маришки может быть логика? – с некоторой уже тревогой спросил бессменный партнер и заместитель. – А? Спи уж, Шерлок Холмс. Ты тоже хорош: нервы девчонке натрепал? Натрепал. Голову потерял? Потерял. И теперь хочешь, чтобы все рядком да ладком. Так не бывает.
– Миха! – завопил Трояновский. – Мы чинно отходим ко сну или снова слушаем лекцию о моем отвратительном поведении?
– С чего это ты вдруг спать захотел? – укорил друга Михаил. – Когда о Маришке говорили, то все было в полном порядке.
Вопреки обыкновению, Трояновский пропустил обидные слова мимо ушей.
– Нет, Миха, что-то тут не так. И дело не в нашей дурочке, и даже не во мне, я только под раздачу попал. На моем месте мог быть кто угодно другой. Дело в ней, в Татьяне.
– Хренанулся ты на своей Татьяне, – сообщил Миха, понимая, что рискует многим. – Ну кому она нужна, кроме тебя? А? Тоже мне, большая цаца, пожилая девочка из коммуналки.
– Не знаю, – внезапно тихо и растерянно ответил его друг. – Но очень скоро узнаю, какое отношение к девочке из коммуналки имеет одна Шемаханская царица.
– А нет! – завопил Касатонов. – Опять ты своими кроссвордами разговариваешь! Какая царица?!
Андрей улегся поудобнее, крепко обнял подушку.
– Забудь, действительно уже спать пора. Завтра вставать ни свет ни заря.
* * *
В то время, как пылкий влюбленный вел душеспасительные беседы со своим другом, предмет его чувств, наряженный в теплый и уютный домашний халат и умилительные тапочки в виде крыс, изучал электронную почту.
Открыв один из файлов, Татьяна заметно обрадовалась и крикнула:
– Ба! Тебя можно на минутку?
– Что-то интересное? – спросила Антонина Владимировна, появляясь на пороге с французской книгой в руке.
– Прочитай сама, – торжественно предложила внучка.
– Чужое письмо? – поморщилась Нита. – Моветон [4]4
Дурной тон. (Фр.)
[Закрыть].
– Письмо на экране – как бы и не письмо, – успокоила ее Тото. – Я же не предлагаю тебе вскрывать конверт.
– Тоже верно, – согласилась дама. – Смотри, как компьютеры облегчают жизнь… – Она похлопала себя по карманам халата. – А где мои очки?
– Как обычно.
– А! – И Нита пощупала лоб. – Точно, как всегда. Забавный шрифт… Оо-оо, манифик, как сказали бы отправители сего послания. Поздравляю, поздравляю. Это успех. – Она наклонилась к внучке, обняла ее и расцеловала. – Персональная выставка в Париже – за такое событие просто необходимо распить бутылочку «Вдовы Клико». Я знала, что ее стоит придержать для особого случая.
– Ты дальше прочитала? – спросила Тото, с готовностью поднимаясь из-за стола. От предложения выпить любимого шампанского она могла отказаться только в том случае, если не расслышала вопроса. – Они пишут, что перевели деньги за проданные картины. Это кстати, а то мои подкожные запасы почти истощились.
– Будешь радовать Сашу? – как бы невзначай поинтересовалась Нита, когда они церемонно сдвинули бокалы.
– Радовать?! – даже испугалась Татьяна. – Ни в коем случае. Ни за какие коврижки. Во всяком случае до выставки. Ты представляешь, что с ним будет? Какой удар по его самолюбию! Он напрягается, чтобы устроить мне выставку в Доме профсоюзов, а тут Париж. Да его кондратий хватит, и мне придется катать его в инвалидной колясочке до скончания века. – Тут она спохватилась. – Нет, его усилия я и правда ценю…
– Но… – проницательно прищурилась бабушка. – Ведь существует какое-то «но».
– Целых два, – пробормотала внучка.
– Ты не упоминала ни о каких «но», – тихо, но настойчиво спросила Антонина Владимировна. – Что у вас там происходит?
Татьяна покрутила бокал, подняла его на свет и с нескрываемым удовольствием стала смотреть, как легко всплывают к поверхности сверкающие золотом пузырьки.
– Сама не понимаю. Только чувствую. Он изменился, не так уж сильно, чтобы уходить от него или поднимать панику, но достаточно для того, чтобы я больше не хотела провести с ним всю оставшуюся жизнь. Такие вещи обычно усугубляются, а не исчезают сами собой.
– Это верное наблюдение. А поговорить с ним ты не пробовала?
– О чем? – пожала плечами Тото. – О том, что в его шутках стали проскальзывать обидные для меня словечки? Так ведь это только для меня: остальным по-прежнему нравится. Что он не держит слова, но так, в мелочах, и объясняет свою необязательность чрезмерной занятостью: ведь он старается для нашего счастливого будущего – и упрекать его может только неблагодарный человек. Что он стремится руководить всем и каждым, а значит и мной в том числе, нимало не считаясь с тем, что я как тот колобок: и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от кого угодно уйду, если меня начнут ущемлять в моих правах. О достоинстве? Но он его не оскорбляет. Прямо не оскорбляет. И даже извиняется время от времени. Только вот как ему объяснить, что дело не в обиде или капризах, а в невозможности допускать какие-то вещи в свой мир?
– Вот так и скажи.
– Пыталась. Но он утверждает, что я просто живу в искусственном, фантастическом, придуманном мною самой мире, где все обстоит иначе. А у него настоящая жизнь, в ней все люди такие, какие они есть, и это значит, что им нужно спускать многие выходки. Потому что все нормально. – Она вдруг припомнила что-то и легко рассмеялась. – Был у меня один знакомый зооторговец, так он про многих экзотических животных говаривал: красивая тварь, но прих о тливая. Так вот, с точки зрения Саши, я тварь прих о тливая. И обратного не докажешь.
– Тогда это глухой тупик, – постановила Нита.
– Глухой, – не стала спорить внучка. – А жаль, все могло быть так хорошо. Знаешь, поначалу я винила себя – дескать, затянула с выяснением отношений, утомила бедного мужика, – услышав слово «мужик», бабушка осуждающе покачала головой, но говорить ничего не захотела, – довела до такого состояния. А потом вдруг стало очевидным, что вовсе не в этом дело. Просто он так привык и иначе не хочет. А зачем оно – иначе? Нет там таких уж великих чувств, да и быть не может. Потому что удобство на первом месте, привычка на втором, выгода на третьем. А в паузах – любовь, для вдохновения, чтобы по праву считать себя возвышенной натурой.
– Жестокий приговор. Ну а ты?
– И я ничем не лучше, – охотно признала Татьяна. – Разве что придумала себе более удобный способ существования. Как-то незаметно и постепенно, но он меня изменил. Ощущение, что я превращаюсь в обычную домохозяйку, которая квохчет над своими кастрюлями, клянет эту жизнь, а вырваться никуда не может. Нет, надо с этим что-то делать. – И с тоской произнесла: – Мне до вас с дедом далеко, как до небес.
Антонина Владимировна долго молчала, прежде чем решилась выговорить:
– Может, оно и к лучшему. Потому что меня моя великая любовь сожгла дотла, одни угольки остались.
– Да я ведь даже не великой любви жду, – возразила Татьяна, – не подвигов, не свершений, а обычного уважения – не больше, но и не меньше.
– Ишь чего захотела, – усмехнулась бабушка. – Самое трудное – каждый день…
И тут ее сдержанная обычно, непробиваемая внучка внезапно уронила лицо в ладони и посмотрела на нее сквозь растопыренные пальцы, как из-за тюремной решетки. И столько боли, столько тоски и отчаяния было в этом взгляде, что Ните захотелось немедленно что-нибудь сделать, как-то защитить свою кровинушку, сказать что-нибудь ободряющее, утешительное. Но опыт подсказывал, что ни слов таких нет, ни поступков. С этой болью Тото должна справиться самостоятельно.
А Татьяна внезапно промолвила:
– Понимаешь, какая штука. Казалось бы, столько людей вокруг, столько мужчин, любого могу обаять, окрутить, женить, развести. А оглянешься – оказывается, никого рядом нет и полагаться во всем можно только на себя. Если вот это моя душа, то ровно столько, – отмерила на бокале с палец толщиной, – кипит и бурлит, и шевелится, и что-то чувствует. А девять десятых – неподвижны. Как в океане, когда наверху шторм, а на двадцать метров ниже – тишина и покой. Немота. Мрак. Бездна. И в этой бездне скользят какие-то чудовища.
* * *
Если бы майора Барчука спросили, отчего редкие свободные минуты он посвящает наблюдению за некой гражданкой Зглиницкой, Николай бы отчетливо смутился. И даже, возможно, покраснел бы. Ибо начинавшееся как дело о предумышленном убийстве гр. Мурзакова, теперь это было его личное дело. А точнее сказать – наваждение.
Есть люди, которые с головой уходят в сериалы, влюбляясь в телевизионных персонажей и сопереживая им от всей души, как самым родным и близким. Есть безумцы, обливающиеся слезами над вымыслом, над книжками карманного формата в недолговечном бумажном переплете; и никто не убедит их, что жизнь, протекающая на шероховатых страницах плохонькой газетной бумаги, придумана и уже потому менее важна и значительна, нежели окружающий реальный мир. Они, зрители и читатели, давно живут в другой реальности, с удивлением разглядывая остальных аборигенов, погрязших в серой действительности будней.
Прежде Варчук относился к подобным людям иронично, с усмешкой, полагая их не вполне здравомыслящими и адекватными. Не то чтобы уж совсем безумцами, но теми, про кого иногда говорят, что у них «клепок в голове не хватает». И вот она, ирония судьбы. Он сам – образец трезвомыслия и рассудительности, человек, обстоятельный до занудства, в чем-то даже скучный, сам попал в эту ловушку.
История странной женщины и ее многочисленных родственников и друзей затягивала похлеще, нежели лихо закрученный детектив или слезливая мелодрама. Чем больше майор наблюдал за Татьяной, ее загадочными, почти всегда непонятными поступками, тем сильнее ему хотелось ближе узнать ее, проникнуть в ее тайну. Он выучил ее скупую биографию, выяснил детали и подробности многих событий, но не стал ни на йоту ближе к разгадке. А еще, исподволь, незаметно росло иное чувство: Николай стремился все время быть рядом, чтобы успеть помочь, защитить, подставить плечо в трудную минуту, если будет нужно.
Не зря говорят, что охота пуще неволи. Забывая об усталости, о том, что он давно уже толком не отдыхал и не развлекался, Варчук изыскивал любую возможность разузнать побольше об объекте своего наблюдения, хоть как-то понять ее.
И сегодня они с Сахалтуевым пребывали в полном ступоре: Юрка притарабанил копию налоговой декларации гражданки Зглиницкой, которая не только не прояснила суть дела, но и окончательно запутала доблестных оперов.
– Ничего не понимаю, – пожаловался капитан, устраиваясь за столом с очевидным намерением дописать наконец протокол и отправить дело в канцелярию, но ежесекундно отвлекаясь на обсуждение последних новостей. – Я грешным делом думал, что она такая себе хищница, акула: охотится на богатых мужичков в поисках самой выгодной партии.
– Она другая, как ты еще не понял? – хмуро сказал Николай, которому было обидно слышать подобные вещи о Татьяне; впрочем, он прекрасно представлял себе, как выглядит его заступничество. – Иначе бы она давно уже вышла замуж за этого своего Бабуина. По-моему, на наших просторах жениха выгоднее и быть не может.
– Я же ни в чем ее не обвиняю! – рассердился Юрка. – Я просто рассматривал самую вероятную версию.
– Ты предубежденно относишься к женщинам, – заметил майор, и у Сахалтуева просто челюсть отвисла, когда он это услышал из уст главного женоненавистника страны. – А среди них бывают благородные и кристально честные.
– Что новенького, господа? Всем здрасьте! – весело приветствовал начальство Артем, тащивший целую кипу папок. – Вот, Юрий Иваныч, все, что вы просили.
– А не маловато будет? – ужаснулся Сахалтуев.
– Я не виноват, – пожал плечами стажер. – Как обстоят дела на невидимом фронте?
– Хотелось бы сказать, что без перемен, – не стал скрытничать Николай, – но есть новости. Наша Татьяна оказалась весьма и весьма состоятельной женщиной. Не просто обеспеченной, – не дал он стажеру и рта открыть, поскольку предвидел вопрос, – а даже по заграничным меркам вполне богатой.
– Откуда? – изумился Артем.
– Во-первых, она у нас, оказывается, неплохая художница. Только не афиширует этого. Складывается впечатление, что она совершенно равнодушна к таким вещам, как признание и успех. Сотрудничает исключительно с зарубежными партнерами: с издательствами, картинными галереями, серьезно востребована как иллюстратор. Ее картины постоянно раскупают, ее книги все время выходят – и, что самое любопытное, она честно этими сведениями делится с державой.
– Во всяком случае, не утаивает всю правду, – пробормотал Сахалтуев, категорически отрицавший существование в природе индивидуума, не уклоняющегося от уплаты налогов.
– Во-вторых, сегодня она ходила во Французское посольство открывать визу: у нее в Париже скоро откроется персональная выставка. Искусствовед из меня никакой, но даже я понимаю, что это серьезное достижение – в том числе и финансового толка.
– Ничего себе! – присвистнул стажер, нервно наливая себе стакан газировки. Он выпил залпом, поперхнулся, закашлялся.
Сахалтуев постучал молодого коллегу по спине:
– Ну-ну, не падай в обморок прежде времени.
– В-третьих, – продолжал перечислять майор, – покойная бабушка оставила ей не чересчур большой, но заслуживающий внимания капитал. Кстати, о бабушке. Бывшие соседи по Музейному переулку в один голос утверждают, что в бабушке наша героиня души не чаяла, просто обожала старушенцию и пылинки с нее сдувала. Тем не менее пропажа бабуленции не вызвала у нее никакого приступа горя. Очень сдержанно она на этот факт отреагировала, что тоже странно.
– Что значит – пропажу? – изумился стажер, не посвященный в детали исчезновения Антонины Владимировны Зглиницкой.
– А то и значит, что Зглиницкая А. В. вышла однажды утром из дому, оставив на столе прощальную записку, а у нотариуса – завещание. Само собой, завещание он мне не показал, но поведал, что клиентка его приказала считать себя ныне покойной ровно через два года, день в день после своего ухода, буде она к тому времени не вернется, конечно. Грустный такой дяденька, этот нотариус. По-моему, он к ней – бабушке то есть – неровно дышал. Теперь тоскует.
– Лев Толстой в юбке, – проворчал Сахалтуев. – «Санта-Барбара» какая-то. Теперь ведь он ни за что от этого дела не отвяжется, – обвинительным пальцем ткнул в сторону Николая.
– А зачем тогда все эти игры в коммунальную квартиру, бедную сиротку, беготня на службу к Колганову? – забормотал Артем.
– Спроси меня еще что-нибудь, – ласково предложил Варчук.
Внезапно Сахалтуев нервно защелкал «мышью».
– Ну давай, давай же, грузись скорее! – И через пару минут торжествующе воскликнул: – Я прав! Нет, я на самом деле прав! Я гений!
– Гений, гений, – покладисто согласился друг и начальник. – А почему?
– А угадай с трех раз, в каком издательстве чаще всего выходят книги, иллюстрированные нашей красавицей?
– Неужели…
– Вот именно – в лондонском!
– А, черт!!! – в сердцах сказал Николай. – Вот только этого нам и не хватало.
* * *
Владислав Витольдович сегодня не гневался, говорил почти приветливо, и сторонний наблюдатель не смог бы понять, отчего его помощники бледнеют на глазах. И то сказать: как объяснить, отчего один человек, глубокий уже старик, нагоняет такого страху на двоих здоровых, сильных мужчин не робкого десятка.
– Меня изумляет, что вы не в состоянии проявить инициативу, не используете фантазию, – рассуждал одноглазый. – Вы знаете, чем человек отличается от животного? Так вот, вы почти не отличаетесь. Я недоволен вами. Я очень недоволен.
Валерий переменился в лице, и Вадим Григорьевич подумал, что это уж как-то слишком. Неприятно, конечно, получить подобный выговор от хозяина, но если в эти минуты отрешиться, не вслушиваться в слова, а думать, скажем, о том, что послезавтра – выплата жалованья, то жизнь видится исключительно в розовых тонах.
– Завтра утром придете на инструктаж, – подытожил Влад. – И если вы еще раз разочаруете меня, то я буду вынужден в дальнейшем отказаться от ваших услуг.
Валерий бросился к нему, чтобы что-то объяснить, но Влад резко закрыл двери, ведущие в кабинет, пропустив предварительно в комнату переваливающегося Уинстона. Двое помощников какое-то время топтались под дверями, причем Вадим то и дело дергал приятеля за руку, побуждая его уйти; затем вышли из хозяйской части дома и отправились к себе. Там их уже поджидал обильный и вкусный ужин; они уселись за стол, приступили к трапезе. Валерий молча жевал, явно не ощущая, что ест; молча и мрачно наливал водку из запотевшей бутылки и так же отрешенно опрокидывал стопку за стопкой. Вадиму это скорбное молчание быстро надоело, и он попытался вызвать товарища на откровенность.
– Да, – признал он. – Умеет хозяин страху нагнать. Только чего ты трясешься как осиновый лист, я все-таки не понимаю. Небось не последняя работа в твоей жизни. Обидно потерять место, но ведь не смертельно.
– Дурак, – вяло и беззлобно откликнулся Валерий. – Ты даже не понимаешь, о чем говоришь. И, что еще более забавно, даже не понимаешь, что не понимаешь. Я до тебя работал с одним таким, непонятливым.
– Ну-ну, – заинтересовался Вадим. – И что случается здесь с непонятливыми? Хоть сейчас узнаю, что за работу ты мне сосватал.
– А то, что хозяин отказался от его услуг, – буркнул приятель. То ли от волнения, то ли от усталости его лицо казалось сморщенным, постаревшим лет на десять – пятнадцать.
– Уволил? – уточнил Вадим.
– Да нет. Просто вечером объявил свое решение, а утром я уже его не видел.
– Уехал куда-нибудь, подумаешь. Он что, был твоим самым близким другом? Вы не могли друг без друга жить? Ты обиделся, что он с тобой не попрощался и не обменялся на прощание адресами? Или остался должен штуку баксов? С чего ты взял, что его… – провел ребром ладони по горлу, не решаясь произнести вслух слово «убили».
– А с того, – прыгающими губами произнес Валерий, – что через несколько дней я нашел в его комнате тайничок с заначкой. Он не взял своих денег! Не забрал, понимаешь? А денег там было ой как немало!
– И что хозяин? – спросил мрачнеющий на глазах Вадим.
– Улыбнулся, как крокодил, и посоветовал оставить деньги себе. Как компенсацию за нанесенный мне моральный ущерб.
– На твоем месте я бы не слишком боялся. Ну как он это технически провернет? Телохранителям прикажет? Станет он так подставляться. Или уйди сам, если так страшно. Это же не мафия, когда деться некуда. Обычный старик – немного взбалмошный, немного эксцентричный, ну злой, не без того. Только еще неизвестно, какими мы будем в его годы. И дай нам Бог такую же ясную память и крепкое тело, вот что я скажу. Все, что он делает, вполне безобидно. Чокнутый слегка – да; а опасный – ну не смеши меня. Какой он душегуб?
Валерий, который внезапно оказался уже очень пьян, поманил его к себе и, приблизившись к самому лицу напарника, прохрипел:
– Вот когда он меня кончит и наступит твоя очередь, тогда и поверишь мне. Только я бы теперь предпочел мафию, потому что там хоть все понятно: что, как, почему. За что поощрили, за что грохнули. А здесь как если бы служил вампиру: никогда не будешь уверен, что завтра тебя не употребят в пищу…
* * *
Капа и Липа бродили по квартире с фотоаппаратом наперевес, осуществляя акцию «Стопами злоумышленника». В ходе данной операции почтенные обитатели квартиры, посещенной давеча вором-фотокорреспондентом, пытались увидеть свою обитель глазами постороннего и запечатлеть на пленку все то же самое, что гипотетически пришло в голову снять и ему.
В ванной возился Аркадий Аполлинариевич, время от времени сообщая Геночке, какие вещи ему еще понадобятся. Само собой, среди дознавателей то и дело вспыхивали разногласия.
– Липочка! – в который раз попросила Капитолина Болеславовна, потянув за ремешок. – Дай мне эту машинку. Ты ведь совершенно не умеешь фотографировать.
– А ты? – парировала сестра.
– Я как-то фотографировала на вечеринке у Козловских, – важно напомнила Капа.
– Да, в прошлом тысячелетии, в тысяча девятьсот тридцать четвертом, – иронически усмехнулась Липа, – и потом они устроили отдельный аттракцион: предлагали всем угадать, кто запечатлен на снимке.
Капитолина Болеславовна вспыхнула, как сухой хворост.
– Это обычная шутка. Козловские были остроумными людьми. А ты ко всему относишься чересчур серьезно. – Тут она сделала паузу и уже спокойнее согласилась: – Ну хорошо. В конечном итоге, фотографировать может и Геночка, главное – решить, что именно мы будем снимать.
– Капочка, давай рассуждать здраво, – призвала Олимпиада Болеславовна, вызвав недоуменный взгляд сестры. – Мы с тобой женщины, фантазия и воображение у нас неплохо развиты. Так что для этой операции мы с тобой не годимся.
– Это почему еще не годимся?
– Мы принципиально иначе мыслим, – пояснила Липа. – Ты совершенно права: фотографировать должен Геночка или Аркадий Аполлинариевич. То есть мужчина, с его непредсказуемым взглядом на вещи. Пусть кто-нибудь из них зайдет и с порога начнет фотографировать все, что ему в голову взбредет. Геночка! Геночка! Идите-ка сюда…
Геночка немедленно возник из недр квартиры и, получив вожделенный фотоаппарат, принялся разглядывать его со всех сторон.
– Итак, дамы, – важно спросил он, – что мне предстоит сделать?
– Зайти, – пояснила Капа внушительно, – аккуратно, не спотыкаясь, не падая, не нанося ущерба…
– Да ладно вам, Капитолина Болеславовна, – обиженно забубнил Геночка, – этой чашке уже лет сто было. Ей давно пора на покой.
– Не сто, а сто двадцать, – раздельно, чуть ли не по слогам сообщила Олимпиада Болеславовна. – И ей надо было не на покой, а в музей.
Геночка стушевался и поник.
– Давайте по существу проблемы, – жалобно призвал он. – Я же не из чашки фотографировать буду.
– Значит, так, юноша, – постановила Капа, – заходите и снимаете все, что придет вам в голову. Ясно? Потом проявляем, печатаем, исследуем и пытаемся понять действия злоумышленника.
Послушный юноша повертел аппарат в руках.
– А какую пленку вы поставили? Потому что у нас довольно темно и нужна «двухсотка», как минимум.
Капа и Липа недовольно переглянулись.
– Пленка? – уточнила Липа. – Я так и думала, что мы с тобой чего-то не предусмотрели…
* * *
Капа, Липа, Геночка и Аркадий Аполлинариевич устроились в комнате последнего, как запорожцы, пишущие письмо в домоуправление по поводу перебоев с горячей водой, разложив перед собой на столе несколько десятков свежих фотоснимков. Липа вооружена лупой, Капа рассматривает снимки через очки, близко поднося их к глазам, Аркадий Аполлинариевич вообще вставил в правый глаз увеличительное стекло, став похожим на седовласого и авантажного главу ювелирного дома, принимающего от поставщика очередную партию бриллиантов.
– А может, мы пошли не тем путем? – робко спросил Геночка, успевший во время фотосъемок натолкнуться на горшок с пальмой-хаммеропсом и обрушить несчастное растение за окно; в связи с чем выдержал небольшой шторм в десять баллов по двенадцатибалльной шкале Рихтера. – Может, он не фотографировал вовсе, а что-то совсем другое?
– Ну да, – язвительно заметила Капитолина Болеславовна, – взломал квартиру, чтобы просто пожужжать и пощелкать в тишине и покое. Геночка, не будите лихо, пока оно спит, – изучайте вещественные доказательства!
– Все указывает на то, что Влад подозревал у покойной Ниточки какую-то страшную тайну, – вздохнула Олимпиада. – Но ведь ничего подобного… Ни сном ни духом.
Аркадий Аполлинариевич попробовал поморгать глазами и еле поймал свое увеличительное стекло.
– И что вы всё, голубушки, валите на беднягу Влада? – укорил он дам. – Не стоит демонизировать человека, пусть и не совсем обычного. Тем более, он уже сгинул давно на чужбине и косточки его в прах рассыпались.
– Мы его в гробу не видали, так что давайте считать его условно живым, – сказала Капа.
– А если это все-таки обычный… ну не совсем обычный вор, а с причудами, но посторонний, приблудный так сказать?..
– Ах, Геночка, да уймитесь же, – пресек его размышления художник. – Ничего ведь не пропало. – И с невыразимой печалью в голосе повторил: – Ничегошеньки не пропало, и все картины на месте…
– А может, это квартирный агент какого-нибудь покупателя? – не унимался пытливый «юноша», страстно желавший реабилитировать себя в глазах владелиц хаммеропса. – Может, это он так производит разведку на местности?
Капа с Липой поглядели на него, как солдаты на вошь.
– Смотрите-смотрите, не отлынивайте! – прикрикнула на него Липа. – Господи, ну когда же Таточка объявится? Нам сейчас очень нужна ее светлая головка.
