Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

В ту ночь в вашей спальне был кто-то или что-то? – Лоу напрягся, кровь отхлынула от лица, нижние и верхние веки сжались так плотно, как ни разу до этого: даже ресниц, его длинных ресниц, было почти не видно. Он напоминал зажмурившегося младенца. Это было похоже на троекратно повторенное «да». – Да, да, д а…

Из-за спины Элеонора услышала сдавленный голос Барнса:

– Может, хватит, в $амом деле? Он в тяжелом состоянии.

Элеонора пропустила его слова мимо ушей.

Кто-то или что-то? – Она внутренне ликовала, заранее предусмотрев этот вопрос. Лоу закрыл глаза, потом открыл, посмотрел на Элеонору и снова закрыл. Выдержал паузу и повторил все снова. Это могло означать только и д а, и нет.

В котором часу появилось это нечто или некто? В полночь, в час ночи, в половине второго, в два, в полтретьего, без четверти три? – Когда палец коснулся слов «без четверти три», Лоу закрыл глаза. – Да.

Элеонора была озадачена. На этом составленные заранее вопросы были исчерпаны. Она растерялась и, нервничая, стала сжимать и разжимать пальцы. Конечно, выклеивать вопросы, когда Барнс сверлил спину, не очень-то удобно и заняло бы массу времени. Она перехватила взгляд Лоу, указывающий на пюпитр у изголовья, который крепился к стене блестящим металлическим кронштейном. На пюпитре лежали карандаш и стопка бумаги. Элеонора схватила спасительный листок и большими печатными, по-детски скачущими буквами написала (цифры впопыхах она, естественно, не ставила):

Это живое существо? – Да.

Человек? – И д а, и нет.

Сначала появилось какое-то существо, а потом человек? – Лоу мгновенно закрыл глаза, как бы говоря: д а-д а, именно так это и было.

Вы начали кричать и поняли, что никто не успеет прийти к вам на помощь. Тогда вы начали стрелять, потому что угрозы по телефону заставили вас взять с собой ваше ружье? – Да. Лицо его исказила судорога.

– Хватит! – выкрикнул Барнс, и только тогда Элеонора заметила, что он давно отошел от окна и видел все вопросы и ответы, начиная с вопроса: в котором часу?..

Элеонора не могла предположить, что такой уравновешенный и выдержанный человек, как Барнс, способен проявлять столь бурный гнев. Она смотрела то на Барнса, то на Лоу и, увидев поддержку в глазах беспомощного больного, поспешно записала еще один вопрос:

Вы попали в того, в кого стреляли? – Она торопливо перечеркнула нескладный вопрос и написала: Вы попали в цель? – Д а, – не задумываясь, ответил Лоу.

Вы не могли ошибиться? – записала опа и умоляющей скороговоркой выпалила:

– Подумайте, вспомните, прошу вас – это очень важно, очень! Так вы не ошиблись?

Нет.

Элеонора почувствовала на плече сильную руку Барнса.

– Миссис Уайтлоу, – произнес скрипучий голос, – всему есть предел, никогда не нужно заглядывать за грань, отделяющую дозволенное от недозволенного!

Элеонора поднялась, стоя у кровати, сделала неловкий полупоклон. Но Дэвид Лоу смежил веки и уже не мог видеть подлинного участия, светившегося во взоре молодой женщины, склоненной над его ложем.

В холле перед палатой миссис Уайтлоу постаралась взять себя в руки, взглянула на Барнса – сама невозмутимость. Трудно представить, что всего минуту, нет, долю минуты назад клокотал от гнева. Интересно, его душил гнев возмущенного профессионала, гнев врача, стремящегося всеми силами оградить больного от посягательств бестактных визитеров, или в своих вопросах Элеонора слишком близко подошла к чему-то, что в значительной степени касалось и доктора Барнса?

Пучеглазое создание в аквариуме, казалось, ни на секунду не покидало своего поста, шароподобные глаза пристально изучали Элеонору, и в какой-то миг почудилось, что безобразная рыбина подмигнула. Барнс молчал, Элеонора искала повод начать ни к чему не обязывающий разговор, начать только для того, чтобы разрядить возникшее в палате напряжение.

– Скажите, доктор, – невинно произнесла она, – эти рыбы, с таким длинным латинским названием, способны подмигивать?

Возможно, у Барнса была масса недостатков, но отсутствие чувства юмора среди них не числилось. Он посмотрел на Элеонору и обезоруживающе улыбнулся.

– При взгляде на вас, миссис Уайтлоу, по-видимому, у всех живых существ возникает неосознанное желание кокетничать, особенно если это существа мужского пола. Готов поручиться, что наш герой, – Барнс кивнул на застывшее чудище, – мужчина, и совершенно естественно, что он вам подмигивает.

Из больницы они вышли как добрые друзья, поэтому нет ничего странного в том, что Элеонора приняла предложение Барнса заехать к нему.

– Я не случайно пригласил вас, – начал Барнс, как только они оказались в полутемной просторной гостиной. – Не случайно. Видите ли, я хорошо отношусь к вам и хотел бы кое о чем потолковать.

Элеонора давно обратила внимание, что при расследовании преступлений часто приходится иметь дело с людьми, использующими в своем лексиконе оборот «я к вам хорошо отношусь», нередко хорошее отношение бывает прямо пропорционально заинтересованности того или иного лица в ходе следствия. Но, будучи воспитанной женщиной, к тому же находящейся в гостях, она сказала:

– Спасибо. Ценю ваше хорошее отношение.

Барнс посмотрел на нее, в его взгляде она прочла: «Ваши соображения о людях, претендующих на хорошее отношение к следователю, я раскусил, хотя так, как вы думаете, бывает не всегда, вовсе не всегда». – «Согласна, не всегда, – мысленно ответила Элеонора, – но бывает же, и чаще, чем вы полагаете».

– Я хотел рассказать вам об африканском периоде жизни Дэвида Лоу, мало кто знает о нем. Кроме меня, может, только его… – он явно хотел сказать «любовница», но засомневался, не покажется ли Элеоноре это слово слишком фривольным. – Кроме меня, может быть, только его привязанность.

– Вы имеете в виду мисс Розенталь?

– О! Вы уже в курсе? Дэвид несколько лет жил в Африке и занимался, знаете ли, изучением колдунов, африканских колдунов, – он поднял палец вверх.

– Как интересно! – Ирония Элеоноры, к счастью, осталась незамеченной: юмор Барнса не был столь тонок, чтобы его обладатель спокойно переносил насмешки.

– Не только интересно, но и страшно. – Хозяин наполнил вином бокалы цветного венецианского стекла, широко распахнул окно.

Парило. Солнце скрылось за серыми ватными тучами с моря. В воздухе разлилась та странная тишина, какая обычно предшествует бурям. Потом где-то ухнуло, и порывистый ветер погнал по тротуарам редкие листья и пучки неизвестно откуда вырванной пожелтевшей травы. Слева доносилось заунывное завывание пароходной сирены. В такое время железные странники моря поспешно ищут укрытия в ближайших портах. На стене, гостиной висел медный барометр с множеством шкал, такой старый, что, несмотря на усилия прислуги, – которой Элеонора не видела, но

присутствие которой ощущалось, – в красноватые поры тускло блестевшего металла навсегда въелась прозелень неумолимого окисла.

– Не холодно? – спросил Барнс и посмотрел в окно.

Ветер был так силен, что толстые шторы, прикрепленные к массивным латунным кольцам, трепетали, как шелк. Доктор поежился, и миссис Уайтлоу увидела перед собой человека, чья жизнь прошла вовсе не легко, человека, знавшего поражения и переносившего удары судьбы терпеливо, не взывая к спасительной помощи домочадцев. Перед Элеонорой сидел одинокий игрок, которому не с кем было посоветоваться перед принятием того или иного жизненно важного решения: все ставки он делал сам, сам радовался выигрышу, сам отвечал за проигрыш.

О чем думают такие люди, ложась спать около полуночи в пустом доме? Когда еле заметный отсвет ночника падает на складки одеяла, подтянутого к подбородку, они лежат, открыв глаза, и смотрят в потолок, тщась различить на нем какие-то тайные знаки. Так же лег спать и Дэвид Лоу в ту ночь, когда к нему пришли. Кто? Как? Зачем?

– Знаете, Дэвид своеобразный человек.

Элеонора стряхнула оцепенение. Голос Барнса звучал глухо и монотонно. За окном становилось темнее, и даже морские птицы, встревоженные крики которых были слышны еще несколько минут назад, смолкли, будто притаились.

Лоу всегда грезил Африкой, даже не как охотник. Нет. Ему казалось, что африканский мистицизм каким-то образом может повлиять на его судьбу. Так бывает: человека всю жизнь преследует ощущение, что его место где-то за тысячи километров, в дали неизвестного. Часто это оказывается заблуждением.

Барнс замолчал, всматриваясь в вязкую мглу, сочившуюся из окна; со стороны могло показаться, что он вглядывается в далекую страну своих заблуждений, которой нет на картах, покрытых сеткой пересекающихся параллелей и меридианов. Эта обширная и неизвестная страна существовала в глубинах сознания Барнса, и не было ни одного путеводителя, в котором бы описывались дороги, ведущие в эту страну, и принятые в ней обычаи.

– Вы не чувствуете, хотя бы изредка, что кто-то вселяется в вас и направляет ваши действия или парализует волю? – Барнс смотрел на Элеонору добрым взглядом усталого пожилого человека.

– Признаться, нет.

Далеко-далеко над морем засверкали молнии, но расстояние до них было столь велико, что раскаты грома не слышались даже как отдаленное ворчание. Молнии беззвучно вспыхивали маленькими яркими стрелами и, рассекая угрюмую черноту, не падали сверху вниз, а как будто участвовали в хаотическом танце.

Элеонора почувствовала себя совсем маленькой, еще до истории с ногой, задолго до нее. Ей было, наверное, лет пять пли шесть, когда она оказалась в огромном поле вдвоем с отцом и началась страшная гроза. Они разделись и бежали, бежали под потоками дождя, низвергавшимися со всех сторон, и вдруг раздался ужасающий грохот. Маленькой Элеоноре почудилось, что в наступившей тишине запграли ангелы. Отец прижал ее к себе, и совсем близко от них разбрасывая красные искры, загорелась верхушка сосны, а кора ее, только что светло-кофейная, стала черной, как долго тлевшее в камине полено. Элеонора помнила, как она схватила отца за руку и принялась трясти его со словами: «Неужели мы никогда больше не увидим маму? Неужели никогда? Неужели никогда?»

Она так увлеклась воспоминаниями, что еле слышно про; шептала:

– Неужели никогда?

– Вы что-то спросили? – тут же откликнулся Барнс.

– Нет-нет, – миссис Уайтлоу смутилась и отхлебнула чудесного вина, название которого, минутой раньше сообщенное Барнсом, она уже успела забыть.

Барнс явно не знал, как приступить к разговору, ради которого пригласил ее. Немудрено: они не то что мало знакомы, а просто совершенно чужие, и, может быть, чуждые друг другу люди, волей случая вовлеченные в события, основной участник которых, Дэвид Лоу, заплатил столь дорогую цену… Но за что заплатил? Элеонора не знала. Не знал этого, если верить его словам, и Барнс.

– Знаете, что такое колдун? – Барнс наконец решился: вино или усилие воли сделали свое дело.

– Колдун? – хмыкнула Элеонора и вспомнила участок Дэвида Лоу: между клумбами с чудесными розовыми кустами стояли искусно вырезанные пз дерева двухметровые фигуры, облаченные в церемониальные костюмы. Причем, если бы Элеонору спросили, что изображено на этих костюмах, каков их узор, она попросту ответила бы: чертовщина какая-то.

– Надеюсь, вы не думаете: старый идиот, выжил из ума? – Барнс усмехнулся.

– Я вообще стараюсь избегать резких суждений. Резкие суждения, как чистые цвета, без полутонов. Только очень одаренные художники могут писать подлинно прекрасные полотна чистыми цветами, только очень одаренные люди могут быть резкими в суждениях и не впадать в кретинизм.

Барнс благодарно кивнул. По тротуару забарабанили редкие капли, те, что лишь прибивают пыль к земле.

– Дэвид Лоу много ездил по тропической Африке и кое-что порассказал мне. Там творятся удивительные вещи. Послушайте: баефе, зоазан, ндеува, гунион – это колдуны! А сколько их! У меня мурашки бегали по коже, я не верил, но он был так убедителен… Вам налить?

И, не дожидаясь ответа, он наполнил ее бокал.

– Все не так-то просто. Колдовство – не только система технических приемов, не только магия. Колдовство – состояние. Вдумайтесь, колдун – это психическое чудовище. Иногда они не сознают свою сверхъестественную власть над людьми. Африканцы утверждают: наиболее распространены колдуны – пожиратели душ. У них часто есть двойники, способные покинуть тело колдуна и напасть на жизненную силу других. Каких других? Главным образом членов его собственной семьи/

Тут Барнс замолчал, пауза была настолько нарочитой, что это не укрылось от миссис Уайтлоу, да и не могло укрыться. Значит, Барнс специально обратил ее внимание на отношения колдунов и членов их семей.

Элеонора решила, что сейчас, возможно, начинается самое главное: по существу, Барнс намекал, что кто-то из членов семьи Лоу – а кроме Розалин Лоу она ни о ком не слышала – мог напасть на его жизненную силу. В Африке, во всяком случае, это никого бы не удивило. Но мы-то не в Африке, зачем крутиться вокруг этой темы? Он хочет натолкнуть ее на что-то, опасаясь говорить в открытую? Но зачем? Барнс вовсе не так прост, чтобы заниматься пустопорожними разговорами.

Гроза уже бушевала вовсю. Створки ставен, прикрепленные к стенам мощными коваными крюками, дрожали от напряжения. В комнате стало темно, в углах залегли густые тени.

Барнс развел огонь в камине. Они сидели, глядя на пламя. Горела сама жизнь, потому что в камине лежали куски 108

угля, которые когда-то и были чьей-то жизнью, прежде чем превратиться в бесформенные, тускло блестящие черные глыбы.

– Дьявольские ресурсы колдунов неисчерпаемы.

Барнс сказал это, не поворачивая головы. В отсвете скачущих языков пламени, окрашивающих его лицо в зловещий красный цвет, в грохоте бури за окнами он сам походил на колдуна: неподвижен, длинные пальцы стиснули подлокотники кресла, глаза пристально смотрели в камин, силясь что-то различить в огне.

– Они, могут летать по воздуху и находиться одновременно в двух отдаленных друг от друга местах, могут превратиться в змею и нанести смертельный укус, могут надеть на себя шкуру животного и уничтожить охотника… Дэвид Лоу рассказал, что где-то в Нижней Гвинее он встретил однажды леопарда^. который притаился в густых ветвях одинокого дерева. Животное посмотрело на него свирепыми, совершенно осмысленными глазами, издало человеческий крик, нет, не крик – вопль! Вопль тоски и отчаяния. Его ни с чем не перепутаешь: так кричит затравленный, загнанный в угол человек, когда у него отнимают последний шанс из миллиона. Последний! Об этом точно знают и тот, кто отнимает, и тот, у кого отнимают.

– А леопард? Куда делся зверь? – Элеонора напряженно ждала ответа.

– Исчез. Спрыгнул с дерева и пропал, хотя кругом не было ничего – ни холмика, ни единого деревца, – только выжженная низкая трава на ровной, как стол, потрескавшейся земле. Да и выстрел был смертельным, по уверениям* Дэвида, а он знает в этом толк. Обычно после такого выстрела зверь падает вниз, издохнув, еще не коснувшись земли. Лоу сказал: «Видите ли, дорогой Барнс, с вами-то я могу быть откровенным – леопард просто исчез, растворился, перестал существовать». Вы думаете, так не бывает?

Элеонора, вопросительно глядя на Барнса, отодвинулась от стола, чтобы поудобней вытянуть ноги. Хозяин заметил ее изумление и, видимо, остался доволен произведенным впечатлением.

– Может, еще? – Барнс кивнул на бутылку.

Элеонора покачала головой: нет, не стоит. Ей еще возвращаться домой, готовить, стирать и решать, что же изменилось в ходе следствия после ее разговора с Дэвидом Лоу. Ей нужно будет разобраться в причинах странной направленности мыслей Барнса: колдуны, переселение душ, жертвы

из числа ближайших родственников, кричащие человеческим голосом леопарды, пожиратели жизненной силы…

Буря внезапно кончилась. Так бывает в южных широтах: небо мгновенно очистилось. Барнс сразу же превратился из зловещего проповедника мистического в милого, чудаковатого пожилого мужчину с прекрасными манерами. Когда солнце как ни в чем не бывало заиграло в каплях дождя на подоконнике, Элеонора поняла, что в какой-то миг ей стало не по себе, но теперь уже все прошло, и не верилось, что такое могло случиться.

– Фон совершенно изменился, – Элеонора обвела рукой залитую солнечным светом комнату. Светом настолько ярким, что даже пламя камина казалось убогим.

– Для меня фон не имеет значения. Надеюсь, вы не по– > дозреваете, что я столь состоятелен, что могу заказать бури специально для обрамления рассказов о колдунах?

Элеонора не любила слово «состоятельный». В нем было что-то конформистское, человек как будто бы соглашался с тем, что он богат, но хотел подчеркнуть, что еще не настолько, чтобы утратить всяческое представление о приличиях. Элеонора знала, что о ней вряд ли кому-либо и когда-либо придется говорить, что она женщина состоятельная, и от этого стало и грустно, и смешно. Грустно потому, что лишние деньги не мешают, а смешно потому, что ни от кого не веет такой смертной скукой, как от людей состоятельных. Не из-за того, что веселье – привилегия бедняков, вовсе нет, а скорее потому, что для людей с подлинными проблемами ничто не оказывается более ценным подспорьем в борьбе за жизнь, чем чувство юмора. Причем, чувство юмора высшей пробы, когда человек обретает способность смеяться не только над, другими, но и прежде всего над собой. А вместе с исчезновением проблем часто бесследно исчезает чувство юмора.

Барнс поднялся, прошелся по комнате. Элеонора посмотрела на ноги, вспомнила дырку на чулке, обнаруженную в самый неподходящий момент – в тот вечер, когда надумал прийти Джерри. Он, конечно, ничего не заметил, в нем есть что-то от молодого петушка, вроде кичливого фазана, любит покрасоваться: знает, что пользуется успехом у женщин. Впрочем, такт ему не изменяет, всегда учтив, но с небольшим нажимом, постепенно усиливающимся. А потом – внезапная потеря интереса к партнерше. Точь-в– точь, как сейчас это проделал Барнс. Вдруг утратил интерес к гостье. Тоже тактика, чтобы она растерялась, почувствовала себя неуютно. Недурно придумал Барнс, одно не учел: опа это уже проходила, – спасибо Джерри, он преподнес ей уроки мужского маневрирования.

На самом деле ее интересовал, вернее преследовал, одип вопрос: «Зачем про чертовщину? Что он хотел? Запугать? Вряд ли. Скорее, запутать, сбить с толку, воспользоваться присущей женщинам робостью, особенно когда дело доходит до сверхъестественного. А может, просто рассчитывал узнать ее поближе? А как узнаешь, если не понаблюдать реакцию человека в конкретном разговоре? Например, про колдунов. Чтобы заставить поддерживать беседу, как-то отозваться, показать свое отношение к окружающему миру, болтовня о колдунах ничуть не хуже любой другой».

Барнс же думал: «Черт подери, как трудно понять человека, особенно женщину, которая почти все время молчит или отделывается ничего не значащими репликами. Если судить о ней, исходя из того, что видишь, надо признать: хорошенькая, в меру наивная, не очень-то счастливая в личной жизни, из тех, что до гробовой доски мечтают спрятать головку на груди сильного и доброго мужчины, который всю жизнь только и ждал, как бы взять опеку над прелестным и неиспорченным созданием. Но… к тридцати годам создания женского пола должны учитывать: или им вряд ли удастся сохранить неиспорченность, или же сильные и добрые мужчины будут обходить их стороной, боясь неиспорченности, как дьявол крестного знамения».

– Значит, гвинейский леопард после выстрела Лоу исчез, растворился, – невинно заметила Элеонора.

Барйс медленно проследовал на середину комнаты, поднял с пола опавший лепесток розы, провел по кончику носа, кивнул:

– Совершенно верно. Исчез, как облачко за горизонтом.

«Облачко, горизонт, – усмехнулась про себя Элеонора, – но в глазах выражение, никак не вяжущееся с облаками, пропадающими за горизонтом».

– Колдуны, перевоплощаясь, губят, главным образом, членов семьи? Своей семьи? Я правильно поняла? – напирала Элеонора.

– Похоже, – неохотно согласился Барнс п, как бы в свое оправдание, добавил: – Так считают…

– События в комнате Лоу и колдуны, конечно, связаны – кажется, напрашивается такой вывод? – неожиданно уточнила миссис Уайтлоу. – Я должна учесть это неслучайное совпадение?

– Помилуй бог! – Барнс был явно раздосадован. – Помилуй бог! Вы ничего никому не должны. Просто я хотел отвлечь вас после посещения Лоу. Понимаю, вам тяжело. Хотел, чтобы вы поняли – в жизни не все так просто и легко объяснимо. Есть нечто иррациональное, ускользающее, необъяснимое…

– Простите! – перебила Элеонора. – Я догадывалась, что в жизни не все так просто. Возможно, есть нечто иррациональное. Не исключаю. Согласна, мы многого не знаем, но уверена: в случае с мистером Лоу ничего иррационального нет. Скорее, наоборот. Самые обыкновенные побудительные мотивы, вполне человеческие. Начальник вашей полиции мистер Харт ближе к истине. Ни грамма мистики – ив самую точку. Вот его слова: «Если есть преступление, каким бы оно ни казалось на первый взгляд, за редким исключением, ищите деньги! Поскребите как следует, и полезут деньги!» Мне очень понравилось про колдунов и про леопарда, но вариант с деньгами мне ближе и понятнее, если вы не против.

Барнс приуныл, он не смог скрыть разочарования и сразу превратился в пожилого, угасающего мужчину, которого подозревают в склонности к алкоголизму. Он сделал слабую попытку оправдаться, пробормотал нечто вроде: «Вы не так меня поняли.», – потом махнул рукой и энергичным жестом опрокинул в себя содержимое бокала.

ТРЕТИЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Очередной день не предвещал ничего плохого. Начался он прекрасно: было тихо и отовсюду струился розовато-желтый свет. Мы проснулись рано, вернее, Наташа проснулась рано. Когда я открыл глаза, она уже стояла на балконе в своем трогательном, почти детском халатике, не прикрывавшем даже колен. Я подошел, обнялее за плечи, и мы сразу же поняли, что наступает прекрасный день.

Водяная синь была глянцевой и блестела, как на хорошей открытке, искушая водить пальцем по скользкой прохладной поверхности. Море было нереальным, как и прозрачный воздух, сквозь который пробивался свет еще невидимого глазу солнца.

– Сейчас появление на горизонте пиратских судов или боевых кораблей под водительством Нельсона было бы болеечем уместным, – сказал я, – для правдоподобия морю не хватает романтических украшений. Верно?

Наташа прижалась ко мне и прошептала, касаясь губами уха:

– Ты – мой Нельсон?..

Признаться, я был не готов к такому сравнению и подумал, как прав доктор Варне, досадуя на трудности распознавания причуд современной женщины.

– Молчишь? – В ее голосе слышались торжество и мнимая угроза. – Дорогой адмирал, почему вы не отвечаете вашей леди Гамильтон? Разве здесь не может родиться любовь? Эти места не хуже Италии. – Он обвела рукой вокруг.

Я молчал. Солнце показалось над морем, и его лучи, вырвавшиеся на свободу, тут же стали слепить глаза. Я зажмурился, и она, увидев мою сморщенную физиономию, крикнула:

– Морщишься, негодник! Поставим вопрос по-другому. Например, так: дорогой Лоуренс Оливье, почему вы не отвечаете великой Вивьен Ли, или, быть может, мы все уже – унесенные ветром?

Я удивился. Наташе было всего двадцать шесть, и она могла слышать, что адмирала Нельсона играл Лоуренс Оливье, а леди Гамильтон, которая в послевоенные голодные годы приводила всех в восторг своей широкополой шляпой, – Вивьен Ли. Но откуда Наташа могла знать о киноэпопее «Унесенные ветром» с Вивьен Ли в главной роли? Стало грустно, потому что с именем этой замечательной актрисы у меня было связано пронзительное воспоминание детства, и я до сих пор сомневался, истинны ли чувства, которые оно рождает, или нет. Это было кино воспоминание: диалог героев я запомнил с шести лет и многие годы то принимал, то отвергал его суть.

Военный Лондон. Затемнение на улицах. Бумажные полоски на окнах. Мужчины в военной форме. Лучи прожекторов ловят в светящееся перекрестье германские самолеты. Офицеры молоды. Красивая женщина на мосту… «Мост Ватерлоо». Тротуар блестит от дождя. Появляется летчик королевских военно-воздушных сил. Он удивительно хорош. Пробор как стрела, глаза, от которых невозможно оторваться. Они – офицер и молодая женщина на мосту – бросаются в объятия. Слова признания. Обрывки фраз. Междометия, повисающие вне смысла. Что же произошло?

Они любили друг друга и расстались несколько лет назад, когда началась война. Он стал летчиком. Она оказалась одна в огромном военном городе без средств к существованию, в городе, полном мужчин с деньгами и без обязательств перед кем бы то ни было. Война. Если ты жив сегодня, то вовсе не обязательно, что ты жив завтра; если ты любишь с'егодня, то вовсе не обязательно, что ты любишь завтра; если ты договариваешься о встрече на завтра, вовсе не обязательно, что эта встреча состоится. Война. Женщина очень молода. В городе мало женщин, у женщин мало денег, вернее, просто нет. В городе много мужчин, у которых много денег и мало времени. Мало времени, потому что война. Все надо делать быстро: обмениваться взглядами, договариваться, нравиться, любить… Все надо делать быстро. У нее нет другого выхода. Ей не из чего выбирать.

Проходит три года или чуть больше. Неважно. Он возвращается, узнает, чем она занималась в эти годы. Он любит ее по-прежнему, он прощает ее. Она любит его по-прежнему. Ей прощать нечего.

Мост Ватерлоо. Объятия! Она пытается объяснить ему, что с ней произошло… Не надо! Не надо! Его совершенно не интересует, как это произошло… Он любит ее. Все остальное не имеет ровным счетом никакого значения. Никакого. Она знает, что прощена. Она любит его. Счастье? Нет. Не все так просто в жизни. Не случайно об этом говорит и доктор Барнс, и миссис Уайтлоу, потом, много лет спустя. И она на мосту Ватерлоо в те далекие годы знала, что жизнь не проста. Он смотрит на нее, на его лице то ли слезы, то ли капли дождя. В его глазах вопрос. Она растрогана и поражена прощением. Повторяю, она любит его. Он предлагает ей быть вместе. Вот ее ответ: «Нет! Нет! Невозможно. Поздно: женщина, которая знала много мужчин, никогда не остановится».

Капли струятся по его лицу, а может, это и есть слезы. Конец. Они расстаются. Права ли героиня? Или Вивьен Ли, произнося эти слова, ни на секунду не сомневалась в том, что они лживы, или лживы и правдивы одновременно, как очень часто случается.

– Так здесь не может родиться любовь? – Наташа смеется, ее голос звенит, она молода для нашего времени, в котором живут сорокапятилетние мальчики, и зачем ей знать, что говорила давным-давно красивая женщина на поливаемом дождем лондонском мосту стройному летчику. Зачем ей знать? Тем более что в реальной жизни такого не было…

– Значит, не хочешь отвечать?

Она еще громче смеется и произносит фразу, которая всегда выводит меня из равновесия:

– Не хочешь, как хочешь.

Я всегда считал, что только бесцеремонные люди пользуются этой фразой, бесцеремонные и глухие, этически глухие. Мне хочется зло оборвать ее. Но я молчу, уставившись на спасительную гладь моря.

Как хорошо начинался день, и теперь, потому что когда-то, много лет назад, Вивьен Ли произнесла с киноэкрана фразу, в истинности которой каждый вправе сомневаться, у меня портится настроение. Оно портится и потому, что Наташа сказала: «Не хочешь, как хочешь», – ничего особенно обидного в этих словах как будто нет, но они обладают способностью разъедать отношения.

Ну, что особенного в порывах ветра, несущего песок, и тем не менее проходят века, и ветер разрушает мощную кирпичную кладку толстых стен. Потом об этом говорят: время, неумолимое время разрушило. Разрушило не время как таковое, а разъедающие факторы.

Факторы риска. Факторы риска в человеческих отношениях. Что разрушило брак Элеоноры Уайтлоу и Джэрри? Время? Вряд ли. Они прожили всего пять лет. Может быть, они не любили друг друга? Ерунда. Они и сейчас, уже после того как расстались, любят друг друга. Может быть, им не хватало денег? Может быть. Но сама по себе нехватка денег еще не фактор риска, скорее, это питательная среда для этого мерзкого фактора. Так почему же люди расстаются, не только когда ненавидят, чему есть хотя бы логическое оправдание, но даже тогда, когда они любят друг друга? Отчуждение. Страшный вирус. Коварный. Не знающий никаких преград, не ведающий жалости и сострадания. Вирус, способный погубить человека и его хрупкий мир.

– Какой сегодня день! Чудо, просто чудо!

Наташа перегнулась через решетку балкона, и утренний ветерок попытался унести ее волосы в море. Мое настроение' снова изменилось, стало хорошим: у современного человека настроение в течение часа может измениться не меньшее число раз, чем мода за какое-то десятилетие. Как только неприятное чувство отступило, мне сразу же захотелось сделать что-то приятное женщине, которая согласилась терпеть мои причуды, хотя у нее и своих никак не меньше.

– Смотри, смотри! – крикнула Наташа и ткнула куда-то пальцем.

По аллее пансионатского садика бежал низенький толстый человечек с оголенной макушкой, бежал в тщетной попытке остановить время. Он трудно дышал, оплывший живот вздрагивал, глаза 'вываливались из орбит. Я хотел произнести небольшой монолог о недопустимости использования в данном случае указательного пальца, но назидательность и жажда примирения редко уживаются вместе. Поэтому я лишь спросил:

– Ты имеешь в виду бегущего толстяка?

– Что значит бегущий толстяк? Присмотрись! – Она торжествовала. – Это же Харт! Вылитый Харт!

Верно: фигура, бычья повадка, одышка, безусловно, напоминали Харта. Смешно смотреть, как толстяк бежит по дорожке, посыпанной галькой, и не знает, что его двойник ломает голову над странным преступлением, совершенным во вверенном ему городке.

Откуда-то из середины стеклянной коробки пансионата, стоявшей ребром к нашему дому, раздался писклявый голос:

– Иван Сергеевич! Ива-ан! Ты что себе думаешь?

Вслед за этим в дверях лоджии четвертого этажа показалась женская голова, утопающая в гигантском стоге травленных перекисью волос. Толстяк остановился как вкопанный, можно было подумать, что на него не распространяются законы инерции.

– Ты что себе думаешь? – снова донеслось сверху.

Толстяк вскинул голову и раздраженно буркнул:

– Я ничего себе не думаю. Ничего! Нуль! Нуль сотых, нуль десятых! – и, чтобы быть окончательно уверенным в том, что жена его поняла, он соединил большой и указательный палец в кольцо, символизируя нуль, и несколько раз энергично потряс рукой, как коренной неаполитанец.

– Кстати. – Наташа быстро повернулась, посмотрела расширенными от необъяснимого восторга глазами. – Кстати! Что-то давненько не слышно о Харте? И подозрительно тихо: можно подумать, он перестал стрелять по банкам из-под пива во внутреннем дворе полиции Роктауна.