Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

«Необыкновенная_л вилла», – подумала она. Казалось, какая-то неведомая сила перенесла через океан и бросила среди нагромождения камней изящный японский домик. Его стены были расписаны в неповторимой национальной манере. Миссис Уайтлоу стояла зачарованная. Она видела

склоны гор и рыбачьи лодки в бушующем море, воздушные мосты, водопады, бумажных змеев, парящих над красными кленами и неправдоподобно прозрачные ирисы.

– Вы кого-то ищете?

К миссис Уайтлоу обратилась немолодая женщина среднего роста с гладкими, ослепительно белыми волосами, расчесанными на косой пробор. Яркий передник и скромное серое платье составляли ее костюм.

– Мне нужен мистер Макбрайд.

– Полковник сейчас в саду, он занимается там… – женщина замялась, – он никого не желает видеть. Вы договаривались с ним заранее?

По тому, что сказал о полковнике его бывший подчиненный Марден, по тону, каким был задан вопрос, по едва уловимым признакам Элеонора поняла: никто не мог договариваться с мистером Макбрайдом заранее – не в том состоянии полковник, и седовласая женщина это прекрасно понимала.

– Не договаривалась, – Элеонора не скрыла смущения, – мне нужно поговорить с ним, от нашего разговора многое зависит…

– Что, например? – женщина засунула руки в накладные карманы фартука.

– Например, жизни людей.

– О! Жизни! – руки выскользнули из широких прорезей, и пальцы сплелись. – Полковника не интересуют ничьи жизни, он болен, серьезно болен.

– Знаю, – ответила Элеонора.

Женщина ей понравилась. Досадно, если она не пустит миссис Уайтлоу к полковнику. Люди с таким выражением лица обезоруживали Элеонору: она не могла повысить голос, настоять, не находила убедительных аргументов, она терялась, и смятение заползало в душу, потому что от таких людей веяло трагедией, смирением безысходности.

– Если можно, – еле слышно проговорила Элеонора, – хотя бы на несколько минут.

– Попробую, – женщина после раздумья кивнула и скрылась в зелени, окружающей виллу.

Элеонора переминалась с ноги на ногу. Ветер играл подолом юбки. За спиной послышался шорох. Миссис Уайтлоу резко повернулась и оказалась лицом к лицу с высоким, абсолютно лысым стариком. Только на затылке торчали в стороны грязно-седые лохмы. Старик хитро улыбался и облизывал губы кончиком языка.

– Ну что? – спросил он.

Элеонора совершенно не представляла, как отвечать на такой вопрос. Она отступила назад и учтиво произнесла:

– Мне нужен мистер Макбрайд.

– Зачем?

– Хочу задать ему несколько вопросов.

– Каких? – мужчина смешно расправил плечи и засунул в рот конфету.

– Кто вы? – не выдержала Элеонора.

– Я? Я – полковник Макбрайд. Они, – он перешел на таинственный шепот, – они считают, что я того, подвинулся умом. Как вам это нравится? Это я-то. Чепуха. Столько перенес в жизни, что немудрено было сойти с ума, но я не сошел. Решаю кое-какие проблемы, когда решу – а решу обязательно, – все будут спасены. И вы тоже. Вас как зовут?

– Миссис Уайтлоу.

– Миссис Уайтлоу, – повторил он. – Послушайте, миссис Уайтлоу, а вы – красивая. Сейчас я в этом ничего не понимаю, но похоже, что так. Я прожил такую долгую жизнь, что представления о женской красоте сменились несколько раз: то грудь такая, то – такая, большая, маленькая, торчащая, уж и не помню, какая еще. Талия всегда тонкая. – Он посмотрел на Элеонору добрым открытым взглядом. – У вас не такая уж тонкая, а все равно вы красивая. Я всю жизнь считал, что женщина, состоящая из никудышних деталей, может быть привлекательной, а женщина из безупречных – никуда не годной. Моя жена была необыкновенной женщиной: хороша и в целом, и поблочно. – Он усмехнулся. – Вы думаете: разве может нормальный человек сказать о своей любимой жене «хороша поблочно»? А почему бы нет? Разве это обидно, или неправда, или как-то принижает? Вам нравится мой дом? Жутко дорогой. У меня много денег, оставить некому. Вот и построил. Я когда-то служил в Японии. (Элеонора вздрогнула.) Мне не нравились их дома и вообще все. Все какое-то нереальное, кажется, вот-вот развалится. Потом произошли важные события в моей жизни, я полюбил их мир. – Он умолк. – Мы что-то сделали с ними скверное. Не помню что, к сожалению. Мы почему-то убили там много ни в чем не повинных людей. Мне и тогда это не нравилось. Как всегда: кто-то как-то все объяснил, разумеется, обосновал, разложил по полочкам и доказал неизбежность. У них на островах необыкновенно красиво. Для полноты иллюзии я даже поселился на одной широте

с Окинавой. Создал кусочек их мира. Смотрите, – он протянул руки к стелам виллы. – Мой любимый художник – Кацусика Хокусай, На степах копии его полотен, Я специально приглашал художников из Лионии. Мне говорили: напрасная трата денег, мол, и паши сделают ничуть пе хуже. Разве нс глупо экономить на собственном удовольствии? – Он схватил ее за руку и потянул к дому. – Обойдем его со всех сторон – покажу вам любимые темы. Именно темы: я позволил художникам отклониться от подлинника. Они отталкивались от темы, и потом всюду – вы упи—дите, всюду – вмонтировано вот это. – Он ткнул пальцем в белесое грибовидное облако. – Оно везде. Смотрите. Вот Фудзи, вид от озера Того. Вот это. – Над склоном Фудзи курилось гигантское облако.

Руку Элеоноры сжимали крепкие пальцы. «Как он говорит: вот это, и все. Он забыл, что это. Гриб смерти».

Элеонора остановилась, прикоснулась пальцем к грибовидному облаку и спросила:

– Мистер Макбрайд, что это?

– Смерть, – не задумываясь, ответил он. – Портрет смерти анфас и в профиль. Мерзкая штука. Дальше – вид Фудзи с моря в провинции Кадзуса.

«Помнить в таком возрасте все подробности?» – удивилась Элеонора.

– Вот это! – палец Макбрайда очертил гриб. – У меня есть все фрагменты серии, тридцать шесть видов горы Фудзи.

– Мистер Макбрайд! – Женщина с белой головой вынырнула из глубины парка и всплеснула руками. – Вы приказали пикого не пускать.

– Мы никого и не пускаем, она – свой человек, – бросил через плечо полковник и потащил Элеонору за собой.

Они остановились перед задним фасадом.

– Мост Кумо-Но Какэ в горах… Неужели забыл? – полковник расстроился. – В горах, в горах…

– Не стоит, мистер Макбрайд, не так уж важно, в каких горах этот удивительный мост.

Макбрайд с недоверием посмотрел на миссис Уайтлоу, съел еще одну конфету и что-то вспомнил:

– Как это – неважно? В жизни все важно. Нужно знать точно, где, что и почему происходит, чтобы не сделать ложного шага. Я вспомню. Непременно вспомню. У меня отличная память, просто вчера напичкали какими-то лекарствами – из-за них я все забыл. Терпеть не могу лекарства.

– А принимаете.

– Врачи обижаются, когда не принимаешь лекарство, которое они выписывают. Неудобно их обижать. Мы-то с вами понимаем: от врачей ничего не зависит, ничего – ни от врачей, ни от лекарства. Все зависит от судьбы, а судьбу каждый выбирает сам.

– А как же книга судеб?

– «Книга, книга»… – Полковник вдруг развеселился. – Я же говорил, вспомню: мост Кумо-Но Как» в горах Гедосан. Вот это! Над мостом.

Обогнули угол дома. За ними как тень следовала женщина в фартуке. Она смотрела под ноги и передвигалась неслышными мелкими шажками. Макбрайд остановился, отошел па несколько шагов, как ценители живописи в музеях, и прищурился:

– Перевал Мисима. Люблю смотреть на него в дождливую погоду. Он как реальный в струях дождя. Тут не понадобилось подрисовывать. Вот это. У самого Хокусая было нарисовано. Видите, гигантские клубящиеся облака над склоном горы. – Макбрайд остановился. – Он предвидел, как настоящий художник, предвидел, каким будет облик смерти, и нарисовал ее.

«Удивительно, в нем нет ничего безумного. Разве что конфеты, которые запихивает в рот с детской поспешностью. Скорее, оживленный интеллигентный джентльмен. Глаза, в которых видна мгновенная смена настроений, настроений различных оттенков – от буйно-прекрасного до хорошего, но и намека нет на грусть, разочарование, безверие. Защитная реакция организма па горе. Есть предел горя, за которым организм запирается и дальнейшие несчастья не воспринимает. В таком человеке воцаряется мир».

– Хотите зайти в дом?

Элеонора пожала плечами. Она все время чувствовала на себе осуждающий взгляд охранительницы полковничьего покоя.

– Если пойдем в дом, нужно будет разуться. Так принято, ничего не поделаешь. Я могу организовать церемониальное чаепитие, если не торопитесь. Молодые всегда торопятся. Казалось бы, должны торопиться старики. Зайдете?

– Не стоит, поговорим в саду.

– Я знаю, почему вы отказываетесь, – хихикнул полковник, – у вас чулок рваный. Верно говорю? Помню, нас с женой пригласили куда-то, и пришлось снять туфли. Она

снимает туфлю – и ба! Чулок рваный! Как она расстроилась, вы не представляете. Самое сильное переживание на моей памяти. Я тоже огорчился за нее. Тоже сильно. Я никогда так не переживал. Нет, вру. Когда сын умер. У меня был сын.

Затрещали ветки, и Элеонора увидела, как седая женщина, не сдерживая рыданий, бросилась в густые кусты. Полковник недоуменно посмотрел на дрожащую листву кустов и совершенно спокойно продолжил:

– Был сын. Умер. Не помню, сколько ему было лет. Видите, возраст сына вспомнить не могу, а гору в Японии могу. Япония, Ниппон, Нихон… А знаете, кто над крыльцом такой важный и серьезный? Командор Пэрри. Он открыл для нас подданных Тэнно, небесного господина. Я часто думаю, что и для них, и для нас было бы лучше, если б такое знакомство не состоялось. Но оно состоялось. – Он задумался. – Жаль, не хотите в дом. Вы увидели только легкие передвижные шодзи – наружные стены. Внутри дом тоже красив. Это большой дом, на тридцать два мата. Или на тридцать два татами. Понимаете?

Элеонора кивнула, взяла Макбрайда за руку и не без кокетства спросила:

– Полковник, а мне можно вставить хоть словечко?

– Конечно! Неужели я все время болтаю? Это от одиночества! – искренне огорчился он.

– У вас великолепная память… – начала миссис Уайтлоу.

– Разве это вопрос? – перебил полковник и предложил Элеоноре конфету.

– Вы помните Окинаву?

– Прекрасно, – дожевывая конфету, подтвердил он.

– У меня есть один знакомый, Уиллер, он врач и… Полковник свернул фантик, положил на ладонь и щелчком послал в изящную урну, обшитую деревянными панелями с гравюрами.

– Уиллер! Еще бы, прекрасно помню. Капитан Уиллер. Я сам отобрал их для выполнения особо важного задания. Отобрал всех троих: Уиллера, Байдена и Гурвица.

– Вы помните их в лицо? – Элеонора придвинулась ближе к полковнику.

– Как будто это было вчера. Уиллер – этакий полуари-стократ с виду, неразговорчивый, с лошадиным лицом и большим красным родимым пятном на щеке. Да! Он заменил Моуди, тот оказался слишком интеллигентен для этого

дела. К тому же Моуди-старший был близок к влиятельным кругам конгрессмен… Байден – увалень, лицо я плохо запомнил, ничем не выразительное лицо: обычное с обычными чертами. Помню только, он потел все время. Волновался перед начальством. Третий коротышка…

«Неужели они? Конечно. Полковник описывает их как с натуры. Красное пятно. Толстый все время потеет. Коротышка. Зачем они сменили фамилии? Моуди – не сменил. Но он и не участвовал. А почему не показывали, что знают друг друга с войны? Какова их роль в деле Лоу?»

– …лысый коротышка. Помню, я еще пожалел его: такой молодой, а уже ни единого волоса. Как у меня сейчас вот тут, – он погладил себя от лба к затылку. – Но я-то, слава богу, не мальчик, пожил с шевелюрой.

– Простите, полковник, о какой миссии вы говорили? Какое особо важное задание?

Макбрайд отвернулся: из прекрасного его настроение стало всего лишь хорошим, а у него оно походило на хандру.

– Не помню. Все, что связано с их заданием, забыл. Дал себе команду и забыл.

– А вы не могли бы дать себе команду и вспомнить? – Элеонора поправила его жидкие волосы над воротником рубашки.

– Хитрюга, – настроение Макбрайда снова улучшилось, – как моя жена. Она прекрасно понимала: чего угодно можно добиться, если по-хорошему…

Он выпрямился, несколько раз облизал губы, в глазах зажегся лихорадочный блеск, быстро угас, и на миг Элеоноре показалось, что перед ней умный пожилой человек, без намека на безумие.

– Они – Уиллер, Байден и Гурвиц – должны были составить экипаж для…

– Для чего?

– Я не произношу эти слова. Стараюсь избегать их. Все равно меня считают сумасшедшим. Почему бы не позволить себе такую маленькую причуду? Невинную! Я не пользуюсь этими словами, – с нажимом повторил он.

Потом поднялся, подошел к наружной стене с росписью, отыскал гриб ядерного взрыва и постучал по нему согнутым указательным пальцем:

– Их отобрали для этого.

– Хиросима? – Элеонора приподнялась.

– Не помню.

– Нагасаки?

– Не помню. Ничего не помню с тех пор, как умер сын. Я дал себе слово все забыть. Знаете, почему он умер? Пил из ручья с радиоактивными отходами. Играл на траве и пил из проточного ручья. Жена его шлепала. Мы жили в штате, где проводили испытания.

Он накрыл гриб ладонью и припал к стене.

– Послушайте, миссис, – седоголовая женщина вынырнула как из-под земли. – Полковнику нельзя волноваться. Он тяжело болен, поймите. Не говорите с ним на такие темы.

Макбрайд отпрянул от стены и бросил:

– Подите прочь! Я не так тяжело болен сейчас, как тяжело был ослеплен тогда. Подите прочь!

«Нельзя касаться таких тем, еще Марден предупреждал. Полковник сказал все. Роктаунская тройка и экипаж для этого – одни и те же люди, – Для этого, для этого! Вместо того чтобы сказать: экипаж для ядерной бомбардировки». Молодые люди, такие разные, должны позаботиться, чтобы бомба легла точно на цель. Что такое цель? Город с людьми, которые живут в нем десятилетиями, парки, музеи, театры, храмы…

Нет. Не нужно заблуждаться. Цель – это цель, маленькая точка на карте, или крестик, или кружок. Обыкновенная военная задача: есть цель, есть средства ее уничтожения, надо постараться свести их в самое подходящее время для того, чтобы смести цель с лица земли. Для этого нужно знать прогноз погоды, скорость ветра, высоту и скорость полета, угол рыскания, угол атаки, еще какие-то параметры. Нужно совместить нечто и нечто: два луча или визирную линию с красной риской, или свести вместе две люминесцирующие точки на экране, после чего нажать кнопку… Бомба пошла на цель. Кнопка нажата. В этот момент город живет, как обычно, и ничего страшного не происходит – бомба еще в воздухе, самолет удаляется, светит солнце. Пилот смотрит на приборы: все в порядке, цель позади, стремительно удаляется. Тот, кто нажал кнопку, может расслабиться: он сделал все, что мог, теперь ничего изменить нельзя. Еще ничего не случилось. Город такой же, каким он был час, день, год назад. Бомба летит, она еще не достигла той высоты, на которой должна взорваться. Бомбовые люки уже закрылись или вот-вот закроются. Еще ничего не случилось: город на месте, он врыт в землю, и деваться ему некуда, – бомба летит к земле, самолет удаляется от города, и кажется, что три творения человека – город, самолет и бомба никак не связаны между собой. Они живут сами по себе. Каждый своей жизнью… «Кто это говорит?» – Элеонора замирает.

Оказывается, Макбрайд говорит уже несколько минут, она и не заметила. Полковник продолжает:

– Еще ничего не случилось. Мы можем растянуть время как угодно, и тогда самолет зависнет над городом, бомба замрет в воздухе, как будто остановили кадр фильма. Как только проектор заработает, бомба стремительно помчится к земле, и тогда…

Макбрайд встает, поднимает маленькую черепашку, которая перевернулась и беспомощно сучит лапками. Высохшая рука опускает ее вверх панцирем на дорожку.

– Вы думаете, легко сделать бомбу? Трудно. Нужно быстро сосредоточить все ядерное вещество и не дать ему рассредоточиться, иначе ничего не выйдет. Смотрите, – он вытягивает из кустов старинный ломберный столик, – мы можем разложить сто кусков металлического плутония размером с кусочек сахара. Если собрать на одном квадрате шестнадцать таких кусочков, никакого эффекта не будет.

Полковник вскакивает, бросается к кустам, возвращается.

– Мне кажется, она подслушивает. Терпеть не могу, когда подслушивают. – Он садится, кладет руки на зеленое сукно столика, успокаивается.

– Если прибавить еще. один слой, а потом еще один, в кбнце концов будет достигнута критическая масса, и может начаться цепная реакция, а может и не начаться. – Он достает платок и шумно сморкается. – Чтобы заставить плутоний взорваться, нужно в малом объеме сосредоточить ядерное вещество. За ничтожное время. В хиросимской бомбе делали так. Брали орудийный ствол, закрытый с двух сторон. В одном конце – ядерная взрывчатка, в другом – снаряд с такой же взрывчаткой. Взрывается динамит, снаряд летит по стволу и ударяет в массу, сосредоточенную в другом конце ствола.

Макбрайд откидывается на спинку стула, сейчас можно заметить, что с ним действительно не все благополучно.

– Извольте, «худышка» сработала! Оп-ля, включаем наш проектор, и бомба несется к земле. Ничто не может ее остановить. Ничто. Только мы с вами: нажимаем кнопку проектора, и снова бомба замирает, и снова тихо, и ничего не случилось. Она висит в воздухе, но это уже не «худышка», а «толстяк», жирненькая, круглая бомбочка для Нагасаки.

У нее другой принцип действия, но не буду, не буду вас утомлять, вы и так побледнели. Цепь чудовищных событий. Наши испытывали бомбу в моем родном штате, чтобы сбросить ее на островах. При испытании выпали осадки. Мой сын пил из ручья отравленную воду. Я ничего не знал об этом и комплектовал экипаж для бомбометания, – правда, тогда истинных целей сэра Генри я не знал. В тот момент, когда мы с ним на Окинаве отбирали кондидатов, может, чуть раньше, может, чуть позже, мой сын наклонился к ручью и сделал несколько глотков. С тех пор я один. Никак не могу понять, кто виноват в гибели сына. Я часто думаю: перед бомбежкой в большом городе должны были оказаться молодые пары, которые только соединились в ночь, предшествующую бомбежке. Им было хорошо в прохладной тьме, в пении цикад. Их сотрясали приступы страсти. Утром они лежали усталые, разметавшись на влажных простынях или циновках – не знаю. Он или Она, кто-то проснулся первым, посмотрел на голое тело рядом, вспомнил прошедшую ночь. Он или Она, кто-то поцеловал другого, а в этот момент, нет, несколькими минутами раньше, самолет выруливал на взлетную полосу. Они коснулись друг друга, и снова вспыхнула страсть, а самолет набирал высоту. Когда Он откинулся в изнеможении, сквозь прикрытые глаза глядя на Ее алебастровую кожу, самолет лег на курс. «Тебе хорошо со мной?» – спросил Он. «Что-то маслопровод барахлит», – сказал пилот. «Не знаю, – ответила Она, – не знаю еще, мне кажется, я люблю». «Не знаю, – буркнул пилот, – сколько ни говори этому болвану-технику, обязательно что-нибудь проморгает». Двое обнялись и подумали: «Как прекрасно жить и любить». Пилот вжался в штурвал и подумал: «Проклятье. Низкая облачность. Ни черта не видно. Неужели не будет подходящего разрыва?»

– Вы поэт, полковник! – выдавила Элеонора сквозь комок в горле.

– Я – старый дурак, миссис… забыл вашу фамилию.

– Уайтлоу.

– Уайтлоу, Уайтлоу. Где-то недавно я слышал эту фамилию. Министр внутренних дел одной из стран содружества, а какой – не помню. – И сразу же, без перехода: – Забавный журнальчик. – Полковник протянул руку к зеленому сукну столика. На обложке журнала был напечатан круглый циферблат, – Его выпускают ученые-атомники. Видите, часы отмечают время, оставшееся до применения бомбы. Решили, что все случится в полночь. Год назад часы

показали без семи минут двенадцать. Теперь до полуночи осталось лишь четыре минуты. Всего четыре минуты, и наступит вечная ночь, без луны, без звезд, без предрассветной мглы и утреннего тумана, без росы и петушиных криков…

Они поднялись. Макбрайд взял Элеонору под руку и повел по тропинке, теряющейся в зелени. Минуты через три-четыре они поднялись на небольшой, поросший лопухами холм, с вершины которого открывался вид на море. Гладь воды отражала оолнце, как зеркало, и слепила глаза. Слева, за песчаным выступом, у длинного причала качались десятки парусников с яркой оснасткой.

– Ловят рыбу? – спросила Элеонора.

– Ловят устриц в заливе. Устричная флотилия ботов скипджак. – Полковник глубоко вздохнул. – Считаете меня сумасшедшим?

– Никто точно не знает, кто сумасшедший, а кто – нет.

– Это верно, – Он сжал запястье Элеоноры. – Но я-то сумасшедший, не сомневайтесь. Иначе как бы я мог еще жить после всего, что случилось. Я совсем один, ни жены, ни детей, ни внуков, только мисс Бак, такой же старый белый гриб, как и я. Не плохая женщина, помогает в хозяйстве, следит за мной. И боится меня потерять. Я ни к кому больше не привязываюсь, не хочу, хватит. Иметь привязанности – слишком большая роскошь в наше время. Слишком. Мне никто не нужен – ни дети, ни птицы, ни рыбы, ни собаки. Вам страшно меня слушать? Когда я был молодым, а вас и в помине не было, гремел такой комик Филдс, язвительный и непочтительный джентльмен. Помню, еще моя бабушка заходилась от хохота, заслышав фразу Филдса: «Человек, который не выносит детей и собак, не может быть совсем плохим». Как раз мой случай. Кто мог предположить, что мистер Филдс поможет мне объяснить, что я не так уж плох.

– Мистер Макбрайд, мистер Макбрайд! Обедать! – раздалось из кустов.

– Пошли, – покорно проговорил полковник. – Не пообедаете со мной?

– Тороплюсь, спасибо, – поблагодарила Элеонора.

– Еще бы, – кивнул полковник, – кому охота? С останками… – Он махнул рукой и заправил в брюки край выбившейся рубахи. – Кстати, миссис Уайтлоу, что натворили эти трое – Уиллер, Гурвиц и Байден? Я имею в виду, что они натворили, кроме того, что натворили однажды?

– Пустяки, – ответила Элеонора, – бытовое дело, ничего интересного.

– Вы, конечно, понимаете, что я вам не верю? – поинтересовался полковник.

– Понимаю, – усмехнулась она.

– Вот и хорошо. – Полковник положил руку ей на плечо. – Как я хотел бы такую внучку.

– А только что говорили: никто не нужен.

– Мало ли что говорил. Вы что же, не знаете? И нормальный человек меняет мнение сто раз за пять минут, а такой, как я, и того больше.

Прощаясь, полковник Макбрайд подарил Элеоноре маленькую гравюру на дереве.

– На ней написано: будь чистым. Это японская заповедь. Речь идет не только о физической чистоте, даже совсем не о ней. И еще, миссис Уайтлоу: сейчас бомба висит между небом и землей – над миром. Если кто-нибудь запустит проектор, она устремится к цели, и ее уже никто не остановит.

Он резко повернулся и пошел, высоко подняв голову, сухой, прямой, потерявший в жизни все и ни о чем не сожалеющий.

ОДИННАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Пекло нещадно. Казалось даже, море дымилосъ. Блондинки, из тех, что ведут неравный бой с солнцем по шесть – восемь часов в сутки, скрылись в тень. Если играющий в шахматы брал ферзя, его пальцы ощущали жар нагретого дерева. Особенно пекли ладьи, чьи плоские тупые головы задерживали больше тепла. С округлых голов пешек солнце соскальзывало, пешки оставались самыми прохладными и сохраняли трезвость суждений, которую уже утратили титулованные фигуры.

– Так, так и так. Сюда нельзя, сюда нельзя и назад нельзя! Мат!

Партнер Лихова откинулся на спину. Он был хорошо воспитан и как мог демонстрировал полное безразличие к победе. Его привела Жанна. Сказала: новый сосед по столу, обещающий режиссер. Как выяснилось, он не поставил еще ни одного фильма – впрочем, иначе он и не был бы обещающим, – однако это не нанесло видимого ущерба его самочувствию. В шахматы он играл неплохо, носил белые шорты и любил вводить всех в свое кинематографическое видение мира.

– Помните, у Антониони? Холодильник летит вверх тормашками, и из него сыплется всякая снедь. Особенно поражают бананы. Почему? Потому что я их люблю. В его фильмах много чистых цветов, резкие тени. Фильм цветной, а как будто черно-белый. Конечно, у него возможности. Все решает сценарий. Я возьмусь делать фильм только по сценарию, от которого по телу побегут мурашки. Деньги меня не интересуют. Чуть больше, чуть меньше, все одно – голытьба. Я должен видеть фильм, читая сценарий. А где их взять – мурашки? У меня они бегут, когда я слушаю пионерские песни моего детства: «Взвейтесь кострами, синие ночи», «Капитан, капитан, подтянитесь», «Делай так, делай так и вот так». Жаль, песню нельзя экранизировать. Хотя, – поправлял он себя, – сейчас можно экранизировать что угодно.

Режиссер обладал звонким, чуть металлическим тенором, и время от времени, по его повелительному призыву, посреди знойного пляжа костром взвивался отважный капитан и, даже глазом не моргнув, делал так и вот так. Память у режиссера была старческой, он пересказывал наизусть фильмы своего детства. Особенно «Подвиг разведчика».

– Да, – говорил он, – Микки Блейман. А? «Как разведчик разведчику скажу: вы – болван, Штюбинг, и не вздумайте шутить. Кто завалил прекрасно налаженную довоенную агентуру Кройзе, Шахматова? Фон Руммелъсбург не прощает предателей! Итак, у кинотеатра «Арс», и не вздумайте шутить, Штюбинг».

Он входил в раж и громко кричал:

– «Наш корабль не вышел из Триеста из-за английской подробной лодки». – «Почему же вы сразу не сказали об этом?» – «Вы бы мне все равно не поверили». – «Да, не поверил бы!»

– Почему дядя кричит? – спрашивал маленький мальчик. Он бегал по пляжу без трусиков и давал пищу для бесконечных дискуссий о том, правы ли его родители, позволяя отпрыску с младых ногтей игнорировать общественное мнение. . -

– Дядя больной! – отвечала мама и плавными движениями втирала в себя крем для загара, а может, и от за, гара.

Мама была не права. Преданный кино певун-шахматист был, скорее, восторженным и не очень удачливым во всем, что не касалось игр на пляже. Сейчас он лежал на животе, его лопатки остро торчали, вызывая желание приступить к съемке фильма о детском приюте времен Диккенса.

– Как вы думаете, Эндрю, скоро ли все полетит к чертовой матери? – Он перевернулся, открывая впалую грудь без признаков растительности.

– Вы о чем?

– Мы же на пороховой бочке, Эндрю! Если пересчитать ядерные арсеналы только двух гигантов на обычную, но самую сильную взрывчатку – тринитротолуол, то на каждого из более чем четырех миллиардов жителей Земли, начиная от грудных младенцев и кончая глубокими старцами, запасено по пятнадцать тонн. Вот она натирается кремом и не знает, что причитающиеся пятнадцать тонн числятся за ней с неотвратимостью рока. Не знает!

Он ткнул пальцем в мамашу голого карапуза.

– Дядя больной, – шепнула мамаша карапузу, – поди к папе, скажи, чтобы сбегал за пепси, отнеси ему рублик. Быстрее.

Мальчик убежал. Режиссер снова уткнулся в песок, и тут же послышалось:

Если в море мы будем купаться и акулы на нас нападут, мы не будем дрожать и пугаться, перебьем мы акул в пять минут. Мы кинжалы подымем вот так! Мы канаты накинем вот так!

Веселее, моряк! Веселее, моряк! Делай так, делай так и вот так!

Потом он умолк на час, около двенадцати резко поднялся и, как будто продолжая только что прерванный разговор, выдал:

– Беранже. Вот это песни! Снять бы фильм про Беранже: «Беранже – человек без дна и певец бездны».

Наверное, он не простил длинноногой мамаше оскорбление, наверное, он все слышал. Он подскочил к ней, присел на корточки и прокричал: «Мы только куклы, стар и мал. И в этой оперетке господь одну лишь нитку дал любой марионетке».

Женщина брезгливо посмотрела на него и повертела пальцем у виска.

Вечером, на втором часу молчаливой прогулки с мужем взад и вперед по аллее вдоль моря, она изречет: «Ты совершенно безразличен ко мне, а между прочим, сегодня на пляже, когда ты мотался за водой, ко мне один приставал. Очень даже ничего…»

Но это вечером. Днем же, отпив из принесенной мужем запотевшей бутылки, она, не глядя на него, заметила:

– Теплая гадость. Что за нитки торчат из твоих пла—

вок? Не сопи и отодвинь от меня живот – и так жара невозможная. Где Коленька? Пойди посмотри.

– Я устал, – ответил муж.

– Ну конечно! Он устал. Телячьи нежности.

Наташа плавала в прозрачной воде и смотрела на пляж, стараясь отыскать среди множества тел и голов Лихова. Она увидела его, только когда режиссер поднялся, тощей фигурой обозначив место их лежки.

Неплохой парень этот режиссер. Фат немножко. И большой родинкой на щеке напоминает доктора Барнса. Странно, такие разные люди, а чем-то похожи.

Наташа нырнула, раскрыв глаза и увидела стайку рыбешек. Стайка бросилась направо, потом резко свернула налево, снова направо и замерла-в нерешительности. «Куда ж нам плыть…» – вспомнилось пушкинское. Рыбки определенно этого не знали. «А я? Я знаю? К Лихову? Ой, ли-шеньки-лихо, что со мной будет? Влюбилась, дурища…»

Она вынырнула и, не торопясь, то и дело подставляя лицо солнцу, поплыла к берегу. У самого края воды замерла. Лежала, перебирая ногами, и маленькие прохладные волны набегали на спину. Когда она подняла голову, над ней, заслоняя солнце и подпирая плечами небо, стоял великан.

– Полежи со мной, – Наташа похлопала по воде ладошкой.

Великан развернул в улыбке губы и плюхнулся рядом, сразу превратившись в обыкновенного человека с облупленным носом и выгоревшими на солнце ресницами.

– Скоро домой, – пробурчал разжалованный из великанов Андрей.

Она вцепилась в берег, как бы стараясь предотвратить неизбежное. «Я не хочу терять!»

– Андрюш, а полковник Макбрайд вправду сошел с ума?

Лихов пожал плечами, взял маленький обточенный камешек и постучал по раздувшемуся от самодовольства булыжнику.

О СОБЫТИЯХ 27 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

По телевизору шло шоу Джонни Карсона. Харт нажал на кнопку сенсорного переключателя.

«Глупость смотреть телевизор. А что делать? Ни Барнсу,

ни Солу помочь уже нельзя». Ему принесли извинения за ошибку с Розенталем. Они понимают: он вне себя, так же как понимают; он проглотит все их оплошности – и те, что были, и те, что будут, и вообще все, все, все.

На экране появилось постное лицо Джерри Фолуэлла. «Вот устроился в жизни, – подумал Харт, – ничего не боится, уверен, что во всем прав и, главное, полагает, что всего добился сам. Мы добились за тебя! И нам плохо. Своим «плохо» мы проложили путь для твоего «хорошо». Интересно, приходят ему в голову такие мысли, не перед экраном, конечно. А где-нибудь в ванной или в туалете… Бедный Сол! – Он взглянул на экран. – Мне только не хватало «Евангелистского часа». Слово божье! Где же он был, бог, со своим проникновенным словом, когда допустил такое свинство? Совсем не евангелическое свинство. Скотское».

Фолуэлл нараспев вспоминал: «В один из первых дней июня 1979 года ко мне явился бог и сказал, что избирает меня своим глашатаем…»

Ха! Ни больше и ни меньше. Каково? Конечно, Харт лгал в жизни, и не раз. Но так не завирался никогда.