Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

все заверчено, закручено, даже вот то, что я сейчас болтаю с вамп вроде бы безо всякого напряжения, означает, что бог ого знает сколько всяких клеток, мембран и прочих штучек, которым даже названия до сих пор не придумали, замыкаются, размыкаются, гудят от работенки. И вдруг оказывается, что я, венец природы, со всей своей невероятно сложной начинкой, пи черта не стою по сравнению с этой дрянной бумажкой. Каково? Бред какой-то. – Он бросил на Элеонору острый взгляд. – Думаете: он, наверное, от жары рехнулся и понес совершенную околесицу. Нет. Просто хочу, чтобы вы поняли: любое заранее задуманное преступление начинается с денег. Вроде бы из ревности убийство, а копни глубже, и торчат денежки. Вроде бы месть, а ковырнешь, и опять денежки полезли. Вроде бы любовь, а на поверку те же бумажки кружатся. Они кружатся вокруг места преступления, как вороны вокруг падали. М-да. Не хотел говорить, ну да ладно. Лиджо тоже покупной мальчик, мальчик за деньги, так сказать расфасованная любовь в упаковке по фунту. Да и вообще, посмотрите, что за тип, – Харт протянул досье.

Элеонора несколько минут листала дело, вслушиваясь в то, что продолжал говорить Харт.

– Что-то я разболтался, – Харт наконец поднялся, подошел к холодильнику и, не найдя там воды, крикнул в коридор: – Джоунс! Если через минуту у меня не будет бутылки ледяной воды, ты лишишься начальника, а значит, и работы. Кто же в здравом рассудке будет тебя держать? Кроме меня, дураков нет.

Из коридора донеслось привычное: «Я так не думаю, сэр».

– Думаешь не думаешь, а воду тащи! – Начальник полиции сел, ошалело покрутил головой и выдохнул: «Меня хоть отжимай КЛЗидно, на солнышке никакого энергетического кризиса не наблюдается, если оно так шпарит. – Он сцепил пальцы, положил на них голову и продолжал: – Отвлеклись мы. Перейдем к денежкам. Когда Лоу-старший покидал наш бренный мир, ему хватило мозгов так состряпать завещание, что Розалин, кроме почета и уважения, доставался кукиш. Из этого шедевра юридического крючкотворства следовало, что Лоу-старший, несмотря на недолгую совместную жизнь, неплохо изучил свою молодую жену. Номинально Розалин Лоу была самой богатой женщиной Роктауна, но только номинально, – ее возможность черпать деньги, оставленные мужем, были существенно ограничены

интересами сына, о котором отец позаботился в первую очередь. То есть без соизволения сына миссис Лоу не могла получить ни-че-го. Она визжала от злости, когда узнала, как муженек ее обошел. Сам не слышал, но ничего бы не пожалел, чтобы хоть из-за двери послушать, как визжит миссис Лоу. – Говоря это, капитан выглядел довольно свирепым. – Сынок ее, Дэвид, тоже парень не простой. Гулял, конечно, миллпонерски. Выпить не дурак. Но парень крепкий: выпьет десяток коктейлей, а это вовсе не коктейли. Чистяк это – вот что. Возьмет свой «уитерби» и начинает палить на участке. По этому поводу у нас с ним возникали разногласия. Он мне обычно'говорит: «Вы же сами балуетесь во дворе, а мне почему-то нельзя». Как ему объяснишь, что, во-первых, у нас двор изолированный, ни одна шальная пуля никуда не денется, во-вторых, я все же не прикладываюсь перед пальбой, ну если пивца только хлебну, и, наконец, я-то при исполнении. Какой я, к черту, полицейский, если не укокошу любого ублюдка раньше, чем он успеет даже подумать о том, чтобы такое же сотворить со мной.

«Видно, мастер своего дела и гордится этим», – с удовольствием подумала Элеонора.

– В молодости Лоу таскал к себе вашего, извините, брата без разбора. Была, правда, какая-то история, когда он вроде бы взялся за ум и даже хотел жениться то ли на англичанке, то ли на француженке. Но что-то там не заладилось. Подробностей не _знаю, а сейчас уже все быльем поросло. Говорили, будто его невеста покончила с собой. Похоже, что треп. Всегда, если у человека денежки водятся, о нем бог знает что говорят. Тут все логично. Обычный человек не может понять, как совладать с такими деньгами, вот он и думает: эге, парень, не может быть, чтобы с кучей таких бумажек ты не вытворял чего-то такого… Спроси его, что он, обыкновенный человек, понимает под этим «чего-то такое», – никогда не скажет, а трепаться все равно будет. Я тут насмотрелся всяких богачей, большинство – скучающий народ, собранный, даже аскетический. Видно, главное для человека – знать, что он все может. А когда все можешь, желание-то попользоваться, скорее всего, пропадает. М-да. Иначе как объяснить, что многим богатым людям на все наплевать?.. Вообще этот Лоу – скрытный парень. Что там у него творилось в особняке, никто толком не знает. Бывали и гулянки, и из других городов гастролерши приезжали, но чтобы чего-то там по нашей части происходило: порошок, или мордобой, или чтобы кому кровь пустили – такого не бывало. Лоу родился в канун второй мировой войны. Видно, в воздухе тогда что-то носилось. Должно быть, впитал в себя – отнюдь не с молоком матери: откуда бы у Розалин такое совестливое молоко? – может, из недобрых взглядов вокруг, тревожных сообщений из Европы, шпиономании… чувство вины. За что? За миллионы жертв кризиса тридцать третьего года, за разгул фашизма, за бойню в Европе, за лагеря, расстрелы, крематории. Дети впечатлительны и замечают гораздо больше, чем подозревают взрослые… Я рассказываю сумбурно, а что поделаешь? Я же полицейский, а не мистер По, Эдгар Аллан. Что вам нужно усвоить? Первое – Розалин Лоу деньгами без ведома сына распоряжаться не может. Второе – он сам, Дэвид то есть, парень пе простой. Третье – у пего есть любовница, тоже наша, из Роктауна, – Нора Розенталь, а ее отец, Сол Розенталь, имел кое-какпе дела с Дэвидом. Говорят, Лоу сильно его прижал по финансовой части. Сами понимаете, иудеи не очень любят, когда их прижимают по финансовой части. Да и никто не любит.

Харт замолчал, прикрыл глаза, вспоминая что-то. В коридоре раздались шаги. Капитан открыл глаза и увидел Джоунса.

– Где моя бутылка? Что случилось?

Джоунс протянул запотевшую бутылку с оранжевым содержимым и, с опаской глядя на миссис Уайтлоу, сумрачно ответил:

– Случилось. Пожалуй, случилось, сэр.

Я истомлен жарой и умолкаю.

– А кто был в комнате Лоу? Скажи.

Хитрюга, впрямую не просит продолжения. Ну, что же? Очень по-человечески, очень. Но разве я могу ответить на ее вопрос? Нет, конечно же нет. Я просто не знаю, кто был в его комнате, и был ли кто-либо вообще. Знать это может только миссис Элеонора Уайтлоу. Но она всего лишь второй день ведет расследование, и было бы просто неприлично требовать от нее ответа на вопрос Наташи.

– Я не знаю, кто был в спальне Лоу в ту ночь.

– А кто знает? Кто? Харт? Уайтлоу? Сам Лоу? Его мамаша?

– Оставь меня. Хотя Лоу, может, и знает что-то. Но толку-то? Что толку, если он лежит в больнице – живой труп, ни слова, ни движения.

Наверное, у меня сейчас противная рожа провинциального резонера.

– Ну и что? Элеоноре надо ехать к нему. Пусть посмотрит на него сама. Я бы сгорела от любопытства: какой он? – Она прижимает, мою голову к полотенцу и впивается зубами в затылок.

– Хочешь, подскажу, на чем ты остановился? Харт спросил: «Где моя вода? Что-то случилось?» – а Джоунс ответил: «Случилось. Пожалуй, случилось, сэр».

Харт взял бутылку, начал жадно пить. Потом, видно, решил, что раз так долго и откровенно говорит с миссис Уайтлоу, то можно быть проще: например, вытереть губы не платком, а рукой. Джоунс молчал. Элеонора молчала. Гудел кондиционер, гудела огромная муха в тщетной попытке вылететь на улицу сквозь мутное желтое стекло.

– Так, значит, случилось? – Харт внимательно изучал Джоунса. – Дай, что ты там прячешь за спиной!

Джоунс сделал шаг вперед и протянул Харту табличку с синим шнурком, какие обычно вешают в общественных местах и на них бывает написано: «перерыв», «закрыто», «ремонт», «продается», «только для белых», «карантин»…

Харт повертел ее в руках, медленно прочитал написанное и протянул табличку Элеоноре, не выпуская из рук витой шнур, прикрепленный медными клепками. Слова складывались в фразу: «Дэвид Лоу – ты мертвец!»

Все трое инстинктивно придвинулись ближе друг к другу. Харт повел носом.

– Чудеса! От Джоунса пахнет одеколоном! – Он выразительно посмотрел на миссис Уайтлоу, в его взгляде можно было прочесть: вы волшебница, если даже Джоунс-впервые – учтите, впервые на моей памяти – воспользовался одеколоном.

Наконец мухе удалось вылететь на улицу. Харт тоскливо посмотрел ей вслед.

– Ее хлопоты уже закончены! А наши? – Он заглянул в глаза Элеоноры и поправился: – А ваши? Ваши только начинаются. Значит, табличка! Что это? Откуда? Когда? Я не спрашиваю, кто – по лицу вижу, что такой вопрос нам не по зубам. – Он накрутил шнурок на палец так, чтобы табличка оказалась накрепко притянутой к его кулаку, и поднес ее к лицу Джоунса. – И прошу без всяких там «пожалуй, сэр»…

Джоупс был немного не в себе, скорее, даже не из-за происшедших событий, а потому, что ему предлагалось рассказать нечто связное, да еще без слов «пожалуй, сэр». Элеоноре даже почудилось, как напряглись мышцы у пего под форменной рубашкой. Джоунс выдохнул, обвел глазами присутствующих, моля о помощи, но, поняв, что ждать ее не приходится, начал, еле разжимая толстые губы:

– Наши ехали на патрульной машине. Вот. На семерке…

Было видно, как ему тяжело говорить, и еще было видно, что если бы удалось напрямую, минуя речь, прочесть мысли Джоунса, то они оказались бы на удивление не банальными и четкими. Но напрямую мысли пока не читают, вернее, не все читают и не всегда. Джоунс продолжил:

– Наши на машине подъехали к особняку Лоу. Просто так подъехали. Безо всякого дела. Встали. Одип из ребят другому говорит, мол, вот в этом домике Лоу, значит, мистер Лоу вчера чуть дуба не дал. Тут видят, от двери особняка к забору бежит служанка. Ну та, что нас водила по комнатам, значит. Такая черненькая, хорошенькая, – сказал он и осекся, жалобно глядя на миссис Уайтлоу и как бы извиняясь: дескать, вы гораздо лучше, та просто хорошенькая, а вы – настоящая красавица. Он даже взмок, бедняга, и, наверное, здорово жалел, что у него нет такого огромного спасительного платка, как у Харта. – Служанка добежала до калитки. Открыла ее, чтобы выйти на улицу – чего-то купить шла, так она им потом объяснила, – и встала как вкопанная. Ребята видят, она что-то отцепила с ручки. Такая медная круглая ручка, вроде как старинная. И стоит. Эта Лиззи Шо стоит и губами шевелит. Один из ребят, который за рулем был, говорит напарнику: подъедем, что ли? Чего она там прилипла к дверной ручке? Подъехали. Она стоит и держит в руках вот это. – Джоунс дотронулся до таблички.

– И это все? – Харт начал улыбаться, губы его растягивались все шире и шире, он прикрыл глаза и захохотал. Его тело содрогалось от взрывов смеха, следующих один за другим.

Джоунс с недоумением смотрел на шефа. Элеонора сразу поняла причину веселья Харта.

– Дурачье! – закричал Харт. – Что-то случилось? Да, случилось! – передразнивая Джоунса, кривился Харт. – Дурачье! Какие-нибудь вшивые старшеклассники вывесили эту дребедень, и бдительная полиция уже наложила полные штаны. – Он повернулся к Элеоноре. – Вот оно, мое воинство! Вот! Ну и дураки, ну и дураки! – повторял он.

– Я так не думаю, – сэр, – глядя поверх Харта, произнес Джоунс и, что было чрезвычайной редкостью и лишь сви—

дотельствовало о ого волнении, повторил: – >1 так но думаю,) сэр.

– Отчего же? – ехидно, приподнявшись на локтях, переспросил Харт.

Джоунс посмотрел па миссис Уайтлоу, подвинул табличку, которая могла вот-вот свалиться со стола, и заметил:

– Дело в том, сэр, что сейчас каникулы и в городе нет ни одного старшеклассника. Я знаю их всех в лицо. От старшеклассников куча неприятностей. Хорошо, что у нас город стариков.

Харт подобрался. Прямо надо сказать, шеф полиции попал в деликатное положение, во всяком случае, в глазах миссис Уайтлоу, которой он выдал восторженную рекомендацию проницательности Джоунса всего несколько минут назад. Но Харт умел проигрывать с достоинством, позволяя себе лишь немножко спасительного юмора. Он сорвал платок с шеи п бросил его к ногам Джоунса:

– Можете принять мои поверженные знамена! Я проиграл!

Шутовство кончилось внезапно, Харт мгновенно превратился в собранного, опытного полицейского:

– Значит, надпись «Дэвид Лоу – ты мертвец!» – не шутка?

– Пожалуй, вы правы, сэр. – Джоунс смотрел на шефа с обычным почтением, нет, в его взгляде было больше, чем почтение, в нем светилась подлинная любовь, добиться которой сознательно, путем каких-либо ухищрений невозможно: она или есть, или нет, как и обычная любовь, если вообще можно употреблять слово «любовь» в сочетании с прилагательным «обычная».

В комнате воцарилось молчание. Харт сложил все платки в стопку. Элеонора встала, пальцем провела по табличке, и Харт поймал себя на том, что думает: «У меня никогда не было знакомых девушек с такими длинными и яркими ногтями. Зачем они нужны? Хотя в принципе красиво. В этом что-то есть, раз даже мне доставляет удовольствие смотреть на ее руки. Но если бы кто-нибудь спросил, какими должны быть руки у приличной, по моему представлению, женщины, то я наверняка описал бы что-нибудь попроще».

– Спасибо, мистер Харт, вы на многое открыли мне глаза, – прервала его размышления Элеонора.

Капитан поднялся и хотел изобразить нечто вроде полупоклона, принятого в офицерской среде времен войны Севера и Юга. Ничего дельного не получилось, он широко улыбнулся, взял миссис Уайтлоу за руку, сжал запястье и тихо проговорил:

Всегда можете рассчитывать на нас с Джоунсом, всегда. Сейчас я бы на вашем месте сходил к доктору Барнсу, который первым приезжал ночью к Лоу. А заодно и выяснил, когда можно будет переговорить с пациентом его больницы.

– Я так и сделаю.

Элеонора взяла чистый платок из стопки, положенной Хартом па невообразимых размеров сейфе, и повязала его капитану, тщательно спрятав концы под рубашку.

Миссис Уайтлоу покинула кабинет, как полководец поле выигранного сражения: преисполненная гордости за содеянное и сострадания к побежденным. Двое мужчин смотрели ей вслед. «Странно, – думала Элеонора, – когда повязываешь мужчинам платок, опп такие хорошие, а когда развязываешь собственными руками перед тем, как оказаться в их объятиях, – жди любой гадости. Наверное, так и должно быть, раз случается со всеми женщинами и случалось еще тысячи лет назад, когда и платков-то не было в помине».

Уже в машине Элеонора вспомнила, что не спросила у Харта, где живет доктор Барнс. Возвращаться не хотелось, вернее, не хотелось беспокоить Харта по пустякам. Поэтому она зашла в ближайшее кафе и спросила это у человека в безрукавке и с бабочкой, стоящего за стойкой. Тот внимательно посмотрел на миссис Уайтлоу, отвел взгляд и, ни к кому не обращаясь, произнес:

– Вообще-то он не нуждается в новых клиентах…

– Я не хочу у него лечиться, я так пробормотала

Элеонора, не найдя ничего лучшего.

– Ах, так, – понимающе поддержал человек за стойкой и оттянул бабочку на резинке, – тогда другое дело. Улица Независимости, дом три. Такой грубый домина, но в прекрасном состоянии, наверняка потянет несколько сотен тысяч, – зачем-то добавил он.

Элеонора поблагодарила, выпила стакан минеральной и поехала к Барнсу, который жил в домине стоимостью несколько сотен тысяч.

Варне был высоким, тощим человеком, с вытянутым носом и сине-сизыми склеротическими прожилками под водянистыми глазами. На левой щеке краснело родимое пятно но больше полудолларовой монеты. Он жил одни. Когда-то ему прочили карьеру замечательного хирурга. Даже сейчас, после бутылки какого-нибудь пойла, далеко не изысканного, руки у него не дрожали. Никогда не дрожали сильные руки с легкими длинными пальцами. Барнс утверждал, что лучше быть способным хоть на что-то пьяницей, чем бездарным трезвенником. В его устах эти слова были самым страшным ругательством: бездарныш трезвенник. Барнс пил давно. Никто точно не знал, когда он начал пить. Существовало несколько версий о том, почему он запил. Одна, самая примитивная, сообщала о слабости характера, вторая апеллировала к дурной наследственности; третья была наиболее романтичной: говорили, что Барнс в молодости делал операцию, причем пустяковую, своей возлюбленной и зарезал ее на операционном столе, с тех пор и начались его возлияния. Существовала, естественно, и комплексная версия, учитывающая и слабый характер, и наследственность, и разыгравшуюся много лет назад трагедию. Ею пользовались, как и полагается, наиболее умудренные той среднестатистической мудростью, что рождается на полпути между кухней и туалетом и всегда и везде претендуют на знание истины.

То, что Барнс пьет, знали все, но вот что удивительно – пьяным его никто и никогда не видел. Честно говоря, удивительного тут ничего нет: если человек живет один и у него водятся деньги, а природа наградила его ранними склерами и носом вовсе не аристократического оттенка, то окружающие (питательная среда для печально известной молвы) всегда пойдут по пути наименьшего сопротивления. Харт назвал это законом максимально легкого оболгания ближнего. При прочих равных предпочтение здесь отдается наиболее распространенному и не требующему никаких особых доказательств заключению: пьяница, развратник, лжец, гомосексуалист. Вурдалаков, вампиров уже значительно меньше – тут даже у самого доверчивого обывателя возникают сомнения. А чтобы о ком-то все до единого говорили: исключительно хороший человек, – такое и вообще встречается крайне редко. Поверить в пьяницу? С удовольствием. В растлителя малолетних? Куда ни шло. Но поверить в хорошего человека? Трудно, С чего бы вдруг ему быть таким?

Барнс дружил с Дэвидом Лоу. Вернее, они совсем не раздражали друг друга, что очень важно для полноценного общения. Они могли часами сидеть у камина, глядя на огонь, и молчать или обмениваться информацией примерно такого содержания: «Сегодня ваши розы еще лучше, чем всегда». – «Красивые облака». – «Какое необыкновенное море было вчера». – «Пламя прозрачное. Действительно кажется, в нем пляшут какие-то существа».

Между каждой из таких фраз могло пройти десять минут или пятнадцать, а иногда и целый час. Так что трудно сказать, были ли они дружны в подлинном смысле этого слова, но проводили вместе несколько часов в неделю. Все-таки, когда люди часто встречаются и проводят некоторое время бок о бок друг с другом, скорее всего, это означает, что их связывают какие-то, пусть невидимые постороннему глазу, узы. Напротив, если люди клянутся в вечной дружбе, а видятся меж тем не чаще раза, от силы – двух, в год, то можно усомниться в искренности их уверений.

Барнс-врач пользовал Лоу не один год: удобно прийти к человеку, который живет недалеко, не раздражает тебя, и, слушая необыкновенную музыку, ту, что произвела столь сильное впечатление на Элеонору, осведомиться, как чувствует себя ваш друг, или назовите его вашим пациентом, если вам так больше нравится.

В ту ночь Барнс слышал выстрелы, даже подумал, что звук их доносится со стороны особняка Лоу. Вернее, потом ему казалось, что он так думал. А через какое-то время позвонила Лиззи и взволнованно закричала в трубку: «Доктор! Умоляю вас! Приходите! Скорее приходите! С мистером Лоу случилось что-то ужасное». Барнс пытался выяснить, что же произошло, но Лиззи ничего не слушала, твердила только одно: «Приходите скорее! Случилось что-то ужасное!»

Когда Барнс переступил порог спальни Дэвида Лоу, он увидел картину, которую сейчас собирался описать внезапно появившейся Элеоноре Уайтлоу. Она позвонила у его дверей несколько минут назад и, когда он открыл, решительно произнесла:

– Мистер Барнс? Я хотела бы с вами поговорить. – Спохватилась и представилась: – Миссис Уайтлоу. Мне поручено расследование.

– Пожалуйста, – Барнс как будто ждал разговора долгие годы. – Я так и думал. Поговорим… Отчего бы нет?

На нем был длинный халат, домашние туфли и тонкие фланелевые брюки. По всему было видно, что визита он не ожидал, хотя и сказал «я так и думал». Барнс был выдержанным человеком: вид, в каком он предстал перед молодой красивой женщиной, не мог его не смущать, но признаков этого смущения не увидел бы никто. Барнс всегда рассуждал так: если случилось, чего изменить нельзя, то лучше всего

вести себя, будто ровным счетом ничего не произошло. 'Гак он и поступил сейчас: можно было подумать, что молодые женщины с мягкими длинными волосами заходят в его дом через каждые полчаса, а хозяин встречает их именно в домашних туфлях и халате, подвязанном толстым узорчатым поясом.

– С чего начнем? – любезно осведомился Барнс.

Элеонора посмотрела в выцветшие спокойные глаза и подумала: «Кем может оказаться такой человек? Союзником? Врагом? Нейтралом? Может, за спокойствием бушуют страсти? Может, оно просто маска?» Элеонора давно убедилась, что благожелательное спокойствие – одна из наиболее распространенных масок. По-видпмому удобная и не такая уж сложная в эксплуатации. Доступная всем маска…

– Так с чего же начнем? – без малейшего вызова повторил Барнс.

– Расскажите, что случилось с мистером Лоу. Это опасно?

Элеонора уселась поудобней и почему-то посетовала про себя, что Барнс, очевидно пользующийся – хотя бы из-за своего носа – репутацией пьяницы, даже не предлагает ей выпить. Сейчас это было бы как нельзя кстати. Ей хотелось расслабиться, к тому же она не сомневалась, что в состоянии приятной благости информация усваивается лучше, во всяком случае, так миссис Уайтлоу могла сказать о себе. Она отметила, что Барнс абсолютно трезв и ничто, кроме внешнего вида, не свидетельствует против него. Поскольку визит Элеоноры был для Барнса неожиданным, она не могла заподозрить его в желании мистифицировать ее. Впрочем, таким высокомерным – от чувства собственного достоинства – людям часто совершенно наплевать на то, что о них говорят. Скорее всего, так оно и есть.

– Сейчас, – начал Барнс, – впечатление такое, что это паралич, но не исключен и парез. Если так, можно надеяться на быстрое улучшение. Тогда он выкрутится, считайте, без потерь.

– Парез легче, чем паралич?

– Что значит – легче? Парез – это не полный паралич, не такой глубокий, возможна успешная реабилитация больного, если организм достаточно силен.

– Мистер Барнс, а когда бы я могла видеть мистера Лоу?

– Видеть? – Барнс туже затянул узел пояса. – Видеть вы его можете хоть сейчас, но какой смысл? Он ничем не сможет вам помочь, поддерживать с ним контакт практически невозможно.

В какой-то миг миссис Уайтлоу показалось, что в голосе Вариса, описывающего бедственное положение Лоу, зазвучали торжествующие нотки. Варис встал, подошел к степе и поправил небольшой эмалевый медальон с портретом молодой женщины. Перехватив взгляд Элеоноры, заметил:

– Моя мать.

Элеонора хотела сказать что-то вроде: красивая женщина пли породистое лицо, но поскольку каждое из этих утверждений было спорным, промолчала, слегка кивнув. Сейчас она решала, как уговорить Барыса дать разрешение посетить Лоу. Но ой нужно не посещение со смирением во взоре и молитвенно сложенными руками – в таком визите не много смысла. Элеонора хотела побеседовать с мистером Лоу. Сразу возникал вопрос: как? Как разговаривать с человеком, который не только не может произнести пи слова, но и лишен минимальной возможности двигаться? Ей хотелось бы задать хоть несколько вопросов, совсем коротких, конкретных, получив ответы на которые, она смогла бы составить, пускай самое, общее, представление о том, что же произошло в угловой комнате мистера Лоу в ночь на десятое июля.

Барнс молчал: он справедливо полагал, что если миссис Уайтлоу пришла к нему, а не он к ней, то следует отвечать на вопросы, а не задавать пх. Поддерживать же светскую беседу, ни jk чему не обязывающую ни одну из сторон, он не умел, вернее, умел когда-то давно, когда был молод и считал для себя необходимым придерживаться надуманных правил светского общения.

Миссис Уайтлоу молча соглашалась с хозяином дома – вопросы должна задавать, разумеется, она. Но какие вопросы? Убей бог, этого она не представляла. Мистер Лоу жив, но для нее, для частного детектива миссис Уайтлоу, он практически мертв, недосягаем, общение с ним невозможно. Она вспомнила странную надпись на табличке, которую принес немногословный Джоунс в кабинет Харта: «Дэвид Ло. у – ты мертвец!» Только сейчас Элеонора поняла всю двусмысленность надписи. То ли неизвестные преступники хотели сказать, что Лоу – мертвец, потому что разбит параличом и не может ни двигаться, ни говорить, то ли они предрекали его близкую кончину и неотвратимость наказания или мести.

Все же сейчас Лоу был жив: да, он не может пошевелить ни рукой, ни ногой, да, он не может не только говорить или

шептать, но даже издавать нечленораздельные звуки. Все это так. Но остались глаза: он же в состоянии их закрыть, говоря «да», или не закрывать, говоря «нет».

– Мистер Барнс… – Элеонора на мгновение умолкла. – Дэвид Лоу слышит?

Барнс, казалось, обдумывал, чем может грозить такой вопрос, вернее, к чему может обязать непродуманный ответ. Молчание становилось тягостным. Наконец Барнс неспешно начал:

– Видите ли, миссис Уйатлоу…

Элеонора поморщилась, она давно поняла, что если кто-то начинает со слов «видите ли», то вряд ли можно рассчитывать на откровенный ответ.

Барнс был неплохим психологом, от него не укрылось неудовольствие миссис Уайтлоу. Однако он оставался так же невозмутим, как и раньше. Могло даже показаться, что доктор специально испытывает терпение Элеоноры, потому что он повторил:

– Видите ли, миссис Уайтлоу…

Элеонора не выдержала и чуть резче, чем хотела, прервала Барнса:

– Мистер Барнс! Не могли бы вы ответить на мой вопрос кратко – да или нет.

Она спохватилась, что слишком грубо оборвала немолодого человека, и, желая исправить неловкость, прибавила неожиданно просительно:

– Пожалуйста! Я вас очень прошу.

Есть мужчины, которые теряются перед умоляющим «я вас очень прошу», особенно, если оно/исходит от таких женщин, как Элеонора Уайтлоу. Мистер Барнс или был таким мужчиной, или разделял чувства некоторых представителей сильного пола, потому что он без минуты промедления ответил:

– Мистер Лоу слышит.

Элеонора, облегченно, не скрывая радости, вздохнула. С трудом вырванное признание Барнса давало некоторый шанс. «Вопросы следует формулировать с таким расчетом, чтобы Лоу мог отвечать на них или утвердительно, или отрицательно», – подумала она.

От Барнса не укрылись надежды Элеоноры. Он поднялся. Барнс во весь рост кажется сидящей в низком кресле Элеоноре огромным, он нависает над ней, и с высоты доносится:

– Вы, кажется, хотите с ним поговорить?

– Да, – соглашается Элеонора, не понимая, почему бы скрывать это.

– Ну, ну, – обрушивает Барнс сверху странные свистящие звуки.

Совершенно невозможно попять, что кроется за этим «ну, ну»: злость, поощрение, желание помочь пли предостеречь, или полнейшее безразличие? Потом Барнс, не обращая внимания па Элеонору, рассуждает вслух:

– Слышать? Слышать он может, хотя и не очень хорошо: это требует от пего много сил, слишком много… Видит он безусловно лучше. Хотите с ним поговорить? Могу понять, по не думаю, что вам удастся узнать что-либо вразумительное – в таком состоянии он вряд ли будет удовлетворительным собеседником. Впрочем, как врач я не возражаю. Попробуйте. То, что удается женщинам, даже в голову не может прийти мужчинам. Не правда ли?

Барнс придвинулся к Элеоноре так близко, что ей стали видны тонкие волоски в ушных раковинах, бледные веснушки на щеках и красное пятно, неровные края которого напоминали границы какого-то государства. «То, что иногда удается женщинам, даже не приходит в голову мужчинам. Не правда ли?» Слова «не правда ли» были сказаны мягко, вкрадчиво, даже дружески, как будто Барнс предлагал Элеоноре стать участницей заговора, которой он сможет доверить самую сокровенную тайну. Барнс принадлежал к той редкой породе мужчин, которые, не обладая никакими видимыми до_стоинствамп, а может быть, именно поэтому, выработали в себе удивительное умение безраздельно владеть женским вниманием.

– Как врач я не возражаю. Другое дело, что мы были, как бы это сказать, не то чтобы дружны, а близки, скорее. Да, близки. Хотел бы вас предостеречь. Не скажу, что хорошо знал этого человека. Знать человека невозможно, он непознаваем, просто я мог с наибольшим успехом предположить, как он поведет себя в той или иной конкретной ситуации. Всего лишь предположить, подчеркиваю. Мистер Лоу – неразговорчив, не любит выворачивать себя наизнанку перед каждым встречным. Он, по-моему, не очень-то верит в такую человеческую черту как сострадание. «Удивительно, Барнс, – изредка говорил он тихими вечерами в особняке, – удивительно, сколько ничего не значащих слов придумали люди! Сострадание, участие, человеколюбие… Вы представляете себе нормального человека, о котором можно во всеуслышание заявить: вот он, – и показать па субъекта с крючковатым носом или тонкими губами, еле скрывающими редкие желтые зубы, – вот ои человеколюбив? По-моему, это чепуха». Однажды я имел неосторожность спросить Лоу, верит ли он во что-нибудь. Он долго смотрел на меня, потом ответил: «Знаете, Барнс, я отношусь к вам с симпатией и вам могу сказать, что ни один мало-мальски приличный человек не смог бы ответить на ваш вопрос. Но я сам, Барнс, отношусь с большим недоверием и подозрительностью к людям, которые способны, допивая мутный кофе или ковыряя в зубах изящной костяной зубочисткой, спросить: а вы верите вообще во что-нибудь?»

Барнс поднялся, подошел к старинному буфету, открыл тяжелые резные створки. Он стоял спиной к Элеоноре и, казалось, напряженно обдумывал, что сказать. На самом же деле Барнс повернулся и совершенно буднично заметил:

– Зачем я все это говорю вам? О человеколюбии в понимании мистера Лоу, о том, верит ли он во что-либо или нет… Л хочу, чтобы вы представили: Лоу весьма непростой человек, не такой, как его мамаша, состоящая из полутора с лишним сотен фунтов мятущейся в поисках наслаждений плоти и нескольких, не бог весть каких сложных, интриг. Дэвид Лоу совершенно не однозначен. Его «да-» может означать «нет». Его «нет» ' может быть восторженным «да», а самое* трудное, что он сам толком не представляет, что, почему и каким образом захватило его в данный момент.

– Может быть, он несколько психически неуравновешен? – предположила миссис Уайтлоу.

– Вы хотели спросить: вполне ли психически здоров Дэвид Лоу? – поправил Барнс. – Так вот, как врач, как человек, не один год имеющий возможность наблюдать Лоу, я, могу сказать: он совершенно здоров психически. Надеюсь, вы понимаете, что, если человека разрывают сотни, а может быть, и тысячи противоречивых, а иногда и взаимоисключающих желаний, то нет оснований говорить о его психическом нездоровье, скорее такое состояние – норма.