Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

Он постучал ребром ладони по массивной деревянной подставке, на которой стояли десятки бутылок. Его жест как бы говорил: ну, хватит интеллектуальности, на сегодня, во всяком случае, не выпить ли нам? И чтобы не осталось сомнений, Барнс тоном гостеприимного хозяина предложил:

– Не хотите попробовать? Вина лучших марок. У меня тут есть кое-что достойное внимания. Хотите заняться «слепой» дегустацией?

Элеонора не скрыла недоумения. Барнс усмехнулся,

встал в позу терпеливого учителя младших классов и назидательно начал:

– Я предложу вам несколько бутылок без этикеток. Среди них будут самые дорогие французские вина, а будут и наши собственные, из винограда, созревшего в Новом Свете, а вы попробуете угадать, какое же вино лучше.

– Чем-то напоминает мою работу, – предположила Элеонора, – тоже вслепую и тоже надо угадать.

– Тем более, тем более, – скороговоркой выпалил Барнс. – Кое-что угадывать не нужно: это, это и вот это, – он поставил на столик рядом с дюжиной хрустальных бокалов несколько бутылок разной высоты с обилием золота на этикетках. – Две ближайшие, например, с виноградников Шато-Мутон-Ротшильд, а это белое бургундское из Шардоне, а это, – он мечтательно умолк, как будто вспомнил что-то из времен своей молодости, – а это – белый «Совиньон» из Бордо… Вам не скучно? – встревоженно спросил он, наполняя ее бокал.

Элеонора, слушая названия неизвестных ей вин, думала о том, что в мире одновременно в одну и ту же секунду существуют люди, которые пьют бургундское, глядя друг другу в глаза с выражением чувственного восторга, и люди, обреченные на вечное молчание, то ли от нищеты, то ли от болезней. И альфонс Марио Лиджо, и обманутая в своей надежде Лиззи Шо, и надежный Пит, и откровенный умница Харт, и косноязычный Джоунс – все они еще несколько дней назад ничего не значили для Элеоноры, а теперь даже в тихом доме, где все дышит покоем и благополучием, во всяком случае материальным, и где прекрасно воспитанный хозяин протягивает ей бокал какого-нибудь «шабли», она не может вырваться из плена этих людей. Потому, наверное, что все они сейчас решают для себя гораздо более важные проблемы, чем проблемы превосходства одного вина над другим.

– Мне не скучно. – Миссис Уайтлоу сделала глоток, приложила салфетку к губам.

Барнс посмотрел на хрустальный бокал тонкой огранки:

– Какой цвет! А? Чудо! Я не говорю уж о вкусовых качествах. А теперь попробуйте вот это… А теперь вот это…

И вдруг совершенно без перехода, бесцветным голосом поинтересовался:

– Когда бы вы хотели посетить мистера Лоу? Я должен договориться с лечащим врачом.

И сразу погасли яркие краски вин, и их названия пока—

залпсь неуместными и претенциозными, и «слепая» дегустация отменялась, так и не начавшись, и перед Элеонорой стоял сухой, непроницаемый человек, |и где-то в больничной палате лежал совершенно беспомощный мистер Лоу, не подозревая, что некая миссис Уайтлоу желает поговорить с ним потому, что то несчастье, которое с ним случилось, было не просто несчастьем, а преступлением, за которым стояли живые люди с настоящими именами и фамилиями, люди, которые болеют гриппом и мучаются камнями в желчном пузыре.

– Я хотела бы побывать в больнице завтра утром, часов в десять.

– Хорошо, – только и сказал Барнс.

Он проводил миссис Уайтлоу до машины, открыл дверцу и, наклонясь к опущенному стеклу, спросил:

– Вы хоть представляете, как будете говорить с ним?

– Представляю, – чуть пригнувшись к рулю, ответила Элеонора.

Она хотела захлопнуть дверцу, но пола халата Барнса попала в замок. Он поспешно выдернул ее, извинясь за неловкость, и пошел к дому, высокий, прямой, замкнутый человек, который в полном одиночестве, грустный и безмолвный, занимается «слепой» дегустацией вин, созданных для веселья.

Самые тяжелые часы, когда вы отдыхаете на юге, – где-то между тремя и пятью. Жара. На пляже ни души. Пустые корты. На выжженной траве лежит забытый мячик лимонно-желтого цвета. В биллиардной пансионата сиротливая шеренга длинных, отполированных тысячами рук палок, которые суэхаются к концу. Палки с несколько вызывающем названием. Шары замерли в лунках. На зеленом сукне биллиарда, выставив на всеобщее обозрение белый живот, лежит кошка. Жара.

Мы сидим в нашей угловой комнате-квартирке. Не спим, потому что спать с трех до пяти не рекомендуется – начинает болеть голова. По винограду, купленному утром на рынке, бегают малюсенькие мушки. Виноградины черные, с дымкой: если потереть, то проступает глянцевая поверхность. Мушки меня раздражают, они носятся по ягодам, кажется, жара им совершенно безразлична.

– Вымой виноград, – говорю я. – Противно!

– Что противно? – Паташа вопросительно смотрит на меня, ей тоже жарко.

– Противно смотреть, как эти проклятые мушки бегают по винограду.

По шее струится пот, надоело его вытирать, у меня нет такого множества платков, как у Харта, и пива тоже нет.

Она встает, выходит в кухоньку, слышу, как тугой струей льется вода. Вода ржавая и теплая, но я ее не вижу, поэтому предпочитаю думать, что вода ледяная и прозрачная. «Ледяная и прозрачная, прозрачная и ледяная», – повторяю про себя, и становится легче. Понимаю, что когда сказал «противно», то вложил в это слово нечто большее, чем неприязнь к мушкам. Наташа почувствовала раздражение. Вот и прекрасно. Я хотел, чтобы она поняла – мне противно, и не только от мушек, суетливо бегающих в месиве давленых ягод.

Она входит с блюдом, смотрит виновато, но мне-то прекрасно известно, что она ни в чем не виновата, и от этого я еще больше злюсь на нее, на себя, на эту чудовищную угловую комнату, в которой солнце как будто расположилось на послеобеденный сон. Здесь невозможно укрыться от расплавляющего жара.

– Съешь? – спрашивает она. Не потому, что ее действительно интересует, съем я или не съем, а просто чтобы сказать что-то. Неважный симптом.

Беру кисть винограда. Маленькая мушка падает мне на грудь и ползет по волосам. У меня много седых волос – это плохо. Знакомый врач, увидев седину на висках, сказал, хотя я не спрашивал: не волнуйся, седина в шевелюре – еще не старость, вот когда седые волосы появятся на груди – считай, неважный симптом. Мне скоро тридцать семь – возраст, до которого не дожили Пушкин и Маяковский. Конечно, я не поэт, но иногда, как видите, пытаюсь вдохнуть поэзию в документы, так сказать, живой жизни. Итак, три неважных симптома налицо: канун тридцатисемилетия, седина на груди и Наташа, которая ищет спасения от гнетущего молчания в односложном «съешь».

– Это «изабелла»? – Она наращивает усилия и от «съешь» переходит к целой фразе.

Но мне еще слишком жарко, чтобы оценить ее долготерпение, и я зло отвечаю:

– Это «черный пино» из Бургундии.

Она смотрит с обидой. Я не прав, но мне действительно противно, и я никогда не признаюсь в том, что не прав. Никогда. Потому что жарко, потому что в сандалиях на босу ногу она совсем не так хороша, как вечером в длинном платье и туфлях на высоченных каблуках, потому что это уже не первый день нашего совместного отдыха. Потому, в конце концов, что, если у меня уже седые волосы на груди, я могу себе позволить, хотя бы на отдыхе, никому не объяснять, почему не считаю необходимым каяться в своей неправоте.

Она садится. Вернее, оба полулежим в позах изнеможения. Вокруг нас солнце, солнце, солнце… Шторы бессильны. Мы не смотрим друг на друга. В открытое окно я вижу море, над ним сизое марево. Вода маслено блестит. Даже чайки не летают над водой. Пот со лба попадает в глаза, все расплывается: я вижу на горизонте как будто небольшие домики, вижу их все отчетливее. Я вижу далекий маленький город Роктаун, в котором произошли странные события в угловой комнате особняка мистера Лоу. Может быть, в угловых комнатах есть нечто такое, из-за чего в них всегда происходят трагедии? Может быть… Может быть?..

– Это и есть в моем представлении настоящий мужчина, – доносится до меня, я прислушиваюсь. – Некрасивый? Да, тысячу раз да! А на черта она, эта красота? Не понимаю.

Зато я начинаю понимать: к нам забежала подруга Наташи, или, скорее, пляжная знакомая, та самая Жанна. Мерзкая девица. Почему? Не знаю. Может быть, потому, что смотрит на мужчин так, как мужчины должны смотреть на женщин, я имею в виду мужчин без комплексов в окружении женщин без комплексов же.

– Я готова визжать, когда вижу его на экране. Все знаю о нем или почти все. Родился в 1919 году. Наплевать, что не молод. Терпеть не мог школу. Молодец! Был чемпионом Европы по борьбе в 1950 году. Нас еще не было тогда, а он уже был чемпионом. Потом сломал ногу, и пришлось бросить спорт. Любой бы сломался, но не он. Где такие мужчины? Где?

Она впадает в патетику. Я и так ее еле переношу, а уж в состоянии возбуждения – это выше моих сил. Открываю глаза.

Видно, я долго спал. Солнце уже покраснело и уютно у строилось в левом углу морского пейзажа, ограниченного рамками нашего окна. Жанна видит, что я проснулся. Я молча смотрю на нее. Действительно болит голова, действительно нельзя спать в промежутке от трех до пяти. Наверное, у меня кислая рожа и уж, во всяком случае, неприветливая. Жанна поднимается: она знает, что я ее не люблю, и я знаю, что она знает, и если отбросить все мерехлюндии этического характера, то моэ/сно считать, что как раз с ней у нас сложились вполне конструктивные отношения. Потому что ни я, ни она не обольщаемся насчет взаимных симпатий.

– Чао, – говорит она.

Ее бедра еле протискиваются в дверь, она делает ими какое-то странное вращательное движение и исчезает. Мне кажется, что завихрение, вызванное этим движением, начинает жить самостоятельной э!сизныо, крутясь, несется к окну и исчезает в уже прохладном воздухе.

– О ком это она распиналась? – спрашиваю, подозревая, что разговор идет об одном из тех удивительных мужчин на юге, которые, как, впрочем, и женщины, моментально перестают быть таковыми, стоит им оказаться на севере с авоськой картошки в руках или с пачкой белья, из дырки в углу которой торчит кусок простыни с фирменным клеймом удивительного человека, пришитым на скорую руку, например – 58974.

Наташа смотрит добрыми глазами, хотя я ничем этого не заслужил. Все равно приятно, хорошо оттого, что красивая женщина смотрит на меня и я ее интересую со всеми своими завихрениями, которые не исчезают в прохладном воздухе, как завихрения, оставленные поспешно ушедшей подругой. Я уже готов прощать все и всем, я уже совершенно уверен, что прощать прекрасно, я вспоминаю чье-то: «Только очень ограниченные люди не способны прощать», и так далее, – все розовеет внутри. Я поднимаюсь, подхожу к ней и целую: у нее теплая кожа, пахнет йодом, солнцем и солью, и я в полном недоумении вспоминаю, почему был так зол всего лишь часа полтора назад. Ах, жара, ну конечно жара, а я очень плохо переношу жару. Значит, нам с жарой надо, по возможности, избегать друг друга, и все будет в порядке.

– О ком распиналась твоя красавица? – И даже раздражающая меня красавица представляется не такой уж непереносимой. – О ком?

– О Лино Вентура.

– Брось, я серьезно.

– Ия серьезно: он действительно был чемпионом по борьбе и действительно не любил ходить в школу и даже занимался с женой продажей детского платья перед тем, как сняться в своем первом фильме… – Она морщит нос, кусает согнутый палец и с трудом вспоминает: – В фильме «Не трогайте гризби».

Она умолкает, потому что видит – я расстроен. Она уже

знает, что я всегда расстроен, когда узнаю нечто, чего не знал и что знают другие, тем более такие недостойные, на мой взгляд, как пляжная подруга. Она хочет помочь мне, бросая спасательный круг, а на самом деле топит:

– Что такое гризби?

Я не знаю, что означает гризби и означает ли что-то конкретное, но понимаю, что вел себя как свинья, еще раз целую прямо в пробор ее аккуратной головки и отвечаю:

– Черт его знает, что значит гризби, но ты для меня определенно значишь много.

– А мушки на винограде?

Поняв, что я начинаю отсту^гление по всему фронту, она начинает наступать. Так и должно быть, иначе как же мне удастся насладиться полноценным отступлением, если в этот момент никто не будет наступать. Молчание, которое она пыталась разрядить словом «съешь», сменяется другим молчанием, не враждебным, а, напротив, молчанием с явно позитивной окраской. Мы оба умиротворены, спокойствие восстановлено. До следующего раза, когда кому-нибудь из нас станет противно, то ли из-за мушек, то ли из-за того, что нам нравятся разные люди, то ли потому, что один не переносит жары, а другой холода.

Она вытягивает ноги, и я вижу в них те эхе неоспоримые достоинства, какие видел мухе Элеоноры Уайтлоу в ногах своей жены…

– А что, сегодня мы больше не отправимся в Роктаун? – Она устраивается поудобнее.

– Не можем не отправиться туда.

Я сразу становлюсь серьезным, я не хочу пока говорить Наташе, что события требуют немедленно обратиться к Элеоноре Уайтлоу, быть может еще не отошедшей от вин Барнса, но соображавшей уже достаточно хорошо.

i;

Вечер. Нэнси спит. Элеонора только что положила белье в стиральную машину. Минут десять назад позвонил муж. Джерри всегда звонит поздно и немножко навеселе. Привычка сохранилась от пяти лет совместной жизни. Когда Элеонора спрашивает себя, почему они разошлись, то не может ответить на такой пустяковый вопрос. Впрочем, и в ее работе, и в повседневной жизни часто безответными остаются именно пустяковые вопросы. Пустяки – вовсе не такие пустяки, как о них незаслуженно думают. Ей нравилось, когда еще в студенческие годы профессор Ларок нередко

изрекал: строение атома по сравнению с детской игрой – детская игра.

Джерри спросил, можно ли приехать. Элеонора почти никогда пе отказывала ему в таких просьбах, правда сегодня робко возразила: устала, очень хочется спать. Джерри заметил, что дело, из-за которого он хотел бы заехать, не потребует от нее большого напряжения. Ну, это как сказать, размышляла Элеонора, потребует или не потребует. Мужчины всегда думают, что от женщин ничего такого не требуется, а все требуется от мужчин. Может, они и правы, но Элеонора никак не могла сказать, что редкие визиты Джерри ни. к чему ее не обязывают, она эмоциональна и не утратила свежести чувственных ощущений. К тому же спустил чулок – разве не досадно, а принимать мужчину, пусть и бывшего мужа, в тапочках на босу ногу миссис Уайтлоу считала дурным тоном.

– Значит, я могу заехать? – истолковал по-своему ее нерешительность Джерри и не смог скрыть радость, переполнившую его, как ребенка.

– Значит, можешь, – устало подтвердила Элеонора.

Она всегда волновалась, когда ожидала его приезда, даже больше, чем если бы к ней направлялся малознакомый мужчина. Хотя все, что произойдет, до мельчайших деталей она могла представить себе заранее. Надо отдать должное Джерри, во время визитов он проявлял немалый такт: не претендовал на роль мужа, не рассыпал пригоршнями добрые и никому не нужные советы, не лез с расспросами, но умудрялся ненавязчиво показать, что как ни крути, а его статус выше, чем у обыкновенного любовника.

Элеонора любила обсуждать с ним вопросы воспитания Нэнси, полагая, что тем самым не допустит, чтобы он слишком отдалился от дочери, а с другой стороны, точно зная, что ничто не приносит большего удовлетворения ушедшим мужьям, как возможность давать «дельные рекомендации», особенно в части воспитания детей.

Элеонора включила приемник, сначала была музыка, потом женский голос с хрипотцой поделился с Элеонорой следующим:

«У англичанина Джона Грэя был терьер по кличке Боб. Они – хозяин и собака – привязались друг к другу: вместе ели, спали в одной комнате, долгими хмурыми вечерами гуляли по улицам неприветливого города. Джон Грэй тяжело заболел и умер. Во время похорон Боб, не шелохнувшись, смотрел, как забрасывают комьями влажной земли его единственного друга. Квадратная морда Боба повернулась к собравшимся, он оглядел всех еще и еще раз и убедился, что хозяина среди них нет. Это могло означать только одно: хозяин остался там, под слоем влажной земли. Люди медленно разошлись. Боб вытянул лапы и улегся на могиле. С тех пор он никогда не возвращался домой.

Шли недели, месяцы, годы. Маленькая собачка в непогоду и зной ежедневно, ежечасно, ежесекундно сторожила покой своего единственного друга Джона Грэя. Но Джон Грэй этого не знал. Зато отзывчивые люди носили еду самоотверженному псу, а один состоятельный горожанин даже заказал специальную медаль.

Весь отмеренный ему судьбой срок верный Боб провел на могиле хозяина, и через четырнадцать лет после смерти Грэя его терьера нашли на могиле мертвым. Это случилось давно, больше ста лет назад, но до сих пор памятник в Эдинбурге напоминает людям, какое огромное мужество может таиться в маленьком сердце…»

В этот момент раздался звонок, Элеонора выключила приемник и направилась к двери. Джерри был великолепен: букет цветов, шампанское «Дом Периньон» и чудесная белозубая улыбка. Эксжена помогла ему снять плащ, придирчиво осмотрела костюм, подчеркивающий достоинства высокой мускулистой фигуры, поправила узел галстука, провела в комнату и только тут вспомнила, что так и не успела снять порванный чулок. Она поджала ногу под себя и вдруг, сама не зная почему, спросила:

– Джерри, ты смог бы ходить ко мне на могилу четырнадцать лет подряд?

Джерри сначала не понял вопроса, потом рассмеялся, откупорил шампанское и, когда оно брызнуло в бокалы, сказал:

– Ты что? Ты еще всех нас переживешь!

Элеонора промолчала. Джерри не был ни в чем виноват, он же не мог предположить, чем вызван вопрос Элеоноры. Она посмотрела на него долгим пристальным взглядом, который Джерри конечно же истолковал по-своему и конечно же неправильно, и подумала, что, несмотря на то что Джерри большой, красивый мужчина, она предпочла бы сейчас видеть в комнате не его, а золотисто-коричневого терьера по кличке Боб.

– Что ты сейчас распутываешь? – поинтересовался Джерри, он снял пиджак и приготовился слушать.

Элеонора рассказала об истории с мистером Лоу. О его матери, о советах Харта, об итальянском альфонсе Лиджо, о наивной Лиззи Шо и холодном, чуть чопорном Барнсе.

– По-моему, ты теряешь время. Что тут криминального? Мужик упился до упора, и его хватил удар. – Джерри гладил ей шею.

– Ты не понял.

Элеонора хотела объяснить, чего именно он не понял, но вовремя почувствовала, что совсем не обязательно рассказывать о своих мало кому интересных делах в полночь.

Джерри уехал рано утром. Элеонора вытирала стол после завтрака, которым она кормила мужа, и вспоминала события вчерашнего дня.

После визита к Барнсу она решила продумать предстоящую встречу с Дэвидом Лоу в больнице. Если он совсем плох, останется только посмотреть на него глазами, полными протокольно-участливым состраданием; если же с ним удастся поддержать диалог, можно считать: большая удача посетила Элеонору. Еще вчера миссис Уайтлоу нашла в комнате дочери большие черные буквы, которые можно было приклеивать к плотным белым листам, составляя слова и фразы, – обычная детская игра. Элеонора долго решала, какие вопросы можно будет задать Дэвиду Лоу из расчета, что он сможет отвечать только «да» или «нет». «Предложу ему закрывать глаза, отвечая на мои вопросы утвердительно, и просто смотреть на меня в случае отрицательного ответа. Рассчитывать на оживленный диалог, конечно, не разумно, но… но если как следует продумать вопросы, то от беседы удалось бы получить немало».

Элеонора мудрила над блокнотом, что-то зачеркивала и снова писала, прежде чем стала выклеивать буквы на толстом лпсте бумаги.

Сначала она решила начинать вопросы со слов «Мистер Лоу, было ли то-то и то-то…» и т. п., потом поняла, что обращение явно лишнее, я так ясно, кто с кем разговаривает… Элеонора_ лишь старалась, чтобы буквы на листе выстраивались ровно, а между словами были вполне различимые интервалы. С особенным удовольствием она приклеивала жирный знак вопроса.

Покончив с вопросом номер десять, Элеонора остановилась. Во-лервых, не была уверена, выдержит ли Лоу такой штурм в его состоянии, во-вторых, не знала, разрешит ли врач так долго терзать больного, и, наконец, сомневалась,

получится ли из се затеи с вопросами вообще хоть что-нибудь. «В крайнем случае несколько вопросов я попробую состряпать там же, в больнице. Именно состряпать», – усмехнулась она, потому что надо было не только их придумать, но и быстро наклеить на лист бумаги под пристальным взором человека, на которого обрушилось страшное несчастье.

Было около шестп утра. На столе лежала забытая Джерри мягкая замшевая тряпочка, которой он протирал очки. Элеонора еще раз посмотрела на листы бумаги с выклеенными вопросами и осталась удовлетворенной. Она свернула листы в плотную трубку и перевязала ее шелковой лентой.

Разбирая вчера, после встречи с Барнсом, все, чем она располагала, мпссис Уайтлоу начала думать, что дело безнадежное, зацепиться не за что. Интуитивно она чувствовала, что Марио Лиджо, будучи профессиональным преступником, все же не причастен к событиям в особняке Лоу. Элеонора была ле настолько наивна, чтобы отвергать явно убедительные версии только по. тому, что они убедительны. И, поскольку участие. Лиджо в преступлении поначалу казалось. ей более чем вероятным, она не могла не огорчиться, поняв, что именно эта версия рушится на глазах.

К сожалению, у пее не было времени анализировать побудительные мотивы, которыми могли руководствоваться в своих поступках и Розалин Лоу, и Лиззи Шо, и, быть может, садовник Пит – его, как кандидата в преступники она тоже не сбрасывала со счетов, несмотря на личную симпатию. Что же касается любовницы Дэвида Лоу и его компаньона, то о них она имела слишком отрывочные сведения.

Разговор с Лоу сегодня в больнице, на который она возлагала большие надежды, хотя и понимала, что не следует рассчитывать на многое, помог бы ей с большим успехом разобраться в мотивах преступления. Если роктаунские события окажутся преступлением.

Появилась няня, тихо приоткрыла дверь, ведущую в комнату девочки, повернулась к Элеоноре, посмотрела на замшевую тряпочку и, как показалось миссис Уайтлоу, про себя осудила хозяйку: служанка была довольно наблюдательна, умела сопоставлять события и догадываться, откуда появляются те или иные предметы, которых до недавнего времени в доме не было.

– Половина седьмого. – Няня не сводила глаз с замши. Она была дурнушкой, и у нее, скорее всего, никто ничего не забывал, – Вы сегодня задержитесь?

– Нет, пет. Наоборот. Надо бежать – сегодня у меня тяжелый день.

Няня прошла по комнатам, взглянула на неубранную постель,! вернулась и ничего не сказала. Элеонора готова была побиться об заклад, что та подумала: «По-моему, если вам предстоит тяжелый день, то прежде всего надо как следует выспаться, а не куролесить полночи неизвестно с кем», или что-нибудь в этом же роде. Элеонора порадовалась крепости моральных устоев няни, которой доверила воспитание дочери, быстро оделась – сегодня на ней был любимый (потому что очень шел ей) мышино-серый костюм в редкую белую полосу – и спустилась к машине. Бросила на заднее сиденье перевязанную трубку с вопросами к Лоу, проверила, сколько бензина в баке, пристегнула ремень и поехала в Роктаун.

Без десяти десять, как и было договорено вчера, она просигналила у дома Барнса. Не прошло и минуты, как сумрачный Барнс с докторским саквояжем в руках вышел из угрюмого пустого дома. Он сел рядом и учтиво произнес:

– Рад вас видеть.

– Я тоже рада, – ответила Элеонора, чуть кивнув и не отрывая рук от руля.

В последующие минуты они не говорили. Только когда показалось белое здание больницы с застекленными синими светофильтрами окнами операционных на верхних этажах, Барнс нарушил молчание:

– Вот здесь. Въезжайте по этой дорожке, и там, – он махнул на козырек из нержавеющей стали над входом, – можно остановиться:

Элеонора хотела сказать, что она уже была здесь, встречалась с лечащим врачом, но раздумала.

Барнс раскланивался с какими-то людьми. Ему улыбались в ответ, ярко светило солнце, над золотым шаром неизвестного Элеоноре цветка, что рос у самого входа, гудел толстенный шмель, и ничто не свидетельствовало о скорби людской, разлитой за аккуратно облицованными стенами светлого и чистого здания.

Миновав несколько коридоров, устланных коврами, о цене которых Элеонора могла только догадываться, они поднялись на. лифте и оказались в уютном холле с огромным круглым аквариумом. Странная рыба, состоящая из одних сине-розовых выпученных глаз, прилепилась к стеклу и неотступно следила за Элеонорой.

– Какое чудище! – Миссис Уайтлоу поежилась.

Барнс вскользь взглянул на рыбу и что-то сказал по-латыни. «Он что, меня дурочкой считает», – вдруг разозлилась Элеонора и в довольно возбужденном состоянии пересекла порог палаты Дэвида Лоу.

Раньше она никогда не видела вместе такого количества неизвестных медицинских приборов и удивилась тому, что приборы существовали как будто отдельно от Лоу. Ей казалось, он должен лежать, опутанный проводами и хитросплетениями трубочек, еле видный меж капельницами и стеклянными чашами самых невероятных форм. Ничего подобного – Лоу лежал на белоснежной постели, рядом в старинной японской вазе стояли цветы. У Дэвида были румяные щеки и вполне осмысленный взгляд умных серых глаз. «Как там пишут в книгах опытные детективы? – вспоминала миссис Уайтлоу. – Характер человека нередко можно определить по цвету глаз. Голубоглазые выдержанны, но сентиментальны, однообразие их угнетает, они люди настроения, часто сердятся. Людп с серыми глазами решительны, но вместе с тем беспомощны перед задачами, не требующими умственного напряжения… Но нам-то как раз потребуется умственное напряжение, и тут дай бог мистеру Лоу не оплошать. Дай бог, дай бог!»

Элеонора услышала голос Барнса, который стоял, плотно сжав губы, и можно было^ъ подумать, что говорит не он, а один лз этих неправдоподобно сложных хромированных и неизвестных Элеоноре приборов.

– Дэвид! Это миссис Уайтлоу. Я говорил вам о ней. Она хотела побеседовать с вами.

По лицу Лоу пробежало нечто, явно означающее одобрение то ли самой миссис Уайтлоу, то ли того, что она хочет с ним говорить.

Только сейчас Элеонора поняла, что Лоу вовсе не похож на потрепанного неуемными страстями неврастеника, как можно было заключить из рассказов его матери и Харта, и даже привлекателен: у него были коротко стриженные волосы с проседью, хорошо очерченный квадратный, но не тяжелый подбородок, прямой нос, сухая обветренная кожа, покрытая не загаром беспечного отдыха, а красноватобурым налетом, свойственным альпинистам или яхтсменам. Барнс усадил Элеонору рядом с кроватью и шепнул:

– Прошу.

– Вы нас не оставите наедине? – еле слышно проговорила миссис Уайтлоу.

– Не. оставлю, Здесь больница, а не полиция, – неожиданно твердо ответил Барнс. – Он может разволноваться. Мало ли что может произойти. Я взял вас под свою ответственность, к тому же люблю этого человека.

Барнс отошел в сторону и встал у окна, скрестив руки на груди.

Элеонора чувствовала несвойственное ей возбуждение – может, пе прошло то, что было связано с репликой Барнса по поводу рыбы в аквариуме, или взволновала предстоящая беседа, а скорее всего она просто испытывала вполне понятную неловкость при виде человека, попавшего в беду, и пыталась компенсировать ее несколько наигранным оживлением.

– Надеюсь, мистер Лоу, я не сильно обременю вас? – В обычных обстоятельствах любой здравомыслящий мужчина сказал бы: «Ну что вы, что вы», и тогда бы Элеонора поощрительно улыбнулась, но то в обычных обстоятельствах. А сейчас? Сейчас фраза повисла в воздухе, Лоу выжидательно смотрел на гостью, а Барнс, показалось, даже передернул плечами от ее бестактности и неуместной игривости.

Элеонора развернула листы с вопросами, разгладила их, печально посмотрела на больного и голосом, лишенным каких бы то ни было интонаций, произнесла:

– Мистер Лоу; я сожалею, – тут она выдержала паузу, так что нельзя было понять, о чем именно сожалеет молодая привлекательная женщина, оказавшаяся перед кроватью человека, на которого обрушилось непоправимое несчастье. Сожаление могло относиться в равной степени и к этому несчастью, и к фразе, с какой Элеонора попыталась начать разговор: – Мистер Лоу, ваша мать просила меня заняться вашим делом, без вас я вряд ли что сумею предпринять. Вот о чем я прошу, – Элеонора расправила лист и поднесла к больному как можно ближе. – На этом листе вы видите вопросы, без ответов на которые любые мои усилия бессмысленны. Пожалуйста, если вы хотите сказать «да», закройте глаза, если «нет» – просто смотрите на меня. – Тут Элеонора могла поклясться, что в глазах собеседника мелькнула улыбка. – Вы поняли?

Лоу закрыл глаза, и Элеонора удивилась, какие у него длинные пушистые ресницы. Барнсу вопросы не были видны, и он сделал попытку изменить позу, смешно вытянул шею, но, поняв, в паком нелепом положении рискует оказаться, демонстративно отвернулся к окну.

Палец Элеоноры остановился у единицы и потом начал скользить вниз от цифры к цифре, останавливаясь поочередно у расположенных один под другим вопросов. Беседа протекала так:

В тот вечер вам звонили? – Да.

Вам угрожали? – Да.

Знаком ли был вам голос того или той, кто говорил по телефону? – Нет.

Вы предполагаете, от кого могли бы исходить эти угрозы? – Лоу отвел взгляд, что могло означать ни «да», ни «не т».

У вас есть явные враги? – Он попытался улыбнуться, и Элеонора поняла, что вопрос неудачен. Кто же ответит на такой вопрос вполне однозначно? Или высокомерный дурак, или непозволительно наивный человек. Лоу определенно не был ни тем, ни другим.

В комнате стало тихо, так тихо, что еле слышное постукивание Барнса подушечками пальцев по стеклу казалось адским грохотом.

Элеонора непроизвольно положила руку на одеяло и с этой минуты поняла, что стена, стоявшая между ней и Дэвидом Лоу, рухнула.

– А теперь, – продолжала она, – перейдем непосредственно к событиям той ночи.

Миссис Уайтлоу увидела свое отражение в зеркальной дверце больничного шкафа и осталась недовольна помадой – слишком яркая, недопустимо вызывающая. Ее палец снова заскользил по лесенке вопросов.

Вы можете утверждать, что кроме служанки Лиззи Шо и садовника Пита в доме никого не было? – Лоу закрыл глаза не сразу, но уверенно. Веки чуть подрагивали – это могло означать нечто вроде: пожалуй, да или ско-реевсего.

Вы видели кого-нибудь из них в своей спальне той ночью? – Нет.

Элеонора подобралась и даже – чего не переносила в других – облизнула кончиком языка пересохшие губы: сейчас она должна была задать самые сложные вопросы, от них зависело многое. Палец прижал цифру восемь, и малиновый ноготь впился в толстое круглое основание восьмерки.