Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Они прошли в смежную комнату, к громоздкой металлической стойке. Сэр Генри с комичным ужасом взирал, как молодой человек уверенно щелкает переключателями.

– Я бы никогда не научился.

– Так кажется, сэр. В этом нет ничего сложного, да я, собственно, ничего и не делаю: все коммутации производятся централизованно. Я просто послал запрос, сейчас дадут канал.

Пожилой джентльмен вытянул губы в трубочку и покачал головой: «Что бы там ни говорили, мне этого не понять», – читалось в его на удивление ярких глазах.

Маллиген подвинул переговорное устройство, посмотрел на секундомер чйсов и не успел отвести глаз от циферблата, как зажглась красная лампочка, из динамика раздалось:

– Харт! Говорите!

– Хэлло, Харт, – сэр Генри не представлялся, справедливо полагая, что сам способ связи указывает на того, кто им пользуется, – хочу пригласить вас сюда на денек для выяснения кое-каких обстоятельств. Да и вам пора развеяться после всего, что произошло.

– А расследования? По делам Барнса и Розенталя… Прокуратуре и так кажется – мы бездействуем.

– У прокуратуры – свои дела, у нас – свои. Кое-кому, к примеру, может не понравиться несообразительность прокурора.

– Вылечу завтра.

– Зачем же? Лучше сегодня. Просто необходимо. Вы еще в том возрасте, когда можно сомневаться в самодовлеющей ценности времени, а я, увы, знаю на собственной шкуре – ценнее времени нет ничего.

– Понял, – ответил Харт.

«Неужели конец? – подумал он. – Нет, зачем бы тогда приглашали? «Для выяснения кое-каких обстоятельств». Угу, угу. Скорее всего, из-за дочери. Конечно же!»

– Понял, – повторил Харт с другим настроением, но до сэра Генри эти слова его агента уже не дошли: компания 380

привыкла иметь дело с людьми, которые не повторяются, и если говорят «понял» – это означает, что никаких ошибок быть не может. Сеанс связи окончился.

– Узнайте, Маллиген, у наших специалистов хватит приборных мощностей для Харта? Я правильно сказал? Приборных мощностей – они обожают нечеловеческие обороты. Бог с ними, пусть говорят как угодно, лишь бы аппаратура работала, а то у них вечно что-нибудь ломается, и начинается кудахтанье.

Утром Харт стоял перед Генри, чей кабинет он смог разыскать лишь в сопровождении Маллигена.

– Выглядите отменно, старина. Ничего вам не делается. Хорошо, что вы уже здесь. Прилетели поздно вечером?

Всем видом Харт говорил: «Да, старый негодяй, поздно вечером, как ты и настаивал. Зачем? Спешка же не имела ни малейшего смысла. Но я бы, наверное, забыл, кто является моим истинным начальником, если бы ты не заставлял меня подчиняться любому приказу». Вместо этого Харт сказал:

– В двадцать три сорок пять сели, можно было и другим рейсом, на полчаса раньше, но вряд ли тридцать минут что-нибудь решали.

– Конечно, – согласился сэр Генри. – Присаживайтесь. Что там у вас новенького?

– Ничего, – Харт сумрачно посмотрел на Маллигена, и сэр Генри, отдав должное осторожности Харта, попросил молодого сотрудника:

– Маллиген, принесите мне список ребят, изъявивших желание пройти курсы в школе выживания в Рино.

Маллиген удалился. Харт отметил, что его собеседник почти не изменился за последние годы: те же ярко-синие глаза, те же густые седые волосы, расчесанные на косой пробор, тот же стиль дружеского руководства. Только дружественность стала слишком нарочитой. Все-таки возраст сказывается– сэр Генри утратил чувство меры.

– Так что же там у вас? – повторил синеглазый джентльмен.

– Похитили дочь миссис Уайтлоу.

– Да что вы? – изумление сэра Генри казалось неподдельным.

«Постарел, – уверился Харт. – Какого черта так искренне изумляться, когда ты поминутно знаешь о том, как похищали девочку. И общий план операции, и детали, и отходы на случай провала, и круг лиц, ответственных за операцию, и жертвы, которых должно было теперь «разрабатывать» следствие, то есть жертвы для полиции города, где живет миссис Уайтлоу. Как просто сказать: похищена девочка, – но провести операцию безупречно вовсе не просто. Тем более смешно – сыграть игру без сучка и задоринки и затеям напялить маску неведения».

– Мне больше не доверяют? – Харт скривил губы.

– Почему? Напротив. Наше сотрудничество многолетне и удачно до недавних пор. – Сэр Генри вздохнул. – Вы так решили, потому что мы вызвали вас? Рутинная процедура, не более.

– Я так решил, потому что меня хотят убедить, будто вам неизвестно о похищении девочки.

– Мне действительно неизвестно. Кто это сделал?

Вопрос доконал Харта. Он мог допустить: его подозревают, он мог допустить: с ним хотят расправиться, – но допустить, что его считают дураком, было выше его сил.

– Слушаю вас, – сухо проговорил Харт.

«Как бы то ни было, мне не выбраться живым из этой истории. – Харт по-настоящему разозлился. Когда его охватывала такая злость, его ничто не пугало. – Хорошо, господа, предположим, вы принял# решение покончить со мной, но я не Уиллер и не Гурвиц, я так просто не дамся, не надейтесь. Не для того я выбиваю двенадцать из двенадцати, чтобы лишить себя удовольствия попортить несколько чиновных шкур, наживших геморрой в нашей теплой компании. Даже сейчас, несмотря на то что ваши компетентные мальчики обшарили меня с ног до головы, остаются способы сделать больно двум-трем рафинированным хлюстам, вроде того, которого сейчас отослали из комнаты. Я тоже профессионал, тоже кое-чему научился за эти годы. Помню войну, помню, как ребята погибали в восемнадцать, двадцать, двадцать пять, а мне без малого шесть десятков, – грех жаловаться, хотелось бы, конечно, подольше покоптить мир, повторения не будет – это ясно, но себя дешево не уступлю, да и миссис Уайтлоу, если на то пошло. Вот такая программа, джентльмены!»

Сэр Генри поднялся, сделал несколько шагов и непринужденно оперся о металлическую раму. Серебристая полоса стала как бы его продолжением по вертикали вверх, подчеркнув неправдоподобно прямую линию пробора седовласого стареющего мужчины.

– То, что случилось с вашими коллегами – Барнсом и

Розенталем, – ужасно, но они никогда не были особенно ценны для нас. Другое дело вы. Непростительно даже предполагать вашу нелояльность, я с негодованием отметаю такое предположение. Отметаю на корню. Потому что знаю вас десятки лет и верю безоговорочно. Но другие, кто выше меня, те, кто призван беречь интересы компании, могут сомневаться. и они сомневаются. Я сделал все, чтобы рассеять их сомнения, но вы же знаете, чем искреннее в чем-то убеждаешь руководство, тем подозрительнее оно относится к вашим аргументам…

– Извините, сэр. Это краткий курс управленческой этики? Или я чего-то недопонял?

– Недопоняли, – обрезал сэр Генри, и Харту стало ясно, что перед ним вовсе не старый, мягкосердечный, бескорыстно опекающий молодость джентльмен, а сильный, жестокий человек, который из всех способов жизненной игры выбрал единственно, на его взгляд, верный – игру за себя. – Главного недопоняли. – Сэр Генри еле сдерживался. – Если вам и есть на' кого надеяться здесь, то исключительно на меня. Короче, чтобы кончить всю эту дребедень с подозрениями, вам надо пройти проверку на детекторе, и мы никогда больше не вернемся к этой печальной теме.

«Вот оно что! Проверка на детекторе. Я никого не предавал, я только борюсь за свою жизнь, может, я не так молод, у меня иногда жмет за грудиной, покалывает под левой лопаткой и отдает в челюсть, меня изрядно помотали в последнее время, но чего-чего, а самообладания пока еще не занимать. Если я сиживал за турелью пулемета на высоте, которую и ангелы боятся посещать, а внизу – да где там внизу? не было ни низа, ни верха, ничего – лишь дикий грохот, вонь и гарь, если я прошел через такое и уцелел, то бояться чего-либо в жизни смешно до коликов».

– Как хотите, – устало ответил Харт.

– Вот и хорошо, – подхватил сэр Генри, – эмоцпи – пустая штука. – Он нажал на кнопку и сказал, как будто в пустоту: – Маллиген, зайдите.

Вошел Маллиген, как и предполагал Харт с пустыми руками и неприязненно поглядел в его сторону. «Сволочь! Он еще на меня смотрит волком, сопля», – пронеслось у Харта. Молодой сотрудник застыл в ожидании распоряжений.

– Маллиген, мы обсудили с мистером Хартом все, что необходимо. Он согласился с моими доводами. Вы узнали, все готово?

– Да, сэр!

«Ишь, какой бравый парень, ему и в голову не приходит, что через десяток-другой лет его самого потащат на детектор или на что-нибудь похлеще, до чего додумается к тому времени славное человечество». Харт вытащил платок, отер лоб и шею.

– Какая жара, – участливо сообщил сэр Генри, что означало на самом деле: не нужно волноваться, приятель, чему быть – того не миновать.

«Посмотрел бы я на тебя, мудрец, если бы нам пришлось поменяться местами!» Харт аккуратно сложил платок и вежливо ответил:

– Жуткая жара!

Он вспомнил расплавленный асфальт на дорогах графства, вспученные животы коров, запах крови на фермах… Рассказать бы об этом саркастически улыбающемуся джентльмену, который взирает на жизнь черт знает с какого этажа. Впрочем, нет, им никогда не понять друг друга. Харт покосился на пропитавшийся потом воротник своей рубашки и повторил:

– _ Жуткая жара!

– Проводите мистера Харта. – Сэр Генри дружелюбно улыбнулся, сомкнул ладони и, вытянув обе руки вперед и вверх, потряс ими, как делают чемпионы на пьедесталах почета.

Когда Харт и Маллиген вышли из комнаты, сэр Генри снова нажал на небольшом Застольном пульте какую-то кнопку, в которых он, судя по всему, недурно разбирался, и проговорил:

– Сейчас приведут. Проверьте его по тому перечню вопросов, что я прислал раньше. Ну что ж, что не стандартные? Как-нибудь разберетесь. Раскиньте мозгами.

Харт послушно шел за Маллигеном, они спускались и поднимались на лифтах, шли длинными коридорами, несколько раз Маллиген показывал какие-то пропуска. Если бы Харту понадобилось сейчас вернуться одному, он ни за что не нашел бы дорогу.

Наконец, они оказались в глухом коридоре, сквозь мутно-серый, как будто предрассветный полумрак которого кое-где пробивалось свечение красных лампочек. Маллиген толкнул одну из дверей, над ней тускло мерцал матовый баллон. Вбшли в пустую комнату. Вдоль светло-зеленой стены стоял небольшой диван. Напротив белела дверь. Она открылась, и на пороге показался юркий мужчина средних лет, с усами и в рубашке с закатанными рукавами, – Харт почему-то сразу окрестил его «лжесвидетель» Маллиген протя нул бумажку. «Лжесвидетель» пробежал ее, тщательно сложил, спрятал в нагрудный карман и высоким голосом скомандовал Харту:

– Проходите.

Маллиген остался. Харт прошел за провожатым в не большой тамбур, куда выходили три двери. «Лжесвидетель» своим ключом открыл среднюю – в помещение с низким потолком и мощным кондиционером: после духоты коридо ров Харт поежился.

По периметру потолка светились люминесцентные трубки. В центре громоздилось сооружение-, напоминающее стол, в разные стороны от него ветвились кабели и провода, на полу валялись исписанные самописцами бумажные ленты.

– Можете вымыться, – «лжесвидетель» махнул направо, – там раздевалка и душ.

Через несколько минут Харт вышел из раздевалки сел на маленький белый, стульчик.

В комнате трое – наверное, техники – склонились над приборами и тихо переговаривались, не обратив на Харта ни малейшего внимания. Один из них давно взвинченным тоном сказал:

– Все равно разведусь! Пускай все летит к дьяволу Не могу больше.

– Не заводись! Та или другая – никакой разницы. Все они одинаковы, – ответил второй.

Дальше Харт уже не пытался следить, кто что говорит и бездумно фиксировал фразы.

– Обидно столько времени истратить на…

– Не жалей, что-нибудь подвернется.

– Заявила: «Я вышвырну тебя на улицу голым!» А если бы ты видел, как жрала, ну – землечерпалка…

– Ха-ха! Кому она нужна? Они все нужны кому-то при муже. А мужа нет, так, побаловаться – пожалуйста, и не больше

– На что-нибудь жалуетесь?

Харт не сразу понял, что вопрос' предназначен ему.

– На что-нибудь жалуетесь? – с нажимом и легким раздражением повторил усатый «лжесвидетель».

– Нет. – Харт посмотрел ему прямо в лицо, подумал и добавил: – Иногда скачет давление. Не часто.

Тот открыл тетрадь, что-то записал, потом вставил листок бумаги в пишущую машинку и застрочил, как из пулемета. Харт прикрыл глаза.

Машинка-пулемет… Чего он так строчит, усатый? Неужели дурацкие шланги и кабели помогут им влезть в человеческую душу? Детектор лжи! Но он-то никому не лжет. Он жалеет о гибели однополчан, жалеет милую миссис Уайтлоу и ее дочку и, чего там крутить, жалеет себя. Перед вылетом из Роктауна он сидел на берегу небольшого озера, и у его ног плавали утки: взрослая серая и целый выводок маленьких утят. Он смотрел на них, удивлялся, и было чему. Всего каких-нибудь триста лет назад ситуация казалась бы невероятной: вечно голодный человек, охотник, и его жертвы мирно проводят время друг с другом. Сейчас это так естественно, утки всего лишь часть природы, а не объект для охоты. Человек научился обходиться, не убивая их. Может, он научится обходиться, не убивая себе подобных? Не сразу, так хоть через сто или двести лет…

«Правда, – неожиданно подумал Харт, – и сейчас некоторые кретины охотятся с подсадными утками…» И будто выбило какую-то пробку из сознания – все стало ясным. Отвратительно ясным: их троица – подсадные утки. Богач Моуди был исключен из нее. Возможно, он и летал на разведчике, который действительно разбрасывал листовки. Но они трое – его прикрыли. Ненужный приезд джипа с водителем-японцем. Их подставили. Потом провели на мякине. И накололи, как жучков, на иголочку. Заложили их души чужим деньгам.

– Б-б… – проблеял Харт. Бешеная ярость овладела им. Подонки! Гнусные подонки!

– Сядьте в кресло, – усатый указал на кресло, опутанное проводами.

Харт выполнил – просьбу-команду с каким-то садистским удовольствием.

Один из техников подобрал бумажные ленты с пола и запихнул их в урну с цифровым замком. Другой заправил чистые ленты в три выходных устройства и проверил самописцы. «Лжесвидетель» опоясал Харту грудь гофрированным резиновым шлангом диаметром около двух дюймов.

– Не жмет?

– Нет, – выдохнул Харт.

Потом усач прикрепил к его ноге манжету, обошел кресло – Харт почувствовал дыхание на затылке, – проверил, хорошо ли закреплен шланг на спине:

– Бобби, дайте мне…

Не успел усач сформулировать просьбу, как сумрачный Бобби, наверное, тот, кто решил разводиться во что бы то

пи стало, протянул пузырек с какой-то жидкостью. Усач смочил ватный тампон и тщательно протер ладонь левой руки Харта. Потом взял какое-то приспособление и прижал его к ладони пружинами.

«Сейчас начнется, – решил Харт. – Плевать». Он первый раз подвергался такой процедуре, но знал, что измерять будут три физиологических параметра. Пахнущий покрышками шланг фиксирует изменения в ритме дыхания, манжета на ноге – давление крови и прижатый пружинами датчик – изменения потоотделения.

– Включите ленты, – скомандовал усач. Что-то щелкнуло, и бумажные ленты поползли. – Выключите, все в порядке.

Ленты застыли. Усатый отошел от Харта. По-видимому, кто-то двинул реостатный выключатель, в комнате становилось все темнее, ярче загорелись лампочки на панелях приборов. Перед собой Харт видел три оранжевых световых пятна, все остальное погрузилось во тьму.

Сзади голос «лжесвидетеля», ставший металлическим, произнес:

– Лгать не имеет смысла. На вопросы отвечать только «да» или «нет». Начали.

«Я вам отвечу, сволочи, – сказал себе Харт. – Я за все отвечу».

– Вы поняли: отвечать нужно лишь «да» или «нет»?

Они были в комнате, где располагалась коллекция музыкальных инструментов. Расстроенный Лоу сидел на полу, скрестив по-турецки ноги. Элеонора примостилась на низеньком пуфике.

– Наши отношения заходят в тупик?

/ Она ничего не ответила. Нет смысла отвечать на такие вопросы: как ни отвечай, отношения, зашедшие в тупик, вряд ли выберутся оттуда.

– Не знаю, чего ты от меня хочешь? Может, я что-то делаю не так? Скажи!

– Это скандал? – она расправила складки на юбке и потянула ее вниз.

– Упаси бог.

Из открытого окна доносилось тарахтенье моторчика: Пит стриг траву, едкий запах срезанной зелени проникал в комнату. Мотор затарахтел сильнее, зачихал и заглох. Элеоноре послышалась приглушенная брань садовника.

Большая, яркой расцветки бабочка села на плоскую крышку ритуальйого барабана и сразу стала неотъемлемо!! частью его украшений. Лоу ударил' кулаком по полу, бабочка вспорхнула.

– Какая красивая.

– Ты – очень.

– Бабочка.

– Вечно у тебя в голове какая-то ерунда. – Лоу обнял ее ноги.

– Так кажется мужчинам, а это вовсе не ерунда. Бабочка красива, а прекрасное дает человеку силы. – Опа провела ладонью по его волосам. – Зря так нервничаешь, тебе вредно, – и прикусила губу, сообразив, что напомнила ему о тяжелом недавнем потрясении. – Я ничего особенного от тебя не хочу. Все мужчины уверены: каждая женщина, что бы она ни говорила, обязательно вынашивает далеко, идущие планы. Видит – бог, меня это не касается. Я только хочу – иногда – разговаривать с тобой, приезжать – время от времени – и все. Немного, а?

Лоу уткнулся головой в ее колени. Волосы на макушке росли у него в разные стороны, кожа в этом месте просвечивала синеватой белизной.

– Самое смешное, – заметила Элеонора, – что после всех событий последнего времени мне не сделалось яснее, кто же и, главное, почему покушался на тебя? Я уже не говорю о том – как?

Лоу вытянул ноги, майка не закрывала узкой полосы живота, по которому бежала дорожка из светлых пушистых волосков.

– Оставь это дело, оставь! Я не хочу потерять тебя…

– У-у! Какие мы благородные, – Элеонора чмокнула его в лоб и поправила майку, – смотри, пупок надорвешь, а без него…

Она поднялась, сделала несколько шагов к окну и перегнулась через подоконник, высматривая садовника с его машинкой, потом резко повернулась:

– Мне никак не удавалось припереть Харта. Сейчас, кажется, появился шанс. Он безусловно что-то знает, но молчит. Ему есть чего бояться. Барнс, затем Розенталь. Ужас! Конечно, Харт тяжелый, грубый человек, но в нем есть что-то подкупающее, и потом, он – единственное связующее звено между мной и теми, кто ведет игру, так мне кажется. – Она снова села на пуфик. Захотелось кофе. Но в осуществление второго варианта Лоу рассчитал служанку Лиззи, а новой еще не нанял. Самой возиться было лень.

– Какой шанс ты имела в виду? – Дэвид погладил ее колено.

– Вчера мне позвонил Марио Лиджо из Италии. Он предложил встретиться и рассказать кое-что – о Харте, как я полагаю. Лиджо слишком быстро исчез из города, и ваша полиция вела себя довольно странно в тот период. Показания Лиджо – это уже нечто. Имея на руках конкретную информацию, я загоню Харта в угол, и тогда он выведет меня на… Ой! – остановившимся взглядом она смотрела за спину Дэвида.

Лоу кошкой метнулся в угол, и вмиг его «манлихер» обращен к окну. Там никого не было. Мирно синело небо. А на низком подоконнике дорогой искусной инкрустацией впечаталась бабочка. Крылья ее вздрагивали от дуновения ветра, тоненькие черные усики вибрировали. Лоу смущенно кашлянул, ставя на место винтовку.

Элеонора уже не смотрела на бабочку. Вообще никуда не смотрела. Она запрокинула назад голову, прикрыла веки, а губы скривились не то усмешкой, не то страданием.

Дэвид подошел, сжал ее плечи, отпустил.

– Неужели поедешь в Италию?

Она сглотнула, не размыкая век.

– Неужели ты думаешь… он приедет сюда… в страну, где его появление равносильно смерти? Я говорила с твоей матерью… она согласна оплатить поездку и все расходы.

– Еще бы, – Лоу осторожно постучал пальцем по оконному стеклу. Бабочка царственно выплыла в синь. – Она, конечно, сказала, что ничего не пожалеет, лишь бы найти негодяев, которые угрожали ее сыну. Но ты-то, надеюсь, понимаешь, что главное для нее – вернуть любовника или хотя бы узнать, где его можно найти.

Элеонора наконец открыла глаза. В них еще плавала боль.

– Я не хочу вмешиваться в ваши семейные дела. Разобраться можно в чем угодно, но разобраться в семейных взаимоотношениях человеку со стороны? Уволь! '

Она протянула ему руки и, встав, заглянула в глаза.

– Я узнала все о твоем садовнике, я узнала, что он один из основателей и активных членов мощной антивоенной организации. Ты можешь держать любых садовников, ты вообще можешь делать все что угодно, но ты должен был сказать мне, что на протяжении многих лет переводил огромные суммы на их счета.

Лоу побледнел внезапно и сильно.

– Я не мог… Не хотел… Для тебя смертельно… Нэнси…

– У нее есть отец, – сухо прервала Элеонора. – Если я буду заниматься делами менее опасными в ущерб более опасным, значит, я выбрала не ту профессию, надо ее сменить. Я не хочу менять профессию. Она вполне меня устраивает. Так же не хочу менять некоторые жизненные принципы. Станет скучно жить, если на земле вовсе не останется людей, верящих в такие ветхие понятия, как справедливость и честность… Впрочем, – она потянулась, – давай лучше о любви. Меньше шансов разругаться в пух и прах. И потом, после любовного скандала столько легкой грусти, воспоминаний и надежд, что я иногда думаю: не самое ли прекрасное в любви – бурное расставание? Конечно, с тайной надеждой, что его удастся избежать.

За окном затарахтела косилка. «Не буду ничего говорить», – решил Лоу. «Решил молчать, – внутренне торжествовала Элеонора, – такое молчание – признак слабости: все аргументы исчерпаны, и нет больше сил на придумывание новых. Ни сил, ни желания. Я обязательно поеду в Италию, даже если Розалин по твоему наущению откажет в деньгах. Ты даже не подозреваешь, что в похищении Нэнси есть еще одно важное преимущество: если со мной что-нибудь случится, ты позаботишься о девочке, непременно позаботишься, или я ничегошеньки не понимаю в людях, да и в любви».

– Не будем дуться друг на друга, – она прильнула к нему и зашептала: – Знаешь, какое у меня предложение?..

Он почувствовал дрожь: он догадался, какое у нее предложение. И, несмотря на злость, несмотря на очевидную перспективу крушения их отношений, он был согласен на _него – он откликнулся бы даже на смертном одре. Они взялись за руки и молча вышли из комнаты.

ДВЕНАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Они лежали тихо-тихо. Каждый знал, что другой не спит, и боялся спугнуть очарование последнего утра на отдыхе, в тысяче километров от их родного города.

Белая простыня на ее груди мерно вздымалась, и Андрей краем глаза видел, как натягивалось и опадало тонкое, невесомое полотно. Утро было розовым и прозрачным. Запахи цветов не вечерние – щемящие и навевающие тоску, а утренние, легкие и пахнущие надеждой, струились над их головами.

Вдруг утро взорвалось грохотом, и к цветочным ароматам примешался посторонний машинный запах, напоминающий о большом забытом городе.

– Надо же! – Наташа вздохнула. – Такое утро – и стричь траву.

Ворвался резкий запах, запершило в горле.

– Будем вставать?

– Будем, – ответила она неуверенно и неохотно.

«Опять не прав», – сознался он себе. Не надо было вставать, надо было найти подходящие слова и ласку, чтобы последнее утро оказалось именно таким, каким она его представляла. А в том, что она точно знает, каким должно быть последнее утро, он не сомневался.

Последнее утро. Море. Оловянное море. Самолет. Сумасшедший Полковник. Элеонора. Харт. Сэр Генри. Компания.

  И снова резкий запах обезглавленных сочных стеблей, зеленоватая пена на местах среза. Трава плачет. «Да что это я?» – одергивает он себя.

Она тянется к нему смешно, как маленькая девочка: у нее растрепанные волосы и припухшие веки заспанных глаз, она здорово загорела, а ладони так и остались белыми, губы приоткрыты, и с них вот-вот сорвутся слова…

Знаешь, какое у меня предложение? – смущенно говорит она.

Лихов запахивает простыню, она прячет голову у него на груди и что-то шепчет…

«Люди везде люди, как и трава везде трава, как воздух, как море, как ожидание, дети, смерть… Люди оставались одинаковыми тысячелетиями и только последнюю сотню лет стали разными. Почему? Они по-разному зарабатывают на жизнь? Читают не одно и то же? Видят разные сны или молятся разным богам? Они разные в миллионах проявлений, но одинаковы в одном: они хотят и должны жить. Смешной парень этот режиссер: мы – на пороховой бочке. Тринитротолуол! По пятнадцать тонн на брата! Песенки Беранже. Какую песенку написал бы рано облысевший бард, узнай он, до чего дошли люди, вместо того чтобы проводить время в объятиях Лизетт».

– Ты что?

«Какие у нее большие глаза, с тайной бездонного зрачка, манящего в глубину… Всего двенадцать дней вместе, а такое ощущение…»

– Натуля, Натуля, – Лихов гладит лоб, пальцем касается уха, очерчивает мочку, янтарную от солнца, бьющего в окно, и повторяет: – Натуля…

В дверь стучат яростно, настойчиво. Может, перепутав дни, нагрянула хозяйка? Они прижимаются друг к другу. Кто-то сопит, раздается голос Жанны:

– Последнее утро! Вы что? Совесть есть?! Вставать! Не море – сказка!

Лихов вздыхает.

– Венского леса? – бесполезно сопротивляется он.

– Именно! Венского! – ухает за дверью.

– Тогда придется вставать, – отзывается наконец Наташа весело.

Через минуту Жанна врывается в комнату, и воздух^ ущемленный в правах объемами этой женщины, кубометрами еътлывает через балконную дверь.

Жанна в прекрасном расположении духа:

– Последний день – учиться лень! Пора, не пора, иду со двора, кто за мной стоит, тому три кона водить.

Она тискает Наташу и даже, как кажется Лихову, может пойти на то, чтобы ущипнуть его. Впрочем, вряд ли. Жанна соблюдает дистанцию: помнит, как неважно сложились их отношения в начальный период. Неужели последний день? Впереди северная осень, высокомерное, негреющее солнце, в восемь утра – метро, в половине шестого или позже – метро, а иногда трамвай, последний, вымороженный, гулкий. И так каждый день, в гололед, в пургу и стужу. Если не прервется вдруг командировкой – в зной, сушь или влажную ростепель.

Они идут к морю. Их догоняет режиссер. Он подхватывает обеих женщин под руки и тащит вперед – к теплу, песку, к прохладе с моря, к беззаботности коротких дней отдыха. У него голубая рубашка, узкий таз и хорошо развитая мускулатура рук.

«Вылитый Джоунс внешне, – думает Лихов, – но речевые возможности, конечно, другие. И еще: есть что-то неискреннее в нем, какая-то фальшь в безалаберности, трескотне и взрывах шумного веселья».

Те же лежаки, те же маркизы, те же лодки, те же безымянные спины – и все другое, все приобретает значительность благодаря таинству последнего дня. Последний день – день итогов, день, когда жирная черта прочерчивается под двенадцатью сутками отдыха, неповторимого, потому что в следующем году вам будет уже на год больше, и все будет так, да не так. «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, воистину нельзя, а жаль».

Лихов рассеянно побрякивает в кармане мелочью и вдруг сворачивает к междугородному автомату. Набирает Москву. Начальство, как всегда, на месте, в трубке рокочет привычный бас:

– Приезжай, заждались. Без тебя пусто – смущенный хохоток, – вместе тесно, а врозь… сам понимаешь. Стол твой скучный, голый… Знаешь, у Крымова дочь родилась… Ну да. Он-то рассчитывал на сына. Переживает! Говорит: будь что будет, еще раз попробую. Как только вернешься – я махну… Угу, путевки уже в кармане. Супружница все-та– ки укатала. Вроде и осточертело, а самому выпрыгнуть из беличьего колеса трудно.

Лихову знакомо это чувство причастности к делу – единственное, что укрощает тупую усталость. И еще дает возможность ранним летним утром идти сквозь лучи только

родившегося солнца, идти быстро по тропинке, мелькающей меж сосен, и понимать, что жить – здорово и лучше ничего нет. Если бы его спросили: как ты относишься к работе? – промолчал бы. Разве стоит отвечать на вопрос: как относишься к воздуху? Впрочем, таких вопросов нормальные люди не задают…

Монеты кончились. Разговор прервался.

На пляже его отсутствие будто и не заметили. Вокруг режиссера – обычная суета и гомон. Наташа озорно смеется, режиссер с восторгом смотрит на нее, она замечает восторг в его глазах, нельзя сказать, что он ей неприятен. Кто он – восторг или режиссер? Какая разница! Прелестное утро последнего дня улетучилось и не вернется больше никогда, оно выпорхнуло из их комнаты, как бабочка-инкрустация, в тот момент, когда Жанна постучала в дверь.

Все идут купаться. Наташа в каскадах брызг, Жанна величава, как на проходе по проспекту, плывет к буйку и обратно: тут она целиком за дисциплину – если нельзя заплывать, значит, нельзя. И по габаритам и вообще она вполне может претендовать на титул богини ОС – ВОДа.

«Жанна – странна!» – рождается у Лихова. Да, не вызывает симпатий поначалу. Громогласна, суматошна Настороженна – привыкла сносить удары судьбы. А если приглядеться, что скрыто за мишурностью поведения? Детская восторженность, вера в победу добра, желание раствориться в других. Сколько таких жанн делают тысячи и тысячи дел, будто незначительных, не требующих, на первый взгляд, каких-то особенных способностей, делают,⁴ не жалуясь, изо дня в день, из года в год. Изыми жанн из общества, и оно замрет. Жанны, как муравьи-солдаты, выполняют черновую работу, без мужества им не обойтись. Почему? Да потому, что остаются в тени. А человек создан для света. Жанны жертвуют сейчас собой, чтобы навсегда изгнать тень из жизни будущих поколений. Они не говорят вслух, но всей сутью своей, всем существом, внутренним поведением требуют: пусть свет будет для всех! Надо же – влюбилась в режиссера… И, конечно, укрепит его своей любовью, поможет избавиться от инфантильности, стать взрослее, вообще стать. Кем-то.

Лихов дожидается, пока очередной невысокий, но сильный вал, обнаружив желание Жанны выйти на берег, увлекает ее обратно в море. Протянул руку, вызволил из круговерти. Она тихо сказала: «Спасибо». Всего одно слово, но теперь Лихов не сомневается: они поняли друг друга.

Жанна скрывается в кустах. Несмотря на то что есть комфортабельные раздевалки, некоторые никак не могут отделаться от привычек времен разрухи и переодеваются только в кустах. Может быть, так они чувствуют себя ближе к природе? Впрочем, эти мысли уже вдогонку – о бывшей Жанне.

Режиссер с маху падает на песок и разражается: «Капитан, капитан, подтянитесь…»

Ну и что? Все люди – разные. Трудно находящие путь друг к другу, живущие сложной жизнью, с неприятностями, часто нервирующими, но преодолимыми, не уничтожающими дух человека, а лишь закаляющими его. И главное – никто не может уничтожить. самого человека. Просто так. Потому что это кому-то выгодно.

Лихов ловит себя на том, что жаль расставаться с теми, кого узнал, с морем, солнцем, вершинами далеких гор, подернутыми дымкой, со шквальным ветром и беззаботностью… Да-да, и беззаботностью, хотя работа не отпускала его целиком все эти двенадцать дней. Пора сбросить – как ни трудно, даже невозможно – одежки отдыха на мирном берегу и приготовиться к работе на берегах дальних, к нелегкому пути успехов и неудач, которые вместе и называются в подлунном мире – нормальная жизнь нормального человека.