Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Зазвонил телефон. Харт выключил телевизор. Розалин Лоу: нет ли каких новостей по делу ее сына? Не объявился ли где-нибудь Марио Лиджо?

– Вы же считаете, что покушался он? – елейным голосом осведомилась Розалин.

– Считаем, считаем, – буркнул Харт, – мало ли что мы считаем.

Харт услышал, как Розалин вздохнула, он представил мучнистое от пудры лицо с нарисованной родинкой и омерзительно тонкими бровями. Почему он так ее ненавидит? Харт не-смог бы дать вразумительного ответа и зло крикнул в трубку:

– У меня нет времени слушать ваши вздохи, миссис Лоу, если вас что-то интересует, спрашивайте без крутни.

– Мистер Харт, впечатление, что грядет конец света. Вокруг происходят странные и страшные вещи. Сначала погиб Барнс, и вы никого не поймали, потом Розенталь, и результаты расследованйя нулевые, дело моего сына по-прежнему на мертвой точке…

– Начнем с того, – перебил ее Харт, – что дело вашего сына существует только в вашем воображении, поэтому вы напрасно мучаете частных детективов. Или вы уверены, что красотка Уайтлоу, – Харт хотел ответно уязвить Розалин

как можно больнее, – приведет за руку Марио Лиджо в вашу спальню?

Вошел Джоунс. Вчера он постригся, и большие оттопыренные уши смешно торчали в разные стороны. На подбритых местах белели тонкие полоски незагоревшей кожи. Харт ждал доклада о ходе следствия по делу Розенталя, поэтому просил приехать помощника к нему домой. Только сейчас звонок Розалин предстал перед ним своей оскорбительной стороной. Нахалка морочит ему голову на его собственной территории, как будто они близкие друзья или, по крайней мере, симпатизирующие друг другу люди!

– Так в чем дело? – нетерпеливо взвизгнул Харт в трубку.

Розалин как ни в чем не бывало проворковала:

– Пропала миссис Уайтлоу, раньше она звонила мне каж-дыйдень. Вот уже три дня, как о ней ни слуху ни духу.

«Плохо дело, – сообразил Харт, – значит, Элеонора где-то что-то разгребает, значит, жди серьезных неприятностей и с ней. Дура, черт ее дери! Сто раз предупреждал: не лезь в это дело».

Харт не понимал, что так злит его в поведении Элеоноры: безрассудство и какая-то мальчишеская лихость или роман с Дэвидом Лоу.

– Мне она не отчитывается, будьте здоровы, – отрубил Харт и швырнул трубку.

Хорошо, хоть с Джоунсом ни о чем говорить не нужно. И так очевидно: поиски зашли в тупик. И не могло быть иначе. Если отбросить эмоции, ситуация такова: здоровые Барнс и Сол мертвы, нежилец Дэвид Лоу, напротив, здравствует и, как сообщили люди сэра Генри, снова перевел крупные суммы на счета нескольких организаций, осуждающих военные программы правительства. Положение Харта, с точки зрения жителей Роктауна, ужасающее: полиция демонстрирует полную беспомощность – покушение и два убийства, одно за другим, а результатов никаких. Подумаешь, два убийства, а восемнадцать, за две недели, как в Атланте, не хотите? Восемнадцать задушенных детей, которые через месяц могут превратиться в тридцать два или сорок четыре. С недовольством его деятельностью здесь, в городе, справиться несложно: одно дело недовольные люди, и совсем другое – люди, которые решают. Его бездеятельность вызвана тем, что он прикрывает людей, которые решают.

Возникает одно «но»: в какой степени он может быть

уверен в собственной безопасности? Он знает много, слишком много, но никогда на давал ни малейшего повода подозревать себя. О его симпатиях к миссис Уайтлоу никто не догадывается. Люди сэра Генри продемонстрировали решимость, убрав его коллег. Коллег? Нет. Друзей? Нет, во, всяком случае, с Барнсом он не дружил. Товарищей по несчастью? Вот, пожалуй, самое верное.

Бессмысленны ли жертвы? Почему Молох сожрал этих двоих, таких разных? Расплата за трусость приходит всегда. Неотвратимо. Хоть через тридцать пять лет, хоть через сто. Он знал, всегда знал: от возмездия не отгородишься годами.

Да_х ему нет ни малейшего смысла вступать в конфликт с Тейри, если не считать таких странных состояний души, как раскаяние, неудовлетворенность собой, стыд за содеянное. Конечно, его жизнь не безупречна, он знает подлинную цену многому из того, что совершил. Ну и что? Жизнь – уникальна сама по себе, и он не собирается отказываться от нее только потому, что ему не удалось стать праведником. Даже нормально, что есть грешники, иначе как в мире сплошных праведников можно было бы провести черту между добром и злом. Грешники – всего лишь высветляющий фон для праведников: если бы их не было, их стоило бы придумать. Подлецы, мерзавцы, негодяи, люди, упавшие так низко, как только возможно в жизни, – нечто вроде фактора эволюционного совершенствования для социального орга-? низма. Общество без пороков обречено на смерть. Такому обществу не нужно было бы преодолевать себя. Если человек не преодолевает себя, если общество не преодолевает себя, они обречены на умирание.

Харт наконец обратил внимание на сумрачного Джоунса.

– Джоунс, ты преодолеваешь себя?

– В каком смысле, сэр?

– В смысле делания того, чего тебе делать не хочется.

– Пожалуй, сэр. Преодолеваю. Делаю зарядку по утрам, когда ночую один.

– Джоунс, я бы мог спросить, как часто ты ночуешь в одиночестве, но как человек тактичный я спрошу, как часто ты делаешь зарядку.

– В среднем раз в неделю, сэр, – обескураженно ответил Джоунс.

– О! – присвистнул Харт. «Узнавая о таких замечательных достижениях, начинаешь думать: все разговоры о вырождении человечества, в частности его мужской половины, скорее всего, брехня».

Харт кивнул на стул, и Джоунс сел. Оба понимали, что события последних дней вот-вот внесут новое в их годами складывавшиеся отношения. Они привыкли друг к другу. Харт считал, что сделал из Джоунса настоящего полицейского. Джоунс считал, что дал пережить Харту ощущение обожания, которое удается познать далеко не каждому, тем более если чувство это не замешано на столь презираемых Хартом деньгах или каких-то мелких страстишках.

Взаимопониманию их мог позавидовать любой: молчание в течение часа не воспринималось ни тем, ни другим как нечто тягостное в отношениях. Джоунс видел: положение начальника осложняется с каждым днем, он знал, что в городе присутствуют люди, которые могли бы быть приняты за гангстеров, но, как однажды намекнул ему Харт, таковыми не являются. Тогда Джоунс догадался, что в городе ведется какая-то крупная игра. Особенно после внезапной гибели двух респектабельных граждан. Помощник дал бы голову на отсечение: спроси он шефа, что творится здесь, Харт выложил бы все. Но Джоунс не привык задавать вопросы, ответы на которые могли поставить шефа в затруднительное положение. Он не сомневался: шеф не скрывает что-то от него, а всего лишь не хочет втравить в неприятную историю с непредсказуемыми последствиями.

Однако бог, видно, послал его на эту землю, чтобы проверять искушениями.

– Что у нас происходит, сэр? – вдруг спросил он неожиданно для самого себя.

Харт уставил в него тяжелый взгляд, лицо его медленно багровело, бульдожий подбородок задергался.

– Щенок! – с силой выплюнул он, и это так отличалось от самого страшного его спокойствия, а тем более от рева: «Какого черта, Джоунс! Где наше пиво?» – что помощник, внутренне содрогнувшись, пожалел, что еще в детстве не откусил свой язык.

Харт поводил перед его носом толстым пальцем и сказал только одну фразу:

– Те, кто здесь пострадал недавно, знали больше, чем им было нужно для спокойной жизни в нашей благословенной стране.

Собственно, это подтверждало первоначальные рассуждения Джоунса, и, вместо того чтобы обидеться, он проникся еще большей благодарностью к Харту. А тот помрачнел.

– Паршиво! – Харт включил телевизор, несколько секунд смотрел на пустой экран и, когда опять появился пастеризованный Фолуэлл, с ожесточением ткнул кнопку.

– Джоунс, завтра утром ты собирался делать зарядку?

– Собирался, сэр, – простодушно ответил Джоунс, не понимая, к чему клонит шеф.

– Тогда ночуй-ка у меня. Не хочется быть одному. Неважно себя чувствую, – приврал Харт, но если приврал, то чуть-чуть: какая-то странная, еле уловимая боль появилась в предреберье, смещалась под мышку и дальше – к лопатке.

Он попросил Джоунса вовсе не потому, что боялся оказаться один в доме, который в любой момент мог превратиться в западню. Нет. Просто после гибели Барнса и Розенталя он понял, что совершенно один на целом свете. Если бы он сейчас исчез, ни одна живая душа не скорбела бы о нем. Смешно: единственно, кто растерялся бы, так это люди сэра Генри. Они бы перевернули все вверх дном, пытаясь понять, куда исчез Харт. Убедившись, что его исчезновение им ничем не грозит, они бы с облегчением вздохнули и забыли его навсегда.

– Пожалуй, вы правы, сэр. Останусь. – И, очевидно, не желая, чтобы его согласие воспринималось одолжением, Джоунс добавил: – Если честно, сэр, мне давно хотелось побыть с вами допоздна и потом заночевать.

У Джоунса никогда не было отца, то есть он был, так сказать, номинально, но не более того. Джоунс совершенно не Иредставлял, что значит отношения между отцом и сыном. Этого же не мог себе представить и Харт. Вполне понятно, почему после джентльменского соглашения скоротать вместе ночь несостоявшийся отец и ничейный сын подумали об одном и том же. А Джоунс еще подумал, что сидящий перед ним человек – единственный, из-за которого он мог бы распрощаться с жизнью.

Они вместе поужинали, немного выпили, посидели на скамейке у дома. Оказалось, что Джоунс знал названия едва видимых созвездий и даже знал, откуда есть смысл ждать сигнала разумных существ, а откуда – нет. Он попытался объяснить, почему связь, скорее всего, будет осуществлена на волне излучения свободного кислорода. Запутался, смущенно пробормотал извинения на попытку Харта прийти ему на помощь в наведении мостов с другими цивилизациями и, наконец, спросил разрешения отлучиться на минутку.

Он скрылся в темноте деревьев, а когда вернулся, рука его лежала на всегда расстегнутой кобуре. Ему было явно не по себе.

– В чем дело? – Харт поднялся и придирчиво осмотрел помощника.

– Там кто-то ходит, сэр, – Джоунс кивнул в сторону темных очертаний стволов.

Небо поражало чистотой, напоминая внутреннюю витрину роскошного ювелирного магазина, в которой на синем бархате лежат россыпи драгоценных камней. Закричала какая-то ночная птица. В маленький пруд, обложенный кусками битого полированного камня, плюхнулась лягушка: показалось, будто в воду столкнули пушечное ядро, – такая была тишина. Джоунс стоял, не шелохнувшись..

– Кто там может ходить? – пожал плечами Харт и двинулся к дому.

Джоунс оглянулся, пристально посмотрел в густую черноту деревьев и покорно поплелся за Хартом.

Харт объяснил, где взять чистое белье, и ушел в спальню, плотно притворив дверь. Хорошо, что он не один сегодня ночью. Никто, конечно, не ходит по участку, но даже у Джоунса начинают сдавать нервы, такая напряженная атмосфера в городе после двух убийств. И все началось с этого Лоу. Убрать маленького человечка – пара пустяков. Как говорят: вынуть камень из ботинка. Убийство богатого человека – сложная задача. Сэр Генри и его команда и те испытывают затруднение, решая ее., '

Харт лежал на спине, широко раскинув ноги, едва прикрытые простыней. Не мог уснуть. Так же как в ту ночь, с которой начались их злоключения.

ВОСПОМИНАНИЕ О 9 АВГУСТА 1945 ГОДА

Он слышал, как Барнс, тогда еще Уиллер, выходил курить, уничтожая по нескольку сигарет за раз. Их огонек плавал в темноте, и скрипели тяжелые армейские ботинки.

Они уже знали, что им предстоит. Знали время вылета, подходы к цели, знали, что их проклянут.

Встали с первыми лучами солнца. Утро было необыкновенно красивым. Их самолет стоял отдельно от других, его плоскости блестели как старинное столовое серебро в свете гигантской люстры. Под крыльями суетились техники. Ветер пригибал траву к земле, и травяные волны бежали вал за валом, как морские. Обыкновенное утро. Обыкновенные люди. Обыкновенная трава. Только необыкновенный самолет готовился к необыкновенному вылету.

Утреннюю тишину нарушали обрывки разговоров: «Ключ… Не тот, шестерку…», «Длиннющие ноги, я-то понимаю в этом толк, а он ей…», «Сорвал резьбу…», «Брось, не дури…», «Он говорит: чем ты лучше других…»

– Привет, – сказал Гурвиц, еще не Розенталь.

Уиллер лениво кивнул, под глазами у него были мешки, пятно на щеке горело, как никогда, пальцы шафранножелтые – высадил не одну пачку сигарет. Все трое стояли у хрупкого белого домика.

– Ну, мы им дадим… – в голосе Гурвица вместо обычной уверенности слышалась растерянность.

Уиллер посмотрел на него так, что Гурвиц тут же заткнулся, но через минуту вспомнил, что он командир, и, рискуя дать петуха, выкрикнул:

– Ну, мы им дадим!

Уиллер приблизился к Байдену – Харту. Они молча смотрели на техников и на самолет.

– У тебя ботинки скрипучие, – сказал Байден.

– Скрипучие, – Уиллер посмотрел под ноги, как бы желая разобраться, отчего скрипят эти дьявольские ботинки. – Ты из-за этого не спал?

– Ага. – Байден сплюнул.

Оли встали раньше обычного, их еще никто не искал. Прошло минут десять. От штабного барака в их сторону, поднимая пыль, двинулась машина. Джип, резко сбавив скорость, остановился в полуметре от экипажа самолета, как конь под рукой умелого всадника. Сержант-японец взял висевшую на руле пилотку и вытер лоб. Сзади выскочил незнакомый полковник – на оловянном петушке погон играли блики стремительно восходящего солнца.

Вместо приветствия он сказал:

– Взлет в оговоренное время, связь с землей постоянная, в эфир не выходите, частоты прежние, запасные посадочные полосы известны. Остальное знаете. Желаю успеха!

Он так же лихо вскочил обратно в машину, как выскочил минуту назад, и умчался. «Надо же было ехать к нам в такую рань, чтобы сказать то, что и без него прекрасно известно, – пронеслось у Байдена, – дурачье».

«Первый раз вижу на аэродроме сержанта-японца, хотя

ничего удивительного нет, не многие служат в нашей армии», – подумал доктор Уиллер.

Гурвиц направился к самолету первым. Он шел, утопая в высокой траве, маленькая фигурка казалась на удивление нелепой, а ярко отсвечивающую лысину можно было принять за второе солнце, круглое и горячее, внезапно спустившееся на поле аэродрома. Пилот несколько раз обошел самолет, забрался в кабину, что-то кричал техникам, они кивали, перебрасывались словами, чего-то снова подкручивали.

В назначенное время взлетели. Самолет резко набирал высоту. Внизу блестела вода, – лакированно-серая, она, слепила глаза, как миллионы и миллионы оловянных петушков с полковничьих погон, расплавленных тонкой пленкой на поверхности океана. Гудели моторы, самолет вздрагивал, в кабине плавал теплый воздух.

Несколько раз в запросах с земли осведомлялись, как идут дела. Потом все затихло. С высоты примерно трех тысяч футов доктор Уиллер наблюдал за маленьким суденышком, неизвестно как попавшим в пустынные воды в разгар войны. Нигде не было ни клочка суши. Уиллер подумал: «Суденышко следует курсом ниоткуда в никуда». Самый подходящий курс с учетом задания, на выполнение которого они летели. Самолет поднялся выше. Суденышко исчезло. «Было ли оно?» – размышлял доктор. Он дотронулся до плеча Гурвица:

– Ты не видел суденышко там, внизу?

– Какое, к черту, суденышко? – процедил Гурвищ, и только сейчас Уиллер обратил внимание на лицо пилота, как будто скрытое отталкивающей маской сверхчеловеческого напряжения и страха.

Байден ковырялся с радиоаппаратурой: вынимал фишки каких-то разъемов, внимательно разглядывал лепестки контактов, иногда дул на них и вставлял шланги в диэлектрической оплетке на место. Справа от приемника лежала щетка с длинной ручкой. Байден время от времени брал ее и мягкой белой бородкой смахивал пыль, хотя ни на одном блоке не было ни пылинки.

Уиллер сознательно не смотрел на часы, чтобы не знать, сколько времени еще лететь до цели. Он изучал ладони: взгляд скользил по линиям жизни, любви и богатства. Линия жизни внезапно обрывалась, теряясь в еле заметном рисунке шероховатой кожи, линия любви – короткая и неглубокая – нигде не начиналась и нигде не кончалась, как курс суденышка, которое Уиллер видел внизу.

Гурвиц двинул рукоятку штурвала, и самолет начал терять высоту. Впереди, далеко внизу, в белесой дымке показалась земля. Они зарылись в короткое пушистое облако, и земля исчезла. Когда самолет вынырнул из ватного покрывала, гористая цепь впереди растянулась на полгоризонта. Пожалуй, еще ни разу за все время тренировочных полетов самолет не выходил на цель так точно. В этот момент в наушниках что-то зашуршало, самолет качнуло, позывные и первые фразы потонули в свисте, и все трое услышали…

– …задание отменяется. Посадка на ваше усмотрение. Повторяю: задание отменяется. Посадка на ваше усмотрение.

Гурвиц сорвал наушники. Уиллер уставился в ладони. Байден повернулся вполоборота и бросил:

– Они ополоумели!

Было без трех минут десять девятого августа сорок пятого года. Гурвиц заложил крутой вираж, город мелькнул под правым крылом и стал удаляться.

– Может, запросить подтверждение? – Байден рассеянно вертел щетку.

– Нам нельзя выходить в эфир, – не поворачиваясь, бросил Гурвиц. – Да и к чему? И так все ясно.

– Ты, кажется, недоволен? – Уиллер был невозмутим.

– Пошел ты со своими проповедями!

Какая бы грубость ни сорвалась с языка капитана Гурвица сейчас, она была не в состоянии скрыть распирающую его радость.

– Смотри, какой-то самолет, – привстал Уиллер.

Гурвиц ничего не ответил, он давно видел его. Он мог поклясться: точно такой же, как и их, самолет-разведчик летел к городу, который они только что покинули.

«Естественно, – подумал Гурвиц, – готовили несколько экипажей. Командир каждого был уверен – выполнять задание будет он. Сейчас по каким-то, вечно возникающим у начальства, соображениям нас заменили. И слава богу. Уж я-то никак не буду переживать. Из-за чего? Что мне не достанутся первые в истории человечества лавры мясника-специалиста по сверхмассовым экзекуциям? Сволочи! Без конца крутят чего-то, крутят. «Такого тумана напустили. Неужели нельзя было отменить задание еще на земле? Так нет, подняли самолет, он долетел до цели – идеально долетел, черт их дери! – и только теперь дают отбой. Разве могут быть мозги у таких людей?»

Харт ворочался в кровати. Он вспомнил все так живо, что сон отлетел от него. Даже вспомнил, что на ручке щетки, которой обмахивал аппаратуру, было выжжено: «Бог любит сильные и верные сердца».

Он не знает точно, что подумал Сол в тот момент, когда они повернули. Это он, Харт, подумал за Сола, спросив: «Разве могут быть мозги у таких людей?» Оказалось, могут, и еще какце. Эти люди смотрели на годы вперед, они учли все, чтобы обеспечить свои интересы. За полет экипаж капитана Гурвица наградили, война кончилась. Они точно знали, что произошло с Хиросимой и Нагасаки. Харт никогда не мог понять, почему чаще говорят о Хиросиме. А Нагасаки? В оценке трагедий история так же несправедлива, как в оценке людей. Что, в том несчастном городе было легче? Нет, там ужасная топография, город зажат с обеих сторон, и сумасшедшая энергия взрыва металась, как в клетке дикий зверь, сметая все на своем пути. Черное как смола небо, от земли поднимались столбы едкого густого дыма – горели тысячи домов в долине, пагоды, храмы, дворцы. Все горело! Нет, не те слова. Горела сама земля, она изрыгала языки пламени. На берегу маленькой речки лежали полуголые обгоревшие люди. Эти люди работали на полях, где выращивали рис и сладкий картофель. Когда на город сбросили разноцветные листовки, объявили воздушную тревогу. Но бомбардировщиков все не было и не было. Прозвучал о^бой, и люди вернулись к работе. Вдруг раздалось надсадное гудение авиационных моторов, в воздухе показался всего один самолет. Всего один. Услышав его рев, они выпустили из рук ярко-зеленые стебли риса и подняли головы, чтобы увидеть самолет. Они не знали, что «толстяк» ринулся к земле, их лица и тела остались незащищенными от вспышки… ^;

Харт вышел на кухню, открыл холодильник: яркая лампочка освещала мирный продуктовый мирок. Харт дотронулся до банки пива, отдернул руку. Ему, видите ли, ждрко. Он прикусил губу. В Нагасаки тоже было жарко, с той лишь разницей, что ему от жары хочется пить, а им от жары не хотелось жить. Они страдали бесконечно длинный месяц, пока сильнейший тайфун не обрушился на город и не смыл радиоактивные осадки – песок смерти – в море.

Харт побродил по темному дому, вошел в комнату, где спал Джоунс. «Забавный малый. Верный». А разве Гурвиц и Уиллер не были отличными парнями? Были. Если бы не дали отбой, они выполнили бы задание. Отличные парни? Похоже, что да. Как это происходит, когда хорошие люди, зная, что нехорошие люди отдают им нехорошие приказы, выполняют их. Потом душными ночами думают, как скверно все вышло. Потом возвращаются к таким воспоминаниям все реже и реже и в конце концов утешаются: если бы не мы, это сделали бы другие, какая разница? Страх заставляет, обычный животный страх, примитивный, которого все стесняются, которого как будто уже давно нет, а он есть и становится все сильнее. Страх перед наказанием, перед болью, страх за свою жизнь, которая для окружающих ничего не значит, а для самого тебя – все. Больше, чем все.

За окном что-то зашуршало, хрустнула ветка, раздался чавкающий звук. Харт замер у окна. Никого. Нервы шалят. Джоунс мерно дышал, он лежал ничком, обняв подушку, его широкая спина белела в призрачном ночном свете, рубашка валялась на стуле.

«Как миссис Уайтлоу прицепилась к рубашке Джоунса на следующий день после того, как выпроводили Марио Лиджо из города. Если Элеонору не удастся остановить – жди больших неприятностей. Прошло не так много времени, а уже ни Сола, ни Барнса нет в живых, и все запуталось еще больше, чем раньше. Почему она не поверила в виновность Марио Лиджо? Удивительные люди женщины. Какая кандидатура может быть лучше? Профессиональный преступник Лиджо, аморальный тип, развратник, альфонс. Так нет, он ее не устроил. Кто от этого выиграл? Она, во всяком случае, нет. Она думает, с ней и дальше будут возиться. Напрасно. Если они не моргнув глазом отправили на тот свет двоих из экипажа капитана Гурвица, то, надо думать, не очень-то посчитаются с миссис Уайтлоу. Очаровательных женщин в жизни пруд пруди. Неприятностей – тоже. И если очаровательные женщины, вместо того чтобы скрашивать суровое мужское существование, будут упрямо продолжать портить кровь уважаемым джентльменам, те пойдут на все, лишь бы избежать неприятностей.

Его существования не скрасила ни одна женщина. Он одинок. Именно поэтому оставил парня на ночь. Хотелось побыть в шкуре отца. Черт возьми: в шкуре своего отца или почувствовать себя отцом? Он уперся взглядом в подвесную полку, куда сунул сегодня конверты. Надо внятно объяснить негритянке, что с ними делать, если…

Вряд ли кто помнил уже, что отец Харта жив. Негосте—

приимный отчий дом с вечной руганью и рукоприкладством сын покинул задолго до войны. Ушел, чтобы никогда не вернуться. Что произошло? Почему родные люди стали чужими? Никто не знал, и сейчас, по прошествии стольких лет, это и значения не имело. В глубине души Харт допускал, что не прав, но идти на попятный было не в его правилах.

Служба в полиции примирила с мыслью, что гибель подстережет без предупреждения, в нежданный час, и не будет возможности утрясать дела, поэтому загодя, как-то в давний унылый зимний вечер Харт составил завещание. А сегодня приложил к нему еще кое-что. Когда писал записку отцу, представлял, как тот читает ее, сидя на заднем дворе сельского домишки, в стоптанных башмаках, на подошвы которых налип навоз и перья забитой птицы, с трудом разбирая слова слепнущими глазами:

«Отец!

Так уж получилось. Извини. Лет сорок не писал? Срок. Я тут оставил тебе кой-какую рухлядь. На старости лет и мелочь в утешение. Мы что-то не поделили давным-давно. И не помню что. Время быстро пробежало, а вроде только что казалось: вся жизнь впереди…

Если ходишь на охоту, ни в коем случае не продавай ружье. Еще послужит тебе и внуку, моему племяннику. Жаль, никогда его не видел.

Тебе, наверное, интересно, как я прожил жизнь? Нормально. Как все. Не хуже, не лучше. Всякое бывало. Ты считаешь, что я свинья? Может, и верно. Не обижаюсь. Честно.

Если решишь продавать мой дом, не продешеви. А хочешь, живи в нем сам. Охота у нас не хуже вашей. На участке есть родник, говорят – целебный. Я пил каждый день и, как видишь, не болел.

Больше писать не о чем. Зла на тебя не таю и не таил уже много лет, но уверен: бывает, людям лучше не видеть друг друга всю жизнь, а в конце попрощаться по-человечески и все простить. Так и делаю.

Твой сын».

Харт снова лег, несколько минут ворочался, потом из маленького пузырька, что стоял на столике в изголовье, вытряхнул белую таблетку. Разломил ее пополам и, не запивая, проглотил. Может, хоть так удастся заснуть? Его преследовали видения солнечного утра, травяного поля и маленького кораблика на искрящейся морской глади, оловянной глади враждебного моря, безропотно принявшего радиоактивные осадки и пепел ядерного взрыва.

Потом в комнату вбежал Джоунс и непривычно витиевато начал:

– Сэр! Я поймал убийц Барнса и Розенталя. Их трое, они связаны в коридоре. Я отобрал у них оружие, закупленное в Атлантиде.

– В Атланте, дурачок, – поправил его Харт, – именно она еще не провалилась в тартарары. Чем ты их связал? – спросил он почему-то. Наверное, чтобы компенсировать «дурачка»: все-таки Джоунс выказал себя мастером заплечных дел. А мастер – это мастер.

– Канатом из джута, сэр.

Это резало слух, как если бы про пеньковую веревку сказали: веревка из пеньки, – и Харт предпочел услышать: канат из жути. «А что, – подумал он, – мы можем. Полиция все может».

Он приподнялся на кровати, стыдливо натянул одеяло на белые волосатые ноги. Харт знал, какое неприятное впечатление на детей и на женщин производят тонкие, кривоватые ноги здоровенного мужика, да к тому же белые, с цыплячьими голубыми прожилками.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил Харт. – Чтобы я снял показания? Тащи их сюда, не всех сразу, конечно.

Джоунс задумался.

– Связаны одним узлом, сэр. – Он почесал затылок. – Где взять столько материала, чтобы хватило на отдельные веревки для всех убийц?

– Это верно, – согласился Харт. – Тогда всех вместе.

Он бросил взгляд па ноги – не хотелось, чтобы своей белизной они подрывали авторитет полиции в глазах преступников.

В комнату вошли трое парней. Харт мгновенно составил себе представление о каждом. Первый, белобрысый, – глупый, упрямый. Второй, высокий, черный, по лицу блуждает презрительная ухмылка, – наверняка считает себя выше любого, кто встретится ему на пути, скорее всего, заводила. Третий, лисья мордочка, глазки бегают, – такие чаще всего рассказывают в школьных сортирах о своих невероятных амурных похождениях, обычно их мнением становится мнение последнего собеседника, с которым они разговаривали.

Харт с брезгливостью смотрел на них. Обыкновенные люди. Чего-то там прикидывали в своей жизни, утвержда—

лись в чьих-то глазах, чувствовали себя героями, когда какая-нибудь хорошенькая и недалекая женщина обмирала ври звуке их шагов. Они пыжились в постели, глядя на свою избранницу чуть презрительным, холодным взглядом, чтобы у нее останавливалось сердце и она в ужасе думала: «И этот уйдет, да, уйдет, что-то во мне, наверное, не так – от меня все уходят…»

– Джоунс! – крикнул Харт, – Подтяни канат, как бы этот рыжий хлюст не выскочил, уж очень он тощий, он бы, наверное, вылез и из запертого сундука, как вылезал этот, как его… забыл, черт!

– Гарри Гудини, – подсказал лысья мордочка.

– Не умничай, – оборвал Харт, – я вас всех перещелкаю, как пивные банки!

– Шериф, ты или псих, или убийца! – разлепил губы главарь.

– Что? Убийца? Я… – Харт обмяк, помолчал и совершенно спокойно спросил: – Откуда ты знаешь?

– Чего тут знать, – пожал плечами черный, – в кого ни ткни – убийца, каждый только и делает всю жизнь, что убивает: или самих людей, или веру в людей. Может, я не прав?

– Ты прав, – сказал Харт устало. – Поэтому я вас и шлепну. – Он протянул руку к пистолету, торчащему из, кобуры Джоунса.

– Вряд ли, – мрачно процедил черный. – За что? Мы – освободители!

Харт оторопел и, видно, поэтому излишне засуетился:

– Освободители? Какие? Кого? Откуда?

– Обыкновенные. Их Христианской ассоциации освободителей свободы, – с неудачно маскируемой гордостью сказал черный. – ХАОС.

«Хаос. Вот в чем дело!» – пронзило Харта, и он спросил, как утвердил:

– Значит, вы – враги общества?!

– Не думаю, – веско бросил главарь. – Может быть, наши методы и антиобщественны…

– Нет! – не согласился белобрысый.

– Никогда! – подхватил лисья мордочка.

– …Даже наверняка антиобщественны, раз преследуются законом… – продолжил черный, будто не заметил дискуссии.

– Безусловно! – вклинился лисья мордочка, в восторге,

что опередил белобрысого оппозиционера и оказался в одном лагере с главарем.

– …Но освобождаем-то мы именно свободу общества, – упрямо гнул свое черный, – от тех, кто хочет надеть на нее узду.

– Не выйдет! – Белобрысый дрожал от гнева.

– Ни за что! – успокаивая его, хихикнул лисья мордочка.

– Чего ты их приволок? – бросил Харт Джоунсу. Джоунс, потупившись, молчал. – Люди играют в хаос, чего тут не понять?

Ему все вдруг стало безразлично, настолько безразлично, что он отбросил одеяло, и ноги, тщательно скрываемые, предстали перед тремя негодяями во всем великолепии. Как и ожидал Харт, они впились в них глазами.

– Ну и ноги, – сказал белобрысый, и Харт почувствовал, что краснеет.

– И на жгутике! Кашемировом! – высмотрели острые лисьи глазки.

– Подсадная утка, – презрительно резюмировал черный.

Харт с ужасом увидел, что от его щиколотки действительно тянется сплетенный из кашемировых платков узловатый шнур. Сердце прыгнуло, а в сознание ворвалось слово «уайтлоу». Белый закон. Закон белых…

Он открыл глаза, над ним стоял Джоунс и тихо тряс за плечо:

– Надо вставать, сэр. Звонил Кемпбелл; В вашем кабинете сидит миссис Уайтлоу. Случилось что-то ужасное, она рыдает, сказал Кемпбелл.

– Здесь я должен вернуться к некоторым событиям предыдущего дня, которые упустил в рассказе, – Андрей улыбнулся то ли смущенно, то ли лукаво.

– Нарочно забыл?

В глазах Наташи, обращенных к нему, читалось не осуждение литературных условностей, а какая-то глубокая самопогруженность. Чего в ней было больше? Тревоги за героиню, загнанную всемогущими обстоятельствами на край бездны? Или… или неожиданной для Лихова внутренней твердости? Подобной той, которую человек, оказавшийся в критической ситуации, противопоставляет подлому страху, соглашательству, сделкам с самим собой, собирая к отпору все нравственные силы. «Все же она очень впечатлительна. А я, дурень, бормотал что-то насчет этической глухоты».