Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

– Ничего не произошло, кроме того, что может произойти между людьми, вкладывающими деньги в кое-какие дела. С той лишь разницей, что один может себе позволить роскошь гореть, а другой нет.

– Хотите сказать, что ваш отец прогорел?

– Если человек имеет всего тысяч пятьдесят, а теряет больше ста, то, по-моему, иначе это не назовешь. – И сразу же без перехода Нора спросила: – Какое чудесное кольцо! Старинное?

– Старинное, подарок мужа, кольцо его матери.

– Вы замужем?

Элеонора понимала, ответь она сейчас: замужем, – и Нора испытает разочарование. Миссис Уайтлоу не хотелось огорчать женщину, которой и так живется несладко, поэтому она сказала правду:

– Сейчас уже нет.

– Простите. – В сочувствии Норы Розенталь было и искреннее сожаление, и плохо скрытое злорадство, а больше всего желания убедить себя в том, что, если бы и она была замужем, все равно рано или поздно это окончилось бы плохо. Она поднялась, как бы давая понять, что ее время истекло. Элеонора тоже поднялась и вскользь, будто советуя не придавать значения ее просьбе, сказала:

– Вы не могли бы дать адрес вашего отца? Хочется задать ему два-три вопроса.

Ей показалось, что впервые за все время их беседы Нора испытала нечто, отдаленно напоминающее смущение или растерянность. В этот момент мисс Розенталь уже ничем не

походила на суетливую и бурлящую от напора внутренней энергии особу: напротив, опа скорее производила впечатление весьма расчетливой и собранной женщины. Возможно, как и доктор Барнс, искавший спасение под маской невозмутимости, Нора обрела таковое под маской неуравновешенного человека, постоянно деятельного и, как это сейчас принято называть, моторного.

– Фата-моргана, одиннадцать, – деловито произнесла она наконец загадочную фразу.

Конечно, миссис Уайтлоу не поняла, к чему относится цифровое обозначение миража: к самому Солу Розенталю или возможности встречи с ним, и вопросительно посмотрела на Нору.

– Фата-моргана – название улицы. У нас есть улица Гаруна аль-Рашида, Карлика Носа и даже площадь Багдадского вора, – любезно и холодно пояснила мисс Розенталь.

Было видно, что она при этом лихорадочна соображает. Явно не без труда подавив в себе сомнения, она негромко и подчеркнуто безразлично заметила:

– Не думаю, что есть смысл говорить с отцом. Кроме «да» и «нет», и то сквозь зубы, ничего не удастся услышать в лучшем случае. В худшем – он просто не пустит вас на порог.

«Веселая перспектива», – подумала Элеонора, а вслух сказала:

– Не страшно. Я ко всему привыкла. Родиться в большом городе, в большой стране в середине двадцатого века – ко всему привыкнешь.

Если бы в этот момент Элеонору спросили, шутит она или говорит серьезно, ей трудно было бы дать вразумительный ответ. Случается же, что мы начинаем говорить шутя и, еще не закончив фразу, вдруг понимаем, что ничего смешного в сказанном нет. Если и есть что-то – то, скорее, страшное.

Миссис Уайтлоу записала адрес, кивнула и медленно, так, чтобы Нора могла хорошо ее разглядеть, пошла к машине. В том, что Нора внимательно смотрит ей вслед, она не сомневалась. Для этого не требовалось ни наблюдательности, ни знания жизни. Для этого достаточно было только установить, что ее собеседница – тоже красивая женщина.

Улица Фата-моргана была такой же, как многие другие улицы Роктауна: чистой, ухоженной, со множеством цветов, выглядывающих с небольших участков. Но, несмотря на

сходство с другими, эта улица имела одно явное и весьма красноречивое отличие – эта улица была небогатая. Да – чистота. Да – цветы. Да – ухоженность. Но чистота бедная, цветы чахлые, с трудом дающаяся ухоженность… Может быть, и название улицы должно было символизировать, как призрачны надежды на успех: желать успеха так естественно, но почему-то желание потрогать мираж почти всем, кто жаждет успеха, покажется глупым, хотя мираж и успех – примерно одно и то же, а может, и вовсе одно и то же.

Миссис Уайтлоу остановила машину у одиннадцатого номера. Перед входом в дом на геометрически круглых клумбах росли тюльпаны. Элеонора не любила эти цветы, они всегда вызывали у нее ощущение, среднее между торжествами на неудачной свадьбе и похоронами. Элеонора любила цветы попроще, поестественнее. Она и сама в душе была человеком простым и естественным. Цветы-аристократы – как людй-аристократы: и в тех, и в других слишком много наносного. У калитки висел настоящий медный корабельный колокол – правда, небольшой, – неизвестно с какого моря занесенный сюда. К языку колокола был привязан шнур, весьма живописный, скрученный из нескольких знававших и лучшие года кашемировых платков. Элеонора потянула шнур и в этот момент плечом ощутила чье-то прикосновение, чье-то или к чему-то. Она резко обернулась и увидела безобразное существо: маленькое, совершенно лысое, с огромными розоватыми бородавками, разбросанными по широкому серому лицу, в центре которого громоздился чудовищных размеров нос.

– Вы кто мне? – спросило существо басом, мягко глядя на Элеонору.

– Я ищу мистера Сола Розенталя, – пролепетала от неожиданности женщина.

– Не ищите его. – Незнакомец выдержал паузу, взял Элеонору за руку и легонько потянул за собой. – Не ищите его. Вы его уже нашли.

Элеонора никогда бы не поверила, что у такого отца может родиться такая дочь, как Нора.

В доме Сола Розенталя было темно и прохладно. Он усадил Элеонору на мягкий скрипучий диван, сам сел на стул, подогнув под него короткие кривые ножки. Если дочь сама начала разговор о Дэвиде Лоу, то отец молчал и, когда молчание стало тягостным, провел пальцем по столу, покрытому толстым слоем пыли. Сол Розенталь посмотрел на

подушечку пальца со слоем серой мохнатой пыли и проговорил, виновато вытирая палец о брюки:

– Живу один. Жена умерла много лет назад. Вот она. – Он взглянул на большую цветную фотографию на стене. Миссис Уайтлоу увидела молодую женщину, ее иссиня-черные волосы были гладко зачесаны и открывали красивый чистый лоб. Это был портрет трагический и чарующий одновременно. Глядя на него, можно было с уверенностью сказать, что овдоветь Солу Розенталю пришлось очень давно. Становилось также понятным, почему Нора Розенталь – дочь невероятно уродливого отца – так хороша.

– Мистер Розенталь, – начала Элеонора, – я даже не представилась…

– А зачем? Я и так знаю, кто вы. Миссис Элеонора Уайтлоу. Частный детектив. Много нашумевших дел в по следние годы. Вас пригласила Розалин Лоу. Вы уже несколько дней в нашем городе. Он маленький, наш город, здесь все и всем становится известно быстро. Я ждал вас. Как только вы ушли от дочери, она позвонила мне. Просила шугануть вас – это я умею. Но зачем мне, приличному человеку, грубить приличной женщине? Зачем? Достаточно, что мы с дочерью не можем обменяться и двумя фразами, как начинается ядерыый взрыв. Она не любит меня. Ей неприятно, когда кто-то видит меня. – Он замолчал и подтянул брюки, открыв обзору носки, приспустившиеся с тоненьких, молочно-белых ножек, усыпанных густыми жесткими волосками.

– Мистер Розенталь, вы не могли бы рассказать о ваших отношениях с Дэвидом Лоу?

– О моих отношениях? Пожалуйста. Мы вложили деньги в одно дело и проиграли. У него был запас прочности, а у меня нет. Поэтому он остался в своем особняке, – то ли с горечью, то ли со сдержанной яростью проговорил хозяин, – а я переехал сюда. В конце концов, какая разница, где жить, где готовиться к естественному финалу. Главное – мир в душе. – Нет, он, конечно, смиренно горевал. – Вот я говорю с вами, у меня есть тюльпаны, которые доставляют мне удовольствие, я молюсь, я покупаю привозные луковицы на последние деньги, ругаюсь с дочерью – живу, одним словом. А Дэвид? Теперь его положение хуже, чем мое. Намного хуже. И главное – я еще, быть может, смогу подняться, а он никогда.

То, что Сол Розенталь предвидел время, когда еще сможет подняться, мало вязалось с разговорами о мире в

душе, о луковицах тюльпанов и прочей умильной болтовне. Пожалуй, все-таки на ярости был замешен его монолог. Если от матери Нора унаследовала горделивую осанку, бархатистость кожи и огромные глаза, то отец передал ей частичку своей энергии, всего частичку, а и она была весьма внушительной.

– Вы дружили с Лоу? – уточнила Элеонора.

– Что значит дружили? Общались. Часто общались. За делами нередко говорили о жизни. Говоря о жизни, решали кое-какие дела. Уважали друг друга. Если в человеке что-то есть, вовсе не обязательно принимать это что-то. Это мо жет не нравиться. Ваше личное дело! Но всегда надо признавать, что сидящий перед вами человек чего-то стоит. Если, конечно, он стоит чего-то.

Элеонора не могла не согласиться с мистером Розенталем. Например, сейчас она понимала, что перед ней личность. Но смысл работы Элеоноры заключался не в познании личности как таковой, а в решении сложной задачи: способна ли эта личность на преступление? Интеллектуально Сол Розенталь, безусловно, был способен на преступление – он мог разработать изощренный план, продумать массу деталей, и у него хватило бы напора довести свой план до конца. Другое дело, был ли он способен на преступление этически, не защелкивался ли некий нравственный замок, как только Розенталь решался пойти на такое. Тем более что речь шла о лишении человека жизни.

Розенталь положил ногу на ногу, со стороны могло показаться, что он завязал свои малюсенькие ноги в узелок.

– Давайте начистоту. Зачем нам ходить вокруг да около? Вы сейчас решаете, смог бы я пойти на преступление? (Элеонора промолчала, понимая, что такой собеседник любой ее ответ истолкует как положительный.) Я сам думаю: смог бы или нет? Дэвид принес мне немало огорчений. Впрочем, каких там огорчений? Неприятностей! Просто горя! Я никогда точно не узнаю, сознательно он пошел на подлость или это случайность. Трудно оценить здесь роль моей дочери. Но я хочу, чтобы вы поняли: погуби он меня, тайно ли злорадствуя или сам того не желая, я никогда не опустился бы до мести. Тем более такой, чтобы покушаться на его жизнь. А плюнуть ему в лицо я имел полное право, что и сделал, и это многие видели. Я совершенно не жалею об этом, хотя из-за ночной стрельбы, которую Дэвид затеял, моя репутация в опасности. Что делать? Но, когда мне плохо, я с удовольствием вспоминаю, как он

стоит, а по его лицу, красивому и надменному, стекает моя слюна. Он мог бы убить меня одной левой, просто придавить, как клопа, или, по крайней мере, набить морду. Но он не сделал этого. Даже не вытер лицо платком, а так и вышел на улицу. Вот поэтому я и считаю, что он – личность. Он понял, что для меня плюнуть ему в лицо на глазах ничтожных людишек нашего паршивого, лопающегося от сплетен города, то же самое, что разрядить в упор пистолетную обойму.

Розенталь говорил убедительно, в располагающей манере, с другой стороны, наивно было думать, что он допустил бы, пусть бессознательно, даже намек на соучастие в преступлении. Сол был умен, опытен, разбирался в людях и ситуациях.

– Где вы были в ночь на десятое июля? – подчеркнуто дружелюбно спросила Элеонора, надеясь хотя бы интонацией компенсировать откровенное недоверие, таившееся в вопросе.

Мистер Розенталь – человек, не лишенный чувства юмора. Он провел пятерней по столу, покрытому пылью – сначала пять горизонтальных полос, потом пять пересекающих их вертикальных, – получилось нечто, напоминающее тюремную решетку.

– По-моему, вам не терпится увидеть меня там, – он ткнул пальцем в полосы, – за решеткой. Послушайте, я и так не красавец. Если расчертить мою физиономию квадратами, то я рискую навсегда остаться без женской привязанности. Вам не кажется, что это жестоко по отношению к вдовцу с многолетним стажем? – Он с трудом скрыл иронию, сохраняя невозмутимость и кажущуюся серьезность.

Только сейчас Элеонора обратила внимание на то, что обладатель чудовищной внешности совсем не стар. Ему лет пятьдесят пять, не больше. Можно поэтому предположить, что он еще не утратил интерес к женским прелестям. Нельзя сказать, чтобы любитель тюльпанов смотрел на Элеонору вызывающе или преднамеренно откровенно, но точно так же нельзя было не увидеть явной мужской заинтересованности.

– Отвечаю на ваш вопрос, – продолжал Розенталь, – в девяноста девяти случаях из ста я должен был бы спать в своей кровати в ту скверную ночь. Но промысел божий уберег. У меня было небольшое дельце в Лейк-сити, милях в ста двадцати отсюда. Я немножко завозился там и освобо—

дился к девяти вечера. Ехать домой не хотелось – поздно, да и вообще, – и я заночевал там. Проверить это легче легкого. У меня даже осталась какая-то бумажка. – Он хотел было полезть в карман своего кургузого, нелепого пиджака в клетку, но передумал. – Впрочем, если понадобится, вы убедитесь в этом без моей помощи.

«Ничего. Опять ничего. Стена какая-то. Я говорила с Лиззи Шо, с садовником, с доктором Барнсом, с перезрелой соблазнительницей Розалин Лоу, неоднократно с Хартом, с самим Лоу, кое-что узнала о красавчике Лиджо. И ничего, ровным счетом ничего. Или какая-то чушь про колдунов, или обычные бытовые недоразумения, или вообще ничего. Как сейчас».

Элеонора расстроилась. Впервые за несколько дней следствия ее охватило отчаяние. Она даже радовалась этому. Так обычно и бывало. Вначале полное разочарование. Абсолютная неспособность найти в паутине событий нужную нить. Отчаяние, наверное, стимулировало мозг – у мис сис Уайтлоу было именно так. Но поскольку отчаяние еще только родилось и не успело стимулировать мозг в необходимой степени, Элеонора задала наивный и беспомощный вопрос, прозвучавший как мольба:

– Скажите, мистер Розенталь, у вас нет никаких предположений в связи с происшедшими событиями? Может, известно хоть что-то? Что могло произойти в доме вашего компаньона? – Она поправилась: – Вашего бывшего компаньона?

Сол Розенталь нагнулся, уперся локтями в колени и, постукивая костяшками сжатых кулаков, сказал:

– Уважаемая миссис Уайтлоу! Я не занимаюсь предположениями. Я – человек действия. Не знаю, что и почему произошло с моим бывшим компаньоном. Но, если интересно мое мнение, оставьте это дело. Уверен – это обычный инсульт, и вы потеряете время зря, раскрывая преступление, которого не было. Знаю, знаю – крик, выстрел! Ну и что? Дэвид – человек не без странностей. Мало ли что могло быть.

– Но я говорила с ним, и он подтвердил, что кто-то приходил к нему в ту ночь.

Сол Розенталь поднялся и, завершая беседу, тихо проговорил:

– Я же сказал: если интересно мое мнение… Значит, мое мнение вам не интересно. Я не обижен. Нормальный ход. Все мы обожаем советоваться и делать вид, что для нас

ценно чье-то мнение, но на самом-то деле для нас существует только одно мнение в мире – наше собственное.

Он проводил Элеонору до калитки, у которой висел медный колокол. Канатик, привязанный к его литому ушку, был усеян множеством узелков. Миссис Уайтлоу машинально взялась за верхний, и пальцы ее, ощупывая узел за узлом, заскользили вниз.

– Моя коллекция узлов, – удовлетворенно заметил хозяин, – вот это – беседочный, это – восьмерка, это – кошачьи лапки, это рыбацкий штык…

– А вы специалист по завязыванию узлов? – улыбнулась Элеонора.

– Совершенно верно. Если есть специалисты по распутыванию… – он выразительно посмотрел на миссис Уайтлоу, – то должны быть и специалисты по завязыванию.

Элеонора пошла к машине. Она знала, что отец Норы* Розенталь так же, как и дочь, внимательно смотрит ей вслед. Конечно, мотивы у них были, скорее всего, разные, но все равно такая общность привычек напоминала чуть лш не милую семейную слабость. Элеоноре показалось, что все в городе говорят ей колкости, норовят задеть. Отыграться захотелось именно на маленьком Розентале, она повернулась и крикнула:

– Если вы специалист по завязыванию узлов, то как же случилось, что вы собственными руками затянули петлю у себя на шее, когда погорели в деле с Дэвидом Лоу?

– Злая девочка, – весело пробасил Розенталь вслед. – Это хорошо. Хорошо хотя бы потому, что чаще всего злые девочки устраиваются в жизни гораздо лучше добрых. Желаю успеха!

Последних слов Элеонора могла уже не слышать, так как заработал мотор ее «хонды».

Вечером дома Элеонора постирала бельишко Нэнси и мелочь для себя. Она гладила на кухне, когда затрещал телефон. Джерри – неизменно добрый и внимательный – осведомился, как у них идут дела и не нужно ли чего. В конце, уже собираясь прощаться, спросил: нельзя ли заехать взять замшу для очков, которую он забыл в прошлый раз.

– Послушай, – с досадой сказала Элеонора, – чертовски обидно, что я имею дело с мужчиной, к тому же бывшим мужем, который, для того чтобы приехать по вполне понятным причинам, начинает нести околесицу' про кусок какой-то замши. Купи себе новую – я оплачу. В принципе можешь приезжать когда захочешь. Только предварительно позвони: я не всегда свободна. А так милости прошу, но не сегодня. Сегодня я устала, у меня скверное настроение.

Элеонора прекрасно понимала, что, сказав: «Я не всегда свободна», – она заставила Джерри пережить несколько неприятных мгновений. Что делать? Не всегда удается сдержать себя. И сам Джерри сделал немало, чтобы Элеонора пережила достаточно неприятного, и это были не мгновения, а недели, месяцы и даже годы.

Элеонора включила телевизор. На экране появилась златокудрая девица с густо намазанным помадой ртом. Рот беззвучно открывался, губы шевелились. Элеонора медленно повернула регулятор громкости. Девица сначала зашептала, потом заговорила громче и, наконец, перешла чуть ли не на истерический крик: «Мистер Дон Мюдок решил разбогатеть. Причем не совсем обычным способом. Он создал небольшую фирму, которая по заказу может отомстить обидчику клиента. За тридцать пять долларов сотрудник фирмы берется бросить в лицо человека, указанного клиентом, несколько кусков торта. За месть «пострашнее» взимается большая плата. У фирмы мистера Мюдока уже тысячи заказов. Производители тортов опасаются, что их продукции не хватит на всех обидчиков…»

Элеонора щелкнула клавишей, и девица пропала с экрана.

– Мама! – Нэнси потянула Элеонору за рукав. – Ну, мама, мама, я хочу торт. Большой, сладкий, с кучей крема, чтобы залепить им одному мальчишке!

– Как его зовут?

– Ты не знаешь. Он сказал, что я – гадюка, и еще он сказал, что к тебе приезжают чужие дядьки.

Элеонора прижала дочку, поцеловала в мягкие золотистые волосы.

– Иди спать. Не обращай внимания. Чепуха!

– А что не чепуха? – Выражение лица Нэнси было серьезным и не допускало шуток.

– Не чепуха? Не чепуха, когда одни дяди решают, что они могут лишать жизни других.

– Не понимаю, – пробурчала Нэнси.

– Иди, иди. – Элеонора чуть шлепнула дочку по попке. – Поймешь, когда вырастешь.

– «Когда вырастешь, когда вырастешь…» А когда я

вырасту, меня возьмут и лишат жизни какие-нибудь дядьки, – Девочка обиженно надула губы и, нарочито косолапя пошла в детскую.

За прошедшие дни Элеонора узнала, на первый взгляд, немного. Но так могло показаться лишь со стороны. Нельзя сказать, что она теряла время впустую, вовсе нет. Каждая услышанная ею фраза содержит в себе гораздо больше сведений, чем мы себе представляем. Тут важно все: кто говорит, как говорит, где происходит беседа, паузы, интонации, жесты, размышления над очередным словом, настроения, отзвуки которых видны в глазах собеседника…

Каждый, кто видел миссис Уайтлоу, непременно отдал дань восхищения ее облику, манере держаться просто и достойно. Однако только ли внешние данные Элеоноры заслуживали внимания? Нет и тысячу раз нет.

У миссис Уайтлоу – хорошая голова. Все-таки жаль, что сейчас рядом нет Джерри – он бы подтвердил: не было случая, чтобы жена не находила выхода из самого, казалось бы, глухого тупика. В особенно запутанных ситуациях, которых в жизни пруд пруди, он ставил ей указательный палец на темя и умолял: «Пожалуйста! Очень прошу! Включи поскорее свой компьютер!» И Элеонора включала. Попроси он спасти их разрушающийся брак, и тогда она что-нибудь придумала бы, наверняка. Увы! Не попросил. А использовать свой компьютер для решения судьбы двоих при условии, что один из них об этом не просит, Элеонора не хотела, и, наверное, была права.

Сейчас она полулежала в кресле, устало раскинув руки и прикрыв глаза. Утром в Роктаун не поедет – хотелось отоспаться.

Нэнси вскрикнула во сне. Раздался вой сирены с улицы. В комнату пробивался красноватый свет рекламы. Он падал на лицо Элеоноры, окрашивая его – она знала – в зловещие тона, и Джерри мог бы, в который раз, – пошутить, что она уже покончила счеты с жизнью. Ей и на самом деле было покойно.

Иногда пронзительно, как сверчок, попискивала электропроводка. Через равные промежутки времени из кухни слышалось мерное урчание холодильника, который отключался автоматом. Редкие звуки только подчеркивали тишину, разлитую по небольшой квартире. Правда, работал еще один прибор, но его не было слышно. Он был включен на полную мощность. Если бы для его работы нужно было электричество, цифры счетчика электроэнергии прыгали бы как беше—

ные. Но прибор был бесшумным, не требующим ни электроэнергии, ни ремонта, ни ухода – до поры до времени. Работал компьютер миссис Уайтлоу, спрятанный под копной пушистых волос. Если бы к нему можно было присоединить буквопечатающее устройство вроде телетайпа, то на ленте мы прочли бы следующее:

«Странная картина. Создается впечатление, что все из окружения Лоу, с кем я говорила, заинтересованы в его смерти».

Марио Лиджо. Профессиональный преступник? Это еще ни о чем не говорит. Важнее другое: он совершенно определенно заинтересован в убийстве Лоу. Почему? Очень просто. Он любовник его матери – Розалин Лоу. Имеет на нее неограниченное влияние. Как рассказал Харт, по завещанию Лоу-старшего Розалин не вправе распоряжаться большими суммами без ведома сына. Все зависит от него. Если сын как препятствие на пути к наследству устраняется, то полный финансовый контроль переходит в руки Розалин Лоу, и тут-то Марио Лиджо надеется продиктовать свою волю. Следует узнать, чем все же дышит этот красивый мальчик. Он – первый на завтрашних свиданиях.

Розалин Лоу. Сын для нее – живое воплощение злой воли Лоу-старшего. Тот лишил ее права единолично распоряжаться огромным состоянием. Зачем же, спрашивается, она в свои восемнадцать спала с ним, в его под шестьдесят? Розалин – раба Марио Лиджо настолько, насколько может быть ею одержимая страстью к молодому порочному существу стареющая женщина. Она полагает, что деньги помогут ей удержать Марио Лиджо. Сомнительно! Розалин не так глупа, чтобы не понимать истинные намерения этого субъекта. Уж она-то знает ему цену. Главное для нее – контроль над наследством. Она надеется, что, став полноправной обладательницей состояния, сможет держать Лиджо на коротком поводке, подбрасывая ему время от времени подачки. Стимулирующие суммы, назовем их так. Розалин Лоу выгодно было толкнуть Марио Лиджо на преступление. Во-первых, он открыл бы ей путь к деньгам, во-вторых, оказался полностью в ее руках. Кое-кто – во всяком случае Харт, а этого достаточно – знает о его преступном прошлом. Раз так, соверши Лиджо преступление, и его песенка спета. Только Розалин и ее деньги смогут спасти его. Она становится его неограниченной властительницей.

Нора Розенталь. Как она назвала себя? Не любовница, а – подруга. Не случайно подчеркнула это обстоятельство. Разве в этом дело: подруга, любовница? Видно, что Нора озлоблена годами бесплодного ожидания. «Сначала я хотела семью, потом только ребенка, потом уже ничего не хотела». В этих словах – скрытая угроза. Слишком долго их отношения не принимали законного характера. Слишком много времени – лучшие годы – опа потратила па Лоу. Теперь все выгорело. Теперь опа желает лишь одного – поправить финансовые дела с его помощью. Как? Объяснение довольно простое. Ждать помощи от отца ей не приходится – он сам на нуле. Тем не менее она ждет помощи. Безусловно, ждет. Иначе почему опа сказала по телефону: «Я пока еще (обратите внимание – п о к а еще) зарабатываю на жизнь сама». От кого может прийти эта помощь? Только от Дэвида Лоу. Он очень богат, он личность, даже Сол Ро зенталь признал это. Все, что известно о Лоу, начиная со слов Лиззи Шо и кончая историей с плевком, свидетельствует: такие люди не бросают возлюбленных подыхать с голоду. Скорее всего, Лоу выделил Норе Розенталь приличную сумму в завещании, и она это знает. Нора может рассуждать так: сначала я полжизни ждала самого Лоу, теперь полжизни буду ждать его денег. Когда же жить? Она может получить деньги, только если Лоу умрет. Значит, смерть Лоу выгодна Норе Розенталь, не говоря уже о вполне возможном желании мстить. История с гостями, у которых веселилась Нора в ночь преступления, как из бетона вылита: мгновенная реакция при ответе, подруга не кто-нибудь, а Флоранс Картье. (Элеонора уже знала кое-что о жителях Роктауна, и, в частности, знала, что Картье – одно из самых богатых и уважаемых семейств города.) Наконец, подвез Нору судья собственной персоной. Не подкопаешься! Глухая стена объективных обстоятельств – нож не просунешь.

Сол Розенталь. Не глуп и весьма нехорош собой. Что бы ни делали такие люди, в чем бы они нас ни уверяли, какими бы добрыми ни хотели казаться, вряд ли они действительно добры, живется им нелегко. Тот, кто не был уродлив от рождения, никогда не сможет понять, что это значит. Розенталь перенес немало ударов судьбы: потерял любимую жену, потерял деньги, стал свидетелем крушения личной жизни единственной дочери, отношения с которой у Сола скверные. Если его жену прибрал бог, то в остальном – в неудавшейся судьбе дочери и постоянном призраке нищеты – он может винить только одного человека: Дэвида Лоу. Сол утверждает, что не способен на месть, во всяком случае на физическую расправу. Но мог ли он говорить дру-гос частному детективу? Нет, не мог. Он хитер. У него даже оказалось алиби. Он же не знал, что алиби излишне, потому что сам Лоу подтвердил, что в особняке, кроме садовника Пита и Лиззи Шо, никого не было. Но Лоу мог о ком-то и не знать – особняк велик. Вечером был еще и Марио Лиджо, но он, по свидетельству Пита, ушел задолго до ночных событий. Правда, нужно считаться с возможностью лжи со стороны Пита. Кто засвидетельствует, что свидетели нс лгут? Есть ли смысл Розенталю желать смерти Лоу? Есть. Если у очень некрасивых отцов рождаются очень красивые дочери, они, отцы, всегда, несмотря на отношения, которые сложатся с дочерьми, испытывают перед ними благоговение. Особенно, когда дочери становятся все взрослее и прекраснее, а отцы – все безобразнее и слабее. О финансовой стороне взаимоотношений Лоу и Розенталя можно только догадываться. Ясно одно: если один человек теряет все свои деньги из-за другого – это никак не способствует укреплению их симпатий… Минутку! Неожиданная мысль: не значит ли, если Сол – кстати, как и Нора! – позаботился об алиби, он что-то знал? Наверняка! Он же сам непродуманно сказал: девяносто девять из ста, что я должен был спать в собственной кровати в ту ночь. Не очень-то стоит верить событию, вероятность которого – один против девяноста девяти. Вернее, не стоит верить, что такое событие происходит случайно. Во всяком случае, трудно предположить, что Сол посыпал бы голову пеплом, узнай он о смерти Дэвида Лоу.

Лиззи III о. Даже этой серой мышке имело смысл желать смерти Лоу. Почему? Она безумно любит Марио Лиджо. Если не считать, что он аферист, а она ограниченная девчонка с наклонностями хищницы, то они без пяти минут Ромео и Джульетта. Красивые ребята. Такие, пока не открывают рта, производят весьма благоприятное впечатление. Им бы в Верону, целоваться на мосту Скалигеров, а еще лучше венчаться в церкви Сан-Дзено-Маджоре. А они, бедняги, оказались в Роктауне, к тому же влипли в скверную историю. Так почему же Лиз?и тоже небезразлична судьба Дэвида Лоу? Вероятно, Марио Лиджо сумел внушить своей Джульетте, что он – внебрачный сын Розалин Лоу. Молодец Марио, иначе как бы он смог оправдать бесконечные визиты к Розалин. Лиззи, очевидно, и поощряет Лиджо в проявлении сыновней любви. Она может рассуждать так: если Лоу погибнет, деньги достанутся внебрачному сыну, и тогда… и тогда предстоит роскошная свадьба. В Роктауне

появится еще одна богатая благополучная семья, за обеденным столом которой по праву старшинства будет восседать обожающая своих крошек миссис Розалин Лоу в белом чепце с доброй улыбкой на устах. Улыбка? На ее устах вообще штука редчайшая, тем более добрая улыбка. А такая ли Лиззи дурочка? Да-да… С явными умниками гораздо проще, чем со скрытыми.

Попробуем подвести итог. Получается, что все пятеро – Розалин Лоу, Марио и Лиззи, оба Розентали – по тем или иным причинам заинтересованы в смерти Лоу. Ну и фокус! Причем у всех алиби. Розенталь уезжал из города – проверить это проще простого. Его дочь была в гостях. Марио Лиджо, если верить показаниям Лиззи и садовника, ушел из особняка Лоу задолго до полуночи. Наконец, сама Розалин Лоу в эту проклятую ночь вызывала врача, именно в три часа ей неожиданно стало плохо. Можно поговорить с врачом, который приезжал к миссис Лоу. Но стоит ли? Вызов был. Розалин не стала бы рисковать, говоря о вызове, которого не было. Другое дело, как чувствовала себя в этот момент миссис Лоу. Нет, все же надо поговорить с врачом. Хорошо, если это не Барнс. Хотя не мог же Барнс раздвоиться и быть одновременно и у сына, и у занемогшей матери. Такое по силам только любезным Барнсу колдунам, да и то когда они выступают на своем поле, где-нибудь в Африке.

Выводы? Скорее, алиби подлинные. Удивительно другое, что они есть у всех. Почему? Почему такое обилие алиби? Хоть бы у кого-нибудь дрожали руки и выступал пот при беседах с детективом, или что-нибудь в этом роде. Ничего подобного! Что означают алиби, которые есть у всех? Одноединственное – они знали, что ожидает Дэвида Лоу в ночь с девятого на десятое.

Элеонора поднялась. Подошла к телефону. Открыла справочник. Набрала номер:

– Простите, мисс! Не могли бы вы соединить меня с пунктом неотложной медицинской помощи Роктауна. При больнице? Все равно давайте. Подожду. Если можно, скорее! Спасибо.

Она сжимает и разжимает мягкий оранжевый шнур телефонного аппарата. В трубке трещит, Элеонора отшвыривает шнур.

– Нет, нет! Мне не плохо. Хотела бы узнать, кто дежурил в ночь с девятого на десятое июля. Доктор Хоуп? Дежурит и сейчас? Пожалуйста, попросите его.

Элеонора снова теребит шнур, она нервничает, даже йога разнылась.

– Простите, доктор. Говорит некто Уайтлоу. Я веду расследование дела мистера Лоу… Наслышаны? Доктор Хоуп, скажите, пожалуйста, вы были у миссис Лоу в ту ночь? Угу, угу. Ей действительно было так плохо?.. Что значит «так»? Ну, понимаете… Ничего подобного? Бредни стареющей симулянтки? Спасибо… И все же спасибо!.. Непременно… Спокойной ночи!