Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

ПРОЛОГ. ФРАГМЕНТЫ

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

СОВРЕМЕННЫЙ ДЕТЕКТИВ ПРЕДВАРЯЕТСЯ ИСТОРИЕЙ ДАВНЕЙ

РАССКАЗ О СТРАННОМ СОБЫТИИ, ПРИКЛЮЧИВШЕМСЯ 10 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ВТОРОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 10–12 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ТРЕТИЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 12–13 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

ПЯТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

 ШЕСТОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ДАВНЕЙ ИСТОРИИ (1 АВГУСТА-2 СЕНТЯБРЯ 1945 ГОДА)

СЕДЬМОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 14–18 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ВОСЬМОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 19 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

 ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 20–27 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ОДИННАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 27 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ВОСПОМИНАНИЕ О 9 АВГУСТА 1945 ГОДА

ДВЕНАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 29 ИЮЛЯ – 3 АВГУСТА 1980 ГОДА

ЭПИЛОГ

ВИКТОР ЧЕРНЯК

роман

Москва

Советский писатель

1985

BGK81. Р7 4-19

4702010200 – 314

Ч 150-84

083(02)-85

© Издательство «Советский писатель», 1985 г

ПРОЛОГ. ФРАГМЕНТЫ

Я всецело погрузился в себя самого и в свою судьбу, хотя порой пе без ощущения, что дело идет о человеческой участи вообще. Всю войну, всю похоть человекоубийства, все легкомыслие, всю грубую тягу к удовольствиям, всю трусость мира я находил сполна и в себе самом, я потерял для начала уважение к себе, потом даже презрение к себе, я не мог делать ничего иного, как только доводить до конца свое заглядывание в хаос – с надеждой, то разгоравшейся, то гаснувшей, что снова обрету по ту сторону хаоса природу, обрету невинность.

Герман Гессе

Писатель – это следователь по особо важным делам человечества. Леонид Леонов

Лихов наклоняется к Наташе, показывает на небольшое сообщение, заверстанное на полосе так, что не заметить его пара пустяков, негромко читает: «Ни на шаг не продвинулось следствие по делу о взрыве железнодорожного вокзала 2 августа 1980 года в Болонье. Более того: следственные органы неожиданно пошли на попятную, приняв решение «за недостаточностью улик» выпустить на свободу террориста Роберто Фурлотти. До недавнего времени он считался главным действующим лицом преступления, унесшего восемьдесят пять жизней. Теперь нужно начинать с нуля».

Полицейский. Слушай, парень! Ты здесь новичок и не знаешь, что в таких городах, как наш, если что-то п случается с богатым человеком… то преступник обязательно должен быть найден. Обязательно! Подлинный или какой другой, более или менее подходящий. Понимаешь? Более или менее подходящий. Поломай над этим голову!

Исполнитель на подхвате. Погиб. Точка. Никого не будет интересовать, виноват я пли нет. Кто-то должен отвечать. И лучшей кандидатуры, чем я, не найти.

Лжесвидетель…отвечать нужно лишь «да» и «нет»?

Альфонс-геронтофил. Я не дурак и не мальчик для битья. Только смерть могла бы помешать мне прикарманить эту бумажку.

Начальник полиции. Иногда возьму такую бумажку с водяными знаками, смотрю на нее и думаю: боже мой, я не самый никчемный человек, воевал вроде бы за правое дело, здесь тоже стараюсь как могу… И вдруг оказывается, что я, венец природы, со всей своей невероятно сложной начинкой, пи черта не стою по сравнению с этой дрянной бумажкой., Каково? Бред какой-то… Я просто хочу, чтобы вы поняли: любое заранее задуманное преступление начинается с денег. Вроде бы месть, а ковырнешь глубже – денежки полезли. Вроде бы любовь, а на поверку те же бумажки кружатся. Опп кружатся вокруг места преступления, как вороны вокруг падали.

Одинокая женщина. Я изменяла лишь для того, чтобы он спросил. А он не спрашивал, только улыбался… Как считает мой отец, бог дал мне многое, но не дал тормозов.

Престарелый миллионер. Она мне подходит. У нее фигура красивая, и кожа, и волосы. Так почему бы ей не стать матерью моего ребенка?.. Она для меня вроде как колба, и ничего более.

Вторая одинокая женщина. Вы что? Совесть есть?!

Ночной визитер. Не делайте глупостей… Если вы свалите меня баллоном… Ну и что? Просто одинокий мужчина воспользовался оплошностью молодой женщины – дверь-то была не заперта, и все.

Еще газетное сообщение: «Если верить ученым, к 11948 году у человека полностью атрофируется мизинец».

Частный детектив. Да, он не может пошевелить ни

рукой, ни ногой. Да, он не может не только говорить или шептать, но даже издавать нечленораздельные звуки. Все это так. Но остались глаза: он же в состоянии их закрыть, говоря «да», или не закрывать, говоря «нет».

Генерал. Президент не так уж много сделал, сказав «да». В те времена потребовалось бы огромное мужество, чтобы сказать «нет».

В р а ч – а л к о г о л и к. Когда видишь, что человека послал на смерть ты, собственными руками, – это тяжело. Если же между вами и вашими жертвами – нередко десятками тысяч жертв – пролегают метры, а еще лучше километры или сотни километров, то люди погибают анонимно для вас… Когда смерть теряет индивидуальность, она становится приемлемой. Приемлемой для тех, кто принимает решение о чьей-то смерти.

Врач-трезвенник. Алкоголизм – болезнь души. Как, впрочем, и насилие. Тут медицина бессильна.

Второй полицейский Роктауна. Я так не думаю, сэр.

Главарь банды. Шериф, ты или псих, или убийца! Советчик брошенного мужа. Мы все повязаны! Из передач местных радиостанций: «Во время похорон Боб, не шелохнувшись, смотрел, как забрасывают комьями влажной земли его единственного друга»… «По свидетельству директора одной из школ, какой-то пятиклассник недавно предположил, что убийца может быть полицейским. Эта идея не столь уж невероятна, признают следователи».

Молодой миллионер-неврастеник. Удивительно, сколько ничего не значащих слов придумали люди! Сострадание, участие, человеколюбие… Вы представляете себе нормального человека, о котором можно во всеуслышание заявить: вот он человеколюбив?

Субретка. Он еще говорил: «Законченными злодеями всегда выглядят честные люди. Потому что они не лгут. Для среднего человека, говорил он, не погрязший во лжи ближний – зрелище анормальное, непонятное. А все непонятное – страшно».

Бизнесмен-банкрот. К власти психически ненормальные приходят редко. Значит, все, что ни есть на Земле, дело рук нормальных людей… Однако какая расширительная штука – норма. Любить и ненавидеть – норма. Красть и дарить – норма. Убивать и спасать – норма. Лгать и умирать за правду – норма.

Сумасшедший полковник. И нормальный человек может путаться, менять мнение сто раз за пять минут…

Садовник-аскет. У меня сейчас такой период жизни, когда что-то путать – было бы непозволительной роскошью… Я вообще по звуку выстрела и калибр могу назвать.

Жизнерадостный интурист. Я никого и никогда не слушал так внимательно! И с таким удовольствием!

Переводчик. Вот кого надо бояться… Ничего не могу понять. Кто прав, кто виноват?

Человек в штатском. Особенных людей нет. Их создают, для того чтобы массы цепенели в сознании собственного ничтожества. Все зависит от условий, в которые поставят человека. Поставь самого заурядного, наиобыкновеннейшего человека в необыкновенные условия, и он станет необыкновенным. Пускай он один наделает столько глупостей, сколько не снится нормальному человеку с улицы, его оправдают: глупости назовут исторической миссией или, в крайнем случае, неизбежными историческими ошибками.

Пожилая гетера. Послушайте, вы! Вы забываетесь! При чем здесь история?.. Предел есть всему. Понимаете? Всему!

Плачущий офицер. Дура! Все только началось…

Пляжный затейник-любитель. Вы болван, Штюбинг! Подтянитесь! Делай так, делай так и вот так!

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Я думаю: «Можно ли вывалиться из автомобиля, идущего на очень высокой скорости? В принципе можно. Но такое случается крайне редко.

Можно ли, спускаясь по лестнице из трех ступеней, упасть и сломать шею? Конечно, можно. Но такое случается не часто.

Можно ли любить человека так сильно, что кажется, такого не переживал никто и никогда, а потом обнаружить, что этот человек вам совершенно безразличен? Конечно. Такое случается сплошь и рядом. Иногда это досадно, иногда приносит облегчение, бывает, что досада смешивается с облегчением, а иногда вообще ничего не происходит, потому что внутри у вас пустота – выжженная земля, вакуум, ничто».

Мне – тридцать семь, ей – двадцать шесть. Что с нами будет? Мы приехали отдыхать на юг. Вместе. Сначала нам будет хорошо вдвоем. Потом я замечу легкую грусть, еле подернувшую ее красивые глаза. Потом увижу, как она старается изгнать эту грусть и у нее ничего не получается. Не исключено, что в уголках рта появятся почти невидимые складочки, которые придадут лицу скорбное и печальное выражение, как у сценической маски – не той, которая всегда смеется, а той, что обречена вечно страдать.

Она будет, скорее по привычке, трепать мои уже поредевшие волосы, она будет смотреть на. меня с благодарностью. Впрочем, почему и за что? Это неизвестно ни ей, ни мне. Многие считают: так принято. Мы оба знаем, что смотреть с благодарностью совсем несложно и оправдывает себя – придает благородство умирающим отношениям.

Однажды она скажет: «Мы почти перестали разговаривать». А я улыбнусь одними губами и, скорее всего, вымученно отвечу: «Тебе кажется. Все так же хорошо, как и раньше». Пет, вероятнее всего, я ничего не отвечу, а, наверное, еще раз улыбнусь. Она станет чаще стоять на бал, коне нашей угловой комнаты-квартирки, стараясь разглядеть там, где море сливается с небом, то, что мы силимся увидеть, когда не о чем говорить, и поэтому часами смотрим на гладь воды – или на языки пламени, – думая при этом, какие мы чистые и тонко чувствующие люди.

Когда-нибудь вечером, сидя в кресле и перебирая пальцами мокрые полотенца, которые сушатся на веревке, протянутой вдоль балкончика, она еле слышно произнесет: «Неужели все? Почему?» И тут уж я наверняка ничего не отвечу и даже не улыбнусь уголками губ, просто выйду из комнаты, обопрусь о решетку балкона и стану смотреть на море. Туда, куда смотрела она и много-много других людей. Там, на линии горизонта, – место встречи взглядов людей, которые никогда не встретятся друг с другом.

«Почему?» – повторит она, я лишь пожму плечами, и в глазах у меня чуть-чуть защиплет, наверное, оттого, что я так пристально вглядываюсь в даль.

Мы будем собирать наши чемоданы, безмолвно, ленивыми движениями, бросая под кожаные крышки смятые вещи, тюбики и щетки, ни разу не открытые книги. Будут долго тянуться часы перед тем, как подъедет такси и повезет нас к самолету или к поезду, который понесет нас обратно в большой город, оставит на перроне или в застекленном зале аэровокзала, с блуждающими улыбками на лицах и с непонятным чувством неловкости. Мы поставим наши чемоданы, сделаем по шагу навстречу друг другу, приветливо улыбнемся, наши губы еле коснутся, и каждый из нас подумает: «Скорее бы все это кончилось», – или что-нибудь в этом роде.

Возможно, она скажет: «Мне было хорошо». Возможно, это скажу я. Нет, вряд ли. Я старше. Уже не говорю таких слов. Научился виртуозно молчать, вкладывая в молчание самые разные оттенки чувств. Мне часто кажется, что я гораздо лучше понимаю людей, когда они замолкают.

Наверное, и она промолчит, она вовсе не глупа и способна оценить все преимущества молчания. Возможно, она еще раз поцелует меня, а может, еще и еще – вне программы. Может быть, сожмет руку у локтя или запястье. Как бы то ни было, в какое-то мгновение мы повернемся друг к другу спинами и пойдем в разные стороны, чтобы больше никогда не увидеться. Все это только будет.

А сейчас я хочу рассказать немного о себе, изрядно поседевшем и сумрачном типе, и о ней, которая не побоялась с таким типом поехать отдыхать. Кто мы? Обыкновенные люди с небольшими биографиями. Интересны ли они? Не знаю.

Андрей Лихов. Родился в Москве. В сорок пятом году. Появился на свет в родильном доме Г pay эрмана, на бывшей Молчановке. Теперь там роскошный проспект, а роддом все равно стоит. Трогательный и чуть нелепый в окружении современных громадин, но родной для тысяч и тысяч людей. Оказывается, многие в Москве родились у Грауэрмана. Одно время несколько инициативных молодых людей даже хотели создать ассоциацию детей, родившихся там. Так и не создали. Все недосуг. На хорошее как раз времени и не хватает. Так что дом семнадцать по Калининскому проспекту – точнее, роддом номер семь – остался без ассоциации детей, которые в нем появились на свет божий.

Учился. Закончил. Работаю, ненормированно. Повышали. Предлагали. Намекали. Указывали. Есть два выговора – сейчас они в цене. Кое-что собираю. Рисую. Вернее, пишу акварели. Для себя. И только дома, по памяти: голубое небо, безлюдное побережье, чахлые березки, щемящая желтизна. Друзья понимают, специалистам не нравится: нет, дескать, достоверности увиденного. Обвинение не из легких. На работу езжу мимо Академии художеств, совпадение кажется не случайным. И что мимо – тоже. Последние три года без отпуска. Так получилось. Сейчас вот выбрался и сам не верю.

Был женат. Давно. Она не выдержала моих частых командировок. Детей нет. Отца не видел никогда – не вернулся с фронта. В одном из ящичков комода лежат боевые медали, немного – две или три. В детстве играл ими, рассматривал, грыз, спрашивал маму, за что их дают. Мать не отвечала. Кусала губы или выходила на кухню. Рано сообразил, что спрашивать об этом не нужно, что самое страшное в жизни – смерть. Значит, в начале пятидесятых. «Худышка» в Хиросиме и «7'олстяк» в Нагасаки разорвались в месяц моего рождения. Но еще в пятидесятых я о них не знал. Пожалуй, все.

Наталья Синельникова. Родилась в Хабаровском крае. В военном городке. В пятьдесят шестом. В бревенчатом доме, сложенном из огромных круглых, на скорую руку обтесанных стволов. Мороз был сорок семь градусов. Отец рассказывал. Потом его перевели в Москву. Живут в центре: она, мать и отец. Нет, не годится: мать, отец и она – так вернее, по главенству в семье.

Училась. Закончила. Работает. В НИИ. Недавно. Хорошо шьет. Ходила на курсы иностранного языка. Недолго. Плавала в бассейне. Бросила. Читает, когда не шьет. Замужем не была. Отношения с отцом неважные, с матерью приличные, но не более.

Все собирается начать делать что-то очень важное для себя. Но… Может быть, просто не знает, какое это что-то?

В ее жизни не было ничего такого, о чем. можно вспоминать с содроганием, – так, мелочь и беготня.

Начинается наш первый день вдвоем, и чтобы грусть и скука, столь губительные для взаимоотношений, появились хоть чуть позже, я кое-что придумал:

– Знаешь, что?..

Она смотрит на меня с ожиданием и восторгом. Сейчас еще, что бы я ни сказал, что бы ни сделал, – все вызывает у нее радость.

Счастливая! Она может только догадываться о том, что мне известно наверняка. Ну и что? Все разваливается, рано или поздно. Самые толстые стены и самые высокие башни, на удивление прочные крепости и замки превращаются в прах. Разве это означает, что не нужно строить? Строить, созидать – интересно. Единственное, что по-настоящему пристало человеку. Строить дороги, дома, отношения между людьми, строить и убеждаться в тщете своих усилий, и снова строить, и снова стоять с непокрытой головой у груды обломков, и снова…

– Я расскажу тебе о загадочных событиях. Каждый день понемногу, чтобы тебе не стало скучно со мной.

Она смотрит с испугом.

– Мне никогда не будет скучно с тобой.

Смешно негодует. Совершенно уверена в том, что говорит. Она ничего не подозревает о груде обломков.

– Расскажешь детектив?

– Можно и так сказать.

– А какой? Про что?

– Про жизнь. Про мужчин и женщин, про траву и море, про рождение и смерть.

– Разве так бывает? Детектив про жизнь? Странно!

– Бывает. Жизнь – подлинный и невероятно запутанный детектив. Каждый из нас всю жизнь ищет нечто, чему даже не знает названия и никогда не находит. Никогда. И любые ухищрения бессмысленны. Так что детектив про жизнь – печальный детектив.

Она смеется. Сбрасывает туфли. Она совершенно не испытывает стеснения в моем присутствии, как будто я – ее мама. У нее красивый купальник, он'идет ей. Ей сейчас все идет.

– Я буду рассказывать детектив все двенадцать дней отдыха. Хоть полчаса, но каждый день.

Самое сложное – начало. Мы лежим на песке. Солнце. Мы лежим, касаясь плечами. Она уткнулась головой в разрисованное, петухами полотенце, я лежу на спине. Закрываю глаза и вижу, вижу всю историю изощренного преступления.

– Откуда ты знаешь, как все было? – Голос ее звучит глухо. Она спрашивает, так и не оторвав головы от теплого льняного полотенца. – Тебе кто-нибудь рассказывал?

– Нет. Никто. Просто знаю: от начала до самого конца. Кого. Почему. Кто. Как. Начать придется с года, в котором родился я, – может, поэтому каждое его событие кажется мне многозначащим. С 1945-го.

– С Победы?

– Нет, я родился позже. После Победы еще воевали.

– А прерывать можно? – Она стряхивает песок с тугих икр.

– Можно, но не слишком часто. Мне будет трудно вспоминать, что там было на самом деле.

Она целует меня, падает на песок и командует:

– Начинай!

СОВРЕМЕННЫЙ ДЕТЕКТИВ ПРЕДВАРЯЕТСЯ ИСТОРИЕЙ ДАВНЕЙ

(26 ИЮНЯ – 26 ИЮЛЯ 1945 ГОДА)

С-р-р, с-р-р, – свиристела какая-то птица. Океан просыпался. Его поверхность блестела как полированное стекло.

Наступило утро, около восьми. В комнате сидели двое:

один в штатском, другой в форме полковника военно воздушных сил.

– Видите ли, сэр, – сказал полковник, – у пас тут под рукой пятьдесят седьмое и пятьдесят восьмое соединения. Авиационные, – добавил он. На всякий случай. Никогда не знаешь наверняка, понимают ли тебя люди в штатском во время разговора. Полковнику ясно было одно: сейчас, в разгар войны, разгуливать в штатском могут только очень влиятельные люди. Кто еще такое себе позволит? – Если я правильно понял, нужно подобрать троих офицеров. Двоих с хорошей летной практикой и одного врача.

– Совершенно верно, полковник. Разумеется, данная операция не такая масштабная, как «Айсберг», но чрезвычайно важна для нас. Чрезвычайно. Тем более высадка на Окинаву закончена, и у вас осталось не так уж много дел. Постарайтесь отобрать ребят не со статьей «4-Ф»¹.– Гость шутил.

Полковник был молод. Он улыбался, открывая прекрасные жемчужные зубы, крепкие и ровные, и в глазах смешинка. Такие люди всем и всегда нравятся. Хотя смешинка в глазах, ровные зубы, молодость и хорошее настроение вовсе не гарантия высоких моральных качеств.

Высоко над океаном гудели тяжелые бомбардировщики. В те годы их называли летающими крепостями. Они казались малюсенькими серебряными крестиками в безоблачном небе.

– Куда они? – спросил человек в штатском.

– Туда. На север. – Полковник чуть помедлил, лениво махнул рукой. – Я смог бы представить вам личные дела этих троих, скажем, через неделю.

– А быстрее? Времени для подготовки остается мало. Сначала будут предварительные кандидатуры?

– Поскольку прошу неделю, надеюсь, окажутся окончательными. Принятие решения, естественно, на ваше усмотрение. Когда эти трое понадобятся для участия в операции?

Человек в штатском курил тонкие голландские сигары. Отвечая, он выпустил струю голубоватого вязкого ароматного дыма:

– Точно не знаю. Вероятнее всего, в первой десятидневке августа. Лично я отвечаю за то, чтобы с первого августа по первое сентября эти трое были в нашем полном распоряжении для подготовки к выполнению специального задания. Спасибо, что не спрашиваете какого.

Полковник еле заметно поклонился, оттянул воротничок рубашки:

– Воюю уже пятый год.

– Никогда бы не сказал, – искренне изумился штатский, хотя полковник был уверен, что перед беседой тот не один час листал его дело.

Они попрощались. Штатский торопился. И сейчас, и вообще. Его фирма расшифровала секретный японский код, и в столице читали панические радиограммы, которые «джа-псы» посылали своему послу в Москве: «Япония побеждена. Мы стоим перед этим фактом и должны действовать соответственно». Приходилось спешить. Штатскому то и дело виделась узкая горловина песочных часов, сквозь которую сыпались последние песчинки оставшегося для проведения операции времени. Покрытый пылью виллис, задирая тупую морду на ухабах, увез человека в штатском на полевой аэродром.

Океан был так же спокоен, как и полчаса назад. Бомбардировщики улетели. Полковник стоял на крыльце дома и с удовольствием смотрел на дымку над морским побережьем: в соседней деревушке добывали соль добрым старым способом, когда в котлы опускали морские водоросли и потом долго выпаривали сероватую массу.

Полковник вернулся к себе. Воздух был прозрачным и теплым. В вазе на столе стояли ярко-желтые цветы. Таких полковник не видел никогда.

– Стараешься? – обратился он к сержанту, навытяжку замершему перед столом.

– Так точно, сэр! Ямабуки, сэр! – Заметив вопрос в глазах начальника, сержант разъяснил: – Горные розы, сэр. – Достать практически невозможно!

– Ты же достал! – полковник сел и с удовольствием расстегнул верхние пуговицы рубашки.

– Так то я, сэр. Разве вы держали бы меня при себе, если бы я не доставал того, что достать практически невозможно?

– Свободен, – дружелюбно бросил полковник. – Когда надумаешь притащить сюда какую-нибудь княгиню в кимоно, хоть посоветуйся со мной. Вдруг мне это вовсе и не нужно?

Сержант щелкнул каблуками высоких ботинок и выскочил на улицу.

После высадки полковник вот уже несколько дней находился в состоянии расслабленности. Ему не хотелось ни думать, ни подписывать бумажки, бесконечным потоком льющиеся на его стол, ни говорить, ни слушать. Странная страна.

На стене его кабинета висел шелковый прямоугольник, расшитый ярко-алыми пятнами цветущей японской сливы и алыми же иероглифами. Иероглифы сами были как цветы. Л ведь это – слова. Со смыслом.

Днем он вызвал переводчика. Полковник смотрел на него почти с мистическим почтением, недоумевая, как можно выучить такой невероятно сложный – цветочный – язык.

– Вот что, капитан. – Полковник ткнул в шелковый прямоугольник. – Переведите, что здесь написано. Может, это антиамериканская пропаганда, а я сижу и ни о чем не подозреваю.

Капитан ухмыльнулся. Если полковник был молод, то капитан казался совсем мальчишкой. Он подобрался, как школьник у доски, и выпалил:

– Это стихи, сэр. Сайгё. Поэт-класспк. Двенадцатый век.

– Переведите.

Капитан замялся.

– Старояпонскпй, сэр. Я не силен в нем. Может получиться не очень-то складно.

– Переведите, как получится. В любом деле главное – суть, а не форма. Согласны?

Капитан кивнул. Здравомыслящие капитаны редко не соглашаются с полковниками.

– Я слушаю, слушаю. – Полковника охватило нетерпение.

Капитан глубоко вздохнул п начал, делая большие паузы между словами:

Редких счастливцев удел.

Приняв человеческий образ.

Выплыли вверх наконец.

Но опыт не впрок… Все люди

В беадну вновь погрузятся.

Оба молчали. Полковник не выдержал первым:

– Веет надгробным камнем. Они обожают думать о смерти. Тоскливые люди. Я что-то не понял насчет «удела редких счастливцев*. 11 что значит «приняв человеческий облик*?

– Видите ли, сэр, – ответил капитан, с явным облегчением расставаясь с ролью толмача, – согласно буддип-скому учению, нелегко стать человеком. Цепь перевоплощений очень длинна. Шанс стать человеком выпадает не часто.

– Выходит, капитан, мы уже использовали наш шанс, и. как нам намекают, не лучшим образом?

– Выходит, сэр. Они считают, что только человек может достичь нирваны. Низшим существам это не дано.

Полковник встал, подвинул вазу, устало заметил:

– Жаль, капитан, узнать от вас. что я низшее существо: не могу припомнить, чтобы мне приходилось достигать нирваны. Не могу. – Он потянул ярко-желтый цветок за стебель. – Есть вещи, которые мне никогда не понять. Что значит нирвана? Вот цветы – красивые! И это очевидно. Даже в стихах, – он кивнул на стену. – мне кое-что понятно. Например, что опыт не впрок. Это справедливо: сколько ни учи человека – Исе впустую. Или про то, что люди все в бездну вновь погрузятся. Тут я согласен. – Он охватил руками шапку цветов и. ни к кому не обращаясь, повторил: – В бездну погрузятся, в бездну…

Сейчас полковник даже не подозревал, что с окончанием операции «Айсберг* он стал участником другой операции, самым подходящим названием для которой было именно «Бездна*.

Они вышли во двор. Полковник задрал голову вверх, грубая покрасневшая кожа кадыка натянулась.

– Не понимаю, как можно делать водосточные трубы из бамбука пли карнизы, не говоря уж о крышах.

Капитан размышлял, нужно ли отвечать плп лучше промолчать. Он не принадлежал к числу людей, называвших молчание золотом. Наоборот, был уверен, что молчание настраивает людей друг против друга, а даже легкая болтовня способна разрядить любое напряжение.

– Бамбук, сэр. – чу до-грава. Чудо! – затараторил капитан. – Бамбук – целая культура, я бы сказал, бамбуковая культура. В Киото из бамбука делают все: флейты, лукп и стрелы, курительные трубки, кресла, цветочные киоски, садовые ограды, предметы для чайной церемонии… Одним словом. все на свете, сэр. Один ученый зафиксировал мировой рекорд близ Киото: стебель мадаке – наиболее распространенный в Японии бамбук – вырос за сутки на тридцать сантиметров. Представляете, сэр?

Полковник с изумлением смотрел на капитана, потом сказал:

– Вы это серьезно?

– Конечно, сэр! Совершенно серьезно. Тридцать сантиметров в сутки!

– Я не про сантиметры, – с иронией заметил полковник, – я вообще о той чепухе, что вы несете.

Капитан сжался от незаслуженной обиды. Полковник смотрел на него уже без всякого почтения, почти брезгливо и думал: «Некоторые люди, изучая язык другого народа, проникаются его мироощущением. Потом с ними просто невозможно иметь дело. Просто невозможно».

– Извините, сэр. Бамбук здесь ни при чем, – сдавленным голосом сказал капитан. – Наверное, мы не поняли друг друга.

– Наверное, капитан. Вы свободны. – Полковник резко повернулся и, низко наклонившись, прошел под изящным бамбуковым карнизом.

Черт возьми, он буквально рассвирепел! И не понимал почему. Зато знал, что лучшим способом справиться с охватившим его злобным возбуждением была работа. Он вызвал подчиненных и долго невразумительно втолковывал им, какие ему необходимы личные дела пилотов, стрелков-радистов и врачей. По десять дел на каждую особь, как выразился один майор, которого в части никто терпеть не мог, и мирились только потому, что он обладал удивительным качеством – умел хорошо работать. В любое время суток, в любых условиях, будто состояние под названием «скверное настроение» было ему вовсе не знакомо. '

К концу дня на столе полковника лежали личные дела десяти пилотов, десяти стрелков-радистов и десяти врачей. Когда сержант торжественно внес аванс на огромном бамбуковом блюде, полковник как бы вскользь спросил:

– Блюда тоже из бамбука?

– Не понял, сэр! – Сержант вытянулся в струнку. Он расстроился, потому что знал: его благополучие целиком зависит от умения понимать начальство, а тут он не понял. – Что-то не так?

Полковник отправил в рот кусок ананаса, облизнул губы.

– Все так! Все. Свободен. – Он с тоской посмотрел вслед сержанту. – Сколько тебе лет?

– Двадцать, сэр, – застыл тот.

– Двадцать. А мне сорок.

Сержант стоял на пороге, высокий, светловолосый, не обремененный никакими заботами, кроме одной: выжить и вернуться домой. Впрочем, и об этом он не думал, считая,

что чем меньше думать о смерти, тем меньше шансов встретиться с ней.

– Знаешь, у нас в Штатах есть королевский дворец?

– В штатах? Королевский дворец? Не знаю, сэр.

Полковник впервые за день широко улыбнулся. Есть люди, один вид которых приносит мгновенное облегчение. Сержант был именно таким человеком.

– Есть. На Гавайях. Запомни, малыш. А можешь и не запоминать. Ничего не потеряешь. Мне сорок лет: я удивляюсь, сколько всякой ерунды у каждого из нас в голове, и зачем, спрашивается? У меня – королевский дворец, у капитана Мардена какой-то бамбук, а у тебя в голове, наверное, одни девки. И знаешь, чем я больше живу, тем больше начинаю понимать, что, пожалуй, это самое стоящее дело.

Сержант улыбнулся. Сейчас они были просто двумя мужчинами без чинов и званий, и шла война. Конечно, полковники обычно говорят с подчиненными о высоких материях, об опозданиях и головотяпстве, и сержанту было приятно узнать, что его грозный начальник тоже плутает по жизни и на пятом десятке пришбл к выводу об исключительной ценности женщин, который сержант успел сделать еще в семнадцать лет на учебном стрельбище.

Человек в штатском просил, чтобы все кандидаты были отменного здоровья, коренными американцами и желательно одного возраста. «Все-таки люди одного возраста чаще смотрят на вещи одинаково, а нам нужно, чтобы лишних трений в их компании не было».

Все трое должны уметь прыгать с парашютом и плавать. «Черт его знает, – сказал тот, из столицы, – где им придется прыгать, тут вам не великая американская равнина. Вполне можно шлепнуться в море, а наши резиновые лодочки хороши до определенного предела. Плавать уметь необходимо. Хорошо плавать!»

Утренняя злость прошла, а с нею и желание работать. Полковник уныло смотрел на кипу дел: его начальников, конечно, не волнует, что число сочетаний из тридцати по три колоссально.

К вечеру следующего дня полковник просмотрел тридцать папок. Еще через два дня их оставалось двенадцать – по четыре на каждого кандидата. Когда на столе в маленьком аккуратном домике полковника, с бамбуковыми водосточными трубами и такими же карнизами, осталось шесть папок,

поздно вечером раздался телефонный звонок. Полковнику напоминали, что недоля па исходе.

– Кандидаты отобраны, – доложил полковник, – трое основных и трое резервных. Если начальство сочтет нужным, можно поменять основных на резервных и наоборот. – Полковник был хорошим службистом и понимал, что главное – по. лишать начальство свободы маневра и возможности проявить мудрость, недоступную подчиненным.

И снова безмолвствовал океан, и снова слышалось гудение тяжелых бомбардировщиков, и снова перед полковником сидел человек в штатском, попыхивая дорогой голландской сигарой.

– Прекрасно, – сказал он и пощелкал пальцем по стопке папок. – Я полистал. Выбор представляется нам удачным, – Гость достаточно сановен, чтобы позволить себе произнести многозначительное «нам». – Вызовите всех шестерых. Резервные, думаю, не понадобятся, но соблюдем формальность. У нас мало времени. Я хотел бы сейчас же познакомиться с основными кандидатами.

– Пятеро из пятьдесят восьмого соединения, один из пятьдесят седьмого. Это чуть дальше. Из-за него всех подвезут на двадцать минут позже. – Полковник почему-то позавидовал троим, которых скоро заберут с этого забытого богом клочка суши для выполнения таинственного и, не исключено, почетного задания.

Хозяин кабинета сидел за столом, не разгибаясь. Кто его знает, этого визитера. В каких он вращается сферах? Что и кому может сказать при случае о полковнике? Лучше посидеть за столом, как будто ты принадлежишь к той редкой – а если честно, даже вовсе не существующей – породе людей, которым ничто не доставляет такого наслаждения, как возможность поработать побольше.