Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

человек, отдавший приказ, вернется домой и ляжет в постель с женой. Заметьте, она никогда в жизни ему по изменяла, ни-ни, да и он ей тоже: чудесная, высоконравственная пара спокойно отойдет ко сну, натянув одеяло до подбородков.

– Может, все-таки не стоит купаться? После всего, что было? Вы хорошо плаваете?

Лоу снимает рубашку, обнажая широкую грудь, поросшую густыми волосами. «Интересно, Дэвид может (о, уже называем его по имени!) выстирать белье в машине, или сделать чай с вареньем, или сказать: не волнуйся, все будет хорошо, – и сказать, чтобы не усомнилась – так и будет?» Миссис Уайтлоу могла думать подобным образом, но думала ли, никто не знает.

Накрапывал дождь. Лоу вылез из воды. Он в плавках, у него в машине под задним стеклом лежало полотенце: знал, что будет купаться. Странно, что не предложил ей полотенце. Чего же странного? Когда она вылезла из воды, они еще были мало знакомы. Нельзя же предлагать полотенце малознакомой женщине только на том основании, что у нее полотенца нет и она купается голой.

Он растерся, натянул брюки, набросил на плечи рубашку.

– Видите, – сказал он, показывая на босые ноги, – вы сказали, что босые всегда в выигрыше, и я поверил, и не только поверил, но и последовал вашему совету. Когда вы говорили о босых, вы имели в виду разутых людей или нечто большее: вроде голых и босых?

– Я имела в виду нечто большее. – Она подвинулась, освобождая место рядом с собой. – Где вы видели женщину, которая, говоря что-то, не имела в виду нечто большее?

Он посмотрел на нее: в глазах Лоу была признательность, усталость и, как это ни удивительно, неизвестно откуда взявшаяся материнская грусть.

– Можно погладить ваши волосы? – спросил он.

– Можно, – кивнула Элеонора.

Он протянул руку, еле коснулся теплых струящихся прядей и… в этот момент хлынул ливень.

Они спрятались в его машине. По стеклам текли потоки воды. Он сидел за рулем. Она – на заднем сиденье, забравшись на него с ногами.

– Хотите страшную историю? – Лоу рассеянно вертел рулевое колесо.

– Самое время.

Элеонора забилась в угол, загрохотал гром, и потоки воды обрушились на машину с удвоенной силой.

Лоу включил щетки. В образовавшемся просвете показалось кипящее море. Он остановил щетки, и снова они отрезаны от внешнего мира.

– Так как насчет истории?

Элеонора укутала ноги пледом: ей было покойно и хорошо. Он не повернулся, был виден седой затылок и красная задубевшая кожа шеи.

– Любите страсбургский паштет?

– Люблю, – смело заявила Элеонора, понятия не имея о прелестях означенного блюда. – История будет кулинарной?

– История будет жестокой, – Лоу достал сигареты, увидел в зеркале протестующий жест Элеоноры и, опередив ее, проговорил: – Плевать. Почему страсбургский паштет? История произошла в Страсбурге. Не в европейском Страсбурге, у нас в Вирджинии.

– В Западной? – поддержала разговор Элеонора.

– Просто в Вирджинии, которая западнее, чем Западная Вирджиния.

– Неужели?

Он повернулся, привстал, поправил плед и ответил:

– Если мы сидим здесь и мирно беседуем: я почти с того света, вы, расследование которой многих не устраивает; если мы купаемся, болтаем, рассказываем друг другу страшные истории, – то почему бы обыкновенной Вирджинии не быть западнее Западной?

Элеонора подумала, что она молода, хороша, может нравиться, и решила: жизнь устроена не так уж плохо, как иногда кажется. Лоу продолжил:

– В Стасбурге, маленьком городке в долине Шенандоа – я когда-то проезжал там, – появился человек. Мужчина. Мужчина в маске, который врывался в дома обычно после того, как хозяин уходил на работу. Он изнасиловал уже восемь женщин. Только одной удалось отвертеться. И то благодаря овчарке Типпи. Надо же, имя женщины вылетело из головы, а кличку собаки запомнил. Пес вцепился в насильника. Негодяй еле унес ноги. Через несколько дней после нападения хозяйке, назовем ее Джоан, позвонил неизвестный. Он спросил, боится ли она. Джоан спросила: «Кто это?» Он ответил: «Ты меня знаешь. Меня все знают. Я тебя на днях навестил. Я скоро увижусь с тобой. Учти, теперь никакая собака меня не остановит». Я рассказал моей гор—

личной Лиззи эту историю. Она ничуть пе удивилась и только сказала: «Если бы меня изнасиловали, я бы никому не призналась. Наш город небольшой, и сплетен потом не оберешься. Уж если случится такое, то лучше молчать. Сначала, может, и пожалеют, потом будут презирать. Для жалости у людей времени в обрез, а для злобы сколько угодно».

– Веселая история. – Элеонора переменила позу. – Зачем вы ее рассказали?

Лоу удивился:

– Разве рассказывают только в каких-то целях? Просто рассказал. Чтобы вы слушали меня, а не шум дождя. Любите шум дождя?

– Люблю, – она кивнула.

В устах другого человека этот вопрос показался бы пошлым, а у него получилось. Вот Джерри за их совместную жизнь ни разу не спрашивал, любит ли она шум дождя. Хотя не бог весть какой вопрос, но оказалось, что ей приятно ответить. Или, может быть, так произошло из-за того, кто спрашивал, а вовсе не из-за самого вопроса? «Не знаю, не знаю, – нро себя повторила она, – но Джерри никогда не спрашивал о дожде, и вообще редко спрашивал про что-нибудь, не связанное с деньгами, сексом и едой. Хотя вовсе не глуп и часто поражает неожиданно тонкими рассуждениями». Почему их жизнь развалилась? Своду земному достаточно трех Атлантов или трех китов, а для человеческих отношений этого маловато – денег, секса и еды. Она загнула три пальца и вслух произнесла:

– Раз, два, три.

– Вы о чем? – Лоу нажал прикуриватель и теперь ждал, когда он выскочит.

– Считалку вспоминаю, – ответила Элеонора, натянула плед выше и закончила, – а вспомнить не могу.

Хорошо сидеть в машине, по крыше которой барабанит дождь. Хорошо сидеть вдвоем и молчать. В одиночку пересидеть дождь в машине тоскливо: кажется, ты один, а мир вокруг. Вдвоем – другое дело. Кажется, что в машине весь мир, пусть маленький, сжавшийся до метров и сантиметров. А вокруг? Бог знает, что вокруг, но для вас это уже неважно.

– Так что же все-таки вы хотели мне сказать?

Лоу повернулся. В нем что-то было. Что-то, столь высоко ценимое женщинами. Конечно, красавцем его никак нельзя было назвать: широкие скулы, низкий лоб, довольно большие уши, прилегающие не так плотно, как хотелось бы Элеоноре. Все это мелочи и чепуха. Такие люди привлекают не

тем, что не боятся смерти, хотя и это – редкое достоинство, а, скорее, тем, что не боятся жизни. В нем пока еще оставалось мужское начало, не размытое стремительным потоком эмансипации женщин. «От нашей эмансипации, – подумала Элеонора, – больше всего пострадали мужчины, наверное, потому они так и сопротивлялись ей, интуитивно понимая, что с началом эмансипации придет конец их мужеству».

Оп способен сделать то, что ей хотелось. Например, мог бы, не говоря ни слова, откинуть спинку переднего сиденья и перейти к ней, не обращая ни малейшего внимания на робкое и, как он сразу бы догадался, неискреннее сопротивление. Да и зачем сопротивляться тому, что вовсе не требует сопротивления, а требует совсем другого – смелости сделать то, что ты хочешь сделать.

У него были красивые зеленовато-серые глаза, белые белки без единой красной прожилочки, такие чистые, как у маленьких детей. У нее закружилась голова, то ли от дыма, который плавал в салоне, то ли… нет, скорее всего от дыма, она же не маленькая девочка, слава богу. Головокружение не проходило. Он смотрел на нее и читал все, о чем она думала. Если бы это было не так, то почему бы тогда он откинул спинку сиденья и обнял ее?

Дождь забарабанил по крыше с такой силой, что казалось, она вот-вот проломится. Потом пошел тише, но не прекратился. Из неистового он стал унылым, привычным и бесконечным.

После исчезновения Марио Лиджо ей было скверно. Про таких, как она, обычно говорят – стерва, никаких переживаний, нервы как канаты. «Канаты! Где эти канаты?» – думала Розалин Лоу. Она-то знает, сколько ей лет, она-то знает, что пожила в свое удовольствие, а это не добавляет здоровья. И теперь, в конце ее женской карьеры, когда она нашла Марио, пусть недалекого, малообразованного, никчемного парня, – он исчез. Мало того – на него падает подозрение в покушении на убийство сына. Для окружающих – Марио посторонний человек. Незаметный работник похоронного бюро. Человек, который встречался со служанкой ее сына. Для более просвещенных – он преступник. К тому же итальянец.

В их городе не любят католиков, не любят латинян, не любят вообще не таких, как большинство. Говорят что угодно: все люди – братья! какая чудесная смугляночка! прекрасные курчавые волосы у этого паренька! Но где говорят? На улицах, пишут в газетах, трещат с телевизионных экранов. Нет, нет, не то. Совсем не то. Важно, что говорят в ванных, лежа по грудь в пушистой пене. Важно, что говорят на кухне, опираясь спиной о стену, противоположную электрической плите. И самое важное, что говорят в спальне, глядя в потолок. Что говорят в спальне за минуту, за секунду до того, как выключить ночник. Важно, что говорят перед тем, как заняться привычной любовью. Раз любовь привычная, значит, и все привычное: прелюдия любви, разговоры, ей предшествующие, жесты. Важно, что говорят после привычной любви. Это и есть то, что думает человек на самом деле. И тут уж вряд ли услышишь: какая чудесная смугляночка, какие прекрасные влажные глаза, как маслины, только больше, нс правда ли?

«Марио Лиджо… Разве объяснишь, что означает, когда тебя, в твои почти шестьдесят обнимает пусть безмозглое, но живое существо в двадцать пять. Разве объяснишь? И в шестьдесят хочется, чтобы кто-нибудь сказал: «Как мне хорошо с тобой!» Вранье? Ну и что! Ложь? Пускай! Подумаешь, шарахаться от лжи на пороге шестого десятка. Ложь. Но мне хорошо от этой лжи, и какое дело до этого борцам за правду? Можно подумать, что в сорок не лгут или в двадцать. Разве у них, у тех, кто моложе, все не ложь? Не надо, не надо рассказывать мне сказки, я с детства их терпеть не могла. Я пожила. Я знаю: когда произносятся слова любви, какими бы они ни были, лживыми или правдивыми, никто не скажет, что не хочет их слышать. Никто!»

Миссис Розалин Лоу с раздражением отошла от трюмо. Единственное, что радовало, – великолепные серьги в ушах: огромные колумбийские изумруды изумительного оттенка в обрамлении двенадцати бриллиантов, карата по полтора каждый. Красивые серьги, хотя и вызывающе дорогие. Миссис Лоу давно полюбила изумруды. Когда-то один из бесчисленных любовников сказал: «Ничто так не гармонирует с твоими необыкновенными глазами, как изумруды». Правда, дальше рекомендаций он не пошел, на столь идущие ей драгоценности у него не хватило пороху. Слава богу, она сама была в состоянии делать себе дорогие подарки.

Итак, Марио исчез, ничего не сказав. Ничто не предвещало такого странного поворота событий. За день до исчезновения он жаловался на головную боль. Вы представляете? Не она ему, а он ей! У него, видите ли, дистонические приливы. Он бросился на кровать, не раздеваясь, скорчил одну

из самых скорбных мин и промямлил нечто вроде: «Кошмар, не знаю, что со мной творится в последнее время. Сплю плохо. Устаю быстро. Тело влажное. Дрожат руки».

Миссис Лоу прекрасно понимала причину бесчисленных жалоб. Она давно заметила: чем ближе они подходили к спальне, тем интенсивнее становились стенания ее возлюбленного. «Дурачок! Я тебя насквозь вижу, – хотелось сказать ей. – Дрожат руки? Быстро устаешь? Потеешь? Может, забеременел? От этой ирландской тихони Лиззи? А что? От мужчин сейчас всего можно ожидать. Кроме, пожалуй, того, чтобы они были мужчинами».

Она снова вернулась к зеркалу. Придирчиво осмотрела себя. «Еще ничего. Была бы совсем ничего, если бы Дэвид не контролировал мои деньги. Вздыхатели тоже начинают замечать в женщине массу ранее не увиденных достоинств, как только узнают, что ее кошелек туг. Если бы дражайший муженек– чтоб его! – не сыграл такую злую шутку, составляя завещание… Тогда еще лет десять спальня не пустовала бы, а на большее и рассчитывать грех. Вот! Мысль о грехе еще изредка приходит в голову, значит, с точки зрения морали, не такая уж я стерва, как говорят об этом окружающие. Разве настоящей стерве приходят в голову мысли о грехе? Конечно, когда у стареющих женщин и мужчин ресурс любви исчерпан, а рядом живет соседка ничуть не моложе, а даже старше, и к тому же у нее молодой любовник– неважно, как она его заполучила, – смешно рассчитывать на отсутствие зависти среди дряхлых ровесников».

Миссис Лоу вышла на участок, с удовольствием посмотрела на цветы. И не потому, что они были удивительно красивы, а потому, что вчера узнала – из буклета, брошенного в почтовый ящик, – в Алсмере, в пятнадцати километрах от Амстердама, на крупнейшем в Голландии, а может быть и в мире, аукционе такие цветы, как у нее на участке, шли по двести долларов за штуку. Там же было сказано: в 1979 году в Алсмере было продано два миллиарда срезанных цветов и сто пятьдесят горшечных растений. Алсмер – законодатель в области цен для цветочных рынков всей Европы. Гигантское, без окон, здание аукциона с пятью залами вытянулось почти на километр и занимает площадь в двадцать четыре гектара. Его обслуживают четыре тысячи восемьсот человек. И цветочки Розалин там очень высоко котируются.

Конечно, то, что Марио исчез, скверно, то, что цветы, которыми она обладала, так дороги, прекрасно, а все вместе – и есть жизнь, скверная и прекрасная одновременно.

Харта миссис Лоу терпеть не могла. Он платил той же монетой. Розалин относилась к нему с пренебрежением, с каким сильные мира сего всегда относятся к тем, кто вынужден зарабатывать на кусок хлеба, ежедневно приходя на работу, а тем более охраняя власть имущих от возможных неприятностей. Но кто другой мог пролить свет на исчезновение Марио? Длинноногая миссис Уайтлоу? Вряд ли! «Не знаю, какой она там сыщик, но то, что она без мужа, без денег и с девочкой на руках, никак не свидетельствует о могучем интеллекте и умении устраиваться в жизни». Если женщина, и к тому же красивая – Элеонору миссис Лоу считала красивой, как это ни было ей досадно, – не смогла обтяпать как полагается свои дела, эта женщина дура. Тут миссис Лоу не признавала полутонов. Надо, называть вещи своими именами.

Она рассуждала так: красота – товар. Товар, который всегда в цене. Обладать хорошим товаром и не суметь его продать, разве не признак глупости, что там ни говори? Может, она и распутывает хитросплетения уголовных гениев. Ну и что? У миссис Лоу когда-то был роман с шахматистом. Специалисты говорили, что играл он как бог. Но, по мнению Розалин, был набитым дураком, с общежитейской точки зрения. Причем так считала не только она, но и все, с кем был знаком шахматист. Следующий, кто пришел ему на смену, говорил: «Видишь ли, дорогая, умение, играть в шахматы – весьма специализированное дарование, вроде как умение перемножать черт знает сколькозначные числа в уме». – «И извлекать корни», – подсказала миссис Лоу. «Ты совершенно права, и извлекать корни», – согласился наследник шахматиста.

На специализированные дарования детектива Элеоноры Уайтлоу Розалин не рассчитывала. Поэтому она отправилась в вотчину Харта.

«Большие маневры» в участке сегодня были не совсем обычны. Началось с невинного замечания Харта, которому надоело взирать, как помощник подбрасывает вечно раззявленную кобуру, грозя лишить ее содержимого:

– Потеряешь пушку.

– Не думаю, сэр. Если только не без помощи со стороны, – с достоинством ответил тот, и от выстрела неизвестно как очутившегося в его руке револьвера банка в дальнем углу дворика взвизгнула, описала дугу и упала на землю.

Начальник даже не удивился редкой в устах подчиненного связной фразе. Взял банку:

– Небось балуешься в одиночку где-нибудь в Длинном логе?

– Мрачное место, сэр, – сказал Джоунс неопределенно.

– Мра-а-чное, – Харт скроил нечто вроде улыбки. – Расставляй, потарахтим.

Джоунс смутился, выставил шеренгу банок. И по тому, как бережно он поворачивал шесть правых, Харт понял, какие уготованы ему. «Вроде футболиста: перед тем как пробить пенальти, на глазах публики крутит мяч, выбирая бок, удар по которому будет смертельным для ворот».

Джоунс отошел от стола. Вынул револьвер. Харт мотнул головой: стреляй. Все шесть правых банок получили по дырке.

Харт уперся ногами и опорожнил обойму, чуть поводя «магнум» двумя руками. Однако последнюю банку лишь задел по касательной. Джоунс тут же исчез. «Расстроился: умыл старого хрена. А я мазнул. Досадно. Неужели пошел в разнос? Те, кому неохота иметь дело с полицией, не стоят услужливо, как банки: мол, попади в меня. Постарел ты, брат…»

Первое, что услышала Розалин, подъезжая к участку, были выстрелы. «Совсем ополоумели. Поднять пальбу среди бела дня, в центре города. Вот наша полиция. Вот наш закон. Почему этому Харту все сходит с рук? Жены нет, детей нет, близких нет, денег не должно быть. Откуда только берутся такие наглые люди?»

Пока она размышляла, на пороге появился Джоунс и начал в упор расстреливать миссис Лоу бронебойным взором. У нее тут же брови полезли вверх. «Ну знаете! И тут наглость! Какая наглость!» – Розалин вскипела она же не девочка по вызовам для неудачников средней руки! набрала полную грудь воздуха и холодно процедила.

– Хотите проводить меня к мистеру Харту, любезный?

Джоунс помолчал, внимательно осмотрел грудь миссис Лоу, причем она могла поклясться, что остался доволен результатами осмотра, и безмятежно ответил.

– Пожалуй, вы правы, мэм. Провожу.

Розалин шла и чуть не лопалась от злости. Однако учрежденческие коридоры обладают особенностью навевать такую тоску, что злость быстро и незаметно проходит, и Розалин поймала себя па приятной мысли о взгляде, которым одарил се мерзкий Джоунс. Впрочем, почему мерзкий? Мужчина как мужчина. Не всем же быть красавчиками Марио. Зато такой, как Джоунс, наверняка не стал бы канючить про дистонию. Нет, не стал бы. Она живо представила, что бы произошло в ее девичьей, как со смехом называла она про себя свой альков, окажись там Джоунс. Настроение ее стремительно улучшилось, и она вошла во дворик почти с улыбкой па устах.

В предвкушении корриды судьбе угодно было распорядиться следующим образом: бык умиротворен, а тореадор, наоборот, на взводе. Харт мгновенно оценил ситуацию и решил изменить ее в пользу тореадора.

– Прошу, – сказал он миролюбиво.

Это была и дань Джоунсу, который мог бы возомнить себя причиной плохого настроения шефа, если бы оно сейчас проявилось. Теперь следовало несколькими пассами разъярить быка.

– Чем обязан?

Харт придвинул к Розалин складной матерчатый стульчик, весь в подозрительных пятнах и подтеках. Немудрено, что гостье показалось, будто стульчик не чистый. Она скорчила брезгливую мину, и Харт еле удержался, чтобы не высказаться: «Вот тварь!» – или что-нибудь в этом роде. Однако сделал жест, приглашающий в кабинет.

– Дорогой Харт, – преувеличенно любезно начала Розалин, усевшись на придирчиво осмотренный стул, и Харт подумал: «Лицемерию человеческому нет предела. Положительно, нет. Паскуда! А ведь тоже может забыть про чванство и высокомерие, когда ей это нужно. Надо же: дорогой Харт!» – Дорогой Харт! – повторила Розалин. – Наконец и я вынуждена обратиться к вашим услугам.

«Люблю свежие новости, достопочтенная подстилка», – Харт расплылся в широкой улыбке, и, в свою очередь, Розалин, наливаясь яростью, поняла: «Вот сволочь. Жирная свинья. Наверняка подумал про меня какую-то гадость».

Джоунс как всегда застыл в немом почтении, в который раз пытаясь заучить наизусть эпитафию на могиле Аль Капоне.

– В нашем городе пропадают люди, – Розалин сознательно не называла имени, полагая, что Харт должен сам проявить интерес к разговору.

Предположения Розалин не оправдались. Харт лениво смотрел по сторонам, потом поманил пальцем Джоунса:

– Может, принести пива миссис Лоу?

– Пожалуй, вы правы, сэр. – Джоунс смешно дернулся в порыве служебного рвения и исчез из кабинета.

– Думаете, я пью пиво? – Розалин еще не решила, оскорбительно для нее предложение капитана или нот.

– Поскольку шампанского или «шабли» предложить не могу, предлагаю то, что есть. Холодное пиво – чудная штука. Особенно когда жарко. – Харт отхлебнул из банки, стоящей рядом, вытер губы платком и фыркнул от удовольствия. – Вот я и говорю. Чудная штука.

– Будем говорить о пиве? – раздраженно прервала миссис Лоу.

– А почему бы нет? Тема не хуже других. С красивой женщиной я могу говорить о чем угодно. О пиве, о любви, о летающих тарелках, об искусственном осеменении, о позиции католической церкви по вопросу абортов, о…

Розалин Лоу с ненавистью посмотрела на Харта и заметила:

– Я, как вы догадываетесь, с наибольшим удовольствием поговорила бы об искусственном осеменении. Но пропал Марио Лиджо! («Не «но», а именно потому что…» – чуть не ввернул Харт.) Он был принят в моем доме. Я не могу отнестись к этому безразлично.

– Был принят? У вас? Похвальное человеколюбие. В духе христианских прописей. А вот и Джоунс! – Харт сбросил порожние жестянки со стола на пол.

Розалин вздрогнула. Джоунс поставил на их. место поднос с запотевшими банками. Среди них красовался единственный стакан. Харт заметил недоуменный взгляд миссис Лоу и пояснил:

– Мы с Джоунсом обычно пьем прямо из банок, а для дам держим стакан.

– Для дам?

Миссис Лоу само изумление. «Какие в полиции дамы? Откуда?» – читал Харт в ее глазах.

– Очень просто, миссис Лоу, иногда ребята привозят шлюх после облав, или подбирают в скверах, или еще что… Вот мы и даем им промочить глотку. Девочки – вас это, быть может, удивит – ничего против пива не имеют. Славные девчушки. Им просто не повезло в жизни.

– Они пьют… из этого стакана? – гримаса исказила лицо миссис Лоу.

– Из этого. Конечно, из этого. Он же мытый. Стакан мытый? – Харт посмотрел на Джоунса.

– Я так не думаю, сэр, – Джоунс был немногословен и честен.

– Что? – взвизгнул Харт, еле сдерживая смех. – Подать нашей почетной гостье стакан, из которого пьют обыкновенные шлюхи? – Харт сделал ударение на предпоследнем слове. – Почетной гостье – немытый стакан? Да вы что? Соображаете! Вот с кем я работаю, миссис Лоу. Неудивительно, что люди пропадают, исчезают среди бела дня. Я только удивляюсь, что еще никто не украл наш проклятый город, целиком, вместе с церквями, борделями, воскресными школами, клубами для гольфа и похоронным бюро.

Джоунс вернулся со сверкающим стаканом. Харт налил в пего пенящейся жидкости. Миссис Лоу поежилась. Она представила губы, вымазанные жирной помадой, которые только вчера тянули пиво из кубка для падших, представила так явственно, что к горлу подступила тошнота.

– Отхлебните, не пожалеете. – Харт придвинул стакан.

Джоунс застыл у стены.

«Ничего не поделаешь, я у них в гостях, а не они у меня. Если я разругаюсь с этим толстым подонком, вообще ничего не удастся добиться. Ничего». Она протянула руку, вздохнула – холод чистого стекла подействовал благотворно – и уж совсем решительно сделала глоток. «Какая гадость, единственное спасение, что холодная гадость».

– Ну и как?

– Что как? – не поняла Розалин.

– Пиво как? – уточнил Харт и одним глотком опорожнил банку.

– Хорошее, – вяло подтвердила Розалин.

«Опять врет. По роже вижу – пива терпеть не может. Но соображает: лучше похвалить пиво, чем уйти с носом. Крошка не знает: пей она хоть жидкость для полировки мебели – помогать ей не буду».

– Значит, пропал Марио Лиджо? – Харт посмотрел на Джоунса, как бы приглашая его принять участие в поисках пропавшего в магазине маленького мальчика. – Я считаю так, уважаемая миссис Лоу: будем говорить начистоту.

– Конечно! – великодушно кивнула Розалин. – Я люблю откровенных людей.

«Это уж точно», – Харт ухмыльнулся.

– Так вот, несмотря на то что этот самый Лиджо был принят в вашем доме, он, как бы это выразиться поделикатнее, профессиональный негодяй.

Розалин поняла: нужно молчать, молчать как ни в чем не бывало. На ее высокомерие Харту наплевать, а деньги, ее огромные деньги, при одном упоминании о которых у Харта должно было щипать в носу, ей не принадлежат, и уж кто-кто, а Харт это прекрасно знает. Она сделала еще глоток и про себя отметила, что не такая уж это гадость. «Гадость или не гадость – дело привычки, остальное – интеллигентские бредни». В ее устах это было самым жестоким оскорблением. Денег у интеллигентов никогда не бывает в приличных количествах. Так, прикрыть кое-что. Выпить кое-где с не очень дорогой обожательницей. Все. На большее интеллигентов не хватает. А почему? Да потому, что они, во-первых, не любят работать, а во-вторых, обожают трепаться. Розалин всю жизнь предпочитала молчаливых денежных мужчин.

Харт смаковал ситуацию. Он так увлекся, что даже перестал вытирать пот со лба. Только когда тонкая струйка попала в глаз, он всплеснул руками и схватил платок.

– Так вот, – тщательно осушив физиономию, не без удовольствия повторил Харт. – Марио Лиджо – проходимец! Уж извините, а куда денешься? Если проходимцев не называть проходимцами, меньше их не станет. Не станет? – обратился он к дремлющему Джоунсу.

Тот встрепенулся. Сразу понял что к чему. Какое счастье быть человеком, у которого на любой вопрос всегда готов ответ'

– Пожалуй, вы правы, сэр.

– Видите, – обратился Харт к миссис Лоу. Она безучастно слушала. – Видите, мой коллега, один из лучших служащих полиции – не смотрите, что он подает немытые стаканы, с кем не бывает, – подтверждает: Лиджо – проходимец! Что отсюда следует? Много чего. Поступки проходимцев непредсказуемы. Вот, кстати, почему их, как правило, ненавидят так называемые приличные люди. Увы! Приличные люди часто ленятся шевелить мозгами. А сейчас это – непозволительная роскошь. Такая жизнь: не будешь шевелить мозгами, – Харт брезгливо хлопнул ладонью о ладонь, будто сбросил мокрицу, – тебя размажут по стене. Чем хороши проходимцы? Они никогда не ленятся шевелить мозгами. Они вообще не ленивые люди, хотя принято считать как раз наоборот. Ваш-то был живчик, поди?

Розалин с удовольствием запустила бы стаканом в эту опять блестящую потом рожу. Но ее обладатель точно знал, что собеседница этого не сделает никогда, знала и сама Розалин. Поэтому крепче сжала стакан и, превозмогая отвращение, отпила из него.

– Кажется, входите во вкус? – Харт прищурил глаза. – Всегда так с вашим братом. Сначала ни-ни, йотом за уши Не оторвешь. Сложные вы ребята. Я имею в виду женщин. Очень сложные. Сначала входите во вкус, потом влипаете в историю.

Явного издевательства Розалин стерпеть не могла. Она вскочила так резко, что стул отлетел в сторону.

– Послушайте, вы! – Миссис Лоу широко открыла рот, и Харт не удивился, если бы из него сейчас хлынула раскаленная лава. – Вы забываетесь. При чем здесь история? Я не из тех, кого привозят ваши захребетники. Не из тех! Я могу обратиться к тем, кто вас назначает. Предел есть всему! Понимаете? Всему!

Харт кивнул Джоунсу, тот поставил стул на прежнее место и отошел к степе.

– Напрасно вы так, миссис Лоу. Совершенно напрасно. Разве я сказал, что вы из тех? Побойтесь бога. Я прекрасно к вам отношусь. Считаю вас женщиной разумной, даже необыкновенной в некотором роде. Стакан у нас действительно один. Может, зря я сказал вам, кто из него пьет? Виноват. Я как-то не придал этому значения. – Его голос стал жестким. Розалин смекнула: игра кончилась, и снова села. – Что касается ваших угроз обратиться к тем, кто меня назначает, то вот что я вам скажу: в радиусе пятисот миль нет ни одного человека, который мог бы решить мою судьбу, хотя нас назначают и избирают, конечно, по воле местных налогоплательщиков. Зарубите себе на носу. Есть вещи, куда лезть не стоит. Вам остается масса интересного: любовники, вечеринки, пикники, легкий разврат, в рамках христианской морали, разумеется. Согрешил – помолись, два раза согрешил – два раза помолись, и так далее, чтобы был полный баланс грехов и добродетелей. Вы не хуже меня все знаете. Теперь о вашем любовнике – к чему нам всякие недомолвки? – я считаю: он покушался на жизнь вашего сына. Ничего не вышло. У него сдали нервы. И он дал деру. Советую подыскать другого! Наладчика, настройщика, кавалера – назовите как вам угодно. Вашего дружка на территории Штатов нет. Да и смешно было бы!

– Его можно найти в Европе. – Розалин была смущена, тем более смущена, что никогда не поверила бы, что способна испытывать такое чувство.

– Давайте сразу договоримся: хотите, чтобы нашли че

ловека, который пытался убить вашего сына, или чтобы нашли вашего любовника?

А какая разница? Разве это не один и тот же человек?

Впервые в глазах Харта мелькнуло нечто похожее на уважение или, во всяком случае, на любопытство.

– Считайте, что я хотела бы найти преступника, – веско добавила миссис Лоу. Она уже успела взять себя в руки.

– Совсем другое дело. Конкретное предложение – конкретный ответ. Вы, – Харт снова отхлебнул из банки и указал ею на миссис Лоу, – поручили искать человека, покушавшегося на убийство вашего сына, частному детективу, миссис Уайтлоу. Почему бы и не обратиться к ней? Зачем тревожить беспомощную полицию? Вы же так думаете о нас? Так. Не надо скромничать. – Розалин молчала. Харт продолжил: – Дело в том, что вам гораздо важнее найти любовника, чем преступника. Тут возникает один тонкий момент. Вы же не хотите, чтобы вашего голубя засадили годков на тридцать – тридцать пять? Не хотите! Значит, вы уверены: он не виноват. Откуда берется такая уверенность, вот о чем я хотел бы вас спросить?

– Вот и все, – сказал Дэвид Лоу. Он снова сидел, облокотившись па руль. Элеонора – на заднем сиденье, как и час назад.

– Что – все?

Она заглянула в зеркальце заднего вида. Волосы растрепались, и помада, конечно, была размазана. Вечно забываешь стереть эту дьявольскую помаду. Но невозможно же помнить еще и об этом. _х

– Дождь кончился.

– А! – Она опустила ноги и, не глядя вниз, хотела нащупать туфли.

. – Туфли в твоей машине, – тихо проговорил Лоу.

– А, верно.

Она поправила волосы и поняла, что говорить не о чем. Лоу молчал и, вполне вероятно, думал то же самое: говорить не о чем.

«Что я должна делать? Сидеть и молчать, или выйти, не прощаясь, сесть в свою машину и уехать, или затеять ни к чему не обязывающее щебетание, или томно дышать, стараясь перехватить его взгляд, или…»

– Холодно? Включить обогрев?

– Не-а, – Элеонора нажала на ручку. Дверь открылась. В машину ворвалась влажная пыль. – Я поеду?

Он повернулся, сжал ее запястье и еле слышно проговорил:

– Я бы сказал что-нибудь хорошее. Просто не умею. Л лишь бы говорить – по-моему, ни к чему…

– Угу, – она кивнула и пошла по песку, ноги зарывались по щиколотку.