Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

– Бухта. Гора Инасаяма, – шептал Гурвиц, – река Ураками, католическая церковь Ураками тэнсюдо. Дополнительные ориентиры на правом берегу бухты: при подлете с востока – католический собор Оура тэнсюдо, конфуцианский мавзолей Косибе, в самой глубине бухты в месте впадения реки – городской рыбный рынок Гёси…

– Что бормочешь? – Уиллер тронул пилота за плечо.

Гурвиц вздрогнул, посмотрел на врача и проговорил: – Подходим к финишу.

– Где финишная лента? Кто ее натянет?

Уиллер придвинулся ближе, ему показалось, что Гурвица бьет легкая дрожь.

– Наша финишная лента в Нагасаки. Натянем мы.

Игра слов, титул микадо буквально переводится с японского как «величественные врата».

Сами. Спрашивать ни о чем не надо. Пока все. Завтра дадут окончательные инструкции.

Байден покатывался от хохота: аховые похождения! Гурвиц уткнулся в карту. Уиллер был профессиональным врачом. У него уже развился нюх на смерть. Он чувствовал ее неистребимый' запах. Он не знал, что ожидает их через несколько дней. Но можно смело предположить: их усилия обойдутся кому-то дорого.

Утром следующего дня, после очередного посещения начальства, Гурвиц собрал экипаж. Пилот был подтянут п подозрительно немногословен.

– Будут бомбить японские города. Целей несколько. Еще в мае было выбрано четыре города. Среди них Нагасаки. Все решит метеорология. Для бомбометания нужна прямая видимость.

Байден смотрел прямо перед собой. Сама серьезность: он легко переходил от благодушия к сосредоточенности. Ему все было безразлично. Он столько раз бомбил цветные квадратики, раскинувшиеся далеко-далеко внизу, что сообщение Гурвица не могло его ни насторожить, ни тем более потрясти. «Хуже, чем в Дрездене, не будет. Нет, не будет. Невозможно, чтобы было хуже. У нас самолет-разведчик, значит, роль всего лишь вспомогательная. Кто, чем, кого будет бомбить, меня интересует мало».

Уиллер прикоснулся к родимому пятну. Он делал это всегда, когда нервничал;

– Там скопления войск или важные военные объекты?

– Естественно, – пожал плечами Гурвиц. – Иначе кто бы и зачем затеял эту бомбардировку?

Он держал в руках ту же карту, что и вчера вечером. Она была свернута в маленькую тонкую трубочку.

– Дай посмотреть, – попросил Уиллер.

Гурвиц неохотно протянул карту. Бумага была шероховатой, крупнозернистой и теплой, наверное, оттого, что руки пилота давно сжимали ее. Врач развернул трубочку: подробный план Нагасаки. В самом центре городской застройки красовался заштрихованный кружок, к нему тянулись две пунктирные линии.

– Что означает пунктир? – Врач еле заметно улыбался.

– Курсы, с которых можно заходить на цель. – Гурвиц смотрел под ноги.

«Кружок в центре города и есть цель?» – хотел спросить Уиллер, но не спросил – и так очевидно.

Через плечо врача заглянул Байден и, дурачась, пропел:

– Насколько я понимаю, перед нами центр дивного города?

Тут Уиллер нс выдержал – кривлянье Байдена докопало его – и, словно Гурвиц обидел его лично, с вызовом бросил:

– Хочешь сказать: здесь большие скопления войск? – Уиллер ткнул пальцем в красный кружок.

– Не умничай! Понял? – Гурвиц сорвался. Он выхватил карту из рук врача и пошел к самолету.

Через несколько минут начинался очередной тренировочный полет.

«Редкое явление! – подумал Байден. – Гурвиц выпустил пар!»

С тех пор они больше не говорили о предстоящей операции. Они совершали по два вылета в день, отрабатывая заходы с востока и с запада. Уиллер свирепел, выслушивая бесконечное бормотание Гурвица: «Остров Накадори. Промахнулись! Нужно было заходить восточнее». Илп: «Видишь, палец торчит – полуостров Нагасаки. Вышли божественно. Тютелька в тютельку. Теперь вверх по пальцу километров шестьдесят, и город под нами. Хоп-ля».

Байден ловил музыку. Он любил джаз. Особенно Гленна Миллера. Его гнали десятки радиостанций. «Какой композитор! Летчик. Какая музыка!» – с восторгом говорил Байден и смотрел на фотографию Миллера, прикрепленную к приемнику. Милое, интеллигентное лицо в очках без оправы. Миллер был близорук. Впрочем, для самого Миллера это обстоятельство не имело уже ровным счетом никакого значения. Его самолет поднялся где-то над Ла-Маншем, чтобы больше никогда не приземлиться. Музыка осталась. Вселяющая радость, часто веселая, пногда тапнетвенная, иногда беспечная.

Рано утром шестого августа бомбили Хиросиму. Погода стояла великолепная, начинался жаркий день. В восемь часов пятнадцать минут утра над городом взорвалось ЭТО.

Утром седьмого августа центральное помещение храма Кодайдзи в Нагасаки пересек сухонький старичок. Он обогнул семиметровую статую Будды, посмотрел на божество и, не оглядываясь, вышел. В нескольких сотнях метров от храма продавались газеты. Он купил одну. Вернулся к храму, остановился у гробницы Такасима Сюхан, первого в Японии специалиста по западному вооружению. Такасима Сюхан познакомил соотечественников с войной по-христпапски. Странное совпадение: у гробницы знатока западных армий

старичок раскрыл газету. В ней сообщалось: «На Хиросиму сброшена новая бомба. Имеются большие разрушения». Вместо слов зажигательная бомба, которые часто появлялись в сводках новостей, стояло: новая бомба.

Вечером восьмого августа члены экипажа ГУБ (Гурвиц, Уиллер, Байден – находка Гурвица; душеГУБы – корректировка Уиллера) почти не разговаривали друг с другом. Гурвиц углубился в книгу. Уиллер колдовал над какими-то шприцами и пузырьками. Байден листал журнал. Он уставился на фотографию ослепительной блондинки. Долго вертел глянцевый разворот перед собой и, ни к кому не обращаясь, выдавил: «Ух!»

Гурвиц отложил книгу в сторону, посмотрел на блондинку. Уиллер только что закончил возню с медицинским саквояжем. Он посмотрел на пилота и понял, что тому тоже паршиво. Уиллер подумал: «Я несправедлив к коротышке. Бедняга не может сделать того, чего сделать не может, мы не властны осуществлять выбор».

– Что читаем? – дружелюбно спросил врач.

– Восстание на Кюсю. 1637 год. Восстание под христианскими лозунгами. Еще, триста лет назад они рассчитывали, что христиане им помогут. Почему-то про христиан всегда думают, что они обязательно помогут. Про иудеев так никто не думает. – Гурвиц улыбнулся. – В Нагасаки были массовые казни. На площадях были установлены плахи с головами казненных. Вдоль дорог, ведущих от побережья в глубь острова, стояли деревянные кресты с распятыми на них японцами-христианами. Вокруг Нагасаки много скал с расщелинами. Из них бьют минеральные источники. Кипящие источники. – Гурвиц на мгновение замолчал и продолжил: – Людей варили заживо. Варили в облаках сернистых испарений. Расщелины называли Большой и Малый ад.

Никто никогда не ожидал, что Байден, тем более склонившийся над фотографией роскошной блондинки, способен на замечание типа:

– Завтра Большой, Малый и еще черт знает какой ад повторятся.

И тем не менее Байден сделал такое замечание. Все умолкли.

Вечером восьмого трое еще раз осмотрели самолет. В кабине стояли два металлических контейнера, которых раньше не было.

– Что это? – Байден пнул ногой один из них.

– Посмотри, – устало кивнул Гурвиц.

Байден открыл контейнер и увидел аккуратно уложенные пачки разноцветных листовок. Он взял одну из них, нежнорозовую, как постельное белье.

– Что это? Что здесь написано? – Байден ткнул в иероглифы, отпечатанные на листовке, и вопросительно посмотрел на Гурвица.

Тот протянул руку, взял листовку, повертел и безразлично швырнул в контейнер.

– Что написано? Ничего особенного, всего два слова: ЧАС ПРОБИЛ. – Он плюнул в темноту. Снизу донеслось нечленораздельное ворчание, что-то зазвенело. – Кажется, я попал в темя технику.

Ночь пролетела незаметно. Так думал каждый из членов экипажа о напарниках, на самом деле это была самая долгая ночь для всех троих.

В одиннадцать часов утра девятого августа над Нагасаки раздалось мерное гудение бомбардировщика. А еще через две минуты в небе вспыхнуло ЭТО. Вся равнинная часть города вдоль русла реки Ураками была сметена ураганом огня. Превратились в пыль 2652 дома, 5441 – был разрушен…

По свидетельству очевидцев – их показания подтверждены и внесены в документы – за час до бомбардировки над городом пролетел самолет-разведчик и сбросил тысячи разноцветных листовок. Они весело кружились над городом, как большие тропические бабочки. Бумажные прямоугольники медленно опускались на землю. Когда первый из них достиг ее поверхности, стали видны слова: ЧАС ПРОБИЛ.

С земли невозможно разглядеть экипаж самолета, даже если самолет летит не очень высоко. Никто не знал в лицо тех, кто сбросил на город разноцветные листовки.

– Хорошо, что «джапсам» наподдали. – Полковник дотронулся носком ботинка до водостока из бамбука. – Это мадаке, капитан, или нет?

Капитан Марден после первого неудачного разговора с полковником о бамбуке стал осторожнее и ответил примерно так:

– Черт его знает.

Полковник удовлетворенно улыбнулся: капитан, как видно, нашел самую удачную форму ответа.

Вечером полковнику позвонили и просили откомандировать капитана Мардена. Полковник для порядка упирался, скорее по инерции, чем из-за того, что Марден был ему ну—

жсп. Без переводчика он мог обойтись, без собеседника – нет, вот в чем дело.

В середине августа Марден покинул Окинаву и отбыл в распоряжение генерала Макартура.

Над токийским заливом кружили чайки, задевая гладь моря белоснежными крыльями. С высоты птичьего полета линкор «Миссури» казался игрушечным корабликом с орудийными стволами не толще спички. На палубе корабля суетились какие-то люди. По ковровой дорожке к столу шли небольшие фигурки в черных цилиндрах и черных фраках. Все сгрудились. Люди в белых мундирах напоминали белых чаек на привязи.

Марден вообще не любил толчеи, особенно когда тебя оттирают в сторону нахальные ребята с блицами и кинокамерами в руках. Поэтому он стоял в стороне. Капитан прислонился к ограждению палубы и мечтательно смотрел в покрытую дымкой даль. Рядом остановился человек в строгом сером костюме, с проседью на висках. Он затянулся тонкой голландской сигарой, стряхнул длинный столбик пепла и неловким движением задел капитана.

– Простите, капитан, – сказал он медленно, как говорят людям, которых когда-то встречали, облик которых стремятся вспомнить и никак не могут. Капитану тоже показалось, что он где-то видел этого человека.

– Сэр Генри! – крикнул молодой офицер, пробегавший мимо. – Поздравляю вас, сэр Генри. Скоро домой! Вы, как никто другой, много сделали для сегодняшней церемонии.

Мужчина с сигарой устало усмехнулся.

В этот момент человек небольшого роста, с желтоватой кожей и глубоко посаженными глазами, прикоснулся к полям черного цилиндра, поспешно отдернул руку и поставил подпись под актом безоговорочной капитуляции. Война на Тихом океане закончилась.

Громада линкора чуть подрагивала. Было второе сентября 1945 года. Закончилась вторая мировая война.

Чайка пронеслась совсем близко от Мардена, и он подумал: летают чайки, далеко на Окинаве полковник жует ананас, скоро многие начнут возвращаться домой, и все пойдет своим чередом. Капитан стоял, крепко сжав поручни, и пристально всматривался в горизонт. Совершенно случайно оказалось, что капитан Марден смотрел именно в сторону Нагасаки, но увидеть он ничего не мог. Даже по прямой расстояние между Токийским заливом и бухтой Нагасаки никак не меньше тысячи километров.

СЕДЬМОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Погода окончательно испортилась. Подруга Жанна, пользуясь метеообстановкой, стала приходить чаще. Андрей поймал себя на банальной мысли, что человек ко всему привыкает. Если нет другого выхода и раздражитель неизбежен, надо постараться, чтобы последний перестал быть таковым. Когда Наташа крутила носом и скептически оценивала покрой его брюк, он напоминал ей: если вам не досталось то, что нравится, надо сделать так, чтобы вам нравилось то, что досталось. Бернард Шоу! А почему Лихов полагал, что только ей нужно это помнить? Вот и нет. И ему это вовсе не помешает. Наоборот. Он смотрел на подругу Жанну и уговаривал себя, что ничего особенно отталкивающего в ней нет. Ну, не умна! Подумаешь. Кто вообще знает, что такое умный человек? Ну, вульгарна. А может, и нет? Может быть, просто он – воинствующий ханжа. Ханжа в личине человека с широкими взглядами. Жуткая разновидность… Он поежился. А что? Вовсе не исключено. Вовсе.

Больше всего раздражало, как быстро Жанна сходится с людьми, самыми разными. Ему это давалось лишь усилием воли, когда требовали обстоятельства. И бывало обидно, с какой поспешностью окружающие принимают на веру роль простака, которую он на себя в таких случаях брал. Правда, так он думал вне работы: сослуживцы за глаза называли его «кремень». Лихов недоум, евал: почему?

Сегодня днем у них с Наташей возникла перепалка, абсолютно пустопорожняя, беспредметная. Перепалка бытового оттенка. Кто-то что-то положил не туда, или взял не оттуда, или рассыпал, пролил, не учел, не предположил, не подумал о другом… Вот-вот, кажется, именно таким был подтекст – не подумал о другом. Кто о ком не подумал, вспомнить уже трудно, но резкие слова и неизвестно откуда берущаяся обоюдная свирепость поразили и того и другого.

Они сидели молча. Молчание такого типа может вылиться в бурное примирение или в окончательный разрыв. За минуту до того как отчаяние ли, или смелость и безрассудство заставят кого-то из них произнести первые слова, совершенно невозможно предположить, что же произойдет.

Каждый думал о том, что сейчас лучше всего нейтральное начало. Ничего не значащая фраза. Максимально бесцветная, не имеющая отношения ни к одному из них. Ему казалось, что он зачеркивает телетайпно всплывающие в голове варианты: нет, не то, и снова не то, не подходит, опасно – она может неверно меня понять… и тогда срыв, ожесточение, гибель отношений.

У нее меньше терпения или требования не настолько жесткие, как у него. Она садится вполоборота. Понятно почему. Вот-вот могут брызнуть слезы. Не хочет, чтобы он видел ее плачущей. Не только потому, что в слезах она растерянна и беспомощна, но и потому, что краснеют глаза и исчезает привлекательность. Потом, когда все так или иначе образуется, он забудет ее беспомощность и растерянность, но красные глаза забыть непросто, непросто забыть неожиданно проглянувшее несовершенство лица.

– Гурвиц, Байден, Уиллер, экипаж самолета, и Розенталь, Харт, доктор Барнс – одни и те же люди? – У нее подрагивают губы, руки теребят конец махрового пояса.

– Одни и те же.

– Почему они изменили фамилии?

– Обстоятельства заставили. – Он рад, что разговор начался именно так. Нехудший вариант. Еще несколько фраз – и опасность останется позади. Оба понимают, что с каждой фразой общего разговора призрак разрыва тускнеет. Он, как злой джинн из доброй сказки, втягивается в бутылку. Каждый из них хочет, чтобы это произошло поскорее.

И когда над дьявольским сосудом будет куриться лишь легкий дымок, кто-то из них схватит пробку и заткнет выход джинну. Посиди-ка там до следующего раза, дружочек!

– Какие обстоятельства?

– Серьезные. Очень серьезные.

– Значит, Элеонора докопается, чем связаны в прошлом эти трое? – Она поворачивается и смотрит ему прямо в глаза. Она уже не боится расплакаться. Еще чуть-чуть, и пора хвататься за пробку. Андрей думает: «Из-за чего я завелся? Она не хочет мне зла. Нет. Она хочет, чтобы у нас все было хорошо».

– Помнишь, как она прикидывала, отчего это такие разные люди любят одну и ту же марку пива. Все трое воевали на Тихом океане, все трое неохотно говорят об этом. Она цепкая, Элеонора. Если она поняла, что у троих – Харта, Розенталя и Барнса – общее прошлое, то она узнает и все остальное.

– При чем здесь Дэвид Лоу? При чем здесь покушение, происшедшее через тридцать пять лет после окончания войны. Почему так много людей вовлечено в историю с Дэвидом Лоу?

– Помнишь, ты говорила, что «Харту» (не тому, что в Роктауне, а Харту нашего разлива) сказали в беседке: мы все повязаны. Это правда. Мы все связаны. Часто кажется: в каких-то событиях мало участников, а в других много. Неверно. Все участвуют во всех событиях. Не всегда можно поверить в такое: каждый из нас – нитка огромного полотна человеческого бытия. Выдергивать нити из него безнаказанно никому не удается. Иногда наше участие очевидно, иногда скрыто. Всегда можно соединить цепью смерть маленького мальчика в штате Нью-Мексико, маленького мальчика, который пил радиоактивную воду, и скандал в Роктауне. И эта цепь не будет искусственной. Другое дело – в ней много звеньев. Но каждое из них крепко спаяно с другим, спаяно навсегда.

Выглянуло солнце. Ненадолго. Оно согрело комнату. Хоть немного, но согрело. Пусть на тысячную долю градуса, но температура стала другой.

– Он навсегда останется прикованным к постели?

Себя она уже не жалеет. Понятно. У нас, как ей кажется, все налаживается. Она тут же начинает жалеть разбитого параличом Лоу.

– Какое несчастье. От чего происходят все несчастья?

 Андрей поднимается. Снова выглядывает солнце. Они идут навстречу друг другу: он и солнце, которое радо возможности заявить о своем существовании.

– Все несчастия происходят от непонимания сторон. Сторонами могут быть кто угодно и что угодно. Он и она, две научные школы, племена, нации, страны, народы, живое и неживое, вчерашнее и сегодняшнее.

– А президент что, один решал: бросать или не бросать бомбу?

– В мемуарах он писал: именно его «да» решило спор. А генерал, контролировавший тогда научные работы над секретным оружием, заметил: «Президент не так уж много сделал, сказав «да». В те времена потребовалось бы огромное мужество, чтобы сказать «нет».

– Почему?

– На разработку атомной бомбы угрохали почти два миллиарда. Если бы война закончилась без ее применения, трата денег могла показаться бессмысленной. А от насмешки до осуждения – один шаг.

– Опять деньги, – вздохнула Наташа.

– Не просто деньги – денежные мешки. Готовые на всё, чтобы продемонстрировать миру свою власть.

– Я скучаю. – Первая улыбка. – Скучаю без продолжения. Нельзя надолго оставлять Элеонору.

– Нельзя, – соглашается он.

О СОБЫТИЯХ 14–18 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

«Надоело все. Даже перестала замечать окружающее. Может быть, остановить машину? Искупаться? Нет купальника. А кто увидит? Да и не думаю, что зрелище такое уж отвратительное».

«Хонда» затормозила и съехала на песчаную обочину. Элеонора переключила передачу и остановилась почти у самого края пустынного пляжа. Вышла. Песок оказался неожиданно глубоким – она увязла по щиколотку. Сбросила туфли, а через минуту уже стояла только в легкой рубашке, которую развевал ветер. Песок был прохладным. Она подошла к воде, провела ногой по влажной полосе. Из образовавшейся в песке лунки выскочил маленький краб. Он застыл в нерешительности: Набежала волна и смыла скромного краба.

Элеонора вернулась к машине, быстро скинула рубашку и стремглав бросилась в воду. Она проплыла метров пятьдесят и перевернулась па спину. Солнце висело прямо над головой. Тишина. Берег был пустынным, и серебристая машина напоминала космический корабль на поверхности желтой песчаной планеты.

Медуза скользнула вдоль спины и ушла в глубину. Вода была как расплавленный аквамарин. Элеонора закрыла глаза: казалось, опустились кроваво-красные шторки. Не успевала волна смочить лицо, как солнце высушивало воду до капли. Элеонора открыла глаза. «Не может быть!» Урчал автомобильный мотор. Приподняла голову и увидела «форд» цвета золота ацтеков – ее любимый цвет. Чей-то автомобиль остановился в десятке метров от ее стоянки. Из машины вышел мужчина в синей фуражке с длинным козырьком. Фуражку украшал герб, ослепительно блестевший на солнце.

«Так, – с досадой подумала она, – теперь мне сидеть здесь до скончания века. Современный мужик! Ха-ха. Черта с два он уйдет, пока я не вылезу». Элеонора разозлилась. Надо же было остановиться ему именно здесь, именно тогда, когда она раз в столетие решила искупаться. Пляж тянется на уйму миль. Так нет же, угораздило. Откуда он взялся? На дороге – ни души. Даже встречные машины не попадались. Зной разогнал всех по углам. Мужчина стоял, опершись о капот, и смотрел на море. Видел он Элеонору или нет? Трудно сказать. Он сделал несколько шагов вперед и остановился напротив открытой дверцы «хонды».

«Сейчас увидит горку предметов моего туалета», – неприятно кольнуло Элеонору, но мужчина тут же пошел вперед и уселся у самой воды. Наиболее яростные из штилевых валов доходили до носков его ботинок.

Прошло пять минут, десять, потом Элеонора потеряла счет времени. Подплыла к берегу метрах в трех-четырех от мужчины. Козырек фуражки навис так низко, что различить черт его лица она не могла.

«Что-то неуловимо знакомое? Нет, откуда же? Вообще все это неприятно. Придется просить этого дурака отвернуться, если сам не догадается убраться отсюда».

– Послушайте. – Голос Элеоноры был таким жалобным, что даже Казанова покинул бы пляж без дальнейших увещеваний. – Послушайте! Дайте мне выйти. Я раздета.

– А разве я не даю? – ответил мужчина, глядя себе под ноги.

«Вот дерьмо! Так и знала: будто никогда в жизни не видел голой бабы. Ну, увидит! Какое сокровище! Ну, пробежит в его паршивых мозгах какой-нибудь сигнал, импульс, раздражение, черт его знает, что там у них бегает. Неужели взрослому человеку нечем больше заняться…»

Ее размышления прервал голос:

– Вы что, не понимаете? Я ничего не вижу. Посмотрите, какой козырек. – Он постукал пальцем по невообразимых размеров козырьку и демонстративно натянул фуражку еще глубже – виден был только подбородок.

«Действительно, ничего не видит. – Она почти поднялась и снова юркнула в воду. – Только выйду, он конечно же снимет фуражку и…»

– Вы обалдели?! – Элеонору стегнул хохот. – Не буду я снимать фуражку. Не буду. Вы решили, я сгораю от желания увидеть вас? Мания величия! Может, наоборот. Может, вы сгораете от желания увидеть меня и сейчас начнете срывать с меня одежду? Я же так не думаю.

Элеонора решительно поднялась. Мужчина сидел неподвижно. Когда она проходила мимо, он сказал, не поднимая головы:,

– Когда оденетесь – вернитесь. Надо поговорить.

Она поспешно набросила на себя одежду, а туфли не надела: ходить по песку. приятно босиком. О чем хочет говорить с ней этот человек? Чувство опасности, возникшее при его появлении, покинуло миссис Уайтлоу. У субъекта в синей фуражке было явное позиционное превосходство, когда она выходила из воды. Он не, воспользовался им. Наверное, разговор более чем безобидный? Вряд ли. Зачем ехать в такую даль, в конце знойного дня, по пустынной дороге? Нет, такие путешествия не предпринимаются для развлечений. Он должен был предположить, что, оказавшись у машины, Элеонора попробует улизнуть – она могла хотя бы попытаться это сделать, – значит, доверяет, вернее, хочет убедить в том, что доверяет.

Миссис Уайтлоу не отчаянно бесшабашная, бездумная особа. У нее нюх на опасность, на подлинную опасность, а не призрачную. Поэтому она застегнула пуговицы на рубашке и не спеша пошла обратно к воде. Села рядом с мужчиной. Какие у него длинные ноги, намного длиннее, чем у нее, а она не маленькая.

– Ну как? – спросил он,

– Что как? – Элеонора утопила ступни в песке.

Он сбросил фуражку. На солнце блеснули коротко стриженные волосы с проседью. Она узнала его сразу, особенно глаза, светящиеся иронией, с лапками морщин в уголках.

Вот откуда было ощущение чего-то знакомого. Конечно, она знала этого человека. Перед ней сидел Дэвид Лоу собственной персоной.

– Вы? – только и вымолвила Элеонора.

Она ожидала увидеть кого угодно рядом с собой, но мистера Лоу? Нет! Никогда. Ни за что.

– Мне стало лучше. Когда мне становится лучше, советы г. рачей перестают существовать. Я всю жизнь делал толь-ко то, что хотел. Глупо менять привычки, прожив половину жизни. – Он широко улыбнулся: понимал, что в сорок один, после всего, что случилось, говорить о половине жизни более чем оптимистично, если не откровенно самонадеянно. – Взял и удрал,

Миссис Уайтлоу подумала: начиная с купания, если вычесть несколько неприятных минут после появления Лоу, уже давным-давно ей не было так хорошо.

– Как вода?

– Отличная. Надеюсь, купаться вы не полезете?

– Полезу. Зачем бы я спрашивал?

Лоу говорил как будто грубо, но располагающе. Элеоноре всегда нравилась такая манера у мужчин. С удивлением отметила, что ей вообще все нравится в облике нежданного соседа: глубокие складки, начинающиеся в углах губ и устремляющиеся вниз, мощная шея, густые, красиво изогнутые брови… Больше всего ее прельщало* лукавство собеседника, не явное, а еле уловимое, то в подтексте, то в усмешке, которая чуть трогала его тонкие губы. Над верхней тянулась полоска колючих усов, почти черных, с двумя-тремя седыми волосками.

– Хорошо в воде? – Щеточка усов поползла вверх.

– Об этом вы и хотели поговорить?

Ей передалось его настроение. Такое настроение часто возникает в отдаленных, безлюдных и непременно живописных уголках, когда человек и природа остаются наедине и оба удивляются, как же им хорошо вдвоем. Во всяком случае, человек удивляется.

– Я вас совершенно не знаю. – Лоу откинулся на локти. – Сначала поговорим просто так: вы поймете, кто такой я, или подумаете, что поймете, я попробую понятё вас. Нельзя же сразу обрушиваться на незнакомого человека с ужасающе важными проблемами. – Из его слов становилось совершенно ясно, что понятие проблемы для него смешное, даже неприличное, и он не любит людей, набитых ужасающе важными проблемами, как трубка табаком. – Вода теплая?

– Очень, – с готовностью откликнулась Элеонора.

– Плохо. Не люблю теплую воду – раздражает, липкая п много медуз.

Он повернулся к ней лицом, испещренным мельчайшими морщинками, и, улыбаясь, уточнил:

– Вы замужем, конечно?

Миссис Уайтлоу была уверена – он знает о ней все. Если вдруг она спросит: «А разве вы не знаете?» – он ответит: «Знаю, но важно посмотреть, как женщина отвечает на этот вопрос». Ее вопрос: «Почему важно?» – «Чтобы знать, как себя вести с ней», – парирует он. «Можете себя вести как угодно, но только прилично. Почему прозвучало слово «конечно»?» – «Потому что если женщина не живет с мужем, то на вопрос: вы замужем, конечно? – она, скорее всего, ответит: конечно, нет. А это важно для собеседника. Важно знать, живет женщина с мужем или нет». Она уточнит: «Для чего важно?» Он растянет цепочку усов, складки, рассекающие щеки, станут еще резче, и ответит, например, так: «Для тактики обольщения, вот для чего это важно». И обоим станет ясно, что именно об этом он и не думает.

Элеонора запрокинула голову, так что волосы коснулись песка, и заметила:

– Уже нет, не замужем то-есть.

Он промолчал, давая понять: ответ единственно верный. Выпрямился, обхватил колени и бесцветно произнес:

– Страшно.

Было совершенно неясно, вопрос ли это, или ответ на собственные мысли, или просто случайно вырвавшееся слово, которому и значения придавать не стоит. Элеонора глубоко вздохнула. Он посмотрел на высокую, вздымающуюся грудь и повторил:

– Страшно.

– Не понимаю. О чем вы?

Он ответил быстро, с несвойственной грустью, впервые без тени иронии:

– Страшно за вас.

– Разговор начался?

Элеонора смотрела на тучу. Она появилась над горизонтом и разрасталась так быстро, как это бывает только на море. Подул прохладный ветер. Гребни волн сразу вздыбились, и одна из них залила матовые мужские туфли.

– Ах ты, черт подери, – Лоу отдернул ноги. – Ну вот. – Он с детской растерянностью развел руками и посмотрел на нее.

Опа рассмеялась, поболтала босыми потами и, как пастор с амвона, нараспев и с подчеркнутым уважением к пастве, заметила:

– Босые всегда выигрывают. Видите. Вам страшно за меня? Почему? Обычно во всякие истории попадают как раз те, кому страшно за других. Мне, например, за вас не страшно. Вы – сильный человек. У вас были неприятности. Ну и что же? Нормально. У всех неприятности, они всюду и всегда, как воздух. Неприятности – как острая приправа к пресному благополучию. Мне за вас не страшно, поэтому ничего плохого не случится ни с вами, ни со мной.

– А что-нибудь хорошее случится? С вами и со мной… – с обычной иронией поинтересовался Лоу, делая упор на последних словах.

– Посмотрим, – она уперлась подбородком в колени и, склонив голову набок, заглянула в глаза Лоу.

«Милое существо. Обыкновенная женщина безо всяких выкрутасов. Красивая. Не очень счастливая. Способная на поступок. На добрый поступок. Женщина в ожидании. Она понимает*, что-то должно быть. Но когда? Кто это будет? Надоело ждать. Надоело приходить в пустую квартиру. Бросать белье в машину, сто раз за вечер открывать холодильник, иногда искоса взглядывать на безмолвный телефон, прикреплять рулон туалетной бумаги, каждый раз роняя палочку-зажим. Надоело вворачивать лампочки и маленькой электрической дрелью делать дырки неизвестно для чего. Она все это может. Это совсем не сложно, в сущности. Но надоело. Надоело болеть и, лежа в кровати, не слышать из кухни: «Чего тебе принести, дорогая?.. Может быть, выключить телевизор, ты уснешь?.. Деточка, не кричи, у мамы головка болит! Тебе не дует? Надень свитер! Не надо, не надо, ни в коем случае не вставай – я сам принесу…»

Туча заволокла полнеба, но солнце еще борется с ней, лучи вспарывают серые облака, и океан начинает сверкать.

«Она получит деньги, узнав, кто хотел со мной расправиться. Она узнает. Такие, с ясными глазами, раскалывают самые гиблые дела. Такие не боятся выйти из воды, когда кругом на десятки миль ни души, а на берегу сидит подозрительный субъект. Такие добиваются всего. Но какой ценой?»

Опа только переступила порог больничной палаты, а он решил: встану во что бы то ни стало. Если бы не она, может быть, и не встал бы. По крайней мере, так быстро. Зачем покидать больницу? Слушать музыку? Стрелять? Сидеть у

тлеющих углей камина с Барнсом, обмениваясь тремя словами за вечер? Обсуждать с матерью лучшие способы вложения денег? Зачем? Только потому, что пет ничего иного, лучшего, человеческого. Ни деньги, ни картины, ни старинные статуи, ни роскошь обстановки, ни чудесные розы Пита не могут заменить всего лишь единственного человека, если этого человека нет рядом, а тебе нужно его видеть ежеминутно, ежесекундно, всегда…

Уже в полутьме ветер поднимает песок. Он скрипит на зубах, попадает под рубашку, прячется в волосах.

– Искупаюсь. – Он поднимается.

– Вы сошли с ума! Я люблю шутки, но хорошие. – Тут она идет на уловку. – Если сейчас что-нибудь случится, без вас мне расследование не вытянуть.

Расследование здесь совершенно ни при чем. Ей не хочется, чтобы ему стало хуже. С него хватит, только что еле выкарабкался. Не так уж много ему осталось. Она краснеет от такой бестактной мысли. Хорошо, что он не смотрит на нее. Все считают, что только высказывания бывают бестактными. Ничего подобного: и мысли тоже. Подозрение о бестактных мыслях может родиться только у нравственных людей. Она считает себя нравственной женщиной. Конечно, ее опыт не ограничивается мужем. Но при чем здесь нравственность? У каждого она своя,' и именно она решает, в конце концов, все. Каждый вправе распорядиться своей жизнью по своему усмотрению. Смешно говорить о безнравственности тех, кто пьет, или тех, кто переедает, или даже тех, кто пристрастился к наркотикам. Безнравственны в подлинном смысле слова для нее только те, кто распоряжается жизнями других. Жизнями! Что толку, если офицер, отдавший приказ о жестокой бомбардировке, ни разу не изменил жене. Чудовище! Может, потому и отдал такой приказ, что не изменил. Изменить тоже можно по-разному: можно изменить, желая спасти человека; можно изменить, не желая потерять себя, да мало ли вариантов… Но при этом все живы – и правые, и виноватые. Нравственность. Не может же нормальный человек в разгар белого дня на центральной улице большого города медленно раздеться на глазах у всех и преспокойно дефилировать вдоль тротуара. Вернее, может только психически больная или извращенная личность. Нормальному человеку и в голову не придет такое. Почему же вполне добропорядочный, уважаемый человек можрт отдать распоряжение убить одного, или тысячу, или сотни тысяч. Где-то что-то подпишет или скажет, вернее, прикажет кому-то. Потом