Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Все правильно, они знали. Им могли позвонить по телефону, незнакомый голос – бесстрастно сообщил бы: «Мистер – или миссис, без разницы – такой-то или такая-то, сегодня одному нашему знакомому позвонили, что с ним ночью что-то случится. Вам не кажется, что вы можете подпасть под подозрение? Поскольку у вас есть причины желать ему несчастья».

Элеонора легла за полночь. Она давно не спала так крепко и проснулась в прекрасном расположении духа. Солнце светило в окно. По комнате летал белый пух. Пели птицы, вовсе не хаотично, а скорее, высвистывали современную разноголосую симфонию. «Хорошо, что я живу не в центре. Можно послушать птиц…» Ее размышления прервал звонок. Говорил Харт, скорее, кричал:

– Миссис Уайтлоу? Харт! Тут такое творится! Такое! Приезжайте!

– Какое такое? Что случилось?

Элеонора огорчилась: прервали пение птиц, испортили утро, не дали позавтракать с дочерью…

Шел дождь. Мы сидели в своей угловой комнате. Андрей только что замолчал. Что за привычка обрывать рассказ на полуслове! Тем более что дождь и не думает кончаться. Стена воды. Носа никуда не высунешь. Так и будем сидеть как сычи, молча уставившись друг на друга?

Боюсь я этого враждебного молчания. Неужели он прав, когда говорит, что мы из разных поколений, что пропасть лет – самая непреодолимая? Не верю. Он нарочно так говорит, чтобы я всегда была готова: все закончится.

Он хитрющий. Иногда скажет что-то совершенно незначительное. Я пропускаю мимо ушей, а потом оказывается, что за этим крылся какой-то намек. Невероятно тонкий. Ужас. По-моему, он меня ревнует, хотя не хочет показать вида. Я все вижу. Чем больше он скрывает, тем очевиднее. Почему он молчит так долго?

Может, я к нему несправедлива? Он же рассказывает мне каждый день о событиях в Роктауне. Он даже показал некоторые документы на английском языке. Подлинные, как он сказал, и несколько копий, снятых с писем, которые Элеонора Уайтлоу посылала мужу. Откуда он их взял? Не говорит. Отвечает, чтр для событий в Роктауне неважно откуда. Жалко, бросила курсы английского, так хотелось бы прочесть письма Элеоноры.

Она мне нравится. Нравятся – самостоятельные женщины, которые умеют улыбаться в тот момент, когда больше всего на свете хочется плакать. Когда Андрюша рассказал, что миссис Уайтлоу стирает белье, захотелось увидеть ее. Она же совершенно обыкновенная женщина, и у нее множество обычных женских проблем: любовь, неуверенность в партнере, страх увядания, высокомерие с оттенком беспомощности и растерянности. Стирка, еда, надежды, крушения… Интересно, о чем думает Элеонора, когда стирает белье? Например, я очень часто размышляю за стиркой – руки заняты, а голова свободна, – вдыхая запах растворенного в воде стирального порошка, хотя кто-то сказал, что это вредно.

Мне хорошо с Андреем, с ним интересно. У меня есть подруга. Не близкая. Жизнь у нее сложилась не сказать чтобы удачно. Ей уже за тридцать, и, судя по тому, как она ведет себя, она на все махнула рукой – как будет, так и будет. Она много чего видела в жизни, поэтому рискует давать советы. Я очень благодарно слушаю и никогда не перебиваю. Мама говорит: если бог и дал мне хоть какой-то талант, то это – талант слушать. По-моему, вовсе не мало. Правда, не нужно забывать, что когда мы слушаем других, то слышим только себя: все, что нам не подходит из слов говорящего – раздражает, вызывает протест, – просто стирается тут же, стирается не памятью, не временем, как иногда говорят, а не отходя от кассы, мгновенно уничтожается. Каждый старается помнить только то, что не наносит ущерба его психическому равновесию.

Подруга говорит: «Знаешь, за что любят мужчин?» Я, конечно, развешиваю уши. «Некоторых мужчин любят за то, что они умные, некоторых за то, что они красивые, некоторых за то, что они настоящие мужчины – ну, ты понимаешь, что имеется в виду, – некоторых за то, что у них много денег (я знаю, так говорить и думать плохо, но что делать, если это так на самом деле), а некоторых, – говорит подруга и поднимает палец, как моя учительница в первом классе Анастасия Калинична, – за то, что с ними интересно.

Ты понимаешь? Интересно! Тут все: и умный, и красивый, для тебя конечно, и все-все другие достоинства. Вот что значит интересно. С человеком интересно».

Мне интересно с Андрюшей. Вчера мы стояли на мостках, которые выдаются далеко в море. Одни. Солнце только что село. В такое время дня как редчайшее явление природы рождается зеленый луч. Что-то происходит в атмосфере – отражается, преломляется, – и вдруг вспыхивает ослепительный зеленый луч. Ничего подобного с нами не произошло. Хорошо хоть, могло произойти. Стояли вдвоем. Было тихо и красиво: Внезапно потемнело, с моря подул холодный ветер, и лодка, рыбаков, которая до этого казалась украшением такого мирного маринистского полотна, стала утлой, беззащитной перед стихией, как будто молящей о помощи. Ещ, е несколько минут – и стало совсем темно. Побежали валы.

– Когда мне не было двадцати, такие вот штуки, как на волнах, – он показал на пеняициеся загнутые гребни, – назывались коками. Мужчины носили коки.

Я хотела спросить, какие мужчины: умные, красивые или те, с которыми интересно? Вовремя промолчала. Он нервничает, по-моему, если я интересуюсь другими мужчинами, если задаю самые невинные вопросы. Сказала дурашливо:

– Мелкими подскоками бегут волны с коками… Страшно! Темно!

И правда страшно. Стоишь лицом к морю и думаешь: а вдруг тонкого настила за спиной, что ведет к спасительному берегу, уже нет? И сразу почва начинает уходить из-под ног. Я видела людей, у которых начинала уходить почва из-под ног не потому, что так было в действительности, а потому, что в какое-то мгновение им начинало казаться, что у них уходит почва из-под ног.

– Страшно? – повторяет мой Лихов, так я называю его про себя или с близкими подругами. – Страшно? Я тебе не рассказывал о сочинениях Корнелия Агриппы, Парацельса, Альберта Великого?

Мне становится смешно. У меня был знакомый Альберт. Такой вертлявый парень, весь на шарнирах. Жуткий тип. Страшный дурак. Альберт Великий. Ну и ну! Он бы охотно представлялся: Альберт Великий – и не улыбнулся бы ни капельки! Дурак. Я не всегда понимаю, что передо мной умный человек, но дурака вижу сразу. Я как-то сказала Андрюше об этом. Он меня отругал: «Эти, которые дураки, как ты их называешь, такое вытворяют в жизни, что умным и не снится. Осторожнее с дураками!»

Прижимаюсь к нему. Накатывает большая волна. Она разбивается о сваи мостков и обдает мелкой, прохладной пылью, солоноватой и пахнущей чем-то первозданным.

Чернокнижники! Альберт, Агриппа… До самого ужина он рассказывает о них. Никогда в жизни мне это не пригодится. Ну и что? Интересно. Чуть не забыла, в какой панике позвонил Харт рано утром, разрушив планы Элеоноры. Ее жалко: стирка, беготня, муж – изматывают. Не понимаю, на что она сейчас живет. – Надо спросить у Андрюши. Розалин Лоу дала ей хоть чуть-чуть денег? Или Элеонора ишачит пока на общественных началах?

А перед сном мы поругались, первый раз серьезно. Идиотский скандал. Без начала и без конца, без причин, но, к сожалению, не без последствий. Он молчал. Лучше бы орал. Потом я сделала первый шаг к примирению. Он тут же пошел на мировую. Мне вовсе не досадно, что первый шаг сделала я. Почему бы нет? Мы всё считаемся: кто должен сделать первый шаг, кто прав, кто виноват. Все считаемся. Пока считаемся, и жизнь пройдет. Тогда уж неважно будет, кто прав, кто виноват. По-моем. у, делать первый шаг навстречу – высшая форма интеллигентности. Я сама это придумала, мне нравится – замечательная мысль. Может, я и не права. Но, если я не сделаю первого шага и он не сделает, то что же будет? Ничего! Глупее не придумаешь.

Примирение было бурным, отчаянно целовались. Опять прибежали на мостки. Было около полуночи. Бушевал шторм баллов семь, не меньше. Самые крупные валы перекатывали через поручни мостков. Мы совершенно промокли, а я в тонюсеньком платье, все прилипло. Не представляете? Ну, вообразите съемочную площадку какого-нибудь датского фильма. Вот оттуда я и была.

Мокрые волосы. Мокрое платье. Море ревет. Редкие огни в стеклянной башне пансионата кажутся далекими и призрачными. Наш дом и вовсе потонул в ночи. Только рука Андрюши соединяет с реальным миром, сухая ладонь и сильные пальцы. Удивительно теплая и сухая ладонь. Непонятно, как можно было не намочить руку? Только не разжимая пальцы на всей нашей пробежке до мостков. Он высвобождает руку, театральным жестом обводит горизонт, и я слышу сквозь гул моря и жалобное завывание ветра, сквозь дребезжание ржавых креплений толстых, но дрожащих от напряжения свайных столбов:

– Трагедия Эсхила! Никак не меньше. Никак!

Дома лежим, насухо растеревшись полотенцами. Ножа красная и теплая. Чуть-чуть покалывает, будто из парной бросалась в бассейн с ледяной водой. Лежим, тесно прижавшись друг к другу, и кажется, что я ощущаю его покалывания. Он держит мою руку. Задевает ухом мое и, не поворачивая, головы, шепчет:

– Быть добрым труднее, чем быть великим.

– А как им стать?

– Пробовать. Даже если просто крикнуть: «Не стрелять!» – уже будет польза.

– Почему? Никто же не услышит?

– Так кажется. Слова нигде и никогда не пропадают. Никогда! Они лишь становятся еле слышны, а потом ухо совсем их не воспринимает. Ухо – только прибор, и его чувствительность ограничена, но слова не исчезают.

– Никогда?

– Никогда. Слова «не стрелять!» спрячутся до поры до времени под мостками, в подъездах, в туннелях метро и в гаражах, в пустых складских бункерах и в трюмах огромных кораблей…. И непременно будут услышаны, когда придет время. Не стрелять – это и не оскорблять, и не делать больно, и не предавать; не стрелять – расширительное понятие. Не стрелять значит отказаться от использования оружия, а оружие – все то, что уничтожает человека, не только его тело, но и душу. Не стрелять! Слышите, мистер Харт. Не стреляйте по банкам. Это вовсе не банки. Вы из двенадцати выбиваете двенадцать… Самое страшное – отчуждение. Все беды из-за него. Отчуждение. Рвутся традиционные узы. Родители со страхом замечают равнодушие к судьбам детей. Дети легко соглашаются с полным безразличием к жизни родителей. Братья и сестры, э'сены и мужья становятся чужими. Остроконечники яйцеголовые – таким термином, усредненным между остроконечниками Дефо и бранным словом, «яйцеголовые» в устах профессиональных политиканов, именуют ученых, – так вот они называют все это фрустрацией. Не дай бог фрустрировать! Ни нам с тобой, ни вообще!

– Не хочу фрустрировать! Не хочу, – слышу я свой шепот и засыпаю, он и не знает, что засыпаю, и сквозь сон еще успеваю услышать обрывки фраз: «…жалеть не стыдно!.. Вовсе не унижает сострадание…» И вдруг: «Купаться!»

ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Купаться! Купаться! – В проеме двери, ведущей в ванную, вижу Андрюшу, он уже в плавках, с полотенцем на плече.

Через несколько минут мы у моря. Невозможно представить, что это вчерашнее море. Оно прозрачно и не дышит. Ни души. Вхожу по грудь в воду. У ног снуют маленькие рыбки, где-то высоко-высоко гудит самолет. Впереди пенный след – Андрюша плывет к облупленным, выкрашенным оранжевой краской буйкам. На них надпись: «Дальше не заплывать! Опасно!»

Я плохо вижу, белые буквы начинают скакать перед глазами и складываются в слова: «Не стрелять! Больше не стрелять! Опасно! Очень опасно!» Откуда взялись такие слова на буях? Ничего не понимаю. Ныряю с головой, и прохладная вода ласково струится вдоль просыпающегося тела.

Когда я вылезаю из моря, Андрюша лежит лицом вниз, под ним нагретая галька. Я ложусь рядом.

– Начали? – Он бросает мне на спину небольшой круглый камешек, я беру его – гладкий и кроваво-красный, – сжимаю в правой руке и отвечаю:,

– Начали!

Харт мечется по кабинету. От стены к стене, от окна к О1ромному несгораемому шкафу. Трудно было представить, что он окажется таким подвижным. Джоунс стоит, прислонясь к подоконнику. Он невозмутим. Джоунс плохо выглядит сегодня: лицо серое и прыщей больше, чем обычно. На рубашке – пятнышко.

• Все это миссис Уайтлоу отмечает, входя в кабинет. И то, что Харт почти небрежно кивает ей – обычно он излишне церемонен, – скупым жестом, без прибауток, предлагая сесть. Он как актер, который прекрасно движется по сцене, свободно и непринужденно меняя позы. У Элеоноры вдруг возникает ощущение, что перед ней разыгрывается отрепетированный спектакль, спектакль одного актера.

Харт – хороший актер. Умный. Он понимает, что может быть перебор в драматизации ситуации. Тем более что миссис Уайтлоу неизвестно пока, что произошло. Такая неизвестность в сочетании с затянувшимися метаниями на сцене может вызвать раздражение приглашенного зрителя. Харт все понимает и учитывает. Садится в крутящееся канцелярское кресло, вытирает лоб платком. Для Харта потеть – дело самое привычное/ но если бы он был взволнован как следует, вернее – как должно бы следовать из его метаний и неожиданного звонка Элеоноре, то можно было и не вытирать лоб.

– Сбежал ваш клиент! – Элеонора недоуменно молчит. – Сбежа сукин сын! Марио Лиджо сбежал! Все начинают его защищать, а со мной никто не считается. Я говорю – он преступник. Вот дерьмо! Едва не обобрал старушку Розалин. Угробил ее сына! В довершение сбежал. Вам-то хорошо. – Он внимательно смотрит на Элеонору. – Вам-то хорошо. Для вас теперь кончится вся эта морока. Чего теперь искать? Ясно, кто угробил Лоу! Мне и так было ясно с самого начала. Ищи теперь ветра в поле. Тю-тю. Знаю я таких. Его всюду прикроют…

– Так уж всюду? – прерывает Элеонора.

Она уже поняла, что генеральная линия спектакля, устроенного Хартом, совпадает с идеей спектакля, поставленного чуть ранее доктором Барнсом. Идея такова: откажитесь от следствия. То же советовал и Сол Розенталь. Какое единодушие!

Все-таки Харт не такой уж блестящий актер. Слишком большой заинтересованности он позволил прозвучать в словах, адресованных Элеоноре: «Вам-то хорошо! Для вас теперь кончится вся эта морока». Харт напирает:

– Прикроют, прикроют. Найти его теперь невероятно трудно.

Харт смотрит на миссис Уайтлоу. Если он неблестящий актер, то психолог все же неплохой. Он переиграл. И понял, что это не укрылось от Элеоноры.

Мгновенное переключение – Харт меняется. Он спокоен, даже расслаблен, смешлив, от его озабоченности не остается и следа. Молчание сейчас не в его пользу. Благо есть спасительный Джоунс.

– Эге! – крикнул Харт. – Бьюсь об заклад, что миссис Уайтлоу голодна! Мой звонок не дал ей поесть. Голодная женщина – ничуть не добрее голодного мужчины, что бы ни думали по этому поводу сами женщины. Принеси-ка нам чего-нибудь, – обращается он к Джоунсу. – Пожуем. И побольше попить. Мой движок вот-вот перегреется. – Харт шлепает ладонью по животу.

Джоунс выходит.

Элеонора видит на столе длинную черную дубинку, которую раньше не видела в кабинете Харта. Он перехватывает взгляд.

– Штуковина Джоунса, – он смотрит на увесистую резиновую палку. Понимает, что Элеонору интересует, не чья, а зачем она здесь. Припоминает, как внимательно всматривалась она, войдя в кабинет, в маленькое бурое пятнышко на рубашке Джоунса. Элеонора – одно слово: женщина – не могла не заметить, что рубашки у Джоунса всегда необычайной чистоты, в отличие от рук. Наверное, это предмет его гордости, тем более ей непонятно, почему сегодня рубашка Джоунса небезупречна. К тому же пятнышко. Нехорошее пятнышко. «Скорее всего, прошедшую ночь Джоунс провел не дома и не смог переодеть рубашку, – думает, наверное, она. – Где мог провести ночь такой человек, как Джоунс? Подруг у него, судя по взглядам, которыми он награждает женщин, нет. В известных заведениях не ночует. Где он был ночью?»

– При каких обстоятельствах бежал Лиджо? – Элеонора видит, что Харт прекрасно понял: она что-то подозревает.

Ока знает, что сейчас он изобразит недоумение. Так и есть.

– Вы о чем? – Харт как будто всецело погружен в размышления о предстоящей трапезе. – Ах, об этом типе! – Перед началом рассказа обер-полицейский Роктауна глубоко

вздыхает. – У дома, в котором он снимал квартирку, я поставил сержанта. Люди, черт их дери, – всегда люди. Сержант уснул в патрульной машине. Продрал глаза – телегн Лиджо нет. У него был задрипанный кабриолет шестидесятого года. Сержант наверх: еще потерял несколько минут, дергая дверь. Вместо того, чтобы сообщить тут же нам. Спустился вниз, поехал, у первой дежурной группы, попавшейся на глаза, спросил, был ли на дороге кабриолет с таким-то номерным знаком. Ответ отрицательный. Наконец этот пентюх понял, что о преследовании не может быть и речи. Нет, чтобы сразу подумать. Кретин! И только после этого сообщил сюда, – Харт грохнул кулаком по столу, – на пульт. Мгновенно перезвонили мне. Подняли всех на ноги. Но время-то уже упущено. Черт его знает, сколько он там продрых, недреманное око! Может – полчаса, а может – два? Будем считать, что час. За час из ближайших аэропортов вылетело три самолета, через городки поблизости прошли два пассажирских поезда. Он мог, скажем, проехать на пассажирском до ближайшего крупного железнодорожного узла и сделать там пересадку, мог сесть на автобус. Сколько их тут раскатывает! Мог на попутку: и на легковую, и на трейлер, там водители иногда от скуки хоть черта посадят, если шофер не трусоват. Времена-то – о-го-го! Чего там распространяться? Ушел с концами, с концами.

Харт нажал кнопку на селекторе и отрывисто спросил: – Что новенького? – Дождался: «Ничего». И зло бросил: – С концами. Я же говорил! – Он скрестил руки на столе и положил на них голову.

Вошел Джоунс. Он нес поднос с сэндвичами и соком. Пятна на рубашке уже не было, но место, где оно недавно красовалось, было влажным от еще не успевшей высохнуть воды или какой-то специальной жидкости.

Харт поднял голову и посмотрел на рубашку Джоунса. Миссис Уайтлоу тоже не спускала с нее глаз. Джоунс виновато улыбнулся и ладонью потер влажную ткань.

– С ума сойти можно, – заорал Харт и резким движением сбросил на пол резиновую дубинку, лежавшую на столе. – Какого черта на моем столе лежит это бревно? Какого черта, я спрашиваю?

Джоунс поставил поднос на стол, нагнулся, поднял дубинку и прикрепил ее к поясу.

– Вы всегда носите дубинку? – поинтересовалась Элеонора.

Джоунс помолчал, вопросительно, как бы желая услышать ответ Харта, посмотрел на него и, поняв, что помощи ждать неоткуда, промямлил:

– Пожалуй, что нет, миссис Уайтлоу.

– Мне тоже показалось, что нет, – согласилась Элеонора. – Сегодня что, какой-то особый день?

– Почему? – удивился Джоунс.

– Как почему? – Элеонора в упор посмотрела на Харта. – Обычно вы не носите дубинку, сегодня она при вас. Значит, день особый?

Джоунс так бурно начал краснеть, что его не спасла даже землисто-серая, нечистая кожа. Харт невозмутимо налил сок и ответил:

– Я велел взять. Предупредил сегодня утром. Все-таки бежал преступник. Мало ли что. Может пригодиться.

В спектакле, разыгранном Хартом, разговор о дубинке был наихудшей сценой. Харт не смотрел в глаза Элеоноре, в голосе его чувствовалась внутренняя дрожь. Он говорил неуверенно, с трудом подбирая слова. Капитан нервничал.

Элеонора не дала ему опомниться и сразу нанесла удар:

– Я-то думала, что, когда бегут преступники, преследователи берут пистолеты, а не дубинки. Я много не смыслю в работе профессиональных полицейских, но всегда думала, что дубинки нужны для избиения беззащитных людей, а вовсе не для ловли бежавших уголовников.

– Вы так думаете? – Харт опрокинул стакан и вытер губы одним из бесчисленных платков.

– Думаю. – Она встала и, лишь оказавшись у двери, спросила: – Машину нашли?

– Нашли, – кивнул Хаит.

– Где?

– У аэропорта Лафайет-2с на развилке семнадцатой й основной.

– Машина на месте?

Харт встал, посмотрел на миссис Уайтлоу и ровным, бесстрастным голосом ответил:

– Машину ‘ отогнали. Сейчас ее осматривают эксперты. Так что вам туда ехать незачем.

– Спасибо.

Миссис Уайтлоу покинула кабинет начальника полиции Роктауна, будучи твердо уверенной, по крайней мере, в трех обстоятельствах: первое – Джоунс прошлой ночью дома не ночевал и 'имел какое-то отношение к исчезновению Марио Лиджо, второе – Харт знает намного больше, чем говорит, и третье – сейчас она поедет в аэропорт.

Элеонора притормозила на развилке, о которой сказал Харт. Рядом с указателем «Аэропорт Лафайет-2с» были видны следы протекторов пикапа, к которому, очевидно, подцепили машину Лиджо. Элеонора подумала: зачем было гнать пикап? Любой полицейский мог бы сесть за руль и доставить машину безо всяких хлопот.

В здании аэровокзала было шумно. Бегали люди в униформе и пассажиры, катили тележки, поднимались и опускались ленты эскалаторов. Здание было небольшим, новым, построенным по последнему слову техники.

Элеонора подошла к окну справочной. За стеклом в зелени какого-то вьющегося растения сидела молоденькая девушка. Через минуту Элеонора знала, что ночью в два тридцать вылетел самолет. Пассажиров село немного: четверо мужчин и одна женщина. Дежурил сержант, который жил в местечке неподалеку от аэропорта.

– Когда он будет дежурить в следующий раз? – спросила миссис Уайтлоу.

– Сейчас позвоню к ним. Узнаю.

Девушка, пабрала номер на клавиатуре, бессознательно придала лицу максимально обаятельное выражение и выпалила в трубку:

– Привет, Джек. Как всегда. Не могу – у меня клиент. Когда будет дежурить Майкл? Завтра с утра? Спасибо. Попьем, попьем. Через часок в кафетерии. Бай.

Она приветливо улыбнулась Элеоноре и проворковала голосом, который обычно предназначался невидимому Джеку:

– Майкл Вебстер. Будет завтра с утра. С восьми. Если он вам нужен позарез, могу дать адрес. Славный парень, – заезжайте к нему. Это недалеко. Дорога красивая.

Элеонора искренне позавидовала девушке: для нее еще все парни были славными, все расстояния близкими, дороги красивыми, а главное – она еще не утратила ту полноту ощущения жизни, что свойственна только молодости и потом бесследно пропадает, даже не предупредив заранее о своем исчезновении.

Девушка не обманула. Майкл Вебстер действительно оказался симпатичным, разговорчивым парнем не многим старше двадцати. Да, он дежурил ночью. Было пятеро пассажиров. Четверо мужчин и женщина. Ее провожал мужчина средних лет. Из четверых трое были пожилыми джентльменами, никак не моложе пятидесяти пяти. Они прибыли заранее, так же как и женщина. А вот четвертый – молодой

красивый парень – появился всего за несколько минут до вылета. Он нес маленький чемоданчик и был возбужден.

– Я сразу обратил на него внимание. – Вебстер был одет по-домашнему и никак не походил на блюстителя порядка. – Почему? Да потому, что у него шла кровь носом, и он никак не мог ее остановить. Я спросил даже: «Ничего не । случилось, сэр?» – «Нет, нет, – ответил он поспешно, – это со мной бывает. Тонкие сосуды»… Не знаю, какие уж там у него сосуды, но, даю вам слово, что он был избит. Такие характерные ссадины на лице, сбитый на сторону галстук, пересохшие губы. Я попросил его предъявить документы. Он сначала возмутился, скорее для вида, потом протянул бумаги. Все было в порядке. «Служащий похоронного бюро Роктауна»… Ничего себе вид для профессионального могильщика, подумал я. Задерживать не стал – в аэропорту и не такого насмотришься. На всякий случай вышел на улицу. На стоянке перед зданием, довольно далеко от входа, в темноте стояла машина. По-моему, полицейская. Я еще удивился: почему здесь? Потом решил, что, скорее, это «плимут» кого-то из пассажиров или провожающих. Кругом туман, ничего не видно.

– В машине кто-нибудь был? – спросила Элеонора, скорее из вежливости, прекрасно понимая, что ответить иа ее вопрос не просто.

Майкл Вебстер виновато улыбнулся, прищурил глаза и как маленький мальчик, оправдываясь перед мамой за очередную провинность, произнес:

– Вообще-то у меня близорукость… Не сильная, но есть. Сидел ли кто в машине или нет, с уверенностью сказать не могу. Может – да, может —'нет. Поленился подойти к машине. Мне казалось, ничего страшного нет. А что-то произошло?

– Нет, нет! Ничего. – Элеонора с симпатией смотрела на близорукого Вебстера. – У меня просьба. Никому не говорите, что я была у вас. Ни Джеку (Вебстер улыбнулся), ни девушке в справочной, которая пьет с вами кофе, ни начальству. Никому-никому. Я могла к вам и не поехать. Будем считать, что и не поехала. Тут любовная история. Понимаете? Ревность, измена… Кому приятно, когда копаются в его грязном белье?

– Никому, – согласился Вебстер с готовностью, столь присущей молодым людям, к мнению которых совсем недавно стали прислушиваться взрослые. Особенно, если

мнение это касается отношений между мужчиной и женщиной.

Они попрощались, и Элеонора поехала в Роктаун.

Вебстер не врал, она уверена. Лиджо улетел, потому что его заставили. Кто заставил? Ответить на вопрос проще простого. Слишком много случайностей: заснувший сержант, побег, приезд точно к вылету самолета. Так не бывает. Скорее, было иначе. К Лиджо заехали. Предложили убраться. Он стал возражать. Ему пригрозили. Не подействовало. Он наивно, да-да, именно наивно, как часто бывает с бандитами, верил, что его спасет могущественная Розалии Лоу. А она была у себя дома и не могла знать о происходящем с Лиджо. И даже если бы могла? Его начали бить, весьма профессионально. Марио Лиджо тоже знает, что такое хороший удар кулаком, но, видно, знакомая ему европейская школа не шла ни в какое сравнение с тем, что на сей раз было предложено.

Избитого, его отвезли в аэропорт к рейсу, о котором справились заранее. Кто-то на его машине доехал до указателя, оставил ее там, чтобы утром ее подцепил тягач и отбуксировал в город.

Кто мог сделать это? Кто мог успешно шантажировать Лиджо? Знать о нем всю подноготную, и вдобавок, в случае несогласия – а так и получилось, – найти физические аргументы, которым Лиджо, гангстер-профессионал, ничего не смог противопоставить? Кто? Таким человеком мог быть только Харт и его люди! «По-моему, так, – решила Элеонора, – впрочем, я могу и ошибаться».

Утренняя сцена в полиции: пятно, дубинка, наигранность поведения Харта, странная растерянность Джоунса – все вызывало тягостное ощущение. Если за отъездом Лиджо стоят люди Харта – Элеонора не допускала, что сам Харт может быть непосредственным участником расправы, – так вот, если считать, что люди Харта причастны к побегу Лиджо, то зададим вопрос: зачем им это понадобилось?

Предположим, что Харт и Лиджо и раньше были в каких-то отношениях и Харт желает спасти его от неминуемого разоблачения. Но не лучше ли было это сделать сразу же после покушения? Далее: Харт показал миссис Уайтлоу досье Лиджо, которое было любезно переслано коллегами из международной организации криминальной полиции. Элеонора помнила, как Харт пощелкал пальцем по досье и с явной завистью проговорил:

– Красота, а не работа! Сидишь себе в Париже, крутишь

амуры с парижанками и время от времени рассылаешь коллегам по всему свету душещипательные жизнеописания всяких подонков, вроде этого. Я не претендую на пост президента или одного из трех вице-президентов Интерпола, по уж одним из девяти делегатов его исполкома я вполне мох’ бы стать. А? Чем я хуже? G моим-то опытом! В крайнем случае согласен на место советника коллегии.

Тогда еще отношения между Хартом и миссис Уайтлоу были совершенно безоблачными, и Харт позволял себе такие пассажи – нечто среднее между шуткой и бравадой стареющего бонвивана.

Неприязнь Харта к Лиджо была слишком очевидной, спасать его он бы не стал. Напротив, он охотно упрятал бы его за решетку, будь у него стопроцентные доказательства вины Марио Лиджо. Но их, как видно, не было. А хотелось иметь! Как? Только одним способом – заставить человека бежать. Что может быть более красноречивым признанием своей вины, чем побег в момент следствия. Какого следствия? Насколько могла понять Элеонора, Харт и его люди следствия в полном смысле слова не вели. Они, скорее, наблюдали ситуацию, курировали ее. Следствие вела она, миссис Элеонора Уайтлоу. И вот 'в ходе следствия человек с преступным прошлым, Марио Лиджо, совершает необъяснимый поступок. Он, чье неучастие в преступлении засвидетельствовал не только садовник Пит, но и сам пострадавший, он, доказательств вины которого нет и не предвидится, бежит. Что должно прийти в голову миссис Уайтлоу? Преступник – Марио Лиджо! Далее она слагает полномочия, возложенные на нее матерью пострадавшего Дэвида Лоу, и кто-то (вот только бы знать. – кто) может быть спокоен: ни одна живая душа не полезет в его дела.

Элеонора подрулила к зданию полиции. Джоунс стоял при входе, как всегда скрестив руки на груди и беззастенчиво рассматривая Элеонору. Ему, видно, никто и никогда в жизни не говорил о том, что это неприлично.

Обстановка самая обычная. И все же Джоунс выдал себя, заговорив, когда она подошла, первым; чего раньше себе не позволял:

– Как дела, миссис Уайтлоу? Ездили к развилке или в аэропорт?

– Зачем? Ваш шеф и вы дали исчерпывающее объяснение. Тратить время по пустякам я не привыкла.

Она пристально посмотрела на Джоунса и спросила,

приблизившись к нему настолько, что у бедняги, наверное, закружилась голова:

– Успели побывать дома и переодеть рубашку?

– Какую рубашку? – Если Харт мог претендовать хоть на какой-то артистизм, то у Джоунса он отсутствовал начисто.

– Свежую, Джоунс, свежую! Утром на вас была другая. Ведь так? С каким-то пятном. – Она, привстав на поски, шептала в самое ухо ошеломленному полицейскому. Со стороны могло показаться, что Элеонора вот-вот поцелует Джоунса.

– Пожалуй, вы правы, миссис Уайтлоу. С пятном. Именно с пятном. У меня анемия. Врачи говорят, в начальной стадии. Велят пить гранатовый сок. Вот я и пью. По утрам. Сегодня заляпал рубашку. Случайно. Вот.

– Заляпали? – Элеонора отодвинулась, с интересом изучая Джоунса.

– Заляпал.

– Могу рекомендовать чудесное средство от пятен.

Элеонора еле сдерживала себя, чтобы не крикнуть: «Вот вам рецепт: не размахивайте дубинкой – не появится кровь на рубашке, никому не нужный пикап и полицейская машина в аэропорту. А вы заладили: гранатовый сок, гранатовый сок! Нет ничего хуже, Джоунс, чем считать окружающих глупее себя».

Но ничего этого миссис Уайтлоу не сказала, а только морщила лоб:

– Сейчас вспомню, сейчас. Как же называлось это проклятое средство? Только что вертелось на языке и вылетело…

– Можно и в следующий раз, – великодушно разрешил Джоунс.

– В следующий раз уже не поможет. Сок сильно въедается в ткань. Будет поздно.

– В крайнем случае, – доверительно сообщил Джоунс, – я ее просто выброшу, рубашку то есть, и дело с концом.