Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

По аллее шел тот самый человек, удивительно похожий на Харта. Кроме того, что он был плотный и с голой макушкой, он – это показалось Наташе уж совсем необъяснимым – держал в руке огромный клетчатый платок. Наташа как притянутая магнитом пошла за потеющим гражданином.

Человек подошел к беседке. Там за шахматным столиком сидел бесцветный, тощий мужчина с крупными, выдающимися вперед зубами. Он был до смешного похож на деревянного шахматного коня, которого рассеянно крутил в руке. Такая же вытянутая книзу физиономия, вывернутые ноздри.

– Сыграем? – спросил похожий на Харта.

– Пожалуй, – ответил похожий на лошадь субъект. – Чего еще делать?

– Давно ждете?

«Харт», как назвала его Наташи, сел. Он был явно чем-то озабочен. Сделал ход, потом еще ддин, не думая. И еще, и еще… Откинулся назад и устало произнес:

– Начнем новую. Эта уже не в мою пользу.

– Не думало, – ответил партнер. – А если попробовать коня на аш пять? – Он взял грубо вырезанную фигуру длинными пальцами с неаккуратными ногтям, и, раздумывая, подержал ее над доской и заключил: – Пожалуй, вы правы. Ничего не выйдет. Сыграем еще?

«Пожалуй, вы правы…» «Это же Джоунс!» – мелькнуло у Наташи.

«Харт» взялся за фигуру, потом осторожно, чтобы не раздавить, снял божью коровку с плеча, бросил ее в кусты и неожиданно изменил свое решение:

– Больше не хочу. От меня ушла жена. Вот письмо. – Он, потрогал нагрудный карман рубашки.

– Тогда не будем, – кивнул партнер, – ничего.

Он сгреб фигуры в кучу. Коней поставил отдельно, очевидно сознавая сходство с собой и потому выделяя их, встал и, уже уходя, обронил:

– Ничего. Образуется. От этого еще никто не умирал. Даже наоборот.

– Что – наоборот? – не понял «Харт».

– Ничего, я так. Появляются другие варианты. На земле четыре с половиной миллиарда людей, половина из них – женщины. Вычитаем старух и девочек, чтобы все в рамках закона. По-моему, вам вполне должно хватить того, что останется. – Он развел в стороны руки. В спортивном костюме и кроссовках на босу ногу, с раскинутыми руками, мечтательно жмурясь на раскаленный докрасна диск, олимпийски спокойно садящийся в море, «Джоунс», наверное, видел себя по меньшей мере на вершине Кавказа. – Мы все здесь в одной связке, – добавил он. – Никуда нам друг от друга не уйти.

– В одной связке, – тихо повторил «Харт».

Длинный подтвердил:

– Именно так. Мы все повязаны.

Потом зашелестели шаги, он ушел.

Быстро стемнело. «Харт» неподвижно сидел в пустой беседке. Плескалось близкое море. Наташа ждала Андрея. После обеда он засел в библиотеке, а потом опять, наверное, натащил домой книг и забыл обо всем. Когда показался Лихов, фигуру «Харта» различить уже было невозможно: беседка казалась сплошной черной глыбой. Андрей подошел, молча сел и обнял Наташу за плечи.

– Холодно?

– Нет, – еле слышно ответила она и прижалась щекой к его плечу.

В шорох прибоя вплетались музыка и принужденный смех женщин.

– Знаешь, если долго смотреть на море, то возникает ощущение, что пространство вокруг тебя начинает сжиматься. Мне показалось, что, стоя на берегу, я видел всю Землю, маленькую, в цветных лоскутах, как школьный глобус. Слышались голоса тысяч и тысяч людей, они говорили тихо, понимая, что если все вместе начнут галдеть в полный голос, то у меня лопнут барабанные перепонки. Знаешь, я подумал: мы здесь все связаны, – Наташа вздрогнула, – все, все, все.

В кустах запели цикады. Они пели неистово, и было похоже, что они повторяют за Андреем слова «все, все, все», повторяют, конечно, на свой лад. Наташа пыталась разглядеть выражение его лица.

– Только что то же самое «Джоунс» сказал «Харту». Только что. Теми же словами: «Мы все здесь повязаны друг с другом».

– Глупышка, – Андрей погладил ее мягкие волосы. Она сидела нахохлившимся воробьем, беззащитная и близкая. – Глупышка! Ты повторяешь за мной все, как чеховская душечка. И во все начинаешь верить как в реальность.

– Знаешь, – Наташа будто не слышала его, прижалась еще ближе, – два часа назад я встретила того человека, как две капли воды похожего на Харта. Ну, помнишь? «Иван Сергеич! Ива-ан!» Помнишь? Он играл в шахматы вот здесь, в беседке. От него ушла жена, та, с пышной прической. Джоунс – или его двойник – утешал Харта.

– Похожих людей в мире тысячи, – резонерски сказал Лихов. – Разве не понимаешь?

– Понимаю, но жутко похожи! «Харт» и сейчас сидит там. Хочешь, посмотрим? – шептала она, глядя на теряющуюся во тьме ажурную деревянную коробочку, и потянула его за руку.

В беседке было темно, оба налетели на шахматный столик, на пол упала фигура. Они еще поблуждали в темноте, и Андрей сказал:

– Так я и думал – никого нет! Что я нашел! Не знаешь? Выключатель!

Щелкнуло, и беседку залил свет. Она была пуста. Лишь на полу валялся деревянный конь и скалил длинные, выступающие вперед зубы.

– Ушел. – Наташа была разочарована. – Завтра, когда будем завтракать, покажу их.

 ШЕСТОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Но этого ей сделать не удалось. Наверное, кончился срок путевок партнеров по шахматам, и их увез на вокзал огромный

пансионатский автобус, на одном боку которого было написано: «Грузия – страна курортов», а на другом: «Мы за мир».

Впервые увидев расписанный кузов, Лихов вспомнил, как весенним вечером его оторвал от рисования деликатный звонок в дверь. На пороге стояли тоненькая девочка лет десяти и розовощекий бутуз – ему пришлось тянуться к звонку, но он не позволил заниматься мужским делом даме, которой, при ее росте, это было сподручней, и сопел как паровоз. Лихов сразу зауважал малолетнего кавалера: этот в обиду не даст. Девочка протянула разграфленный лист. «Мы за мир», – прочитал Лихов надпись сверху. Сказал: «Святое дело», – и расписался под номером пять имевшейся при листе шариковой ручкой.

шестом

Спустя несколько дней визит школьников повторился. Две упитанные девчушки протянули ему – одна лист, другая ручку. Он было возразил: «Ко мне уже приходили…» – но заметил надпись на листе: «Мы – против расизма» – и взял ручку. – «Это, наверное, были ребята из другого класса», – решила развеять его сомнения одна из девчушек. Глаза ее светились насмешливым ог—

I

нем убежденности в правоте дела, ради которого она затеяла диспут. Лихов не донес ручку до листа. «Но раз по кварти– ? рам могут ходить с таким же листом другие ребята, жильцы поставят свои подписи дважды», – сказал он. «Разве мы толкаем бас на обман? – тем же тоном превосходства задала вопрос бойкая девчушка. – Если не согласны, можете не подписывать». Она не хотела или не могла его понять: педагог он никакой. Лист он, конечно, подписал. Потому что тот отличался от первого адресом волеизъявления. Девчушка ушла, наверняка уверенная, что сломила косность пожилого жильца.

Когда пожилой жилец был в ее возрасте, он часто читал слова, о мире, выложенные мелкими камешками на зеленой траве насыпи, тянувшейся вдоль полотна железной дороги. В те годы под ними стояла еще и подпись. И Андрюшка готов был рядом поставить свою, потому что связывал как-то с этими словами слезы матери по отцу, которого никогда не видел. Сейчас ему хотелось бы стереть надпись про страну курортов и вывести: «Мы все повязаны», – но его могли не понять, поэтому он решил, что лучше оставить все как было. Вообще есть что-то привлекательное в том, чтобы все оставлять как было. На этом мы так часто попадаемся и проигрываем, так часто, и…

– По-крупному, – сказала Наташа.

Андрей изумился, потому что в сочетании с его мыслями реплика Наташи прозвучала неожиданно уместно. Но Наташа продолжила:

– Десять копеек вист! – и показала на четверых мужчин, играющих в преферанс.

– Откуда ты знаешь? – Андрей рассеянно смотрел на игроков, для которых мир вне стола не существовал!. Для них не было ни моря, ни неба, ни цветов, никаких человеческих проблем. Их интересовал только лист бумаги, расчерченный и испещренный цифрами и непонятными значками. В середине листа, в углу, образованном двумя пересекающимися диагоналями прямоугольника, была обозначена ставка: 10 коп. – вист! «Высмотрела, глазастая…»

День был пасмурным. На пляже нечего делать. А без пляжа отдыхающие совершенно беспомогцны. Они неприкаянно бродят по дорожкам и влажным тропинкам вдоль берега и меж стволов безразличных ко всему кипарисов. На лице мужчин и женщин растерянность. Они вырваны из круга привычных обязанностей: не нужно захватывать лежаки, купаться, выстаивать очереди за прохладительными напитками, сокрушаться, что нет катера для катания на водных лыжах (если его нет), нервничать, что придется судорожно сжимать мокрый скользкий фал, рискуя каждое мгновение уйти под воду (если катер есть), не надо натужно беседовать или смеяться, выслушав очередной античный (по древности, но не по изяществу) анекдот.

– В центр поедем? – предложил Лихов.

Наташа мотнула вверх-вниз головой и побежала переодеваться. Появилась она быстро в просторной лиловой кофте и темно-синих узких вельветовых брюках, голова повязана белым шелковым платком. Она почти никогда не пользовалась косметикой в солнечные дни. Но в серые и дождливые, когда лица становятся тусклыми и бескровными, позволяла себе тронуть губы неяркой помадой.

Центр городка был мушиной липучкой для неприкаянных. Они лениво входили и выходили из дверей магазина, в котором можно было купить все – от буханки хлеба до цветного телевизора: бесцельно слонялись между столиками кафе, где маленькие дети и взрослые дяди, роковые тети и седоголовые бабушки с сосредоточенной медлительностью поглощали зеленое мороженое, таившее в своих недрах плоды фейхоа, превращенные в варенье.

В старых романах о такой погоде писали: барометр стремительно падал. Барометра на улице не было, его заменила Наташа:

– Кажется, дождь пойдет с минуты на минуту, а на самом деле его может и не быть.

Она посмотрела вверх и удивилась, какое обилие оттенков серого цвета существует в мире – от молочно-серого, почти белого, до черного, будто припорошенного серебристой пылью.

– Серебристая пыль. Тебе это о чем-нибудь говорит?

Лихов только что отсчитал деньги за два горячих хачапури. Наташа взяла мягкий, вкусно пахнущий желтый кругляк теста с масленым пятном посередине и откусила. Зубы у нее ровные, белые и без единого пятнышка.

– Говорит. Серебристая пыль – цвет машины Элеоноры Уайтлоу, если тебе не изменила память.

– Мне-то память не изменила.

Лихов покосился на нее: в ответе торчали уши не очень лестного подтекста. Но Наташа была целиком поглощена хачапури Если хотела поддеть, то наверняка хотя бы краем глаза подглядывала.

«Нет, просто показалось. Скверная погода. Вот и все», – решил он, оглянулся и застыл: куда ни смотри, все было окрашено в холодные тона – серое небо, молочно-голубые столики кафе, металлические вазочки с зеленым мороженым, белый платок и блеклая лиловая кофта его спутницы, и нигде, нигде ничего красного, ничего яркого. Когда по улице проехал оранжевый автомобиль, показалось, что он. из другого мира.

– Кстати, насчет чеховской душечки, – вдруг сказала Наташа. – Один великий артист увидел в этом образе олицетворение жертвенности. Жить интересами близкого человека – разве это смешно?

Они уже сидели за столиком. Молоденькая девушка, почти девочка, как раз принесла две вазочки зеленого мороженого, подняла глаза к небу и спросила:

– Что-нибудь выпьете?

Наташа вопросительно посмотрела на Лихова. Она считала, что решение вопроса – пить или не пить – прерогатива мужчины. Он же то ли полагал, что теперь наступили времена, когда все решения целиком зависят от женщины, то ли раздумывал над предыдущей репликой. Оба молчали, и девушка, которой руководили вечные законы коммерции, решительно вмешалась:

– Вино очень хорошее. – Почувствовав, что это еще не аргумент, она пошла с козырного туза: – Такого вина никогда не бывает!

У бийственный довод! Против него бессильны общества всех трезвенников мира. Ликуя', что решение родилось без малейшего его участия, Лихов сразу же согласился.

Вино действительно оказалось чудесным. Настолько хорошим, что ограничиться одной бутылкой не удалось. А может, они просто пережидали короткий дождь?

Когда через час или чуть больше они покинули кафе, на выщербленном тротуаре еще блестели лужи. День уже не казался безнадежно пропащим, хотя по-прежнему висели серые тучи. Но теперь оба были уверены – вот-вот появится солнце. Возможно, существует какой-то неизвестный пока закон, по которому события развиваются так, как очень хочется, чтобы они развивались. Наверное. Очень может быть. Все зависит лишь от того, насколько хочешь. Если хочешь вполсилы – надеяться особенно не на что. Если хочешь сосредоточенно, зло, до скрежета зубовного, до остервенения – шансы стремительно возрастают.

В разрыве облаков показалось солнце.

Наташ, у чуть пошатывало. Нет, опа не была пьяна. Попробуйте надеть туфли на высоких каблуках, узкие брюки и пойдите гулять по асфальту, покрытому толстым слоем мокрого песка. Закачаешься, как говорят любители сленга. Лихов взял ее под руку. Она прижалась к нему и, вздохнув, сказала:

– Л все же жаль, что ты не видел «Харта» с «Джоунсом». В той беседке…

– Откуда им здесь взяться? Ты же умница у меня. – Про умницу, заменившую чеховскую душечку, он сказал так искренно и проникновенно, что поразился запасам тепла, скрытого в каждом из нас. – Они там! – он махнул в сторону заката. – Так далеко, что даже представить невозможно. Знаю, что они сейчас делают. Ты мне веришь?

– Верю, – ответила она.

Ответила так покорно, так бесхитростно, что он подумал: иногда ответственность за единственного человека и за всех-всех на земле – совершенно одно и то же.

– Продолжим наши игры, – с грустью предложила Наташа. – Мы уже где-то в середине рассказа?

– Где-то в середине или на подходе к ней, – согласился Лихов.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ДАВНЕЙ ИСТОРИИ (1 АВГУСТА-2 СЕНТЯБРЯ 1945 ГОДА)

Гурвиц лежал на животе в высокой зеленой траве. Рядом раскинулись Байден и Уиллер. Поросшее высокой густой травой поле примыкало к взлетной полосе аэродрома.

Трое капитанов только что закончили очередную летную тренировку. Начало августа выдалось жарким. Они отдыхали. Какая-то птичка сидела на крыле самолета-разведчика. Она смешно покрутила головой и запрыгала по кругу как раз в том месте, где обычно старательно рисуют опознавательные знаки.

– Интересная штука жизни, – сказал Байден, он запрокинул голову и смотрел в синее небо, откуда только что прилетела их птичка без опознавательных знаков. – Интересная!

– Да ну? – с притворным удивлением спросил Гурвиц. Это было самое любимое его выражение. Гурвиц понимал, что собеседнику, любому, приятно услышать искреннее «Да ну?» после тирады, которой он только что разразился.

Капитан Уиллер вытянул длинные ноги, прикрыл глаза и, казалось, не принимал никакого участия в беседе.

– Точно тебе говорю, интересная, – заглотнул крючок Байден. – Почему я так сказал? Ассоциации! Поверишь, лежу сейчас: и трава, и запахи, и небо точь-в-точь такие же, как у нас дома. Если протянешь руку вправо, то наткнешься не на твою лысину, а знаешь на что?

– Знаю. – Гурвиц перевернулся. – Знаю. Наткнешься на бабу, верхняя пуговица блузки которой расстегнута, а ветер – наш парень – так поработал, что юбка…

– Болван, – беззлобно сказал Байден и привстал на локтях.

Он был уверен, что Гурвиц далеко не болван, и именно поэтому спокойно произносил это слово, понимая, что тот не обидится.

– Как думаешь, выберемся отсюда? Иногда мне кажется – да, иногда – нет.

– Умник, – глаза Гурвица смеялись. – Сам спросил, сам ответил. Так и держи дальше: сам спросил – сам ответил, сам вляпался в историю – сам ответил, сам оказался без монет – сам ответил, сам бросил бабу, которая тебя любит, – сам ответил, сам наплевал в душу старым родителям – сам ответил…

Байден ослабил шнуровку ботинок и тихо проговорил:

– Думаешь, придется отвечать за это? – он кивнул в сторону самолета.

Гурвиц молчал. Уиллер открыл глаза и зло бросил:

– Говорите лучше про баб! Когда начинают обсуждать проблемы морали, меня тошнит.

– Если тошнит, – миролюбиво предложил Гурвиц, – отойди в сторону и делай свои дела – поле большое.

Уиллер резко поднялся и пошел к самолету. Даже в военной форме он был удивительно городским человеком и в поле выглядел нелепо, как будто сию минуту всевластная рука швырнула его сюда, вырвав из потока людей, несущегося в Нью-Йорке по сорок второй улице.

– Странный парень, – сказал Байден.

– Не странный, а честный.

– Мы тоже честные, – обиделся Байден.

Гурвиц схватился обеими руками за голый череп, сжал его, как бы выдавливая из головы то, что он сейчас скажет.

– Мы? Мы – честные. Но мы из тех честных, что всегда находят себе оправдание. А он, – Гурвиц кивнул в сторону

Уиллера, который бродил в отдалении, – не находит. Даже не ищет. И вся разница. Знаешь, сколько мерзостей сделано честными руками? Может, думаешь, все злодеи человечества мерзавцы? Ничего подобного! Из ста процентов злодеев девяносто девять искренне уверены, что творят добро. Чистый мерзавец – явление! Я бы даже сказал, высокоморальное явление. Почти ангел, богоподобное существо. Чистый мерзавец честен в главном – он ни от кого не скрывает, что он мерзавец. Честные мерзавцы – вот кто страшен. Понимаешь? Честные мерзавцы.

– Хочешь сказать, что мы честные мерзавцы? – Байден взмок еще больше, чем обычно.

– Пошел к чертям, – устало сказал Гурвиц. Он посмотрел на сжавшегося друга. – Как бы тебе объяснить? Людям с капитанскими погонами, в принципе, противопоказано решать, кто мерзавцы, а кто – нет. Такая роскошь даже полковникам не по зубам…

– Значит, только генералам? – Байден промокнул лоб платком.

– Нет, не генералам, малыш, а тем, кто решает судьбы генералов. Решает вот так, – с этими словами он сорвал пучок травы, вытер подошвы ботинок, отшвырнул комок в сторону и уточнил на тот случай, если бы Байден его не понял: – Считай, что каждая травинка в этом пучке – генерал! Усек, о ком я говорю?

– Наверное, я так ни черта ни в чем п не разберусь, – сокрушенно выдавил Байден.

– Да ну? – Глаза Гурвица снова смеялись. – Честность. Нечестность. Все зависит от точки отсчета, от системы координат. В антимире позитрон – частица со знаком минус. Тут ничего не поделаешь.

– А универсальной системы координат не существует? – безнадежно спросил Байден.

– Я что-то не слышал пока, а если и услышу такое, то считай, на земле появились мерзавцы экстра-класса.

Подошел Уиллер. В руках он держал букетик неизвестных полевых цветов. Этот человек обладал мрачным чувством юмора. Он протянул букетик Байдену:

– От благодарного человечества – мистеру Байдену, столь своевременно решившему наболевшие нравственные проблемы нашего планетарного муравейника. Леди и джентльмены, – Уиллер сделал театральный жест, – прошу любить и жаловать мистера Байдена! Он – прекрасный человек! Прекрасный стрелок-радист! Самое замечательное

его качество заключается в том, что он никогда не задает лишних вопросов начальству. Утром мистер Байден чуть-чуть потренировался, пострелял по баночкам с краской в море, причем пострелял неплохо, а на досуге он хочет узнать, где же пролегает грань, отделяющая добро от зла.

«Хорошие ребята, – думал Гурвиц. – Сделать, конечно, ничего не могут, но каждый петушится по-своему. Хочет быть лучше, чем есть. Что может быть естественнее? Всего лишь нормально – стремиться к лучшему. Жаль, что они не понимают одной мелочи: решаем не мы, а если бы решали и мы, ничего бы не изменилось. Ничего. Каждый обладает неотчуждаемым от рождения правом быть свободным и стремиться к счастью. Прекрасные слова. Мир лопается от прекрасных слов и от грязных дел. Слова и дела эти идут рука об руку. Такое впечатление, что, когда взрывается бомба и оставляет воронку, мы заделываем ее словами, сыплем их вместо щебенки, заливаем, будто асфальтом, елеем пустой благонамеренности – и нет воронки. Нет, как не бывало. Гладь. Снова бомби и снова заделывай. Снова и снова».

– Хочешь? – Байден протянул шоколад.

Гурвиц отломил кусочек и положил в рот.

– Резко сбрасываешь высоту, – проговорил Уиллер, – большие перегрузки…

– Большие перегрузки полезны человеку, он должен быть под напряжением. – Гурвиц невозмутимо дожевал шоколад.

– С точки зрения медицины… – попробовал возразить Уиллер, но Гурвиц перервал его:

– Я имею в виду социальную медицину. В медицину я не лезу. Медицина – твое дело. Пилотирование – мое. Стрельба, – он толкнул Байдена в спину, – дело нашего друга. У каждого свое дело. Запомни, Уиллер: одно из наибольших достижений человека – умение не совать нос не в свое дело.

Байден вытер рот платком, стряхнул крошки и с букетом в одной руке и шоколадом в другой пошел к самолету.

– Ты куда? – крикнул Гурвиц. Он снова лежал на животе, болтая согнутыми в коленях маленькими кривыми ногами в непропорционально больших ботинках.

– Послушаю, чего творится. Может, война кончилась, а мы философствуем курам на смех.

Он подошел к самолету, залез в кабину, положил букетик на колени и согнулся над блоками радиоаппаратуры.

– Ты что-то сегодня не в духе! – не поднимая головы и чуть тронув за плечо Уиллера, спросил маленький лысый капитан.

«Хорошо, если бы Уиллер не ответил. Говорить не хочется. Спросил просто так. Вырвалось случайно. Молчит. Умный мужик. Тонкий, страдает. Лабильная психика. Очень эмоционален, но держится блестяще. Переживает из-за того, что нам предстоит. А зачем? ЗачехМ переживать? Не мы – так другие, не другие – так третьи. Была бы воля, чья-то сильная воля, а исполнители всегда найдутся. К тому же па войне, как на войне. Людовик Четырнадцатый не только баб тискал в альковах, но и велел написать на жерлах пушек: «Последний довод королей». Французы такие вроде мирные ребята, а Наполеон говаривал: «Большие батальоны всегда правы». А разве не правы? Большие батальоны? Большие полки? Большие корабли? Большие бомбы? Большие люди? Большие всегда правы, Уиллер, и ничего тут не поделаешь, хоть тресни».

Байден что-то кричал из кабины и размахивал руками. Гурвиц вскочил, толкнул Уиллера в бок и, указывая на самолет, сказал:

– Пойдем послушаем!

Уиллер выругался. Он лежал, широко раскинув руки, и так и не шелохнулся.

Гурвиц, смешпо перебирая ножками, устремился к самолету, протиснулся в кабину, сел в кресло пилота. Приемник надрывался. Когда Гурвиц подбегал к самолету, Байден еще поддал мощности.

Приемник громыхал: «Английский флот осуществил блестящую операцию. Сверхмалая подводная лодка «ХЕ-3» с плавбазы «Бонавепчер» потопила японский крейсер «Такао». Сообщаем подробности операции. Из бухты Бруней две сверхмалые подводные лодки были доставлены на буксирах подводными лодками типа «S» в район, находящийся примерно в сорока милях от якорной стоянки тяжелых крейсеров. В шесть часов утра 30 июля «ХЕ-3» начала самостоятельный переход к объекту атаки по известному фарватеру в минном поле. Лодка шла в надводном положении со скоростью пять узлов. При обнаружении судов противника погружалась. Пройдя охраняемые ворота бомбового заграждения в подводном положении под перископом, в двенадцать часов «ХЕ-3» обнаружила крейсер «Такао». Около двух часов пополудни лодка, маневрируя, легла под корпус крейсера. Через шлюз боевой пловец вышел из лодки и прикрепил магнитные мины к днищу корабля. Дополнительно был сброшен двухтонный заряд аннатола. Заряды и мины были взорваны. 31 июля после того, как лодка «ХЕ-3» оказалась вне пределов досягаемости противника. Крейсер «Такао» получил серьезнейшие повреждения и вышел из строя».

– Ишь, англичане, – рассмеялся Байден, – начали со слов «потопили», а кончили скромно – «вышел из строя».

– Ничего, ничего. Приврать все любят. Тут только давай. Так или иначе, а крейсер ухлопали, никуда не денешься. Что хорошо, то хорошо. Эти клопы «ХЕ», вообще работают дай бог. Перерубили «джапсам» все кабели связи в море. Хочешь не хочешь, а выходи в эфир. Тут и наши не дремлют: все перехватывают. Если знаешь намерения противника, пусть не все, но многие, – ты сверху. – Взгляд Гурвица упал на букет. – Выброси их к дьяволу. – Он схватил поникшие цветы и вышвырнул из кабины.

Байден не то чтобы рассердился, а пережил несколько неприятных мгновений. Он не любил цветы, но и не мог понять резкости Гурвица.

– В кабине не должно быть ничего лишнего, – миролюбиво разъяснил пилот. – Абсолютно ничего. Мой принцип, старина. Против цветов я ничего не имею. Даже рассчитываю ими любоваться впоследствии, когда кончится эта кутерьма.

В приемнике засвистели помехи, потом диктор продолжил: «У него двое детей и маленький домик в графстве Сассекс. Вот что он сказал вашему корреспонденту…»

– Это про парня, который прикрепил мину. Держу пари. Они это обожают. – Гурвиц протер приборы и внимательно посмотрел на жгут красных проводов, стянутых металлической скобой. – Выключай. Сейчас начнут травить. Кой черт нам слушать про его детей. Вот если бы они рассказали про его жену, а лучше – про то, что она там поделывает, пока он прикрепляет мины, а так… – он махнул рукой.

Байден послушно повернул черную ручку. Раздался мягкий щелчок: откровения отца двоих детей из графства Сассекс так и остались навсегда не известными капитанам Гурвицу и Байдену.

Медленно подошел Уиллер. От расположенного вдалеке гофрированного алюминиевого ангара к самолету устремилась открытая машина. Она была выкрашена буро-желтой краской, положенной пятнами, и, когда тронулась от стены кустов, показалось, поехал один из них, на удивление редкий по форме.

– А вторую что, потопили? – спросил Байден.

– Какую вторую? – Гурвиц явно не понимал, о чем речь. А он не любил не понимать кого-либо или чего-либо. Считал: скверная фигура – да, лысина – да, тупость – нет, ни в коем случае. Быть тупым уродцем – катастрофа. Быть умным и не очень привлекательным – пикантно. – Ты о чем? – уточнил он.

– Они же сказали, что отбуксировали две маленькие подлодки, а потом про вторую ни слова. – Байден щелкал блестящими тумблерами: проверял работу вечно перегревающегося блока питания.

– А-а! – с облегчением улыбнулся пилот. – Там же два крейсера стояли в проливе Джохор. Два. Этот «Такао» и еще «Наси». Видно, англичане хотели уговорить оба. Послали две «малышки». Со вторым ничего не вышло. Они о второй «малышке» – ни слова. Логично. Сообщение должно иметь товарный вид. Зачем своими руками в свою же бочку опускать ложку дегтя? По-моему, незачем.

– Я ничего не слышал про второй крейсер, – откровенно признался Байден.

– Газеты надо читать, – с явным превосходством заметил Гурвиц. – Если господь бог придумал газеты, то, надо полагать, для того, чтобы их читали.

Уиллер стоял у крыла и внимательно прислушивался. Потом поморщился, потрогал пятно на щеке и выпалил:

– Чушь!

– Что чушь? – повернулся к нему пилот.

– Все чушь! В особенности чушь, что надо читать газеты. Читать надо книги судеб, и чем скорее, тем лучше.

– Читай на здоровье, – пожал плечами Гурвиц. – Я вообще за чтение. Лишь бы человек читал. Неважно что: хочешь – газеты, хочешь – книгу судеб, хочешь – подписи в порнографических журналах. Лишь бы читал, а не нажимал вот сюда, – и он показал на блестевший от смазки пулемет Байдена.

Байден часто думал, что Гурвиц – знает он это или нет – профессиональный миротворец. Поссориться с ним без его на то соизволения было совершенно невозможно. Гибкий малый, ничего не скажешь. Хорошая голова. Лысая, но хорошая. Подумав об этом, Байден улыбнулся.

Гурвиц тут же улыбнулся в ответ:

– Рад, господа, что у всех прекрасное настроение. Ничто так не важно для успешного исхода операции, как хорошее настроение ее участников.

– А я думал, хороший стул важнее, – мрачно заметил Уиллер.

Не могу не согласиться, доктор. Я чуть было не упустил из виду важную составную часть хорошего настроения.

– Черт с вами! – Уиллер взмахом руки надвинул пилотку на глаза и наконец улыбнулся.

К самолету подъехала машина. Все трое перелезли через низкие бортики. Шофер дал газу, машина понеслась ио прямой.

Самолетом кто-нибудь займется? – обратился к шоферу Гурвиц,

– Да, сэр, – ответил водитель. – Сейчас подъедут ребята из технической службы. Опи задержались из-за машины. Забарахлил мотор.

– Ничего собе техническая служба! – процедил Уиллер. – Если у них барахлит мотор машины, что же ожидает двигатель самолета?

– Ничего страшного, сэр. В смысле самолета пе опасайтесь. Все будет о’кей. Машина – обиход, а самолет – работа. Сами понимаете, одно дело – предмет обихода, другое – ваша работа.

– С удовольствием выпил бы сегодня, – мечтательно произнес Байден.

– После десятого августа можно будет плавать в выпивке, а пока надо потерпеть, – Гурви. ц расстегнул клапан и вынул из него смятую бумажку.

– Откуда знаешь, что после десятого? – усомнился Байден.

– Как-никак я старший, – Гурвиц разгладил бумажку на коленях и начал читать, всем видом показывая, что больше разговаривать нс наморен.

В тысячах километров от несущегося по летному полю автомобиля, па Окинаве, в маленьком домике с бамбуковыми карнизами молодой полковник, чей малыш пил из ручья в Нью-Мексико, дожевывал очередной кусок ананаса. Рядом сидел переводчик.

– Все же зря «джапсы» отказались от капитуляции, – заметил полковник.

– Ну, как сказать. – Капитан Марден блаженствовал: отношения с полковником стали почти родственными.—

Как сказать, сэр. Неприлично, чтобы сам микадо открыл величественные врата Японии¹.

– Думаю, врата в Японию скоро взломают. – Полковник встал, с удовольствием втянул запах огромного букета, поставленного незаменимым сержантом. – Наш президент мужественный человек: он не побоится сказать «да».

Машйна с тремя офицерами остановилась у ангара. Двое – Байден и Уиллер – пошли в одну сторону, Гурвиц – в другую: его вызвало начальство.

Вечером троица отдыхала в глубоких брезентовых креслах. Жара спала. Воздух стал прохладным. Прохлада несла успокоение. На коленях у Гурвица была разложена подробная карта. Он появился с ней после обеда. Уиллер потягивал сок из высокого стакана, в котором плавали кусочки льда. Байден свой стакан уже опорожнил и сейчас с удовольствием слушал, как его дружок из соседней части делился воспоминаниями о любовных похождениях. Дружок часто взвизгивал от хохота, и тогда раздавалось: «И тут я ей сказал…» Что же он сказал, никому, кроме Байдена, не посчастливилось узнать, потому что дружок сразу же после этих слов переходил на приглушенное квохтанье.

«Скоро начнется, – размышлял Уиллер. – Знать бы – что. Гурвиц на удивление серьезен. Сегодня впервые вспомнил, что он – старший экипажа. Что он так тщательно изучает? Даже шепчет от напряжения».

Губы Гурвица шевелились. Уиллер прислушался. До него долетали обрывки фраз и какие-то странные названия.