Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– У всех отцы как отцы – у меня чудовище.! – вспылила Нора. – Он перестал мною интересоваться! Ты понимаешь, что это значит?

– Он болен, он пережил сильное потрясение, ему просто не до того. – Сол щелкнул пальцами, он всегда испытывал некоторые затруднения, обсуждая с дочерью ее интимные проблемы.

– Не до того? Очень даже до того! К нему ездит эта Уайтлоу. Понимаешь? Ты ее видел. Надеюсь, понял, что за штучка?

– Прелестная женщина, не понимаю, что ты против нее имеешь? Ездит к нему потому, что Розалин Лоу поручила ей расследование. Вот и все. И нечего беситься.

– «Беситься»?! – В огромных раскаленных глазах, уставленных на него в упор, Сол видел собственную нелепую фигурку, она плавилась в их огне. – Лоу – мой последний шанс в этой жизни. Мы – нищие. Ты – старый и безобразный. Я – немолодая и потрепанная. У тебя нет внуков, у меня детей. У цас только грязь, долги и бесконечные склоки. ^Хочешь так жить? Устраивает прозябание?

Сол вынул высокие хрустальные стаканы для пива, долго протирал полотенцем, дышал на тонкие грани и смотрел на свет: не осталось ли малейшего пятнышка?

– «Прелестная женщина»! Надо же такое придумать? – буйствовала Нора. – И это говорит мой папочка! Что ему дочь, родная, единственная, – плевать на нее. Он увидел длинные ноги и пунцовую пасть, и этого достаточно, чтобы отказаться от дочери и защищать последнюю, последнюю…

Сол посмотрел на портрет жены, как бы говоря: прости… и с силой запустил стакан в противоположную стену. Стакан

разлетелся вдребезги. Нора остолбенела. Сол положил полотенце на стол и совершенно спокойно произнес:

– Вон отсюда, дрянь!

Нора не шелохнулась. Тогда Сол взял второй стакан и швырнул с таким же ожесточением. Раздался звон разбитого стекла. Вслед за тем распахнулась дверь, и в комнату ввалился Харт.

– Милая семейная сцена, – сказал он, – разбивают мои любимые стаканы. Между прочим, Нора, эти стаканы я подарил вашему отцу в День благодарения лет двадцать назад. Исторические стаканы, – Харт понимал, что чем дольше он будет говорить, тем скорее спадет накал скандала, – из них пива выпито больше, чем утекло воды через Ниагару за тот же период. Ваша покойная мама любила эти стаканы. Меня не любила до тех пор, пока я их не преподнес отцу. Потом любила меня до самой смерти. Жалко, когда разбиваются реликвии. Каждая старая вещь, погибая, тащит за собой и частичку нашего невозвратимого прошлого. Конечно, жалеть вещи смешно, жалеть надо только людей, но и вещи жалко, их делали люди за счет своего времени. Они тоже могли бы колотить стаканы в свое удовольствие, а они их делали. Понимаете, Нора? – Харту и в голову не могло прийти, что стаканы расколотил Сол. – Прежде чем колотить, надо сделать. Не расстраивайся, Сол, я подарю тебе стаканы ничуть не хуже этих, даже лучше, хотя прямо скажу, я не уверен, что бывают лучше. Стаканы как старое вино: чем дольше они стоят в твоем доме, чем чаще из них пьют, тем они лучше…

– Брось трепаться, – безразлично процедил Сол.

Харт опустился в кресло. Нора выбежала, не простившись. Сол замел осколки, достал другие стаканы и начал их протирать как ни в чем не бывало.

Харт положил фуражку на стол. Расстегнул верхние пуговицы голубой рубашки с погончиками. К рукавам были пришиты синие, отороченные желтым кантом эмблемы со словами «Город Роктаун».

Сол поставил стаканы, разлил пиво и уставился на Харта. «Получилось хуже не придумаешь: мало того, что Харт налетел на Нору, которую терпеть не мог, что бы он там ни говорил мне в глаза, так еще в момент грандиозного побоища. Если бы Харт мог, он поставил бы Нору рядом с пустыми жестянками и разрядил бы в нее один из своих пистолетов. Для меня такие сцены если и не скажешь – привычны, то уж, во всяком случае, и не редкость. А для Харта! Неприятно, когда человек? особенно если знаешь его уйму лет, становится свидетелем семейного скандала. Люди нередко знакомы друг с другом десятилетиями и даже не догадываются, каковы их друзья в семье».

– Психуешь? – поинтересовался Харт. – Напрасно. Именно сейчас нам психовать запрещается – нужно сохранить трезвую голову и холодный разум.

– Ну и сохраняй. – Сол высморкался. – Мне рассказывали, как у тебя вытянулась физиономия, когда распилили блок с телом Барнса. Твой холодный разум небось потеплел?

– Говоришь так, будто я виноват в его гибели?

– Вовсе нет. – Сол придвинулся ближе к столу. – Но если сам заводишь такой разговор, то похоже, что считаешь себя виноватым. Я тебя не тянул за язык.

– Они звонили сегодня. Сказали, что довольны результатами поисков. В газетах писали, как профессионально было организовано прочесывание местности. По-моему, они больше не собираются никого вычищать. Они и Барнса убрали, чтобы мы с тобой прониклись священным трепетом, 'ну и чтобы миссис Уайтлоу умерила свой пыл. Если сейчас зароемся в ил и заляжем на дно, буря, скорее всего, пройдет над головой. Время все лечит: они успокоятся, миссис Уайтлоу успокоится, блудливая Розалин успокоится, и все станет, как и было, – тихо и дремотно. Точно. Посмотришь, так и будет. Сейчас главное – не сделать ложного шага.

– То есть? – Сол не сводил глаз с эмблемы на форменной рубашке Харта.

– Тихо сидеть дома и не соваться куда не следует.

– Да ну? Тонкое наблюдение. А во двор можно выходить? Когда темно, я обожаю ходить по нужде вон под ту липу.

Сол не поленился встать, подойти к раскрытому окну и ткнуть коротким пальцем с маленьким ногтем в старое дерево.

– Жаль, я не догадался взять тебя на пляж, когда выдалбливали Барнса, не выдрючивался бы сейчас.

Сол вернулся к столу, сел, на ногах у него были мягкие красные тапочки с ослепительно желтыми, как только что вылупившийся цыпленок, помпонами.

– Объясни, почему его убили?

– Барнс был честным парнем, чего там говорить. Слишком честным по нашим временам. Быть слишком хорошим в слишком плохие времена не так уж умно.

Руки Харта лежали на коленях, и Сол впервые обратил

внимание, какие они мощные и холеные, с гладкой, бархатистой кожей и толстыми жгутами вздувшихся вен.

– Они боялись, что Барнс проболтается. Они не могут допустить, чтобы ниточка протянулась к ним.

Харт замолчал и продолжил размышления про себя, делая вид, будто занялся пивом. «Они не просто Смит, или Джонс, или Райт. Они – это особая социальная группа, не имеющая ни устава, ни четко выраженной организации, ни ясных целей. Они – это люди, объединенные единственно борьбой за выживание. Они над схваткой, они добились всего: денег, власти, беспрекословного подчинения. Не буду говорить, как это произошло, но это так. Внутри своей группы они могут ненавидеть друг друга и ненавидят, но когда дело доходит до интересов не кого-то отдельно взятого, а группы в целом – пощады не жди. Это ясно. В критические моменты они могут пойти на риск и принести в жертву кого-то из группы, одного, пусть даже могущественного, но не могут же они принести в жертву всю группу. Это самоубийство, против этого восстают их социальные инстинкты. Им показалось, что Барнс представляет какую-то опасность, а сэр Генри всегда говорил: «Гораздо легче не допустить болезнь, чем лечить ее впоследствии». Ни Барнс, ни ты, ни я не принадлежим к их кругу. Что бы ни случилось с нами, трудно представить такой уровень общественного негодования, который был бы им опасен. Другое дело Дэвид Лоу. Они его ненавидят, но, как это ни смешно, интуитивно понимают, что он человек их круга, хотя бы благодаря величине унаследованного состояния. Законопатить его в бетонный гроб – дело опасное. Кое-кому, даже из их корпорации, такое может не понравиться. «Сегодня – Лоу, завтра – я, – подумает такой джентльмен, – а где же охранительная функция моих денег, кто посмел ее нарушить?» Вполне могу представить и другой тип мышления: «Черт с ним, с Лоу. Он финансирует левые организации, которые расшатывают основы нашего вечного благоденствия. Его надо убрать. Но он один из нас. Вот закавыка. Пожалуйста, убирайте его, но так, чтобы не было никаких концов. Если что-нибудь вылезет наружу, пеняйте на себя». Конечно, случись что не так, полетят головы исполнителей. Но это для нас с тобой они безликие исполнители, а на самом деле это живые парни, которые пьют, изменяют женам, обделывают свои делишки по возможности без лишнего шума. Живые люди. Поэтому они крайне осторожны. Им вовсе не хочется совать голову в петлю. Они лояльны корпорации не из платонических чувств, а потому, что корпорация их хорошо подкармливает. Интереснейшая порода людей – исполнители воли сильных мира сего. Они часто большие хищники, чем их хозяева. Люди беспринципные, лишенные морали. Нравственный выбор, сострадание, сожаление, сочувствие – для них пустые слова. Чаще всего на удивление ограниченные типы, потому что ограниченность – гарантия лояльности. Их так и подбирают специально. Чем меньше стоит человек сам по себе, тем больше шансов, что он не предаст своего щедрого хозяина. Взбрыкнуть может сильный, одаренный, на что-то способный человек, не лишенный своего «я». Бездарность стремится к лояльности, вот почему приближать и возвышать людей бездарных не так уж глупо, как может показаться на первый взгляд. Предательство ведь тоже требует воображения».

Харт прислушался. Снаружи доносился звук работающего мотора.

– Ты, кажется, забыл выключить двигатель? – Сол сидел неподвижно, прикрыв глаза.

– Забыл! Совсем одурел от жары.

Харт выскочил во двор, через минуту вернулся в комнату и к начатому разговору:

– Ты все знаешь не хуже меня: их жизнь – это их жизнь, наша – это наша. Они могут нас уничтожить, мы их – нет. Единственно, что нам доступно, затруднить их действия или убедить, что мы им по-прежнему полезны. Я и делаю все для этого. Организовал шумные поиски, не особенно выгораживал Барнса, когда понял, что выбор ими уже сделан. Постоянно отговариваю миссис Уайтлоу от расследования. Но, согласись, женское упрямство ожесточеннее мужского. Мне будет жалко, если с ней что-нибудь случится.

– Надеюсь, ты не принесешь в жертву нас, лишь бы она уцелела?

– Не волнуйся, старина, я тоже хочу жить. Как ни мерзко на земле, а мне не надоело. В жизни есть что-то привлекательное. Возможность выкарабкаться, что ли? Помнишь, ты говорил на войне: «Главное – избежать окончательного варианта, остальное приложится. Кто живет, тот до всего доживает»?

– Зря мы тогда согласились с этим чертовым Генри. Нет ничего хуже, чем бояться. Страх уродует человека, безобразно уродует.

– Страх – это насилие, которое еще не родилось, но уже зачато, – выдавил Харт.

– Кто-нибудь из великих?

– Ничего подобного. Никогда не догадаешься. – Харт посмотрел на Розенталя и прошептал ему в ухо: – Джоунс. Мой Джоунс. Каково?

Сол дотронулся до руки Харта, ощутил тепло пульсирующих вен и тихо произнес:

– Прости, если я был резок. Мы так повязаны с тобой, так давно и так крепко…

– Мы все повязаны, – кивнул Харт. В эту минуту ему показалось, что когда-то он уже слышал эти слова. То ли во сне, странном и лихорадочном, то ли от новоиспеченного мастера афоризмов Джоунса. – Чего бы ты хотел, Сол? Чтобы быть по-настоящему счастливым?

– Не знаю. Счастливые люди, наверное, никогда не задаются таким вопросом, они просто счастливы. Если человек спрашивает себя; отчего счастливы другие? – или: что ему нужно для счастья? – он уже несчастлив. Счастье как любовь: оно или есть или нет. Чего говорить? Счастье, любовь…

– Может, это одно и то же?

– Может. – Сол отдернул руку.

Ему стало неловко. Почти старик, не склонный к сентиментальности, в тот момент, когда его рука покоилась на руке друга, подумал: «Наверное, это и есть миг счастья? Понимать друг друга, знать, что ничем помочь не можешь, и все же надеяться – жизнь подбросит какой-нибудь вариант, пусть ничтожный, пустяковый, совсем непривлекательный вариант. Ну и что? Все варианты по-своему хороши, лишь бы подброшенный вариант не был окончательным».

Харт поднялся:

– Поеду?

– Двигай.

Сол проводил Харта к машине, они постояли у колокола. Харт намотал на руку прилаженный заново шнур и дернул за язык. Воздух был прозрачным: утренняя тишина разлилась над улицей, где жил Розенталь. Колокольный звон прорвал сонное затишье и устремился вверх, Дысокий и гулкий.

– По ком звонит? – усмехнулся Сол.,

– Надеюсь, мы здесь ни при чем. – Харт потрепал его по плечу и неуклюжей походкой вразвалку направился к машине.

– Миссис Уайтлоу, – сказала она.

– Джей Марден, – поджарый мужчина с орлиным носом и пышными усами с проседью поклонился. В лучах солнца блеснула тонкая золотая оправа.

Отти встретились в одном из многочисленных баров здания торгового центра. Это было удивительное сооружение. Его главный элемент – настоящий сад под стеклянной сводчатой крышей. Сад располагался посреди гигантского здания. На уровне второго этажа море зелени пересекали мостики с зеркальными парапетами, в которых отражались невероятных расцветок орхидеи.

– Мистер Марден, – начала Элеонора, – вам знакома фамилия Уиллер?

– Уиллер, Уиллер… – Он силился вспомнить человека, о котором его спрашивала милая молодая дама, и никак не мог. – Не помню, столько лет прошло. Я только вылупился из студенческих проказ, и началась война. Мне было немногим более двадцати. Уиллер? Вы мне не поможете? Что он делал? Где служил?

– Там же, где и вы. На Окинаве. Он был врачом в какой-то летной части. У него пятно вот здесь. – Элеонора коснулась щеки.

Марден преобразился, из глубин памяти-всплыло давно забытое.

– О, кажется, что-то припоминаю. Я работал под началом полковника Макбрайда. Помню, на его столе лежали личные дела каких-то офицеров. Да, среди них было и Уиллера. Врач, совершенно верно. Других я вряд ли бы и вспомнил, но вот это пятно на фото… Не знаю, для чего полковник занимался этой работой. Он мне жаловался: что-то говорил об ответственности, штатских дураках и о том, что даже ему не доверяют. Меня все это мало интересовало. Молодость! Совсем другие интересы. Полковник был сложным человеком, импульсивным, даже психопатичным, но с природным чувством справедливости.

«Теперь придется терпеливо слушать о неизвестном полковнике Макбрайде, в то время как об Уиллере практически ничего не удалось узнать. Ничего не поделаешь. Пусть говорит. Может, еще что-то всплывет. Надо непременно узнать, где живет этот Макбрайд. Возможно, он – последний шанс».

– Почему вы сказали про полковника – был? Он умер?

– Нет, он жив. Просто столько времени прошло. А полковник, – Марден задумался, – стар уже, очень стар, и с ним случилась беда.

– Какая? – не утерпела миссис Уайтлоу.

Марден испытывал явное смущение, как каждый порядочный человек, раскрывающий чужие секреты.

– Его преследовали несчастья. Только вернулся, погибли родители – он был к ним привязан. В автомобильной катастрофе. Стараясь забыться, работал как одержимый, разбогател, и вдруг – умирает жена. От рака. Остается лишь сын, кажется, двенадцати лет, нет, пожалуй, старше. Представляете, единственный сын. Заметьте, от любимой жены. Полковник боготворил жену. Надо же случиться несчастью: сын тяжело заболевает. Помню подробности – мы были дружны тогда – лейкоцитоз до нескольких сотен тысяч, вспухают лимфатические узлы под мышками и в паху. Лейкоз. Бедный мальчик сгорел в считанные месяцы. Полковник сошел с ума. Он не буйный, нет, но совершенно ненормальный человек. Причем форма заболевания такова, что, если не быть в курсе, можно часами беседовать с ним и ничего не заметить. Я старался делать для него все, что мог. Но что я, в сущности, могу? Денег у него масса, за ним кто-то ухаживает, а поддерживать с ним человеческий контакт мне не под силу. Тяжело: он то рыдает, то грозит кому-то, то обещает взорвать весь этот проклятый гадюшник, как он говорит.

«Полковник – последний шанс, и тот безумен. Кто безумен: полковник, или шанс, или история, в которую я влипла? Во всяком случае, ни к Амаллори, ни к тем двоим на запад я не поеду: пусть все решится у полковника Макбрайда. В конце концов, и мои возможности не беспредельны».

Марден замолчал. По зеркальному мостику, отражаясь в боковом ограждении, прошла пара. Обыкновенная пара – он и она. Они самозабвенно держались за руки, казалось, ни на что вокруг не обращали внимания.

«Весь мир им не нужен: ни полковник Макбрайд с умершим от лейкоза сыном; ни интеллигентный доктор Барнс, погибший по прихоти, нет, по расчету жестоких людей, которые живут где-то рядом с нами и, может быть, сейчас сидят за соседним столиком, попивая оранжад; ни Дэвид Лоу, которому грозит уничтожение… им не нужен никто и ничто. Их двое, и они уверены, что это и есть мир». Элеоноре стало не по себе.

Марден посмотрел на пару и с кривой усмешкой сказал:

– Ничего не поделаешь, любовь эгоистична. Никто не хочет думать, что, когда начинают убивать, любить чаще всего нс удается.

Она промолчала, отпила кофе. В кронах деревьев под куполом из ослепительного стекла носились маленькие птички, яркие и стремительные. Марден нарушил неловкое молчание, воцарившееся за столом. Способ был странным – он решил рассказать о работе:

– Служу в одной фирме. Думаю, название неважно. Делаем лазерные гироскопы для авиации. Сложные штуки. Возились пятнадцать лет. Теперь дело пошло. В основном продукция военная, но есть и гражданская. Я – в торговом отделе. Пригодилось знание японского. – Марден рассеянно вертел в руках ложечку. – Часто езжу на острова. Еще с тех пор называю Японию островами. У меня всегда такое ощущение, что мы сильно задолжали островам после того, что там натворили наши в сорок пятом. Все было прекрасно: подписание перемирия на «Миссури», вымпелы, море, предвкушение скорого возвращения, изголодавшиеся молодые мужчины с гроздьями красоток на каждой руке. Мы вернулись героями. Так оно и было. Но тогда, на палубе «Миссури», в обстановке всеобщего ликования, я увидел одного парня. Совсем молодой офицерик. Он плакал, не скрываясь. Рядом на корме никого не было. Я подошел, положил руку ему на плечо и сказал: «Чудак, все кончилось. Впереди дом, любовь, надежды…» Он посмотрел на меня внезапно высохшими глазами и произнес – я никогда не забуду, как он это произнес: «Дура! Все только началось!» Теперь я понимаю – он был прав. Столько людей погибло, и, оказывается, это только начало. Я тоже зарабатываю деньги, и хорошие деньги, на военном бизнесе. – Он махнул рукой. – Вам еще налить?

Элеонора придвинула рюмку. Марден налил, поставил бутылку, виновато развел руками.

– Неприятно разговаривать с участником прошлой войны? Наверное, скучно, противно, и думаете: сейчас начнется – вот помню…

– Хуже если придется разговаривать с участником будущей войны.

– Это вряд ли, – помотал головой Марден.

– Вряд ли будет война?

– Вряд ли удастся с кем-нибудь поговорить после.

«Нельзя, мой милый, нельзя быть таким рохлей. Сложить ручки на груди и смиренно ждать, пока тебя прикончат». Элеонора вскипела:

– А как же лазерные гироскопы, почти ненужные в гражданских целях?

– Жизнь. Сами понимаете. Если не я, то другие; если не другие, то третьи сделают их. Семья, дети, никуда не денешься. Я персонально не виноват, – он уставился в стол.

– Персонально никто не виноват. Никогда. Нигде. – Элеонора отодвинула чашку с блюдцем. – Извините, мы отвлеклись. Адрес Макбрайда я могу получить? Только… – Она не успела остановить Мардена – он вынул ручку л записную книжку. – Нет-нет, лучше на визитной карточке.

Марден замер, повел глазами по сторонам. Над ними опять прошла влюбленная пара. Шепотом спросил:

– Это так серьезно?

Элеонора кивнула. Он отвинтил колпачок ручки.

, – Китайский паркер с золотым пером, лучше нашего.

Записал адрес на визитке, протянул Элеоноре и добавил, глядя на ручку:

– Вот кого надо бояться.

– Вы никогда не думали, что бояться больше всего надо себя?

– Думал.

– И что?

– Ничего. Ничего не могу понять. Кто прав, кто виноват? Есть вещи, о которых лучше не думать.

– Во всяком случае, удобнее.

Они вышли из торгового центра. По улицам' проносились автомобили. На углу на парусиновом стульчике сидел музыкант. Он прикрыл глаза широкополой шляпой и лениво перебирал струны банджо.

– Прошу вас, никому не рассказывайте об истинных причинах нашей беседы, – попросила Элеонора.

– Я уже все понял, – Марден открыл дверцу машины.

Он отвез миссис Уайтлоу в аэропорт, проводил к самолету и, пожав на прощание руку, сказал:

– Действительно не знаю, что делать. Честное слово! У вас есть дети?

– Есть, – ответила Элеонора, поднимаясь по крутому трапу.

– У меня тоже, – крикнул Марден, – трое!

Его оттерли от трапа, и он затерялся в толпе.

С тех пор Элеонора не видела Мардена никогда, и он не смог ей рассказать, как вечером того же дня к нему подошел человек. Обычный, ничем не примечательный.

– Мистер Марден, сегодня в торговом центре вы встречались с миссис Уайтлоу, частным детективом. Написали что-то на визитке. В ваших интересах точно передать нам содержание беседы.

Марден посмотрел на мужчину сквозь очки в тонкой оправе и отчетливо произнес:

– Послушайте, любезный, это наглость – устраивать на улице допрос незнакомому человеку. Я могу и вам написать часы, когда меня легче застать на работе. – Он тронул карман пиджака.

В Мардена впились водянистые глаза, злые и холодные. Он пережил несколько неприятных мгновений: «Глаза наемного убийцы. Миссис Уайтлоу предупреждала – могут быть вопросы. Нахамить глупо: может плохо кончиться». И Марден ответил:

– Вообще-то я мог бы послать вас к черту, но, представьте, и мне иногда хочется выговориться. Особенно если учесть, что я вас никогда не увижу. У меня жена гуляет! Поняли? Вот почему я общаюсь с миссис Уайтлоу.

– Поближе специалистов не нашлось?

– Теперь не откажу себе в удовольствии послать вас ко всем чертям! – грубо оборвал Марден, разыгрывая возмущенного мужа, нервы которого на пределе. Получилось неплохо.

– У вас могут быть неприятности, – неуверенно выкрикнул ему вслед человек с водянистыми глазами, – крупные неприятности!..

– Все неприятности, припасенные для меня создателем, уже состоялись.

«Упаси меня бог, если бы я так думал на самом деле/ Такую дьявольскую самонадеянность судьба могла бы и не простить. Но это всего лишь уловка, – утешил себя Марден, – желание казаться ничего не подозревающим и по-настоящему взбешенным бестактным вопросом первого встречного. По-моему, этот раунд я выиграл», – сказал он себе.

К счастью, бывший переводчик не ошибся, первый раунд стал и последним: его оставили в покое. Но информация в центр, интересующийся миссис Уайтлоу, все же поступила.

– Вы серьезно? – Харт обмяк, съежился и, несмотря на мощный торс, сейчас казался сморщенным, немолодым, смертельно усталым человеком. – Прямо на участке? В затылок? Какая-то машина?

Он опустил трубку на рычаг и застыл в немом изнеможении. «Конец! Теперь ужо конец. Но почему? Даже со мной по посоветовались? Какая разница теперь».

Когда Харт, перед тем как уехать, дернул колокол, Сол еще спросил: «По ком звонит?» – и усмехнулся обреченно, с ледяным спокойствием, которое иногда нисходит на человека. На человека, которого вдруг посетила простая мысль: ничего сделать нельзя. «Баста кози», – иногда в минуты душевного напряжения Харт вне всякой связи вспоминал итальянские словечки. Он воевал в Италии несколько месяцев, и отдельные фразы прекрасного языка нет-нет и всплывали из глубин памяти. «Баста кози». Все произошло буквально через два-три часа после из разговора. Наверное, Сол думал в последний миг: «Харт! Какая сволочь! Приходил ко мне специально – успокоить. Чтобы убийцам легче было делать их работу». Нет, у него не оставалось времени на такие долгие размышления. Все произошло буднично и быстро. Видел он убийц, слышал их шаги? Пережил тот утробный ужас, когда язык отказывается повиноваться, люди цепенеют и по их ногам текут нечистоты? Нет, он думал только об одном, только об одном: «Дочь! Дочь! Дочь!» Что? Дочь? Неужели он погиб из-за нее? Страшная догадка поразила Харта.

– Джоунс! Джоунс! – заорал он.

В комнату ворвался Джоунс. Шеф выглядел так, что Джоунс выдавил:

– Вам плохо, сэр?

– Что? – глаза Харта округлились. Он с трудом соображал и бормотал себе под нос: – Нет… как же… ну нет… не может быть… за что… нет, нет…

– Что с вами, сэр?

– Со мной? Со мной ничего. Только что убили мистера Розенталя. Соседи звонили.

Джоунс вытянул руки по швам. Он стоял посреди кабинета минуту, две, три, потом подошел к столу, взял один из платков Харта, отер мокрый лоб.

– Страшная жара сегодня, сэр.

– М-м, – прикрыв глаза, промычал Харт. По щекам его текли слезы.

Джоунс никогда бы не поверил в такое, если б не видел, как, выкатываясь из уголка глаза, слеза устремляется вниз по выбритым до синевы одутловатым щекам. Харт открыл глаза. Никаких сомнений быть не могло, он плакал: в глазах его, удивительно блестящих, с расширенными зрачками, застыли детский испуг и вопрос. Харт взялся за подлокотники, оперся о них и приподнял грузное тело, голова откинулась па спинку кресла.

– Высылайте группу. Старший – Кемпбелл. Что-то я забыл…

Харт двумя пальцами стиснул подбородок.

– Полагаю, сэр, вы забыли о докторе Кейси.

– Точно. Именно так.

– Я все сделаю, сэр. Будьте спокойны.

Джоунс вышел. Харт вынул из ящика стола пистолет, повертел в руках и положил назад, не задвигая ящик. Запрокинул голову и уставился в потолок. В кабинете использовали новый тип освещения: лампы, смонтированные на шкафах, полках и на сейфе, были направлены вверх на алюминиевые рефлекторы, которые отражали приятный рассеянный свет. Из-за алюминиевых панелей днем, когда свет не включали, потолок казался серебряным. Харт любил смотреть вверх, его успокаивало мерцающее свечение отполированных до блеска полос металла.

Они сошли с ума. На Барнса он сам не надеялся. Но Сол? Никогда бы не сказал ни слова. Сол был крепким парнем. Как он летал! Спас их однажды, когда мотор отказал и никто не посадил бы машину. Никто. «Какое дерьмо все там, наверху. – Говоря «там», он не вполне представлял, где же находится это таинственное «там». – Как все устроено в жизни. Кто-то может сажать самолет на брюхо, выпрыгивает из горящего истребителя, и на парашюте опускается пылающий факел, кто-то без ног и без рук доживает страшные дни по безымянным благотворительным приютам. А кто-то… Свиньи, ублюдки, недоноски… – Харт сожалел, что его познания в ругательствах явно уступали эмоциональным потребностям. – Позвонить им? Спросить? Сэр Генри, сволочь ты этакая, за что угробили парня? За что?»

Харт схватил трубку, набрал на клавиатуре кодовую комбинацию, засветились лампочки. Он нажал тумблер скремблер-режима.

– Говорит Харт. Соедините с двадцать первым. Срочное, не терпящее отлагательства.

В трубке что-то ухнуло, засвистело, свист стал пронзительно тонким, режущим слух, перешел в душераздирающий вой и внезапно превратился в бархатный баритон:

– Что случилось, Харт? Вы, кажется, взволнованы?

– Ваши люди убили Розенталя. – Харт не узнавал соб—

ствонного голоса – властный, не допускающий возражений. – Объясните – почему?

– Он вел нечестную игру.

– Почему? Не понимаю. Объясните.

– Мы контролируем всех участников события, которое произошло в вашем городе. Вы, как иикто другой, понимаете, о каких серьезных вещах идет разговор. Как вам известно, миссис следователь бывает в доме нашего подопечного Лоу. У них, кажется, роман…

Меня не интересует чужое белье, – Харт положил руку на рукоятку пистолета.

Напрасно. Ваша неинформироваппость может дорого нам обойтись. И вам, кстати! Сегодня, как вы – случайно – узнали, дочь Сола Розенталя' была у отца. О чем они говорили, судить трудно. Она была у него больше часа. Опа не посещает его месяцами. Сегодня же он вызвал ее. В доме скандалили. Потом пришли вы. Дочь ушла и направилась (Харт похолодел) прямиком в особняк Лоу. Вы понимаете, что это означает? Это означает, что Сол Розенталь принял решение войти в контакт с Лоу, причем, если это был невинный контакт, почему бы не позвонить по телефону бывшему компаньону? Нет, он не хотел звонить, понимая, что телефон прослушивается. Вы ушли от него в прекрасном расположении духа – во всяком случае, признаков необычного волнения мы не видели – и поехали в полицию. Вы не позвонили нам, из чего мы сделали вывод: Розенталь ничего вам не сказал. Значит, вел нечестную игру. На размышления времени не было. В конце концов, Барнс поплатился за меньшее. Он только мог бы сказать нечто, не устраивающее нас, и его не стало. Сол хотел объясниться с нашим врагом, разве этого недостаточно?

– Сэр, – прохрипел Харт, – не знаю, кому и во сколько обойдется моя неинформированность, но ваша стоила жизни Солу Розенталю. Его дочь была любовницей Лоу. У них развалились отношения, вот почему она пошла к нему. Она не искала никакого контакта для Сола. Поверьте! Только сегодня мы с ним решили, что будем молчать до конца, чего бы нам это ни стоило.

Пауза. Шорох. Скрипучие потрескивания. Харт чуть не крикнул: «Какого дьявола! Ничего не слышу. Где же ваш хваленый телефонный центр в Нью-Джерси? Почему он не переключает разговор на свободную линию?» – но вовремя вспомнил, что связь идет по некоммерческим каналам.

– Вероятность такого мотива не была предусмотрена. Тем более что дочь Розенталя всюду трубила о собственной инициативе разрыва, – втолковывал Харту далекий абонент.

– Мне тоже прикажете в работе руководствоваться женской логикой? – заорал Харт.

– Произошла ошибка, – бесстрастно откликнулся голос. – Если…

– Ошибка? – Харт задохнулся. – Ошибка?

– Если закрыть глаза на то, что Розенталь не внушал нам доверия…

Но Харт уже не слушал. Он выхватил из ящика пистолет и тяжелой рукояткой начал колотить по стойке переключения каналов.

Для миссис Уайтлоу поездка к полковнику Макбрайду была сопряжена с немалым риском. Если они проверят по архивным документам, где служил полковник, то сразу наткнутся на фамилию Мардена, и тогда…

Элеонора допустила некоторые просчеты, когда ехала к Мардену, поэтому у нее был «хвост». Она знала несколько приемов отсечения «хвоста», причем такого отсечения, что ее ни в коем случае нельзя было заподозрить в преднамеренном желании избежать слежки. У преследователей возникала иллюзия подлинной случайности: потерялась, упустили, накладка в работе. Святых исполнителей, работающих без ошибок, не бывает. С этим вынуждено мириться самое многоопытное руководство. Поскольку Элеонора ни разу с начала дела Лоу не пользовалась отсечением «хвоста», сейчас она могла себе это позволить, один раз, единственный. Другого выхода не было: уж слишком просто было протянуть ниточку от Мардена к Макбрайду.

Ампутация «хвоста» при пересадке с самолета на самолет прошла великолепно, по существу двойная ампутация: ее «пасли» двое – причем один не знал другого – в два кнута, как называл подобные ситуации прежний шеф. Около четырех часов вечера она уже стояла перед виллой полковника Макбрайда.