Текст книги "Час пробил"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Ходить по мокрому песку вовсе не такое уж удовольствие. Дождь был сильным и долгим: даже на глубине в несколько сантиметров песок оставался влажным. Она села па переднее сиденье своей малютки и тщательно отряхнула ступни. Над морем летала какая-то большая птица, издававшая заунывные, протяжные звуки.

Элеонора убрала с заднего сиденья тряпки, сунула ноги в туфли, включила зажигание. Мотор работал еле слышно. Несколько минут она грела двигатель, хотя обычно этого не делала. Не хотелось уезжать отсюда. Когда еще можно будет так сидеть, пи о чем не думая, смотреть на море и слушать странные крики неизвестной птицы. Из оцепенения ее вывел голос Дэвида:

– Послушай! Я не сказал главного.

Она замерла. Еле слышное тарахтение мотора казалось адским грохотом. Лоу просунул голову в кабину – стекло было опущено.

– Я не сказал главного, ради чего приехал сюда. Все раздумывал, говорить иди нет. Когда ехал сюда, хотел предостеречь тебя, как малознакомого человека. Теперь… – он умолк, как будто что-то взвешивая. – Одним словом, не нужно заниматься моим делом.

– Видишь ли… – Элеонора дотронулась рукой до его щеки: кожа была теплой и сухой. – То, что произошло, – это одно. Моя работа – совсем другое. И не нужно путать такие разные вещи – третье.

Он молчал. Появилось солнце. Птица исчезла. Море искрилось множеством красок.

Элеонора поцеловала Дэвида Лоу. Поцелуем долгим, таким долгим, что, когда она откинулась на подголовник, снова стали слышны крики чертовой птицы.

– Что ты намерена делать?

– Жить.

– Я имею в виду не вообще. Что намерена делать дальше? По моим делам?

Непонятно, почему практически чужой человек задает

такие вопросы. Еще непонятнее: он ей нравится. Она ответила, непременно ответила бы, знать бы что. Он спрашивает из притворного любопытства, или как вежливый человек, или ему на самом деле не безразлично, что с ней может произойти? Он ехал, чтобы предостеречь ее. От чего? Почему? Хотелось бы спросить. Вряд ли будет выглядеть красиво, если она задаст кучу непродуманных вопросов, да еще в спешке. Час назад ее вопросы звучали бы вопросами профессионала. Сейчас они будут для него вопросами женщины. Сомнительно, чтобы мужчины приходили в восторг от женщин, которые засыпают их вопросами, к тому же дурацкими.

– Нужно попасть в архив вооруженных сил. У меня там кое-какие связи. Документы тихоокеанской кампании, скорее всего, уже рассекречены. Меня интересуют военные биографии трех человек.

Лоу обеими руками сжал голову Элеоноры и прошептал: – Прошу тебя, будь осторожна.

– Жаль, нет кинокамеры. – Она смотрела снизу вверх. – А то можно было отснять самые душещипательные кадры на моей памяти.

Лоу выпрямился. Наверное, заболела спина – он стоял в неудобной позе, – расправил плечи, пальцами помассировал затылок.

– Умная женщина, а говоришь такую ерунду.

– Чем умнее женщина, тем больше ерунды должна говорить, а то с ней быстро станет скучно. Разве непонятно? Не хочу, чтобы тебе стало скучно со мной.

– Понимаю, почему ты хороший детектив. Мастерски запутываешь всех: и противников, и союзников. Даже меня запутала.

– Уже?

– Похоже.

С моря потянуло холодом. Ветер усилился. Клетчатая ткань пузырилась и вздувалась, фигура Дэвида становилась комичной, как у циркового клоуна.

– Холодно. – Элеонора дотронулась до матерчатого пузыря. – Иди.

– Прогоняешь?

– Забочусь.

Он поцеловал ее и, уже вернувшись к своей машине, крикнул:

– Кстати, ты молодчина! – он поднял вверх большой палец и озорно, по-мальчишески улыбнулся.

Элеонора что-то ответила, слова потонули в шуме мотора. Машина тронулась и тяжело поползла к шоссе.

– Говорите, обратиться к миссис Уайтлоу? – Розалин допила пиво и протянула руку к полной банке.

– Я налью, – Харт опередил миссис Лоу и налил стакан до краев.

– Черт знает, где она сейчас. – Розалин сделала большой глоток. – Она же мне не докладывает. Спросить у нее? Что толку? Уверена: она ничего не знает. Сядет, вытянет ноги и будет откровенно любоваться ими. Или рассматривать руки. Удивляюсь, какие женщины пошли. Ничего не боятся. На редкость беззастенчивые особы.

– На редкость, – поддержал Харт, – не то, что в наше время.

Он так посмотрел на Розалин, что она поежилась. Такое случалось с ней не часто. Брови поползли вверх. Джоунс с удовольствием начал следить за их движением. Для него это было отдушиной: каждый квадратный дюйм тела миссис Розалин Лоу он изучил с таким тщанием, что еще минута – и делать было бы нечего. А теперь вот бегающие брови – опять развлечение.

– Нельзя ли без педагогических мудрствований, миссис Лоу?

Розалин присосалась к стакану и, оторвавшись от него, довольно развязно понесла. В этот момент между Хартом и Джоунсом состоялся примерно такой немой диалог: «По-моему, наша престарелая блудница готова?» – спросил Харт. «Пожалуй, вы правы, сэр», – незамедлительно ответил Джоунс. Оба остались довольны состоявшейся беседой.

– Помогите мне. – Розалин действительно захмелела. – Помогите. Я умею быть благодарной. – Сказав эти слова, она посмотрела на Харта, будто ей было не больше двадцати, но, поскольку зеркало давало изображение чуть не втрое старше, у того мурашки побежали по коже.

– Чего вы добиваетесь? – спросил Харт и подумал: «Откуда у женщин берется эта уверенность, что мы только и ждем, как бы получить соответствующие благодарности где-то между полуночью и часом после хорошего ресторанного застолья?»

– Найдите его в Европе, в Италии, где угодно. Вы же можете связаться с вашими агентами, или как вы их там называете. Направьте кого-нибудь за границу. Мне нужен Лиджо. Я за все заплачу. За все. – Розалин порозовела.

Харт встал, всем видом показывая, что коррида идет к завершению. Он посмотрел на могильный камень Аль Капоне, как бы призывая великого бандита в свидетели, и начал:

– Я-обязан строго придерживаться служебных предписаний. А в них сказано: расследование за границей подлежит передаче в руки Интерпола. По той причине, что полицейское расследование является суверенным актом государственной власти каждой страны в отдельности.

Глаза Джоунса излучали восхищение: «Шеф – человек! Когда захочет…»

– Никто не может туда приехать и на собственный страх и риск учинить расследование.

То ли от выпитого, то ли от знакомого слова «учинить» у Розалин заблестели глаза. Харт ничего не знал про изумруды, которые, после очередной оргии, рекомендовал носить миссис Лоу давно забытый вздыхатель, но про себя отметил, что глаза у нее действительно зеленые и яркие для ее возраста.

– Если учинить расследование в чужой стране, это будет квалифицировано как вмешательство во внутренние дела и вызовет политический скандал. Надеюсь, вы понимаете, что политический скандал слишком дорогая цена за то, чтобы ваша спальня не пустовала.

Миссис Лоу сидела неподвижно, смиренно положив руки на колени, лишь брови сновали вверх-вниз, вверх-вниз. Джоунс блаженствовал.

– Предположим, мы телеграфируем в Париж. Они все там как сонные мухи. Па-риж! – нараспев произнес Харт. – Па-риж! До работы ли им? Они предпочитают толкать машины… – Брови миссис Лоу застыли в вопросе. – А! Вы не знаете, что значит толкать машину? Поясняю. Один мой знакомый был в Париже. Идет по улице. Видит, машина с двумя очаровательными девушками. Одна из них кричит: «Эй, не можете ли толкнуть машину?» Он снимает пиджак и начинает толкать. Бедолага. А оказывается? Оказывается, машина в полном порядке. А просьба девиц потолкать означает совсем другое. Понимаете? Совсем другое! Какие выводы? Выводы такие: в любом деле нужно знать правила, иначе будешь потеть, вцепившись в задний бампер, вместо того чтобы расстегивать брюки.

Харт был в ударе и махал 4<мулетой» уже без устали.

– Предположим, я пойду вам навстречу. – «Хотя с какой стати мне это делать?» – просквозило в его усмешке. – Мы телеграфируем в Париж. Париж обработает нашу телеграм—

му, перефразирует текст, внеся максимальное количество глупостей и ошибок, и телеграфирует в Интерпол в Рим. Там запрос формулируется по-новому и отсылается… Куда? В Милан? В Турин? В Болонью? В Палермо? Куда? Этого никто не знает. Ну ничего. Запрос, перевранный от души (в нем что-нибудь вроде: «Мэри Лиджо, голубоглазая девушка шестнадцати лет, разыскивает пуделя, в ошейнике которого спрятано завещание па предъявителя, оставленное ее дядюшкой-миллионером»), попадает во все перечисленные города. В городских полициях этих городов запрос подшивают, предварительно опросив всех владельцев овчарок, на этом розыск кончается. Все. Баста. Баста кози.

Харт потер руки. Он был переполнен собой. Джоунс пожирал шефа глазами. Розалин была подавлена. Тореадор здорово вспотел. Он забыл про платок, отер лоб ладонью и, устало глядя на кресло первого ряда, потребовал «Браво» пли «Долой»:

– Как?

Миссис Лоу – она же зритель, она же бык – покинула партер, то бишь арену, и молча направилась к двери, покачивая ясно видными Харту бандерильями на загривке.

– По-моему, миссис Лоу чем-то расстроена? – обратился он к Джоунсу, опережая хлопок двери.

Выступление Харта произвело, видно, сильнейшее впечатление на молчаливого труженика галерки, потому что вместо привычных «Пожалуй, вы правы, сэр» и «Я так не думаю, сэр» Джоунс выпалил:

– Отчего бы ей расстраиваться, сэр?

Тут уж опешил Харт. Он с удивлением посмотрел на Джоунса и выдавил:

– Ну и денек. – Подумал и добавил: – Ив самом деле, отчего?

И тут зазвонил телефон.

– Вы с ума сошли?! – Если бы кто-нибудь видел сейчас доктора Барнса, то не поверил, что перед ним обычно невозмутимый хирург лучшей больницы города. – Как ушел? Куда? Где взял машину?

Доктор Барнс не мог знать, что за день до побега Дэвида Лоу посетил садовник Пит. Никто не мог подумать, что у садовника и его хозяина были особые отношения, скажем, как у Штатов и Англии. Дэвид Лоу сказал Питу, что ему лучше, просил принести какую-нибудь одежду и подогнать

ко входу в больницу машину с полным баком. Садовник Пит был из той породы людей, каким не надо два раза повторять одно и то же.

Барнс швырнул трубку на рычаг и опустился к кресло. «Невероятно. Еще два-три дня назад одной ногой в могиле, а сегодня – удрал из больницы. Невероятно. В этом весь Лоу. Неуправляемый человек. Человек, которого никогда нельзя было понять».

Барнс симпатизировал Дэвиду. Может быть, поэтому он наотрез отказался выполнить поручение, вернее, приказ Харта. Барнс понимал, что приказ исходил не от Харта. Что Харт? Они оба, как и Розенталь, в западне. Что делать? Максимально, что мог гарантировать Барнс, – молчание, хотя и оно давалось ему с трудом. Харт не сказал, почему началась охота на Лоу. Вернее, сказал, но это был детский лепет. Барнс был достаточно наблюдателен, чтобы связать воедино миллионы Дэвида Лоу, его симпатии левым организациям и появление в доме Лоу садовника Пита. Харт высказался о Пите примерно так: «Есть люди, созданные пить; есть люди, созданные любить; есть люди, созданные ловить преступников, а есть люди, созданные быть недовольными. Этот парень из последних. Где бы он ни жил, он всегда будет недоволен. От недовольного человека можно ожидать любых неприятностей. Недовольные – часто отчаянные ребята. Они ничего не боятся. Довольный человек уже наполовину трус, если не больше. Довольного легко запугать. Пит – недовольный парень. Недовольный из худшей разновидности. Недовольный дура!| – всего лишь досадная помеха. Недовольный человек с мозгами – головная боль для властей».

Барнс подошел к окну. На одинокой клумбе росли цветы, подаренные матерью Дэвида в порыве бескорыстия, который, сдается, и ее поставил в тупик. Она как-то назвала их, но доктор забыл, как именно. Красивые цветы. Зловещие. Или ему сейчас все видится в таком свете? Всего пять, нет, шесть распустившихся бутонов, а такое ощущение, что роща реликтовых секвой – мощных, надменных и умирающих. Как Розалин сподобилась подарить ему эти цветы? Барнс удивился бы еще больше, узнай он, сколько стоит каждый цветок на аукционе в Алсмере.

То, что Лоу удрал из больницы, было неприятно с двух точек зрения. Про себя Барнс называл подобные ситуации так: двойная золотая неприятность, или дубль-хлопоты. Во-первых, хотя Барнс не принимал непосредственного участия в истории с Лоу, он знал ее подоплеку, но скрыл, и это может оказаться наказуемым. Во-вторых, нигде нельзя было найти миссис Уайтлоу, а его положение вряд ли улучшится, если она и Лоу окажутся рядом и поделятся друг с другом кое-какими мыслями. То, что для Дэвида, в его состоянии, подобные путешествия могут обернуться кагостро-фой, Барнса, очевидно, не волновало. Ну да, для этого есть лечащий врач, наконец – администрация больницы.

Машина Элеоноры удалялась. Лоу смотрел, как автомобиль превращается в маленькую серую точку на дороге. По его расчетам, точка должна была исчезнуть, а она не только не скрылась за плавным поворотом дороги, но стала увеличиваться. Дэвид понял – машина возвращается.

Через минуту-другую Элеонора притормозила на шоссе напротив места их стоянки, открыла дверь и быстрым шагом направилась к нему. «Очень хороша. Притягательное сочетание красоты и силы. Неужели я мог понравиться такой женщине? Или это просто прихоть? Или она знает о моих деньгах?» До чего же противно стало от такой мысли. Нет, не так: до чего противным он показался себе от такой мысли.

• – Случилось что-нибудь? – крикнул он.

– Скучно простились. Разве не понятно? – Она подошла. Прижалась к нему. Обхватила шею прохладными руками. – Наверное, женщинам нельзя заниматься расследованием дел некоторых мужчин.

– Почему?

– Почему? – Элеонора почувствовала сквозь тонкую ткань платья влагу на крыле машины. – Потому что мы увлекаемся. Забываем все на свете. На время. Спохватываемся – поздно. Сегодня, к счастью, я спохватилась вовремя. Я не спросила, что же было в комнате в ту ночь?

Лоу шагнул назад. Правой рукой ощупал подбородок жестом боксера, желающего узнать, осталось ли там что-нибудь после пропущенного удара. Медленно, как в нокдауне, заговорил:

– Сначала на стене появился безобразный мохнатый паук. Огромный паук. Никогда таких не видел. Нигде. Ни в одном из путешествий. И представить не мог, что такие существуют. Не меньше метра. Не могу понять: он полз по – потолку или парил в воздухе. Я перепугался. Честно. И не заметил, как в комнате появился человек. Страшный? Нет. Жуткий, наверное: на лице – женский чулок, деформиро—

ванная, безобразная рожа, в руке – пистолет, в единственной руке.;. Он направился ко мне. Если бы не выстрелил я, выстрелил бы он. Потом я уже ничего не помнил. Очнулся в больнице. Меня поражает: в спальне ничего не нашли. Перед тем как ехать сюда, я был дома, видел, что наделали выстрелы – оказывается, я успел выстрелить не один раз, и ничего, никаких следов, ни паука, ни человека. Про собак ты знаешь – мимо них мышь не пробежит. Все. Поэтому я хочу, чтобы ты отказалась от этого делд. Только поэтому. Если еще раз увижу такое – мне конец. Я не трус. Но и выдержке есть предел. Меня преследует страх. У моей нрова-ти в больнице дежурили круглосуточно. Когда сиделка начинала дремать, я дергал ее за специальный шнур, привязанный к руке. Она сидела в двух шагах от изголовья. Были моменты, когда казалось: мы не одни, в палате кто-то есть. Я дергал шнур, заставлял ее включать свет. Пока я не мог дергать шнур, свет горел круглосуточно. Я в панике. Со стороны это неприятно. Поверь, если бы кто-нибудь увидел то, что видел я, шелуха бодрячества мгновенно слетела бы с него.

– Но… – Элеонора замолкла на полуслове: к ним на бешеной скорости приближался огромный автомобиль. Такой автомобиль был только один во всем Роктауне.

Вечером опять приходила подруга Жанна. Она-рассказа– ла про вурдалаков. С каждым разом убеждаюсь – познания ее безграничны.

– Представляете? – Оживленная жестикуляция. – Нет, вы не представляете! Их столько, этих вурдалаков. Столько! У одной моей знакомой начальник – настоящий вурдалак.

– Настоящий? Это как? Дипломированный в вурдала-чьем университете?

Жанна негодует.

– Нет, вы только посмотрите на этого невежду! Весь мир взбудоражен вурдалаками, шуточное ли дело? А он смеется, – Жанну заносит: – Между прочим, смех без причины – признак…

Она умолкает: назвать меня, да еще в присутствии Наташи, дурачиной даже ей кажется перебором. Интуитивно кажется, потому что есть люди, которые и не представляют, что может быть перебор.

– Смех без причины – признак мертвечины! – У меня хорошее настроение сегодня. По-моему, получилось вполне приличная вурдалачья строка, из серии черного юмора. – Простите! Что же там с вурдалаками?

Смиренно склоняю голову, всем видом показываю – каюсь,

Жанна великодушна, как все люди с речевым недержанием, она снесет обиду, лишь бы не лишать себя удовольствия высказаться. У нее неукротимый инстинкт беседы. В конце концов, лучше пользоваться мощным инстинктом, чем слабым интеллектом.

– Они ездят в метро, в троллейбусах, где угодно. Совершенно не отличаются от обыкновенных людей. Они пожирают прану. Жизненную энергию других. Есть два способа добывать прану… – Глаза у Жанны горят.

Горе вурдалаку, который посмеет что-нибудь отнять у такой женщины без ее на то согласия. Если вурдалак умыкнет у Жанны 'хоть капельку злополучной праны, Жанна просто спустит с него шкуру. Не взирая на чины и звания. Интересно, какие звания у вурдалаков? Почему-то мне понравились бы такие: младший магистр, старший и ведущий магистр, и, конечно, здорово бы звучало – действительный тайный советник по отбору праны и дальнейшему развитию праностроения.

– Два основных способа, – развивает Жанна мысль. – Первый – заряжаться праной от солнца, напрямую. Второй – отбирать ее у живых людей.

Когда Жанна сказала про живых людей, мне стало тоскливо. Бедные живые люди, чем они только не занимаются, кроме того, чем следовало бы. Хорошо хоть, сейчас с мумиё поутихло, а тоже было время. Или помню, в четвертом классе: посылаешь один рубль такому-то, он еъце кому-то – невероятно хитроумная система, – в конце концов ты должен за рубль получить чуть ли не миллион. Я раз пять за два месяца ввязывался в эту игру, а в четвертом классе пять рублей – деньги. Так и не получил ни копейки. Когда хотел сыграть в шестой раз, мама устало сказала: «Горбатого могила исправит!» – и денег не дала. Узнал дядя (он был мне вместо отца), дал бумажку в двадцать пять рублей и сказал: «Это в пять раз больше, чем ты выпросил у мамы. Делай с ними что хочешь, только не играй в эту идиотскую игру. Понял? Что хочешь». Сейчас я думаю, дядя хотел сказать: хоть пропей, – так безнадежно он махнул рукой, отдавая мне деньги.

– Конечно, – Жанна эффектно оперлась о решетку балкона. Когда-то у нее была неплохая фигура, но сейчас

только очень наметанный глаз сможет увидеть то, что было, в том, что стало. – Конечно, солнце не всегда есть, чтобы заряжаться праной, особенно у нас, на севере. Тучи, облака, вообще зима. Все это мешает. Так что приходится отбирать у нашего брата, – она хлопает себя по оплывшему животу. – Его же не видно, вурдалака. Ты едешь себе по эскалатору, а он чирк по тебе глазами – и обобрал до нитки, как липку. Ломай потом голову, почему плохое самочувствие. Авитаминоз? Анемия? Нервное переутомление? Или наши дела сезонные? – Она толкает Наташу локтем. – Ничего подобного! Он все отобрал, а нам оставил кукиш. Один знакомый говорит: «Встаю утром в прекрасном настроении, пару раз руками махну, помоюсь, побреюсь, то да се. Все прекрасно. Ничто не предвещает. – То есть: нет намека на плохое. Жаннин знакомый вместе с праной, очевидно, утерял и некоторые слова из лексикона. – Одеваюсь. Влезаю в автобус. Как влезаю – это особый разговор. Но вот уже влез. Стою. Жмут. Дышат в ухо. Жмут, куда жать вовсе и не следовало бы. Терпение – это профессия распространенная, иногда высокооплачиваемая. Еду минут десять или двадцать. Обычно время в автобусе по утрам останавливается вместе с дыханием. Для меня, во всяком случае. Приехал. Выхожу! Вот оно! Чувствую, отобрали прану. Всю отобрали, до копейки. Иду совершенно пустой, как выжатый лимон. Да нет, не то: выжатый лимон еще о-го-го, его и еще раз выжать можно, а меня нет. Все. Предел». Поняли? – Жанна торжествует. Еще бы не торжествовать. Жуткая история.

– Можно вурдалаков как-нибудь отличить от других людей? – робко спрашивает Наташа.

– Как же! Отличишь ты их! В том-то и дело, что нет. Стоит перед тобой чудесный человек. С пробором, например, или значком на лацкане. Может – кандидат, может – и доктор даже. Это все не гарантия.

– Уж если доктор не гарантия? – Я сжимаю виски. – Уж если доктор не гарантия! Ума не приложу, что делать.

Жанна не удостаивает меня внимания. Она на коне. Триумфатор. В конце концов, все темы века приносит в нашу угловую комнату именно она, а мы только сидим развесив уши и поражаемся, как много на свете всего, о чем мы даже не подозреваем. «Много, друг Горацио, вещей на свете…» – и так далее, и так далее, – в которых мы ну ни черта не смыслим.

– У них даже между собой бывают схватки, между вурдалаками. Естественное дело. Один сильнее, другой слабее. Все как у людей. Сильный слабого к ногтю, чтобы жизнь не показалась малиной, да и вообще – для тренировки. Сильным надо очень много тренироваться. Чуть потерял форму, и тю-тю. Вчера был сильным, а сегодня тебя обдерут, и гуляй без праны вдоль по Питерской. А много ли без нее нагуляешь?

Сложное положение – гулять без праны. Что она есть такое? Я не знаю, Жанна на это обстоятельство свет не пролила, так что быть мне в неведении. Подруга уходит. Остаются запах дорогих духов и мы – недоумевающая пара, которая ничего не понимает в жизненно важных вещах. Как можно жить, не зная о пране? Как? Только как сырье для вурдалаков или как песчинки благодарной аудитории, такой, как наша, внемлющей Жанне и не понимающей, что же делать, узнав о пране: печалиться или радоваться, посыпать голову пеплом или откупоривать бутылку шампанского с числом медалей, которое сделало бы честь самому тщеславному военачальнику.

Наташа выходит на балкон, тянется к солнцу. Она и раньше любила подставлять лицо его лучам – говорила: кожа очищается, – даже когда о пране и слыхом не слыхивала.

– Это серьезно – насчет праны? – Наташа поворачивается.

– Во всяком случае, факт лишения ее в гортранспорте звучит правдоподобно.

Я пытаюсь отшутиться, потому что мне досадно: она совсем неглупая женщина, а задает такой вопрос. Ответить: «Абсолютно несерьезно»? Но так кажется мне. И как знать, не совершу ли я ошибку, очередную из серии блистательных ошибок, которые уже наделал.

– Ты веришь в это? Так может быть? Как страшно. Необъяснимо!

Тут я с ней совершенно не согласен: страшно только одно – насилие! Почему-то о нем я думаю часто. Многое не доставляет человеку удовольствия: непонимание близких, профессиональные неудачи, дряхлеющее тело, умирающая любовь… Но насилие – король человеческих несчастий. Насилие – самое страшное из людских испытаний. Можно сетовать, что, гуляя по лесу, мы, сами того не желая, давим муравьев или каких-то других букашек. Что делать? Все~же, по-моему, надо сначала, чтобы не стреляли белых лебедей, а потом уже не давили букашек. Надо сначала уничтожить насилие, а потом стремиться к тому, чтобы любовь была вечной, и слово «неверность» (ну, скажем, супружеская неверность) ушло из словарей за ненадобностью. Л не страшно будет оказаться без неверности? Какая бесконечность отношений погибнет под обломками уже никому не нужного «вечного треугольника».

Это из-за Жанны на меня нахлынуло. После нее всегда хочется думать о чем-то духовном. Искус очищения. Вполне понятное желание быть лучше, чем ты есть на самом деле.

– Они полюбят друг друга? – Наташа возвращает меня к какой-то конкретности в теме вечной любви.

– Кто они?

– Как – кто? Те двое, в машине, на пляже, под доэх-дем…

– Видишь ли, они сами не знают, полюбят ли друг друга. А ты хочешь, чтобы я знал. Откуда? Почему? За какие такие достоинства?

– Но ведь ты же…

Она умолкает. Хорошо, что поняла: я гнаю о них не больше, чем она. Вернее, больше, но не настолько, чтобы утверждать: да, полюбят. Странно: ей интереснее, полюбят ли они, чем обстоятельства преступления.

В двадцати шести из пятидесяти штатов погода летом 1980 года была признана необычной. Харт и понятия не имел об этом. Но платки так и мелькали в его руках, и он ждал: обязательно что-нибудь произойдет. Думал, безотчетное волнение – предвестник беды, а все оказалось проще, объяснимее: тепловая волна возникла в середине июня и катилась по стране, к средине июля термометры посходили с ума. Началась засуха. Фермеры жаловались: нечем поливать поля – ирригационные сооружения и системы пришли в негодность.

О диком лете Харт узнал, когда в полицию доставили несколько бедняг, скончавшихся на дорогах, среди них маленький мальчик. Он встревожился, запросил мэрию: что делать? Там помолчали; к концу бешеной недели ответили: «Ничего не сделаешь. Смертность от жары в семь раа превышает обычную».

Как они это ловко – «обычную»! Харт сам ездил по дорогам графства. Жалкое зрелище! Асфальт плавился и вспучивался, машины застревали, кто-то бросил старенький грузовик в луже пахнущего нефтью расплава. Дорожные эксперты замеряли температуру полотна: временами стрелки приборов вырывались за цифру семьдесят. Не хватало электроэнергии – всюду ревели, дрожали, жужжали кондиционеры.

Фермеры вывозили вповалку коров с раздутыми животами, забивали тысячами домашнюю птицу; во дворах курился запах нагретой неистовым солнцем крови. И это возвращало к мысли о неминуемой беде. -

У Сола Розенталя кто-то оборвал шнур на колоколе. Под корень. Чудесные кашемировые платки, сплетенные в канатик. Пу, кому это могло понадобиться? Мальчишки, хулиганье… Сол стоял в двух шагах от колокола, у небольшого деревянного столика. На его краю сидела маленькая, довольно нахального вида птичка. Она расправила крылья и медленно спланировала на красный округлый камень.

«Как самолет, – подумал Сол, – как самолет, который выходит на цель. Даже когда такая пичуга с мизерной высоты устремляется вниз, и то смотреть неуютно». Конечно, он профессиональный пилот и видит в этом что-то свое. Ни один нормальный человек не посчитал бы птичку самолетом, а камешек – целью. Ни один не посчитал бы, а он посчитал. Для него важно, что считает он, а не так называемые нормальные люди. Смешная формулировка: нормальный человек. Может, для психиатров и понятно, о чем идет речь. Но в обиходе нормальный человек – удивительное создание. Чего только не происходит в мире. И всё творят нормальные люди. Вот что странно. К власти психически ненормальные приходят редко, как надеялся Сол Розенталь. Значит, все, что ни есть на Земле, дело рук нормальных людей.

«Ну, шнур оборвали! Черт с ним. Однако какая расширительная штука – норма. Любить и ненавидеть – норма. Красть и дарить – норма. Убивать и спасать – норма. Лгать и умирать за правду – норма. Чего там еще?» – размышлял Розенталь, когда к дому подъехал черно-белый полицейский «плимут» с красной и синей мигалками на крыше. Из него вылез Харт. Он тяжело дышал.

– Сол, думаешь о небесных кренделях? – Харт хлопнул дверцей и направился к выложенной камнем тропинке.

«Харт всю жизнь казался таким простаком, а ведь вовсе не прост. Двумя словами дал почувствовать, что имеет в виду конкретные кренделя в конкретных небесах: наши кренделя в японском небе. Думать, что рядом с тобой простачок, – непростительная глупость. Считать надо так: рядом человек, который знает, понимает и может все, что можешь ты, и к тому же еще может прикидываться простаком, чего ты-то как раз и не умеешь».

– Привет, – кивнул Сол, – что там еще случилось?

Он посторонился, пропуская Харта. У обоих были приличные животы. Разойтись на узкой каменной тропинке было не легко.

– Парень в машине подождет? – спросил Сол, как будто ему было не все равно.

– Подождет. Чего ему делать?

Они уселись за стол под всепрощающим взглядом покойной супруги Сола.

– Профессия полицейского состоит из ждать плюс догонять. В такой примерно пропорции: девяносто девять процентов ожидания и один процент погони. Вот и все ремесло. Слушай, – Харт потянулся, – налей пивца. У тебя наше?

Сол исчез и появился через минуту с корзиной, полной пивных банок.

– Впечатляет, – одобрил Харт. – Пожрать чего-нибудь есть? Ты готовишь лучше моей негритянки.

Сол похлопал по животу:

– С нашими загашниками жрать под пиво – преступление!

– Думаешь?

Харт посмотрел на свой живот, вспомнил Элеонору Уайтлоу, и ему стало неловко. Распустился, факт. А что осталось в жизни? Что другое? Холодное пиво. Вкусная еда. Пострелять чуть-чуть. Отловить пару неудачников. Что еще? С животом, без живота – все едино. Если бы он стал ухаживать за Элеонорой, будь у него три живота, не будь у него живота вообще, все равно ничего не изменилось бы. Как сказала много лет назад одна курва, по которой он сох: «Ты не моя группа крови, вот что, старик. Хоть тресни, а группа крови не моя…» Роман не состоялся.

– Давай, давай! Тащи! – прикрикнул Харт. – Для балета мы уже потеряны, а кровать еще и не то терпит.

Сол удалился, чем-то громыхал на кухне и чертыхался. Он появился с дымящимся на подносе блюдом. Харту защекотал нос пряный, острый запах. Пока Сол раскладывал по тарелкам, Харт пропустил пару стаканов.

– Слушай, Сол, ты с Барнсом видишься?

Сол от неожиданности неловко взмахнул рукой и уронил что-то огненно-красное на брюки.

– Твою так, – пробормотал он. – Надо же, любимые брюки. – Он смахнул салфеткой бесформенную горку с колена и теперь расстроенно смотрел на жирное пятно.

Музыка в приемнике смолкла, пошла информация: «Число убитых детей в Атланте достигло восьми человек. Нет никаких примет преступника. Убийцей может быть и мужчина, и женщина. Возможно, это один человек, возможно группа, возможно – вообще разные люди, действующие в одиночку. Нет никаких следов или улик, нет звонков в редакции газет, которые дали бы ключ к разгадке тайны преступления.

Способы убийств различны. Большинство жертв, как полагают, задушены. Возможно, пользовались веревкой или же шеи детей сжимали согнутой в локте рукой. Недавно полиция буквально шла по горячему следу. Накануне днем тринадцатилетний Майкл Болдридж вышел из дома, чтобы заработать несколько долларов, поднося соседям продукты. Его предупреждали, что покидать дом одному опасно. В семь часов вечера мать отправилась его искать, в восемь – заявила в полицию. На следующее утро в ее квартиру в жилом комплексе «Боуэн-Хоумс» постучал доброволец с овчаркой и еще двадцать человек. Через шесть кварталов след привел их к оружейному магазину: у его владельца Болдридж выяснял, не надо ли подмести полы. Затем след тянулся к автомобильной стоянке у начальной школы и там обрывался. Видимо, подросток сел в машину.