Текст книги "Крутая волна"
Автор книги: Виктор Устьянцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
1
В ночь на 3 марта 1917 года комендант Ревельской крепости Лесков, только что вступивший в должность вместо раненого Герасимова, не спал. К двум часам прибыли начальник дивизии подводных лодок контр – адмирал Верде – ревский и начальник первой бригады крейсеров контр – адмирал Пилкин. Оба изрядно перепуганы, но виду не подают– на лицах непроницаемое выражение озабоченной деловитости, оба немногословны. Возможно, завидуют столь внезапному его выдвижению. Впрочем, вряд ли. В такое время…
Дежурный доложил, что в приемной собрались все командиры кораблей. Лесков сам вышел в приемную, окинул быстрым взглядом вставших при его появлении офицеров и с каждым поздоровался. Он был любезней, чем когда‑либо, потому что если раньше судьба каждого из них почти всецело зависела от него, то сейчас не исключалось, что его собственная судьба и карьера зависят от поведения этих людей в такой ответственный момент, когда все рушится и неизвестно, что будет завтра. Кроме того, от них зависело, удержит ли морское командование власть над кораблями и тысячами матросов; каждый из этих вчера еще ничем не выдающихся людей завтра мог стать лицом влиятельным в государстве. Ну, барон Осинский вряд ли будет полезен. А вот капитан первого ранга Терещенко, возможнб, Всплывет. Его брат – крупный промышленник, кажется, даже вошел во Временный комитет Государственной думы.
Комендант каждому пожимал руку, но пожимал не всем одинаково: Осинскому – легко и небрежно, Терещенко – покрепче, задержав его руку в своей несколько дольше, другим – осторожно.
– Прошу! – Лесков жестом указал на дверь кабинета, и офицеры торопливо, один за другим, юркнули туда не по возрасту и чинам проворно.
Когда все уселись, комендант зачитал полученную из Петрограда телеграмму об отречении царя от престола и переходе власти к Временному правительству. Собственно, это уже всем было известно но командиры привыкшие к дисциплине, выслушали сообщение с подобающей случаю выдержкой и даже скорбью.
Выждав минуту – полторы, Лесков сказал:
– Господа! Мы можем по – разному относиться к этому событию. Но мы поставлены перед свершившимся фактом, и наш долг – проявить благоразумие и терпение. Однако сложившаяся обстановка требует от нас мер решительных и незамедлительных. Матросы, как вам известно, поддержали бунтовщиков. Более того, сами вышли из повиновения, начали убивать офицеров и унтер – офицеров. Кажется, и некоторые из вас чудом, ушли от этой кровавой расправы…
Комендант говорил об этом не без оснований. Как только матросы, уйдя с кораблей, присоединились к восставшим рабочим фабрик и заводов, многие командиры не стали ждать их возвращения и с тех пор на кораблях не появлялись. Даже для того чтобы собрать их сюда, дежурной службе пришлось долго рыскать по квартирам. Но и те, что оставались на кораблях, отсиживались в своих каютах.
– …Наша задача сейчас – оторвать матросню от бунтующих рабочих. Завтра вы зачитаете на кораблях эту телеграмму и. объявите, что военно– морское командование целиком поддерживает новый режим и будет впредь выполнять распоряжения Временного правительства. Более того, вы объявите, что командование не возражает против избрания на кораблях комитетов, Советов… или черт их там знает как они будут еще называться. Вы сами и все офицеры должны присутствовать на собраниях, когда эти комитеты будут выбираться. Необходимо заранее позаботиться о том, чтобы в комитеты не попали большевики или попало их как можно меньше. Как вам известно, из тюрьмы выпущены все политические заключенные, и влияние большевиков значительно возросло. Так вот позаботьтесь, чтобы заранее через матросов же, которым вы еще можете доверять, выдвинуть людей авторитетных среди матросни, но не зараженных большевистскими идеями. Нам потом будет легче сладить с этими комитетами.
– Матросы тоже не дураки, они нам не поверят, – сказал Терещенко. – И вообще мне претит это заигрывание с матросней.
– Что же вы предлагаете? – спросил Лесков, и все выжидательно посмотрели на Терещенко. Но тот молчал. Потом махнул рукой и сказал:
– А черт его знает!
В другое время такая реплика в присутствии высшего начальства повлекла бы за собой по меньшей мере внушение. Но сейчас никто не обратил внимания ни на тон, каким это было сказано, ни на то, что Терещенко даже не соизволил приподняться. Это развязало языки и другим.
– Пусть митингуют без нас.
– А вдруг и мы, господа, исподобимся чести быть избранными в эти комитеты?
– И будет меня какой‑нибудь Митюха поучать!
Адмиралы переглянулись, – и Вердеревский негромко сказал:
– Кажется, началась репетиция?
И сразу все умолкли. За вопросом, заданным столь невинным тоном, все угадали осуждение. Офицер не матрос, но и он годами приучался к дисциплине, к беспрекословному выполнению любого приказания старшего: будь это команда или вот так, тоном подчеркнутое осуждение.
Наступило неловкое молчание, оно становилось уже тягостным, когда Вердеревский заговорил:
– Я тоже сомневаюсь, чтобы матросы вот так просто поверили в наши с вами демократические устремления. И чтобы они поверили, необходимо сделать шаги, которые нас все равно заставят сделать.
Он выдержал паузу, подчеркивая ею, что сейчас будет говорить о каких‑то важных мерах, намеченных командованием. Эти меры были заранее обсуждены и взвешены командованием.
– Очевидно, надо провести отмену титулования офицеров, обязательное обращение к матросам на «вы»…
Опять не выдержал Терещенко:
–< Не лучше ли сразу нам начать обращаться к матросу «вашскородь Митюха Иванов»? Или «ваше сиятельство»?
Но на этот раз никто не поддержал Терещенко. Все уже начали догадываться, что уступки матросам, в сущности, незначительны, и дай бог, чтобы только ими и отделаться, удержать матросов от активных выступлений вместе с городскими бунтовщиками.
2
Собрание проходило на шкафуте, из всех кубриков стащили сюда банки, но их все равно не хватило – матросы лепились по надстройкам, на кожухе машинного отделения, даже на трубе. Офицеры все, кроме сбежавшего куда‑то Поликарпова, сидели в переднем ряду – молчаливые, поникшие, старавшиеся не глядеть друг другу в лицо. Должно быть, они стыдились, что пришли сюда. Но таков был приказ командира.
Барон Осинский, сидевший в президиуме, тоже не поднимал глаз от стола, хотя в данный момент испытывал даже некоторое удовлетворение: он не надеялся, что его пригласят в президиум. Но кочегар Заикин, верховодивший тут, жестом указал ему на стул, и барону ничего не оставалось делать, как сесть. Это не вызвало никакой реакции, матросы продолжали галдеть, как будто и не заметили появления командира. Теперь Осинский опасался, что ему же и придется руководить этим сборищем. Но тут к столу подошел матрос Клямин и, откашлявшись, сказал:
– Ну дак чо, начнем, што ли?
– Давай, Афоня, открывай!
Матросы враз притихли, а Клямин, опять откашлявшись, сказал:
– Так што Николай говорить будет. Вы там, на трубе, не ерзайте, сукины дети, сажа сыплется. Говори, Николай.
Заикин поднялся из‑за стола, одернул бушлат.
– Товарищи! Царское самодержавие свергнуто. Ну да вы это знаете, повторять не стану. А вот что дальше будет, это вам, наверное, интересно знать. Так ведь?
– Верно!
– Дуй все как есть!
– Ты давай без загадок!
Заикин поднял руку, и матросы успокоились.
– А дальше бабушка надвое сказала. Либо власть перейдет в руки трудящегося народа – и тогда конец войне, землю крестьянам, заводы рабочим, а свобода – всем. Либо власть захватят помещики и капиталисты – и тогда опять война, опять земля у помещиков, заводы у капиталистов, опять тюрьмы, виселицы, военно – полевой суд, офицерские зуботычины и линьком по заднице – в кровь, до полусмерти, до смерти.
– Не позволим!
– Не выйдет!
– Долой!..
На этот раз кричали долго, кочегар как будто и не собирался их успокаивать, и барон уже заметил, как поеживаются офицеры, и у него у самого по спине пробежал неприятный холодок.
Но вот Заикин опять поднял руку, и голоса стали постепенно утихать.
– Теперь и решайте, какой комитет нам нужен.
Кочегар сел, и на несколько минут воцарилось молчание. Слышалось только тяжелое дыхание людей, сипение пара да тихий плеск волны у борта.
Поднялся Клямин, спросил:
– Дак чо, голосовать будем? Николая бы надо перво – наперво выбрать. Он тут все верно сказал. Да ведь и мы его не один год знаем. Как?
– Давай голосуй!
– Не тяни, Афоня!
– Тогда, стало быть, давайте, – согласился Клямин и первым поднял руку. Вскинулось еще несколько рук, потом вдруг поднялся целый лес. Только офицеры, сидевшие в Первом ряду, рук не подняли, а еще ниже опустили головы. Клямин подождал немного; потом ткнул в передний ряд прокуренным пальцем и спросил у Заикина:
– А эти тоже должны али как?
– Как хотят. У нас демократия.
Осинский поднял руку, за ним нехотя, глядя все так же вниз, подняли руки офицеры.
– Теперь ясно, – сказал Клямин. – Считать будем? Нет? Ну и ладно. А потому как Заикин первый и всем нам известный, надо его всем миром в главные назначать. Как?
– Верно! – хором заорали матросы.
– И то ладно! – удовлетворенно сказал Клямин и повернулся к Заикину: – Теперь ты дуй дальше, ты уже понаторел, а мне это дело несподручное.
Клямин сел, а Заикин встал:
– Спасибо, товарищи, за доверие. Уж не обману, будьте уверены. А теперь давайте дальше. Кого еще?
– Клямина!
– Афоню!
Клямина тоже избрали быстро и единогласно. Дольше обсуждали Демина – не все его знали. Но тоже выбрали при нескольких воздержавшихся.
Барон Осинский хмуро смотрел в толпу, стараясь разглядеть в ней тех матросов, которым было поручено выдвинуть Боброва, Истомина, Же– лудько. Наконец, кто‑то выкрикнул:
– Истомина!
– Которого? У нас их двое, – Комендора.
Истомин, тихий, застенчивый матрос, был мало кому известен, кроме комендоров. И наверное, он прошел бы, если бы не унтер – офицер Карев. Когда спросили, кто хорошо знает этого матроса, Карев вывернулся из‑за трубы и сказал:
– Кому, как не мне, его знать, как я есть его отделенный командир. Матрос справный, непьющий, услужливый…
– Кому? – насмешливо спросили из рядов.
– Известно кому: их высокоблагородиям, то есть, как оно теперь отменено, это звание, стало быть, офицерам. И опять же шибко верующий…
– В кого? – спросили опять.
По рядам уже ветерком пронесся смешок, а Карев, ничего не подозревая, говорил:
– Христианской он веры, христианской. Не то что, скажем, татарин Давлятчин…
«Кто просил этого болвана лезть не в свое дело?» – думал с досадой Осинский.
За Истомина голосовало всего человек десять. Теперь матросы насторожились, каждую кандидатуру обсуждали обстоятельно. И когда дошла очередь до Боброва, против него начали возражать:
– Тоже из тех ж…лизов.
– Доносчик, Поликарпову служил!
За Боброва, кажется, уже никто не голосовал. За Желудько решил заступиться дивизионный врач Сивков. До этого никто из офицеров не высказывался, и выступление Сивкова все встретили с любопытством.
– Товарищи! – говорил Сивков. – Большинство из вас – одетые в матросские робы крестьяне. Вы самые нуждающиеся, вы хотите земли, на вас, на вашем труде держалась и будет держаться вся Россия. Не случайно крестьянство было всегда самым революционным классом. Вспомните Болотникова, Разина, Пугачева. Кто они были? Крестьяне. Кто их поддерживал? Крестьяне. И вот теперь, когда революция победила, вы хотите крестьянина отстранить от власти, отдаете ее рабочим. Этого хотят большевики. А мы, партия со– циалистов – революционеров, настаиваем: в крестьянской стране власть должна принадлежать крестьянину. Сверху донизу. И в вашем, то есть в нашем, судовом комитете. Матрос Желудько вот уже второй год состоит в партии эсеров. Он вел среди вас в это время подпольную революционную деятельность…
Это был верный ход: матросы мало знали о чьей‑либо подпольной деятельности, на то она и подпольная! И Желудько избрали в комитет.
К изумлению барона Осинского, секретарем комитета избрали молодого матроса Шумова, Толь ко теперь барон узнал, что именно Шумов открыл погреб и пирамиды и роздал матросам винтовки и револьверы. Барон выразительно посмотрел на старшего лейтенанта Колчанова. Тот вскинул голову и ответил дерзким, насмешливым взглядом.
3
Заикина не. было весь день, вернулся он поздно вечером злой.
– В чем дело? – спросил его Гордей.
– Худо, брат. В местный флотский комитет пробралось много всякой швали. А в Ревельском Совете рабочих и воинских депутатов сплошь меньшевики и эсеры. Черт знает, откуда их столько набралось! Эх, жаль, что корабли тут у нас одна мелкота. Были бы линкоры и крейсера, этот номер не прошел бы, там организации крепкие. Да и от Петрограда мы далековато…
Утром 4 марта зачитали приказ исполкома Ре– вельского Совета. Всем рабочим предлагалось приступить к работе, а гарнизону и командам кораблей немедленно начать повседневные занятия.
Объявив приказ, барон Осинский добавил:
– Как видите, это воля не только командования, но и избранного вами Совета. Так что прошу все привести в соответствие с распорядком дня и завтра начать занятия по расписанию. – Потом, отозвав Колчанова, приказал ему громко, чтобы слышали все остальные: – Произведите к вечеру ревизию арсенала, доложите о наличии винтовок, револьверов, патронов.
Клямин толкнул Гордея в бок:
– Слышь‑ка, дело‑то куда поворачивается? Как бы тебе, парень, под суд не угодить.
По настоянию Клямина и созвали заседание судового комитета. Обсуждали один вопрос: возвращать или не возвращать оружие, самовольно розданное Шумовым. Клямин настаивал, чтобы вернуть все. Демин доказывал, что возвращать оружие нельзя, оно еще может пригодиться, тем более сейчас, когда Совет издал такой предательский приказ.
– И приказ этот не надо выполнять! – горячился он. – Если на других кораблях с ним согласные, пусть они и выполняют. А нам надо сняться с якоря и двинуть в Петроград, уж там– то нас поддержат.
– Огнем* береговых батарей, – усмехнулся Заикин.
– Каких батарей? – не понял Демин.
– Тех, что в Кронштадте, в Ораниенбауме, по всему побережью. Думаю, что парочки попаданий из шестнадцатидюймовых нашему «Забияке» вполне достаточно.
– Трусишь? – презрительно спросил Демин.
Заикин спокойно посмотрел на взъерошенного матроса и сказал:
– Здесь трусливых нет, если надо будет, каждый из нас может умереть не хуже тебя. Только зачем же нам умирать? Умереть и дурак может, дело нехитрое. Нам надо победить. А без революционной выдержки и дисциплины мы победить не сможем.
– Опять дисциплина! При царском режиме дисциплина, при Временном правительстве дисциплина, может, и при социализме тоже устав о наказаниях будет?
– Обязательно.
– Так на хрена же мы все это затеваем?
– Ну ладно, – оборвал Демина Заикин. – Твои анархические замашки нам известны, но переубеждать нам сейчас тебя некогда. Надо решить, что делать с оружием. Что думаешь ты, Шумов?
– А что тут думать? Не отдавать, да и только. И те винтовки, которые в пирамидах, тоже надо раздать.
– Так ведь тебя же сразу под суд.
– Пусть. Одного же, а не всех. А я уж как– нибудь… Не боюсь.
– Еще один герой выискался! – насмешливо заметил Заикин.
– Надо сдать! – настаивал Клямин. Его поддержал Желудько.
– Винтовки, черт с ними, можно и сдать, а пистолеты ни в коем случае, – говорил Зотов.
– Не сдавать ничего! – утверждал Шумов.
Неизвестно, чем дело кончилось бы, но тут в кубрик спустился старший лейтенант Колчанов.
– Извините, – сказал он, – я невольно услышал ваш разговор. Очень уж громко вы разговариваете, на верхней палубе слышно. А напрасно! Впрочем, это дело ваше. Я просто хотел предложить вам несколько иное решение. Дело в том, что все можно оформить законно.
– А именно? – спросил Заикин.
– Об этом я хотел бы поговорить только с матросом Шумовым, – ответил Колчанов и, повернувшись, стал подниматься по трапу.
Все молча наблюдали, как он поднимается. Потом переглянулись и недоуменно пожали плечами. Заикин кивнул Гордею:
– Сходи‑ка, может, и в самом деле… Попытка не пытка.
Гордей полез наверх. Колчанов ждал его на шкафуте, нервно покуривая папиросу. Когда Гор дей подошел, он, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:
– Через час зайдите ко мне в каюту. *
– Хорошо.
– Отвечать надо как положено.
– Есть, зайти в каюту!
– Ну то‑то, – усмехнулся Колчанов и пошел в корму.
Когда ровно через час Гордей зашел к нему в каюту, Колчанов лежал одетым на койке и курил.
– Посмотрите, нет ли кого в коридоре, и плотнее прикройте дверь, – сказал он.
Гордей выглянул в коридор, там никого не было – офицеры все еще отсиживались по каютам. Плотно прикрыв дверь, Гордей выжидательно посмотрел на Колчанова. Тот не спеша докурил папиросу, поднялся, швырнул окурок в пепельницу и взял со стола несколько листков.
– Вот наряды для получения боезапасов со складов порта. Это снаряды, это патроны к винтовкам и револьверам. Сколько вы их там израсходовали, не знаю, но сделайте так, чтобы к вечеру все было на месте. А вот наряд на четырнадцать револьверов. Если вам удастся их получить, можете не сдавать. Но те, что брали, положите на место. Буду проверять по номерам. Ясно?
– Так точно. Спасибо.
– И еще вот что: наряд на револьверы фиктивный, копии его не осталось. Если какая‑нибудь заминка выйдет, скажите, что мою подпись подделали. У меня нет никакого желания идти из‑за вас под суд. И вообще… Не вздумайте вообразить, что я помогаю вам по каким‑то политическим убеждениям. Я далеко не уверен, что поступаю правильно, пожалуй, даже уверен, что поступаю неблагоразумно. Впрочем, это уже мое дело. Идите. Да, возьмите с собой надежных людей. Скажем, Клямина и Зотова. Впрочем, это ваше дело.
4
Шесть из четырнадцати полученных со склада револьверов Заикин велел передать Егорову, и Гордей, отправив Клямина и Зотова на корабль, пошел к Ивану Тимофеевичу. Дома его не оказалось. Наталья опять велела подождать в той же комнате. И опять все было, как в первый раз. Наталья приходила и уходила, ловко проскальзывая между вещами, только теперь Гордей, уже не стесняясь, расспрашивал ее:
– Как вы тут одна‑то жили? Не боялись?
– А чего мне бояться? Меня полиция охраняла. – Наташа засмеялась звонко, заразительно. Потом вдруг нахмурилась и сказала: – Вы бы дали папе отдохнуть. Он по ночам кашляет.
– Им командую не я.
– Да, конечно. Но вы скажите там кому надо. Хотя бы этому Михайле. Вы его давно знаете?
– Всего два раза видел в Петрограде. А что?
– Говорят, он с самим Лениным знаком. Правда?
– Не знаю. Может быть.
– Интересно, какой он, этот Ленин? И почему все так считаются с ним? Только и слышишь: Ленин, Ленин. Вам он нравится?
– Нравится – не то слово.
– Да, пожалуй, не то, – согласилась Наталья. – Ну, уважаете или‑как там? – поклоняетесь?
– Вот – вот, поклоняюсь! – серьезно, даже задиристо сказал Гордей.
Наталья рассмеялась, и Гордей сердито заметил:
– Ничего смешного нет!
А она опять рассмеялась:
– Вот и отец так же. Все вы одинаковые.
– Ну, мне до вашего отца далеко, он человек тоже большой.
– А я очень глупенькая? – серьезно спросила Наталья.
Гордей смутился.
– Вы еще молодая.
– Значит, и вправду глупенькая, – вздохнула Наталья. – Вот и отец мне то же говорит. Я вам совсем не нравлюсь? Говорите, только прямо.
Гордей смутился еще больше. Сам вопрос казался ему сейчас совсем неуместным, было что‑то нелепое в этом переходе от серьезного к разговору об отношении к ней, хотя спросила она без всякого кокетства, а искренне. И он хотя и смущенно, но тоже искренне ответил:
– Нравитесь.
– Даже такая… несознательная? Теперь она спросила насмешливо.
– Да, – серьезно ответил он.
– Может, вы специально из‑за меня пришли?
– Нет. Я пришел, чтобы передать Ивану Тимофеевичу вот это. – Он откинул полу шинели и вынул из‑за пояса револьвер.
– Ой! – испуганно вскрикнула Наталья. – Зачем это?
– Пригодится.
Она все еще смотрела на него испуганно.
– Чего испугались? – мягко спросил Гордей.
Наталья не ответила, отвернулась и подошла к окну. Помолчав, грустно сказала:
– Я не трусиха. Но я не хочу, чтобы убивали людей.
– Каких?
– Все равно каких. Ведь люди же!
– А если эти люди посылают миллионы других туда, на фронт, чтобы те убивали и умирали за их капиталы?
Наталья резко повернулась, посмотрела на Гордея в упор и сказала:
– А вы, оказывается, злой.
– Злой? Да, злой! – вызывающе бросил он. – А знаете, откуда у меня эта злость? Я еще в пеленках был, когда отца угнали на каторгу…
Он говорил торопливо, точно боялся, что Наталья не дослушает его. Он рассказал о том, как жил в деревне, о том, что самым ярким впечатлением детства было постоянное ощущение голода, о том, что на всю их семью была одна корова и одни пимы. Не забыл и о том, как пас коров, как Васька Клюев обирал всю деревню, как есаулов сын Санька Стариков не хотел отдавать саблю…
Его рассказ, должно быть, потряс Наталью. Она долго молчала, опустив голову и кусая губы. Потом виновато посмотрела на него и тихо спросила:
– Я вас очень обидела?
– Вы? Нет. При чем тут вы?
– Это я вас заставила… Я не хотела, я не знала… – Она вдруг стремительно подошла к нему и сказала: – Вы хороший. И я очень рада этому. Знаете, вы мне тоже… нравитесь.
Гордей встал, но она тотчас повернулась и выскользнула за дверь. Все это было так неожиданно, что Гордей растерялся и так и остался стоять посреди комнаты. Мысли его путались, пе рескакивали с одного на другое, потом он вдруг вспомнил ту драку с Люськой Вициной, и то же пронзительное чувство овладело им. «Странно, – подумал он, – я даже не прикоснулся к ней, а то же самое… Значит, и тогда не было ничего стыдного?»
Наталья стояла в кухне у окна, прислонившись лбом к стеклу. Когда он подошел и легонько дотронулся до ее плеча, она вдруг вся сжалась, точно ожидая удара, и закрыла лицо руками.
– Уйдите, – тихо попросила она.
Но Гордей стоял рядом и смотрел на ее вздрагивающие плечи, на раскиданные по ним локоны волос, вдыхал их непривычный запах и слышал, как стучит у него в висках кровь.
– Уйдите, – еще тише попросила она.
Гордей на цыпочках отошел, вернулся в комнату и вздрогнул от резкого крика:
– Здр – р-рась – те!
Он погрозил попугаю кулаком, и тот радостно возвестил:
– Попка – дурак!
Попугай довершил впечатление неожиданности и несуразного переплетения событий этого дня.
5
Идти на корабль, не хотелось. Неожиданное признание Натальи перевернуло в Гордее все, мысли и чувства перепутались, ему надо было разобраться в них и, главное, выяснить свое отношение к Наталье.
Он выбирал улочки потише, где шум города не мешал ему думать. Так незаметно для себя он оказался на кладбище. Там кого‑то хоронили. Ни гроба, ни могилы не было видно, их загораживала темная толпа людей. Гордей стал в сторонке.
Маленький попик, встряхивая темной гривой волос, старательно выводил:
– «Во блаженном успении вечный покой по– даждь, господи…»
Дьякон тонко подвывал:
– «Ве – ечна – ая па – амять…»
Двое или трое нехотя крестились, остальные, зябко втягивая голову в плечи, угрюмо молчали. Слышно было, как тихонько позванивали цепочки кадила, над обнаженными головами людей повисли клочья синеватого дыма.
Сухо постукивали о крышку гроба мерзлые комья земли. Так же сухо падали в морозный воздух редкие слова:
– Отмучился, сердешный.
– И – эх, жисть!
– А хоть какая она ни есть, а все жизнь.
Кто‑то примирительно подытоживал:
– Все там будем. ’
Люди торопливо расходились, на снегу остался темный холмик земли да грязные следы людей.
Гордея почему‑то разозлила поспешность, с которой все это было сделано. Особенно хотелось возразить сказавшему о том, что все там будем. В этих словах было что‑то покорное, рабское, безнадежное. «Ну и что? – мысленно возражал Гордей. – Значит, жди, когда твой черед придет? А до этого живи как живется? А я сам хочу быть хозяином своей жизни!»
На корабль он вернулся уже в сумерках. На палубе было пустынно, только вахтенные зябко жались к надстройкам. Снег вот уже несколько дней не счищали, и на лем тоже лежали гряз ные следы. «Пора бы и боцмана назначить, – подумал Гордей, – а то вон как все запустили».
В кубрике было душно – давно не проветривали. Все матросы сгрудились возле стола, где Заикин что‑то читал. Приход Гордея прервал чтение.
– Ну как? – спросил Заикин.
– Все в порядке.
Заикин кивнул и начал опять читать:
– «Земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает…»
– Во – во! – перебил Клямин. – Это про нас сказано. «Тем, кто ее обрабатывает». Правильно. А то вот я корчевал у Прорвы…
Но и его перебили:
– Иди ты со своей Прорвой… Дай дочитать.
– А я мешаю? Читай, Николай, читай, это про нас. Давеча ты читал про эту самостоимость, дак это лишнее. Ты те книжки не носи. А вот про нас – надо.
