Текст книги "Крутая волна"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Мать пошла доить корову, прикрикнула на отца:

– Дал бы ты ему поспать с дороги. Успеешь еще наговориться.

Отец собрался уходить, но Гордей удержал. Ему было интересно слушать отца. В его рассуждениях чувствовалось не только знание обстановки, но и политически осмысленный план действий. Должно быть, отец тоже много читал, он раза два или три ссылался на высказывания Ленина и даже использовал пример из «Капитала» Маркса. Это было для Гордея совсем неожиданно.

«Вот бы кого надо в агитаторы‑то», – подумал он. И опять беспокойно забилась мысль: «Справлюсь ли?»

3

Они приехали в станицу рано, обедня еще не началась. Народ валом валил в церковь, все были одеты празднично и настроены довольно весело. С паперти Косторезов звал после обедни всех на митинг. Губарев стоял у двери и тоже приглашал, но больше всех старался Юрка Вицин. Его рыжая голова мелькала то тут, то там, он бойко кричал:

– После обедни не расходитесь! Вести из Петрограда!

Наверное, его научил так Пашнин. Сам Федор стоял возле свежепокрашенной трибуны и беседовал с приехавшими из деревень мужиками. Их наехало немало: у коновязи стояли ходки, брички и просто оседланные лошади. Вероятно, большинство приехавших было из зажиточных мужиков.

А люди все шли и шли в церковь. Кое‑кто и не доходил до нее: одни задерживались возле Федора Пашнина, другие – возле бойкой бабы в зеленом сарафане, торговавшей брагой. Вот прошла жена Губарева – высокая, крепкая, возле нее семенил маленький мужичок, хорошо одетый, с напомаженными волосами, – наверное, ее двоюродный брат. В ответ на приветствие Гордея Губарева наклонила голову и заговорщически подмигнула.

А вот и тетка Любава и Люська. На Люське темное старенькое платье и сапожки, туго обтягивающие ее крепкие ноги. Гордей заметил, что каблуки сильно стоптаны, – может быть, эти сапожки в молодости носила Любава. Пока Любава разговаривала с отцом, Гордей спрашивал Люську:

– Ты что, тоже в бога веруешь?

– Нет, но там интересно.

– Чем?

– За душу берет. Не веришь, а так красиво, что слеза прошибает. Это правда, что ты речь говорить будешь?

– Правда.

– Чудно! Ты – и вдруг речь.

– Приходи, послушаешь.

– Да уж приду.

А вот и сам атаман Стариков – при форме, с шашкой, вышагивает важно, как петух. За ним идет Сашка, ведет под руку мать – толстую и рыхлую, как квашня.

Кажется, именно прихода атамана и ждали, и, едва он вошел в церковь, обедня началась.

А на площади тем временем разыгралось представление: отвязался гнедой жеребец и его ловили. Он метался то в одну, то в другую сторону, ему везде загораживали дорогу. Отпрянув назад, жеребец мчался в другой конец площади, но и там на его пути вставали люди. Один раз какой– то казак успел ухватиться за оборванный повод, но жеребец мотнул головой, и казак отлетел далеко в сторону.

Но вот из толпы выскочил маленький мужичонка в красной рубахе, как молния метнулся к коню и повис у него на шее. Жеребец взвился на дыбы, и толпа дружно ахнула. Но мужичок удержался, он мотался на шее лошади, как пламя на ветру. Конь протащил его еще немного и вдруг остановился. Мужик соскочил на землю, схватился за недоуздок и повел коня к привязи. Жеребец покорно шел за ним. Навстречу им вышел бородатый мужик, должно быть хозяин. Он принял коня и стал его привязывать. Наверное, мужик в красной рубахе потребовал угощения, потому что они с хозяином направились к торговке брагой, за ними двинулась и кучка любопытных.

Отец куда‑то пропал, и Гордей пошел к Федору. Тот стоял под трибуной, вокруг него сгрудилось десятка полтора мужиков и баб.

– Вот я и говорю, что две власти получилось: Временное правительство и Советы, – рассказывал он.

– Какая же это власть – Советы? – возразил кривой мужик с бельмом на левом глазу. – Губарев разве власть? Верх‑то обратно же Старикова.

Увидев Гордея, мужики расступились, пропустили на середину. Тот же кривой спросил:

– Слышь‑ка, служба, война‑то скоро кончится?

– А когда вы сами захотите.

– Ишь учудил! Будто я и есть енерал Брусилов.

– А чем не генерал? – подхватил стоявший рядом с кривым мужик. – Только ты больше на фельдмаршала Кутузова смахиваешь – тоже кривой.

– А я и одним глазом лучше вижу, где что плохо лежит.

– Это ты мастак! Случаем, не ты ночесь ко мне в стайку лазил?

– А хоть бы и я?

– Я те полажу!

– Ладно, отцепись. Я всурьез спрашиваю про войну‑то. Дак как? – опять обратился кривой к Гордею.

В это время из церкви повалил народ – обедня кончилась, и Гордей не успел ответить. Площадь начала заполняться людьми. На трибуну уже поднялся Губарев, за ним Стариков и еще двое, не знакомых Гордею. Губарев жестом пригласил туда и его. За Гордеем полез на трибуну и кривой мужик, но Стариков сердито зашипел на него:

– А ты куда прешь, косоглазый?

Мужик остался стоять на ступеньке лестницы, а Губарев тем временем заговорил:

– Граждане свободной России! Многовековая мечта русского народа осуществилась. Освобожденный от оков царизма народ получил свободу слова и свободу собраний. И это наше собрание – лучшее подтверждение наших прав, добытых кровью…

Он говорил долго, витиевато и непонятно. Но слушали его внимательно, только один раз кто‑то громко сказал не то ему, не то еще кому‑то:

– Во зануда!

Наверное, Губарев принял это на свой счет и поспешил открыть митинг.

– Слово для сообщения из Петрограда имеет матрос Шумов.

Гордей вышел вперед, снял бескозырку и сказал:

– Вот тут меня сейчас спросили, когда кончится война.

Он сделал паузу. Люди внизу насторожились, подались вперед.

– А я ответил: война кончится тогда, когда вы сами этого захотите. Нет, я не пошутил. На то, что Временное правительство ее прекратит, не надейтесь. Оно и не собирается ее кончать. Недавно Милюков обратился к союзникам с нотой, в которой не только подтвердил это, а даже пообещал выполнить все договоры, которые заключило с ними царское правительство. А почему он обещал? Да потому, что Временное правительство выражает интересы не народа, не тех, кто проливает на войне кровь и кому война осточертела. Оно выражает интересы тех, кому война выгодна, кто на ней только наживается.

– А чьи интересы ты выражаешь? – неожиданно спросил Стариков.

– Да уж не ваши, – с усмешкой ответил Гордей и ткнул пальцем вниз, в толпу: – А вот Их. Интересы беднейшего крестьянства, несущего на своих плечах всю тяжесть войны.

– А ты об крестьянстве не пекись, мы и без сопливых обойдемся, – громко сказал Стариков. – Мы хлеб фронту даем, а ты вот сбежал с фронта… Дезертир!

– А может, он шпион немецкий? – так же громко спросил один из стоявших рядом со Стариковым на трибуне – важный человек в темносинем пиджаке и, несмотря на жару, в жилете. – Документы надо проверить.

Шумовские внизу закричали:

– Это нашенский, мы его и без пачпорта знаем.

– Это ж Егора – убивца сын.

Гордей поднял руку, успокаивая своих:

– Вы‑то знаете, а вот этот товарищ или господин– уж не знаю, как и назвать, – сомневается. Пусть проверит и документ.

Гордей вынул удостоверение и протянул тому, в жилете:

– Вот, читайте. Только громче, чтобы все слышали.

Человек в жилете небрежно развернул удостоверение и начал читать:

– «Выдано сие товарищу Гордею Егоровичу Шумову…»

Читал он медленно, но тихо, снизу потребовали:

– Громче! Что ты там, червяков жуешь, что ли?

– «…выступать от имени партии и защищать ее программу». И подпись: «Ульянов», а в скобках: «Ленин».

– Кто‑кто?

– Ленин?

– Ну да, Ленин.

Федор Пашнин снизу выкрикнул:

– Да здравствует товарищ Ленин!

Несколько голосов крикнули «ура», но этот клич тут же потух, затерялся в говоре людей.

– Вот те и Гордейка! Утер нос!

– Гли – кось, от самого Ленина!

– А может, бумага поддельная?

Стариков что‑то сердито шептал на ухо Губареву. Тот взял у человека в жилете удостоверение, повертел в руках, посмотрел на свет и вздохнул:

– Верно, Ленин.

Гордей взял у Губарева удостоверение, бережно свернул его и положил за пазуху.

– Как видите, документ подлинный. Да, меня сюда направил товарищ Ленин…

Гордей начал рассказывать о том, как встретился с Лениным, о чем говорили. Толпа еще ближе придвинулась к трибуне, сдавила ее со всех сторон так, что Стариков, спустившийся, чтобы уйти, не смог выбраться, его притиснули к лестнице, рядом с кривым мужиком. Даже торговка брагой– оставила, свои корчаги и втиснулась в гущу людей.

Теперь казалось, что толпа перестала даже дышать. Гордей и сам не ожидал, что его рассказ о встрече с Лениным будут слушать с таким вниманием. Он знал о популярности Ленина на флоте, в Петрограде, в больших городах, но не думал, что его знают здесь. Еще три года назад в Шумовке, да и в станице, мало кто слышал о Ленине. Ну, отец, Косторезов, Пашнин, Вицин, может, еще два – три человека. А сейчас? Видать, эти три года большевики и здесь не сидели сложа руки.

И когда уже Гордей крикнул с трибуны «Ура» товарищу Ленину!», толпа дружно подхватила этот клич, и он пронесся над площадью, над станицей.

На этот ликующий клич отозвались и церковные колокола – кто‑то с испугу или из озорства бойко зазвонил в них. Старухи, успевшие уже вернуться с обедни домой, высовывались в окна и, удивленные столь несвоевременным звоном, крестились.

4

Отец вместе с шумовскими уехал домой, а Гордей остался в станице, с тем чтобы завтра выехать в Харино и Чернявскую и там тоже провести митинги. Потом он собирался в Баландино, Сос– новку, хотел за две недели объездить все близлежащие деревни, а потом уже погостить дня три– четыре и ехать в Челябинск.

Губарев собирался в Челябинск сегодня же. Он предупредил:

– Лучше убирайся сам, а то привезу бумагу на твой арест. Там не поглядят, что ты с мандатом Ленина.

Губарев не подозревал, что митинг не только не повернется в его пользу, но и вообще пошатнет его и без того сомнительный авторитет. Когда принимали резолюцию, кто‑то даже предложил переизбрать Совет и вывести из него Губарева, но Гордей отвел это предложение: выборы сейчас проводить не следовало, надо было к ним хорошо подготовиться.

Вот сейчас они об этом и говорили с Пашни– ным и Косторезовым, Федор настаивал на том, чтобы перевыборы провести до отъезда Гордея в Петроград, а Косторезов возражал:

– Нас пока мало, и толку никакого от перевыборов не получится. Надо сначала людей побольше на нашу сторону склонить. Да и губернский Совет не разрешит проводить перевыборы, а без его разрешения их признают незаконными.

К единому мнению так и не пришли. Было уже поздно, Косторезов ушел домой, пообещав прийти завтра утром проводить Гордея в Харино. Для разъездов по деревням отец оставил Гордею

Воронка, надо было его напоить, и Гордей пошел к колодцу за водой.

Уже стемнело, и Гордей, возвращаясь с полными ведрами, не сразу заметил прижавшуюся к заплоту фигуру. И только когда подошел совсем близко и увидел, окликнул:

– Кто тут?

– Тише! – прошептала Люська. – Это я.

Гордей поставил ведра на землю, подошел.

– Хорошо, что ты пришла.

– Я упредить прибежала: Санька‑то Стариков убить тебя собирается. Ты, Гордей, остерегись. Санька, он такой, все может. Или дружков подговорит.

– Да не боюсь я их.

– А ты побойся! Шибко они на тебя обозленные за речь твою. А ты вон ночью один ходишь. Ну я побежала. Санька‑то пока у нас сидит, я обманом ушла, будто к тетке Лукерье за сковородкой.

Люська убежала. Гордей напоил Воронка, закрыл на засов ворота и пошел в избу. Федор уже улегся на полатях, но еще не спал.

– Что так долго? – спросил он.

– Вечер больно хороший, спать не хочется.

– А у меня глаза уже слипаются.

Вскоре Федор захрапел. Гордей тоже устал за день, но уснуть не мог. Хотя он и не придал особого значения Люськиному предупреждению, а все‑таки чем черт не шутит…

И когда он услышал, что кто‑то перелез через заплот, уже не сомневался. Он спустил ноги на пол, подошел к выходящему во двор окну и осторожно выглянул из‑за косяка. Однако разглядеть ничего не удалось: было слишком темно.

Но вот скрипнули ворота, послышался глухой топот шагов, стукнула на крыльце доска. Гордей разбудил Федора. Спросонья тот долго не мог ничего понять. А поняв, встревожился:

– У меня, кроме топора, ничего нет.

Гордей только теперь пожалел, что не взял с собой револьвер, хотя Заикин и предлагал. Но ехать агитировать с оружием было как‑то неловко.

В наружную дверь сильно постучали. Федор приоткрыл дверь в сени, спросил:

– Кто там?

– Открывай, дело есть! – Голос Гордею незнакомый.

– Какое дело?

– Открой, узнаешь!

– Что будем делать? – шепотом спросил Федор, прикрыв дверь в сени.

– Бери топор и следи за окнами. А я сейчас. – Гордей выскользнул в сени и стал пробираться к чулану.

Теперь в дверь барабанили беспрерывно, и это было только на руку Гордею: он неслышно пробрался в чулан, а оттуда по лазу на чердак.

Сабля была на месте. Гордей вытянул ее из– под застрехи и подкрался к чердачному окну. У ворот стояли двое, еще двое на крыльце барабанили в дверь. Но вот они перестали стучать, и кто‑то сказал:

– Ломать надо.

– Ломать – соседи услышат. – Это уже голос Саши Старикова. – Надо без шуму.

– А как?

– Выкурим их оттуда. Гринька, тащи соломы.

– Где ее возьмешь?

– А вон у сарая крыша‑то соломенная. Мишка, помоги ему.

Двое отделились от ворот, полезли на крышу сарая.

– Эх, карасину бы!

– Чего захотел! – сказал Сашка и громко сплюнул. – Да живее вы, увальни!

«Подожгут!» – окончательно убедился Гордей. Он осторожно просунул ноги в окно, перевернулся на живот, вытянул из окна руку с саблей, отжался на другой и прыгнул вниз.

К нему сразу бросились те двое, что были на крыльце. Но Гордей успел вскочить на ноги, размахнулся и с силой опустил саблю на первого подбежавшего. Должно быть, он угодил в плечо, слышно было, как хрястнула кость, но почти в то же мгновение в глаза Гордею ударило пламя, и только потом грохнул выстрел…

Глава двенадцатая

1

Рана оказалась хотя и не опасной для жизни, но тяжелой: пуля раздробила ключицу. Больше месяца Гордей провалялся в постели, а потом еще три недели ездил по деревням. Во всех окрестных деревнях уже знали о покушении на приехавшего от самого Ленина матроса, и Гордея встречали не только с любопытством, но и сочувственно. Тем более что говорил он о том, что – мужиков волновало особенно: о земле, об окончании войны. В Чернявской, Харино и Баландино даже удалось в Советы провести беднейших крестьян, сочувствующих большевикам.

Но мелкие деревни почти все находились под влиянием кулаков. Если первое время кулаки на сходки не ходили, то теперь они горланили там вовсю да внимательно следили за тем, кто и что говорит. Теперь мужики говорили с оглядкой на них, а иногда после сходки жаловались Гордею:

– Ты‑то уедешь, а нам с ними тут жить…

В Петроград Гордей вернулся с еще перевязанной рукой. Там он узнал, что «Забияка» находится в Гельсингфорсе. Михайло проводил Гордея на вокзал, посадил в вагон, и к вечеру того же дня Шумов был в Гельсингфорсе.

На корабле, кажется, ничего не изменилось. Колчанов недовольно проворчал:

– Вместо того чтобы воевать с немцами, вы на войне с собственным народом уродуетесь. Ну какой теперь из вас наводчик?

– Ничего, я и одной рукой справлюсь.

Клямин огорчился:

– А я думал, ты Тамбовскую губерню никак не минуешь.

Заикин предупредил:

– О своей поездке завтра отчитаешься на собрании.

На это собрание неожиданно пришел дядя Петр. Но поговорить толком они так и не успели: Заикин уже открывал собрание.

Гордей рассказывал часа полтора. После его выступления решили сделать перерыв, а потом уже послушать Петра Шумова. Но на перерыв ушли человек десять – пятнадцать, остальные обступили Петра.

Клямин наседал:

– Николашку‑то свергли, а толк какой? Гару– сов вон у меня последнюю землю отобрал.

– А я о чем толкую? – спрашивал Петр. – Землю крестьянам может дать только рабоче– крестьянское правительство. А Февраль дал власть в руки буржуазии. Вот послушайте, что пишет товарищ Ленин. – Петр достал из кармана газету, развернул ее. – Статья так и называется: «Куда привели революцию эсеры и меньшевики?». Вот тут и говорится, что они привели ее к подчинению империалистам, «Россия и после революции 27 февраля осталась во всевластном обладании капиталистов, связанных союзом и прежними, царскими, тайными договорами с англо – французским империалистическим капиталом. И экономика, и политика продолжаемой войны те же, что были прежде: тот же империалистский банковый капитал царит в хозяйственной жизни; те же тайные договоры, та же внешняя политика союзов одной группы империалистов против другой группы империалистов.

Фразы меньшевиков и эсеров остались и остаются фразами, которые на деле только слащаво подкрашивают возобновление империалистской воцны, вполне естественно встречающее восторженный вой одобрения всех контрреволюционеров, всей буржуазии и Плеханова, «петушком поспевающего за буржуазной прессой», как выражается «Рабочая газета» меньшевиков, сама петушком поспевающая за всей оравой социал – шовинистов…»

Заикин толкнул Гордея локтем:

– Погляди на Сивкова. Желудько науськивает.

Сивков что‑то шептал матросу Желудько на ухо, вот подтолкнул его в спину, и Желудько стал пробираться в первые ряды.

– А как же Советы? – выкрикнул он.

Петр отчеркнул ногтем место, до которого дочитал, поднял голову, но, прежде чем он успел ответить, Клямин взял Желудько за шиворот и оттащил назад:

– Да погоди ты со своими Советами! Дай послушать.

Но Желудько не унимался:

– Ленин сам говорил, что всю власть надо Советам отдать.

– Каким? – спросил Петр, – Всероссийскому и крестьянскому.

– Вот в них‑то и засели меньшевики и эсеры. Они‑то и пошли на соглашение* с буржуазией.

– Но это законная, народом выбранная власть, – возразил Желудько.

– А что его слушать? Он сам из энтйх самых, из серых.

За Желудько заступился Сивков:

– Товарищи, у нас же свобода слова! Пусть говорят все.

– Наслушались, хватит! – возразили сразу несколько человек. – Читай, Петро, дальше.

Петра, оказывается, уже знали на «Забияке». Еще в мае, когда Гордей ездил домой, крейсер «Россия» приходил в Ревель. Там‑то Петр и подружился с командой. Особенно понравился он Клямину.

– Ум у твоего дяди охватистый, – похвалил Клямин. – Он, видать, заране знает, как жисть пойдет и какая чему цена в той жисти будет.

Гордей тоже отметил, что дядя, с тех пор как они не виделись, сильно изменился, в его суждениях появились ясность и уверенность. И то, что Петра Шумова выбрали членом Центрального комитета Балтийского флота, не удивило Гордея.

И сейчас Петр пришел на «Забияку» как представитель Центробалта.

– К сожалейию, и ваш, Ревельский, Совет оказался под влиянием меньшевиков и эсеров, – говорил между тем Петр. – Вы думаете, зачем вас сюда перевели? Новый‑то командующий флотом Вердеревский – ваш, ревельский, он‑то знает, что на ревельских кораблях команды идут за эсерами, а не за большевиками. Вот он и хочет разбавить вами гельсингфорсцев.

– Ну, ты всех на одну колодку не меряй, – обиделся Клямин. – Мы‑то не из эдаких.

– А я и не равняю. Но ведь большевики‑то в судовых комитетах только у вас да еще на «Орфее» главенствуют. А, скажем, на «Рюрике» более двухсот эсеров.

– М – да, арихметика, туды ее в качель!

Проговорили до полуночи, и Гордей предложил

Дяде:

– Оставайся у нас ночевать.

– Не могу, – отказался Петр. – Как‑нибудь в другой раз загляну, – Ну да, ты теперь начальство, – обиделся Гордей.

Петр рассмеялся, похлопал его по плечу и успокоил:

– Мне и самому с тобой потолковать надо, но и верно некогда. Заходи‑ка ты ко мне, я теперь на «Полярной звезде». Как дома‑то?

– Все так же… У Нюрки Гриньку‑то убили. * Остальные живы – здоровы. У них там сейчас тоже дела разворачиваются.

– Сейчас, брат, везде разворачиваются. —

И, уже уходя, спросил: – Акулину видел?

– Видел.

– Как она там?

– А чего ей сделается?

Когда Петр вернулся на «Полярную звезду», там уже все, кроме вахтенных, спали. В каюте было душно. Петр отдраил иллюминатор. Вместе со свежим воздухом в иллюминатор ворвались звуки оркестра. В Брунспарке еще веселились.

Наверное, музыка и помешала ему уснуть сразу. А потом навалились впечатления этого бурного дня. За день Шумов побывал почти на всех кораблях, пришедших из Ревеля, и впечатления остались неважные. На крейсерах «Олег», «Богатырь», «Рюрик», на миноносцах и подводных лодках команды находятся под сильным влиянием правых эсеров и Союза офицеров армии и флота. Перевод кораблей в Гельсингфорс не вызван никакими военными сображениями. Боевых операций на море как будто не намечается; не заметно, чтобы и немцы активизировались. Значит, Верде– ревский что‑то замышляет. Но что? Разбавить ревельцами революционно настроенный состав Гельсингфоргской базы? Безусловно. Но только ли это? Для чего тогда под Выборг пришла пятая Кавказская казачья дивизия? Кажется, туда же перебрасываются донские казаки. Возможно, все это делается, чтобы подавить революционное движение в Финляндии. А может быть, учитывая близость Петрограда, задушить революцию вообще?

Шумова разбудила доносившаяся в иллюминатор перебранка вахтенного у трапа и матроса с линейного корабля «Республика».

– Сказал же, что не велено пущать! – сердито говорил вахтенный. – рПриходи после подъема.

– Вот дурья твоя голова, срочно же! – тоже сердился матрос.

– Спят все. И вахтенный начальник спит.

– Разбуди!

– Не велено…

Петр встал, натянул брюки и вышел на палубу.

– В чем дело? – спросил он у вахтенного.

– Да вот, лезут кому попадя.

– В чем дело? – повторил Шумов вопрос, обращая его на этот раз к матросу с «Республики».

Прежде чем ответить, матрос шепотом спросил у вахтенного:

– Кто это?

– Шумов, член Центробалта.

– Ага, этот годится, – уже громче сказал матрос и обратился к Петру: – Я до вас, товарищ. Есть важные новости.

– Пропусти, – сказал Петр вахтенному.

Поднявшись на палубу, матрос торопливо заговорил:

– Наши радисты слышали, будто в Петрограде против Временного правительства выступили пулеметчики и кронштадтцы. А мы тут дрыхнем?

– Погоди, не горячись, – успокоил матроса Шумов. – Надо еще проверить, насколько верны эти сведения.

– Да что проверять? Вон и на «Петропавловске» то же самое слышали.

Петр пошел в рубку и позвонил на «Петропавловск». Верно, там перехватили сообщение о выступлении кронштадтцев и даже послали радиограмму в исполком Петроградского Совета с просьбой информировать об обстановке и причинах выступления пулеметчиков и кронштадтцев.

Шумов пошел будить председателя Центробалта Дыбенко.

С Павлом Ефимовичем Дыбенко Петр познакомился уже здесь, в Гельсингфорсе, но слышал о нем и раньше. Этот матрос в прошлом черни – говский крестьянин, потом грузчик в Рижском порту. Там, в Риге, он и сошелся, с рабочими– большевикамй, получил первую революционную» закалку. А придя во флот, стал страстным большевистским агитатором. С первого же знакомства он покорил Петра неколебимой убежденностью во взглядах, решительностью, умением даже самые сложные понятия объяснить с доступной каждому простотой. Может быть, именно поэтому Дыбенко был в матросской среде весьма популярен, его хорошо знали не только в Гельсингфорсе, но и в Кронштадте, Ревеле и других базах. И когда в конце апреля 1917 года по инициативе большевиков был создан высший революционно – демократический орган флота – Центральный комитет Балтийского флота, Дыбенко единодушно был избран его председателем.

От крейсера «Россия» в Центробалт избрали Петра Шумова. И вот тецерь, работая вместе, Дыбенко и Шумов подружились.

Павел спал почему‑то одетым, снял только ботинки. В каюте было душно, на чистом высоком лбу Дыбенко выступили крупные капли пота, вьющиеся полосы разметались по подушке, под усами, в ярких губах, застыла улыбка. Эта улыбка сделала его и без того приятное лицо еще более привлекательным, и Петр невольно залюбовался. «Красивый, черт! – по – хорошему позавидовал Петр. – Вот от такого жена, пожалуй, не ушла бы…»

Воспоминание об Акульке было сейчас неуместным, и Петр поторопился разбудить Павла. Тот проснулся быстро, сел на койке и, тряхнув курчавой головой, спросил:

– Проспал?

– Нет, рано еще. Да вот с «Республики» сообщают, что в Петрограде началось…

Шумов коротко передал все, что ему рассказал матрос.

– Боюсь, что это провокация, – озабоченно сказал Дыбенко. – Цека партии и Ленин призывали к мирной демонстрации, и преждевременное выступление может дать повод к разгулу контрреволюции… Вот что, Петр, иди на «Республику» и уточни сведения. А я пока свяжусь с Антоновым– Овсеенко.

Через четверть часа Шумов был уже на линкоре «Республика». Встретил его Ховрин – тоже член Центробалта, избранный от команды линкора. Он подтвердил, что сведения из Петрограда точные.

– Я дал телеграмму Кронштадтскому Совету, запросил, нужна ли помощь. Но ответа пока нет.

– Может, «Петропавловску» ответили? – спросил Петр. – Узнай‑ка.

Ховрин послал прибывшего с Шумовым матроса на сигнальный мостик. Вскоре матрос вернулся и доложил:

– «Петропавловску» тоже не ответили. А у нас в радиорубке сидит офицер с «Кречета».

– Какой еще офицер?

– Не знаю, но без его– разрешения ни одну радиограмму не отправляют.

Шумов и Ховрин поднялись в радиорубку и там действительно увидели штаб – офицера с «Кречета».

– Объясните, на каком основании вы здесь распоряжаетесь, – потребовал Шумов.

Офицер смерил его презрительным взглядом и холодно сказал:

– Я не обязан перед вами отчитываться.

– В таком случае освободите рубку. – Петр вплотную подошел к офицеру. – Или вам помочь это сделать?

– А вы кто такой?

– Я – представитель Центробалта.

– А я выполняю приказ командующего флотом, запрещающий открытое телеграфирование и всякое использование связи для переговоров на политические темы.

Шумов и Ховрин переглянулись. Обоим стало ясно, что посланные в Петроград и Кронштадт радиограммы перехвачены командованием флота.

2

На посыльное судно «Кречет», где располагался штаб флота, Дыбенко пришел перед самым обедом. У камбуза выстроились в очередь бачко– вые, в кубриках раскладывались столы и банки, в кают – компании бесшумно, как тени, двигались вестовые, сервируя столы.

Каюта судового комитета была открыта, но там никого не оказалось. На столе лежала отпечатанная на машинке резолюция сегодняшнего заседания Центробалта. Синим карандашом были подчеркнуты требование о передаче власти в руки ВЦИКа, и указания о надзоре за офицерами и средствами связи. «Подчеркнуть‑то подчеркнули, а что сделали? Вот даже каюту не закрыли. Беспечность!» – ¹сердито подумал Дыбенко. Сунув резолюцию в ящик стола, он пошел разыскивать кого‑нибудь из членов судового комитета.

На баке только что закончили скатывать палубу, и теперь матросы мылись сами. Раздетые по пояс, они по очереди лезли под тугую струю из брандспойта, прыгали, гогогали, покрякивали, вскрикивали, визгливо, по – бабьи.

– Хороша водица!

– Жарь, Ванька, гамазом по всей куче!

Ванька, веселый парень с огромными глазами, мокрый с головы до ног, повернул шланг и окатил всех стоявших на палубе: раздетых и одетых. Досталось и Павлу: струя ударила ему в ухо, и он оглох. Прыгая на одной ноге и шлепая ладонью по уху, он заметил, что за ним насмешливо наблюдает укрывшийся за надстройкой дежурный по штабу офицер. Вот он, опасливо косясь на струю воды, подошел и доложил:

– Вас просит командующий флотом.

– Как говорится, на ловца и зверь бежит, – вместо ответа сказал Дыбенко. Офицер гневно сверкнул глазами, хотел что‑то сказать, но, видимо, сдержался. Да, в другое время он не простил бы матросу такой дерзости, а вот сейчас вынужден сдерживаться. «Однако сколько ненависти в его взгляде!» – отметил Павел и вслух сказалз – Передайте командующему, что я скоро зайду к нему.

– Нельзя ли узнать точнее, как скоро?

– Минут через пять. Вот только приведу себя в порядок.

Офицер еще раз смерил его презрительным взглядом, пожал плечами и ушел. «Такой не упустит возможности отомстить, – опять подумал Дыбенко. – Впрочем, только ли он? Морское офицерство в основном контрреволюционно. Веками оно было в особо привилегированном положении. В такой момент от офицеров можно ожидать любых провокаций, а мы слишком беспечны…»

Однако командующий ждет, задерживаться более чем на пять минут слишком невежливо, и

Дыбенко, причесавшйсь, пошел к ВердереВскому, По пути встретил Боброва, члена судового комитета «Кречета».

– Через полчаса соберите комитет, а я пока у командующего.

Вердеревский был в каюте один. Он жестом указал Павлу на кресло. Сегодня они уже виделись, здороваться не было необходимости, и это, кажется, обрадовало их обоих. Называть командующего гражданином, а тем более товарищем Павлу не хотелось. Вердеревский тоже не знал, как обращаться, с председателем Центробалта.

Усаживаясь в кресло напротив, Вердеревский, кивнув на мокрую форменку Дыбенко, заметил:

– Что, и вашу власть не уважают?

– Да вот, окатили.

– Распустились, матросы, шалят. Вы уже слышали о том, что кронштадтцы выступили против революционного правительства?

– Кое‑что слышал, – уклончиво ответил Дыбенко. – А вы уверены, что Временное правительство революционно?

– Во всяком случае, оно рождено вашей революцией. Да, так я пригласил вас для того, чтобы попросить вас дать матросским комитетам указание, запрещающее использовать средства связи. на кораблях без моего ведома. Тем более для переговоров на политические темы.

– А я пришел как раз за тем, чтобы попросить вас лично участвовать в таких именно переговорах. Необходимо запросить у Морского генерального штаба обстановку в Петрограде.

– Морской штаб сам информирует нас, если сочтет это нужным, – сухо заметил адмирал. – Я в этом случае инициативы проявлять не должен.

– Центральный комитет Балтийского флота требует, чтобы вы связались с Морским генеральным штабом.

– Как вы сказали – «требует»?

– Вот именно.

Адмирал пристально посмотрел на матроса. Дыбенко выдержал этот взгляд и, кивнув на висевшую над столом грушу звонка, сказал:

– Желательно связаться Ъо штабом немедленно.

Вердеревский опустил голову, с минуту сидел молча, потом резко встал и протянул руку к звонку. На пороге появился тот самый офицер, который приходил за Павлом.

– Свяжите меня с начальником Морского генерального штаба Капнистом, – устало сказал Вердеревский.

– Есть! – вытянулся офицер и, выждав, не будет ли еще каких приказаний, повернулся, чтобы выйти. Но Дыбенко остановил его:

– Простите, адмирал еще хотел сказать, чтобы весь его разговор с Капнистом был дословно записан и доставлен сюда.

Офицер изумленно уставился на Павла, потом перевел взгляд на адмирала. Тот молча кивнул, и офицер выскочил из каюты.

Пока дожидались связи с Петроградом, Вердеревский философствовал:

– Вот вы, большевики, усердно звали русский народ к бунту. Как это там: «Ты проснешься ль, исполненный сил…»? И вот он проснулся. А что вЫшло? Солдаты, забыв о присяге и отечестве, бегут с фронта, крестьяне разоряют культурнейшие хозяйства помещиков, рабочие заводов бастуют, производство сокращается. А правительство?