Текст книги "Крутая волна"
Автор книги: Виктор Устьянцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
Рядом кричал красногвардеец. Двое других перевязывали ему ногу и успокаивали:
– Да не ори ты! Рана‑то пустяковая, даже кость не задело.
Гордей разорвал на Клямине форменку, задрал тельняшку. Из живота Клямина двумя фонтанчиками хлестала кровь. Гордей зажал их ладонью и попросил:
– Ну‑ка, ребята, дайте чем‑нибудь перевязать.
Ему подали узкую полосу бязи, но она была слишком мала. Свернув ее вдвое, Гордей положил на раны, потребовал:
– Еще!
Один из красногвардейцев уже стягивал с себя нательную рубаху. Разорвав ее на полосы, Гордей– начал обматывать их вокруг живота Клямина.
Снаружи прогремело несколько орудийных выстрелов, послышались крики «ура». Перестрелка шла уже в здании училища, значит, удалось ворваться туда. Вот все стихло, и в наступившей тишине слышнее стали всхлипывания раненого красногвардейца.
– Да перестань ты! – прикрикнул на него помогавший Гордею путиловец.
Они уже заканчивали перевязку, когда Клямин очнулся и прохрипел:
– Бабе… моей… землю… выхлопочи,.
Внутри у Клямина что‑то сипело и булькало, слова прорывались с трудом.
– Вот поправишься, сам к ней поедешь, – сказал Гордей.
– Кончусь я… Я знаю… Дак… ты… не… забудь… про… землю‑то.
– Помолчи, тебе нельзя говорить.
Клямин послушался и замолк.
В подъезд вбежал Давлятчин.
– Товариса Шумов! Живой мал – мала?
– Я‑то живой, а вот Клямина ранило тяжело.
Давлятчин присел, поглядел на Клямина, зацокал языком.
– Цо бульна плоха дело! Поганый человек стрелял. Флаг видел, зачем стрелял? Поганые люди!
Он тоже приник ухом к груди Клямина, послушал и вдруг выпрямился, испуганно сказал:
– Померла Клямин!
Гордей отстранил Давлятчина, взял Клямина за руку, стал искать пульс. Пульса не было.
Давлятчин стоял на коленях, ладонями гладил себя по лицу и, вскидывая руки вверх, что‑то бормотал по – татарски. Гордей не сразу сообразил, что матрос молится. Двое путиловцев стянули фуражки. Даже раненый красногвардеец притих и широко раскрытыми глазами с ужасом смотрел на Клямина.
Гордей тоже смотрел на вытянувшееся вдруг лицо Клямина. Шумов первый раз видел это лицо таким спокойным, умиротворенным, даже помолодевшим. Разгладились морщины на лбу, осталась только одна, разрезавшая лоб пополам. Нос заострился, будто вытянулся. В усах застряла соринка: не то щепка, не то пожухлый лист.
«Эх, Афоня, Афоня! – горестно думал Шумов. – Сколько ты бился за свой клочок земли, за свою коровенку! Как радовался, когда узнал о принятом съездом Советов Декрете о земле! И теперь, когда вся земля наша, тебя не стало. Обидно….»
Бойцы санитарного отряда собирали раненых. Отправили в больницу и раненого красногвар – Дейца. Убитых складывали на бульваре. У санитаров Гордей раздобыл носилки, Клямина перенесли в вестибюль училища. Давлятчин пошел искать подводу, чтобы перевезти тело на корабль.
– Где ваш сотник? – спросил Гордей у проходившего мимо путиловца.
– А там все, в столовой, юнкерский харч уминают.
Оказывается, юнкерам был приготовлен обед, но пообедать им не пришлось. Столовая была набита красногвардейцами и матросами, гремела посуда, слышались возбужденные голоса:
– Мы такой пишши отродясь не едали.
– Тут, почитай, одни господские сынки учились.
– Эхма! Ну‑ка, браток, подлей со дна пожиже.
Перед сотником стоял какой‑то хорошо одетый человек и кричал:
– Вы мне за это ответите!
– За что? – спросил Гордей. – И чего вы тут кричите? Кто вы такой?
– Я комендант по охране зданий Зегес. Вы мне из пушек повредили здание. Кто вам разрешил стрелять из пушек?
– Вот что, Зегес, уматывайте отсюда, пока я из вас душу не вытряхнул, – предупредил Гордей.
Сидевшие неподалеку матросы побросали ложки тоже встали. Послышались угрозы:
– Дай ему в морду, Шумов. Здание ему, вишь ли, повредили!
– Башку ему повредить мало!
– Уходите! – предупредил еще раз Шумов.
Зегес побежал к выходу.
4
К вечеру разоружили и отправили в Петропавловскую крепость юнкеров Павловского училища. Построив отряд, Шумов подсчитал потери. Семеро убитых, двенадцать раненых. У красногвардейцев потери еще больше.
Отправив отряд с Деминым, Гордей решил навестить Дроздова. Прошло уже четыре дня, а от него ни слуху ни духу. Может, его все‑таки лучше отвезти в госпиталь? На всякий случай Шумов взял извозчика, перевозившего раненых. Тот согласился неохотно:
. – Я и так лошаденку загнал, а даже на овес ей не заработал. Какой уж нынче извоз?
– Я тебе заплачу, – пообещал Гордей.
– Какая там с тебя плата? Вы вон кровью платите.
Всю дорогу извозчик допытывался:
– С нами‑то теперь как? Баре ездить перестанут, а с вашего брата чего взять? Может, мне опять в деревню податься? Земли‑то дадите?
– Дадим.
– По нашим местам земли‑то ее много, толь :ко родит она плохо, Ноне вот опять недород был…
Гордей плохо слушал извозчика, все еще думая о Клямине. Из всех комендоров Клямин был ближе ему и понятнее. Гордей сам вырос в деревне, знал, что такое для крестьянина земля, понимал тоску и боль Клямина, его колебания во взглядах. То, – что Гордею с помощью дяди Петра, Заикина, отчасти Зимина далось сравнительно легко, к Клямину пришло через горькие сомнения и тяжелые раздумья, он только к концу своей жизни пришел к твердому убеждению, что един – ственная его правильная дорога – с большевиками.
«А я вот не уберег его! Надо было не брать его с собой!» Он ведь и не хотел его брать еще утром, когда уходили с корабля. Но Клямин настоял:
– Нельзя мне теперь сложа руки сидеть. Как же я тут останусь, ежели энти юнкера жисть мою обратно повернуть собираются? Не дам я это сделать, понял?
Гордей и не стал его особенно уговаривать, полагая, что разоружение училища пройдет почти так же бескровно, как взятие Зимнего. Тогда одного Дроздова и ранило, так ведь то был Зимний! А оно вон как повернулось!
«Может, вся борьба‑то за власть только еще начинается? Вон и Керенский с Красновым прут…»
– Здесь, что ли? – спросил извозчик.
– Здесь.
Дверь открыл Пахом. Но в переднюю Гордея не пустил, а сам вышел на лестницу. Осторожно прикрыв за собой дверь, сказал:
– Ты туда не ходи.
– Почему? – удивился Гордей.
– Барыня больные, пускать никого не велено.
– Так я же к Дроздову.
– Нету его тут.
– Как нету?
– Нету. Там он, в подвале. Я уж к вам Евлампию послал, чтобы сказать, да ты вот сам явился. Пойдем.
Они прошли во двор. Пахом постучал в окно дворницкой.
– Никанор! Ну‑ка выдь, пришли тут.
В окне показалось бородатое лицо дворника. Вскоре он вышел, гремя связкой ключей. Все трое спустились в подвал, дворник открыл и снял с двери висячий замок.
– Тут он, у двери, смотри не споткнись.
Дворник зажег спичку, и Гордей увидел лежащего у порога Дроздова. Если бы ему не сказали, что это Дроздов, Гордей не узнал бы его. Все лицо его было изуродовано, измазано кровью.
– Ночесь они его, – сказал дворник и перекрестился.
– Кто?
– А кто их знает? Вон у Пахома спроси.
Пахом стал рассказывать:
– Часов, пожалуй, в одиннадцати это было. Я уже и спать лег, как постучали. Где, спрашивают, тут у вас матрос лежит? Я думал, от вас кто за ним пришел, открыл. Вошли четверо, все в военном, но не ваши, не морские. Показал я им, где он лежит, вошли туда двое, один у дверей остался. Велели матросу одеваться. А он, видно, уже смекнул, что тут дело неладное, говорит: «Куда же я с раненой‑то ногой?» «А мы, – говорят, – поможем». Тут я побежал барышню будить, они тоже спать уже легли. А когда вернулся, эти уже на лестницу его вытащили, так и неодетого. Тут и барышня выбежали, кричать стали. Только они ей рот зажали и обратно в квартиру втолкнули. Меня тоже ударили. А когда соседи сбежались и все мы вышли на улицу, их уже не было, а во дворе матрос‑то убитый лежал. Ну, тогда я и позвал Никанора.
– Кто же они?
– Похоже, офицеры бывшие. Когда один барышне рот зажимал, рука‑то у него, я заметил, белая да холеная. А барышня‑то без памяти очутилась. Как пришла в себя, так и убежала из дому.
– Куда?
– А никто не знает. С барыней после этого истерика случилась. Барин ее долго отхаживал, вот и сейчас около нее сидит, потому и не велено никого пускать. А барышня‑то, наверно, совсем ушла.
– Почему?
– Братца оне своего подозревают, будто он все это подстроил. В ту ночь дома‑то его не было. А утром пришел весь сумной… Вот оно что на белом свете заварилось, уж на что родные, а враждовать начали.
– Вся жисть перевернулась, – подтвердил дворник. – И куды‑то она еще повернется? Дак што, брать его будешь али как? Мне тут его держать, нельзя. Хотел в полицию заявить, да теперь полиции и той нет.
– Ну‑ка помогите.
Они перетащили тело Дроздова в пролетку, извозчик, крестясь, недовольно проворчал:
– И тут убитый! Сколь же я их возить‑то буду?
Глава семнадцатая1
Хотя на корабле и поддерживался относительный порядок, матросы уходили на берег когда хотели, вечерних поверок не производилось, а рапортичку о наличии личного состава можно было не представлять. Но Колчанов, старавшийся и сейчас не нарушать установленных правил корабельной службы, как всегда сел за составление рапортички.
Четверо в госпитале, один в корабельном лазарете, двое выбыли. Выбыли Клямин и Дроздов. Надо будет известить их семьи. А что напишешь? «Пал смертью храбрых при исполнении воинского долга»? Может быть, лучше «при исполнении революционного долга»? А что их семьям до этого непонятного слова «революционный»?
Дроздов холост, у него осталась мать да еще, кажется, младшая сестра. А у Клямина семь ртов. Они потеряли единственного кормильца…
Клямина Колчанов особенно жалел. Этот спокойный, рассудительный матрос был ему симпатичен не только тем, что всегда исправно нес службу, но и еще чем‑то. Чем? Иногда Колчанову казалось, что Клямин является как бы олицетворением всего русского народа, его характера, привычек, нужды и мудрости. Да, Клямин был по– крестьянски мудр той вековой народной мудростью, которая исподволь накопилась в русском мужике и сделала его при всей бесшабашности характера поистине великим и гордым.
Вот и Клямин – забитый, придавленный беспросветной нуждой, беспрестанно унижаемый – никогда не казался униженным. У него было хорошо развито чувство собственного достоинства, к нему невольно проникались уважением и Заикин, и Шумов, и Блоха, и даже Карев.
Колчанов представил, как получит жена Клямина известие о его смерти, какое это будет для семьи горе. Что значат его собственные, Колча– нова, неудачи и горести по сравнению с горем этой семьи?
О собственных горестях Колчанов в последнее время старался не думать. Мать написала из деревни, что мужики жгут имения, бунтуют, но ее пока не трогают. Да и за что ее трогать? Однако тревога за мать не унималась. А тут еще от сестры пришло известие, что муж ее, земский врач, скончался от тифа, заразился в больнице. Теперь сестра собиралась к матери, а на какие средства будут они существовать? Федор Федорович, будучи человеком нетребовательным, вел образ жизни для морского офицера слишком скромный и из своего содержания ежемесячно отсылал матери третью часть. А сейчас что будет? Последний раз деньги выдавали полтора месяца назад, да и то керенками. А кому они сейчас нужны? %
Закончив составление, рапортички, Колчанов собрался тут же, не откладывая, написать письма семьям Дроздова и Клямина. Ему хотелось найти какие‑то особенно теплые слова участия, он несколько раз начинал письмо, но рвал начатое: все выходило казенно и сухо. «В конце концов какое для них значение имеют теперь слова? Они все равно не обратят внимания ни на стиль, ни на слова. Тут главное – сам факт».
И, подумав так, он довольно быстро написал письмо матери Дроздова.
Но с письмом к семье Клямина опять не получалось. Снова вспомнилось все, что было связано с этим матросом. Вспомнился и невольно подслушанный его разговор с Заикиным в каюте мичмана Сумина. Как это он тогда сказал: «Вы, пролетарии, мимо главного‑то и пролетаете». А потом вот и сам к ним примкнул. Чем его смог убедить Заикин, какими доводами? А может, и не Заикин? Скорее всего, сама жизнь убедила Клямина в правильности программы большевиков.
«А меня? Меня эта жизнь убедила?» – невольно подумал Колчанов. В последнее время он все чаще и чаще думал об этом. В вихре стремитель – но нарастающих событий беспомощно вертелся все тот же вопрос: «А с кем же я?» Когда у Моон– зунда его пригласили на заседание судового комитета для обсуждения вопроса о доверии командованию, он, признаться, был польщен. Стоило ему тогда промолчать, и его сделали бы командиром миноносца. Но корыстные соображения никогда не одолевали его. Он старался всегда быть честным и откровенно высказал свое мнение.
Прямой и решительный во всем, он все‑таки не находил ответа на. этот главный для себя вопрос: с кем? Он подсознательно оттягивал свое Л решение, старался быть нейтральным, но жизнь все время требовала от него ответа на этот мучительный вопрос. А он еще не мог на него ответить, он только подходил к своему решению. И как ни странно, смерть Клямина подстегнула его, теперь Колчанову уже самому становилось стыдно за свою нерешительность. Хотя он все еще не сказал своего последнего слова…
В дверь постучали, и, не ожидая ответа, в каюту вошел Сумин.
– А вы все в трудах праведных? – насмешливо спросил он. – Зачем?
«Наверное, этому мотыльку не страшен и ветер революции, – подумал Колчанов, так и не ответив на вопрос. – А может, он прав: зачем?»
Сумин, бесцеремонно глянув в начатое письмо, сказал?
. – Что это вы, батенька, на ночь глядя придумали себе столь печальное занятие? Успеете завтра. У меня вон тоже матроса Сидоренку убили, да я не спешу. Не велика радость, чтобы спешить сообщить о ней. У меня к вам есть деловое предложение: пойти слегка встряхнуться. Я знаю такое место, где скучать не придется.
– Ах, вы все о женщинах!
– Отнюдь!
– Что же тогда?
– Легкий ужин. С икрой и непременно с мар– телем. Вы представляете, в такое время и – мар– тель.
«А может, и в самом деле мне надо встряхнуться, отвлечься?» – подумал Колчанов.
– Хорошо. Только мне необходимо принять душ и привести в порядок свой гардероб. Вестовых сейчас, сами знаете, нет.
– Да, к сожалению. Я тоже сам гладил себе рубашку. Кто бы мог подумать, что мы доживем и до этого!
– То ли еще будет!
– Ах, не говорите! Так сколько вам потребуется времени на то, чтобы собраться?
– Полчаса.
– Хорошо, ровно через полчаса я захожу за вами, – сказал Сумин и, что‑то мурлыча себе под нос, вышел из каюты.
Через полчаса они сошли на берег.
2
По дороге Сумин сказал, что они собираются в «Астории», но не в ресторане, а в номере.
– Так, знаете ли, спокойнее. Публика вся известная, да и не стоит дразнить гусей: нынче обыватель критически смотрит на всякого рода увеселения.
Они поднялись на третий этаж, остановились перед массивной полированной дверью. Прежде чем постучать, Сумин посмотрел направо и налево. Убедившись, что в коридоре никого нет, он постучал один раз, потом сделал паузу и постучал еще дважды. Видимо, этот стук был условлен заранее, и дверь тотчас открылась.
Номер состоял из двух комнат и окнами выходил к Исаакиевскому собору. Впрочем, окна сейчас были тщательно задрапированы. Об этом, очевидно, позаботился тот самый господин, который открыл дверь и, увидев Колчанова, вопросительно посмотрел на Сумина. Тот в ответ кивнул и поднял вверх указательный палец – жест, видимо, тоже условленный.
В первой комнате было уже человек семь или восемь, они встретили Сумина приветливо:
– Рады вас видеть, мичман.
– Мы уже боялись, что вы не придете. А вы даже не один.
Сумин представил Колчанова:
– Старший лейтенант Колчанов Федор Федорович.
Здесь все называли друг друга по званиям, хотя кроме Сумина и Колчанова только один был в форме, разумеется без погон. Кажется, вон тот с красивой седой головой даже генерал. Кто‑то назвал его «ваше превосходительство». Впрочем, может быть, и не военный, а статский.
Один за другим пришли еще трое. Каждый раз, когда раздавался стук в дверь, все настораживались. Это обстоятельство навело Колчанова на мысль, что, видимо, не такое уж безобидное это собрание. Однако скоро он успокоился: говорили о пустяках и все больше в шутливом тоне. А когда прошли в другую комнату и сели за стол, Колчанов решил, что собрались просто гурманы. Стол был отменный: икра, балыки, холодная телятина, гусь с яблоками. Действительно, две бутылки мартеля, шампанское в серебряных ведерках со льдом и смирновская – это на любителя.
Пили и ели много, говорили значительно меньше, в основном передавали друг другу последние новости:
– Керенский в Гатчине. С фронта снимаются наиболее надежные части, идут на Петроград.
– Казаки заняли дачу Шереметьева, но их, кажется, уже выбили оттуда.
– Надежды на юнкерские училища не оправдались. Дух у юнкерочков оказался слабым.
– У Владимирского моего матроса убили, – сообщил Сумин и кивнул в сторону Колчанова: – А у него сразу двоих.
– Что такое двое или трое? Их тысячи…
Вдруг все замолчали и повернулись к тому самому седому господину, которого называли превосходительством. Он медленно свернул салфетку, негромко и с достоинством сказал:
– Господа!
Потом вопросительно посмотрел на хозяина. Тот в свою очередь – на Сумина. Потом все повернулись к Колчанову.
– Федор Федорович, – обратился к нему Сумин. – Вы здесь первый раз. Я знаю вас как человека порядочного и надеюсь, что все, о чем вы здесь услышите, останется между нами.
«Вот тебе и мотылек! Кажется, ок хочет меня во что‑то впутать. Как же быть? Лучше ни во что не вмешиваться, встать и уйти. Ничего не знать, ничего не слышать…»
Но прежде чем он успел что‑либо ответить, Сумин сказал:
– Я в нем уверен. – И для большей убедительности добавил: – Абсолютно уверен.
– Господа! – продолжал генерал (теперь Колчанов уже не сомневался в этом). – Образованный в Петрограде «Комитет спасения родины и революции» вошел с нами в контакт. Разумеется, контакт неофициальный, только нам надо использовать и эту организацию…
«Уйти еще не поздно, – подумал Колчанов. – Пока они не начали раскрывать своих планов, уйти можно. Через бдну – две минуты будет поздно!»
Он уже собрался встать, как вдруг за окном послышались выстрелы. Один, другой, третий… Все бросились к окну, но хозяин предупредил:
– Господа, осторожно! Подождите, пока я погашу свет.
Погасили свет, отдернули драпировку. Но за окном опять все стихло, площадь была пустынна.
– Вот так мы и действуем в одиночку, – сказал в темноте генерал. – А нужны организованные, четко разработанные операции. Я предлагаю…
Что именно он предлагал, Колчанов так и не узнал: опять защелкали выстрелы, теперь уже в гостинице, кажется, на первом этаже. Потом послышался топот ног, захлопали двери.
– Господа, надо расходиться, – сказал хозяин. – Сейчас я зажгу свет. Одевайтесь быстрее и выходите по одному.
Сумин оделся раньше и сказал Колчанову:
– Федор Федорович, я жду вас у Александровского сада, на углу.
– Мичман, вы не забыли? – спросил хозяин.
– Нет. – Сумин хлопнул себя по карману и вышел.
Когда Колчанов спустился вниз, там опять все было тихо, только битое стекло хрустело под ногами. В разбитое окно сильно дуло. Швейцара на месте не оказалось, но дверь была не заперта, и Колчанов беспрепятственно вышел на улицу.
Сумин ждал его на углу Александровского сада. Они пошли рядом. Оба молчали. Так молча и вышли на набережную. Она была пустынна, в такое время мало кто рисковал показываться на улице.
С залива, как в трубу, дул холодный ветер, над головой Медного Всадника стремительно проносились облака, и казалось, что Петр своей простертой рукой раздирает их в клочья.
Мысли были тоже клочковатые и рваные, как облака, и проносились стремительно. «Чего хотят эти люди? Почему именно Сумин, наиболее легкомысленный из всех офицеров миноносца, оказался среди них? Чего они хотели от него, от Колчанова? И что это за «Комитет спасения родины и революции»? От кого они спасают революцию?
Хорошо, что началась эта стрельба и все разошлись. По крайней мере, я ничего не знаю и могу ни во что не вмешиваться.
Что могут сделать эти десять – двенадцать человек против огромной, многотысячной черно – серой массы матросов и солдат, неудержимо прущей вперед и сокрушающей на своем пути все и вся? Убить десяток – другой, как убили Клямина и Дроздова?
А жене Клямина я так – и не написал…»
Сумин остановился, чтобы прикурить. В неровном свете спички лицо его встревоженно, взгляд настороженный.
– Зачем вы меня туда привели?
Молчит, старательно раскуривает папиросу, явно оттягивает время.
– Только не виляйте, говорите прямо.
– Ну что же, прямо так прямо, – согласился Сумин… – Так оно даже лучше. Мы хотели, чтобы вы оказали нам небольшую услугу.
– Какую?
– Видите ли, вы сейчас на корабле единственный человек, имеющий доступ в артпогреба.
– И что я должен сделать?
– Ничего особенного. При очередном осмотре погреба забыть в нем вот эту штучку. – Сумин похлопал себя по карману. – Вещичка надежная и для вас вполне безопасная. С часовым механизмом. Вы можете установить любое время, от пяти минут до суток.
– И вы верили, что я на это способен?
– Мы иногда сами недооцениваем свои способности. Но есть еще и чувство долга.
– Долга? Перед кем?
– Перед отечеством.
– А что такое отечество?
– Ну, не вам это объяснять…
– А все‑таки любопытно, что вы понимаете под отечеством.
– Мы понимаем одинаково.
– Нет, мичман, не одинаково. Вы‑то, наверное, понимаете это как свое имение под Рязанью, дачу в Крыму, дворец в Москве и безликую массу мужиков, призванных работать на вас и проливать кровь на фронте. Что вам до убитого сегодня вашего матроса Сидоренки? Он ведь один из многих тысяч, составляющих эту безликую массу.
– И вам ли понять горе его семьи? И какое вам дело до того, что погибнет еще полторы сотни матросов, которые вот уже пять лет скребут палубу, драят медяшку и убирают за вами дерьмо! И что вам до того, что корабль, который вы хотите взорвать ради «спасения отечества», построен трудом, потом и кровью тысяч людей, ценой хлеба, отнятого у голодных и больных детей!
Колчанов умолк. Ему хотелось бы сказать еще многое, все, что он вынес за долгие часы раздумий о своей собственной судьбе и судьбе своего отечества, – Да разве Сумин способен понять это?
Так молча они перешли мост. И когда уже подходили к пристани, мичман спросил:
– Так вы решительно отказываетесь?
– Решительно.
– Что же… Может быть, еще пожалеете…
– Это угроза?
– Нет. Предупреждение. Подумайте. А пока прощайте, я на корабль не пойду.
– Боитесь, что я вас выдам?
– Бережёного, знаете ли, бог бережет.
Они козырнули друг другу и разошлись.
3
Ну вот и сделан выбор. Как ни старался уйти от него или хотя бы оттянуть решение, это все равно не удалось. Кончились мучительные сомнения, ты уже сказал, с кем ты. Но если с этими, то, значит, против тех? Теперь ты уже не можешь оставаться нейтральным, безучастным наблюдателем. Если те и другие враждуют, ты должен принять чью‑то сторону. Чью – ты уже решил. Что теперь будешь делать?
Первое, что ты должен был сделать, – аресто :вать Сумина. Но ты этого не сделал. Не потому, что не хватило духу, а потому, что все еще старался остаться нейтральным. А может быть, тебя удержало понятие о чести, казалось неприличным выдавать Сумина? Да, это было бы ниже твоего достоинства, если бы ты все еще оставался нейтральным. Но выбор уже сделан, и теперь твое молчание и бездействие равносильны предательству.
Надо действовать. И незамедлительно. В конце концов, из полутора сот людей найдется хотя бы один, который выполнит поручение Сумина. Это может произойти сегодня, завтра, послезавтра. Нет, медлить нельзя.
Он пошел разыскивать Шумова.
Колчанов нашел его в бывшей каюте Поликарпова, которую теперь занимал судовой комитет. Шумов что‑то писал, он был настолько поглощен этим занятием, что даже не заметил прихода Колчанова, не поднял головы. Бросив взгляд на лежавший перед матросом наполовину исписанный лист почтовой бумаги, Колчанов успел прочесть только одно слово: «Афанасий».
– Не помешал?
Шумов поднял голову, посмотрел на Колчанова, но, кажется, даже не узнал его: взгляд отвлеченный, невидящий. Но вот он тряхнул головой, как бы сгоняя одолевавшие его мысли, и удивленно спросил:
– Вы?
Колчанов не ответил. Ему вдруг вспомнилось, что именно Клямина звали Афанасием. «Ну да – Афоня».
– Жене Клямина пишете? – спросил Колчанов. Да.
– Я уже написал.
– А у меня вот никак не получается.
– Ну меня долго не получалось.
– Тяжело! – вздохнул Шумов. – Такое дело…
«Интересно бы почитать, что он написал», – подумал Колчанов. Но спрашивать было неудобно.
– Ключи от погребов у вас?
– У меня.
– Дайте их мне.
Шумов внимательно посмотрел на него. «Не доверяет», – решил Колчанов.
– Зачем они вам?
– Все‑таки я пока старший артиллерист. И хочу, чтобы ключи хранились у меня, как это положено.
– Допустим, у вас их тоже не полагается хранить. И потом, вы знаете постановление судового комитета., !
–; Я хочу, чтобы без моего ведома ни один человек не мог вскрыть погреб.
– Кажется, мы и так вас всегда предупреждали.
– А вдруг?
– Что вдруг?
«Надо объяснить, зачем играть в прятки», – решил Колчанов и сказал:
– Мне стало известно, что в погреб хотят подложить мину и взорвать корабль.
Кажется, Шумова ничуть не удивило это сообщение. Он спокойно отметил:
– Так, – и забарабанил пальцами по столу. Только после этого спросил: – Откуда вам стало известно об этом?
Колчанов рассказал обо всем, что произошло вчера. Кажется, и это не удивило Шумова. «Откуда у него такая выдержка? – с недоумением думал Колчанов. – В сущности, он еще юноша. В его возрасте играют в бабки». Впрочем, после Клямина именно этот юноша вызывал наибольшие симпатии старшего артиллериста. С самого первого разговора Колчанов убедился, что Шумов не по возрасту зрел и достаточно развит. Еще тогда, после первого разговора, Колчанов подумал: «Если его не посадят в тюрьму, он еще наделает хлопот», И если многих удивляло, что Шумов та кой молодой, а уже верховодит бунтовщиками, то Колчанова это не только не удивляло, даже радовало.
– Где Сумин?
– Не знаю. Вчера он не пошел на корабль.
– Эх вы! – Шумов укоризненно покачал головой. – Теперь придется его искать. Как вы думаете– он окончательно убедился, что вы отказываетесь?
– Не знаю. Во всяком случае, они постараются убрать меня как нежелательного свидетеля.
– Ну, мы вас в обиду не дадим.
– Это не только от вас зависит.
– Тоже верно. А может, это и хорошо, что они будут за вами охотиться?
– Уж куда лучше!
– Я не о том. А что, если не мы будем искать Сумина, а он будет искать вас? Ведь будет?
– Надо полагать.
– Вот если бы вы согласились помочь нам. Но это связано для вас с большим риском. Подумайте.
«А что тут, собственно, думать? Я сам упустил Сумина…»
– Сейчас я попробую связаться с Военно – революционным комитетом, – продолжал Шумов. – Дело тут не в Сумине. Видать, в этом гнезде поселились птйцы и покрупнее. И нам не известно, что они замышляют еще. А Сумин – ниточка, через которую надо размотать весь клубок.
– Я согласен, – сказал Колчанов.
– Ну что же, мы вам всегда доверяли. И я рад, что мы не ошиблись.
– Спасибо, – искренне поблагодарил Колчанов.
4
Все получилось гораздо проще, чем они предполагали. Прибывший из Военно – революционного комитета товарищ сказал:
– Потерпев неудачу с вами, Сумин постарается найти другого исполнителя. Кого?
Стали вспоминать, с кем мичман был наиболее близок. Пожалуй, с Сивковым. Но вряд ли Сивков будет действовать сам. Скорее всего, поручит матросу Желудько.
– А ведь после Клямина вестовым у мичмана был как раз Желудько!
– Желудько – парень хотя и заблуждающийся, но честный. Мы не имеем права подозревать его, – заступился вдруг за матроса Заикин.
– Проверить все же не мешает.
Однако проверять Желудько не пришлось.
Перед обедом дали команду произвести приборку. И тут выяснилось, что деревянные торцы и битый кирпич закрыты в шкиперской кладовой в форпике. Ключ от кладовой хранился у боцмана Карева, однако боцмана нигде не могли найти. Вдруг Демин, стоявший вчера на сигнальном мостике ночную вахту, вспомнил, что Карев около двух часов ночи ушел с корабля. Набережная была в то время пустынна. Демину с мостика была хорошо видна одинокая фигура боцмана. Тот шел неторопливо, будто прогуливался. Демин еще подумал тогда: «И чего боцману не спится?» Потом Демин видел, что возле моста Карев остановился, а вскоре к нему подошел еще кто‑то. Оба ушли в сторону Академии художеств.
Все так и решили, что Карев сбежал. В этом не было ничего неожиданного: матросы боцмана не любили и уже не один раз грозились сбросить его за борт.
Кладовую взломали, достали приборочный материал и принялись за мокрую приборку.
К этому времени вернулся на корабль и Карев, распек младшего боцмана за то, что тот попортил замок в кладовке, и, как всегда, начал подгонять матросов, занятых приборкой верхней палубы. Потом, как и полагается, доложил об окончании приборки и вместе со всеми пошел обедать. Попросил себе вторую порцию щей:
– Ночесь у кума был, выпили маленько, дак башка. до сих пор трещит. А штишки, они на похмелье как раз.
Вид у Карева был действительно помятый, и это никого не удивило: боцман иногда любил крепко заложить.
Тем временем Колчанов, вернувшись после обеда в свою каюту, обнаружил на полу записку. На сложенном вчетверо листке почтовой бумаги была написана всего одна фраза: «Надеюсь, у Вас хватит благоразумия хотя бы молчать». Колчанов уже догался, кто это писал, но все‑таки поднялся на мостик и по вахтенному журналу сличил почерк. Так и есть – Сумин.
«Но как записка попала в каюту?», Тут‑то и выяснилось, что, кроме представителя Военно – революционного комитета и боцмана Карева, никто с берега на корабль сегодня не приходил.
Нарушив святость послеобеденного, «адмиральского» часа, боцмана срочно вызвали к дежурному по кораблю по поводу взлома кладовой в форпике. Пока он объяснялся с дежурным, обыскали его каюту. В рундуке за окованным железом сундуком и нашли мину.
После недолгих запирательств Карев признался, что мину ему дал мичман, с которым они встретились, ночью.
– Вот тогда мичман и передали мне записку и эту штуку. Записку я, как и велено было, в дверь старшему артиллеристу подсунул, а эту штуку не сумел положить куда надо – погреба‑то нонче не вскрывались.
– Где вы расстались с Суминым?
– А я их до дому довел, оне сами попросили проводить, потому как теперь на улице пошаливают и одному ходить боязно.
– Куда ты его проводил?
– Да тут недалечко. Как на первую линию повернешь, дак четвертый дом налево. Адреса я не знаю, а по памяти доведу.
– Номер квартиры не помнишь?
– А не довел я его до квартиры‑то, только до подъезду. Там еще, в двери‑то, левое верхнее стекло разбитое, дак фанеркой заделано. Вот только это я и запомнил, а номер дома не приметил. А потом я к куму пошел, с ним и подгуляли маленько, вот и опоздал я. Кум‑то у меня что те лошадь пьет, не устоял я супроть его…
