Текст книги "Крутая волна"

1

Только к обеду вернулись на «Забияку» последние «гордейцы». Все, кроме Дроздова. Где он? Шумов не знал, тяжело ли ранило Дроздова, но предполагал, что. его приютили в том доме, из которого выбегала девушка. Отправились туда вместе с Кляминым.

С трудом они отыскали дворника – бородатого мужика с заспанным лицом.

– Знать ничего не знаю, – сказал он. – Я – теперь свободный и за дом не отвечаю.

– Может быть, знаете, где тут живет девушка с такими большими глазами, лет шестнадцатисемнадцати, чернявенькая? – спросил Гордей, стараясь припомнить еще какие‑нибудь приметы.

– Нашли время с девками валандаться! – сказал дворник. – Много их тут всяких!

Так ничего и не добившись от него, решили поспрашивать жителей дома. Теперь Гордей и не помнил уже, из какого именно подъезда выскочила девушка. Пошли по квартирам, стали спрашивать всех подряд. Но никто о раненом матросе ничего не знал, девушку по описанию Гордея тоже не могли признать. Только в шестой или в седьмой квартире сказали:

– Наверно, это дочка профессора Глазова. Они живут в третьем подъезде, во втором этаже.

Клямин все удивлялся:

– Сколько же в этом доме людей напичкано? Даже не знают друг друга.

Поднялись на второй этаж. На большой полированной двери прикреплена медная дощечка, на ней причудливо выгравировано:

Действительный статский советник профессор А. В. ГЛАЗОВ

«Ну, теперь небось уже не действительный», – подумал Шумов и решительно повернул ручку звонка.

Им долго не открывали, пришлось позвонить еще раз. Наконец за дверью послышался крик:

– Пахом! Не слышишь, звонят? Пойди открой.

Прошаркали чьи‑то шаги, дверь чуть приоткрылась:

– Вам кого?

– Нам нужно видеть дочь профессора Глазова.

Дверь захлопнулась, из‑за нее донесся удаляющийся голос:

– Барышня! Где барышня? Их там матрос спрашивают.

Потом часто простучали каблучки, дверь открылась. Гордей увидел ту самую девушку.

– Здравствуйте. – Он козырнул. – Вы меня не узнаете?

– Почему же? Это ведь вы вчера меня обругали?

– Я, – смущенно признался Гордей.

За спиной девушки стоял высокий костлявый старик с пышными седыми усами и такими же седыми бровями, низко нависшими над маленькими выцветшими глазами.

– Проходите, – сказала девушка, отступая в сторону.

Гордей вошел в переднюю, за ним протиснулся в дверь Клямин и вытянулся перед стариком:

– Здравия желаю!

Должно быть, он принял старика за начальство.

Девушка протянула Гордею руку:

– Ирина.

– Шумов, – назвался Гордей.

– Раздевайтесь.

– Я хотел узнать насчет нашего матроса. Того, что был ранен.

– Сначала разденьтесь.

Гордей снял бушлат, старик взял его и повесил на вешалку. Клямин тоже снял свой бушлат, но старику не дал, повесил сам.

– Идите за мной, – сказала Ирина и провела их в небольшую комнатку. Половину ее занимала кровать, на кровати спал Дроздов. Он не проснулся и тогда, когда все они втиснулись в комнату и девушка тихо позвала:

– Игнат Семенович!

И только когда Гордей окликнул Дроздова, матрос открыл глаза. Должно быть, спросонья он не мог разобраться, где находится, и встревоженно спросил:

– Что, уже подъем?

Хотел подняться, но тут лицо его перекосилось от боли, он застонал.

– Лежи, лежи, – успокоил его Гордей, – Как ты себя чувствуешь?

– Болит.

– Где? Куда тебя ранило? Ну‑ка посмотрим.

– Пусть она выйдет. – Дроздов глазами указал на девушку.

Ирина вышла. Дроздов отвернул одеяло. Правая нога его от бедра до колена была забинтована.

– В кость угодило, вот тут. Как бы ногу не отняли. Куда я тогда без ноги‑то?

– Давеча барин тут смотрел тебя, – сказал старик. – Рану почистил. Ты‑то без памяти был, не слыхал, а барин говорил, что ногу резать не станет, целая останется.

– А он что, доктор, твой барин?

– Как раз по этому делу и есть профессор. Хирург.

– Вот видишь, как тебе повезло! Мы еще с тобой попляшем, – успокоил Гордей Дроздова. – В госпиталь тебе надо.

– Барышня не велели – с трогать его, – опять пояснил старик. – Пусть здесь полежит, пока оклемается.

– А хозяева не возражают?

– Барышня все равно не отпустят.

– Это ее комната?

– Нет, это для прислуги, я тут и живу. Барышня хотели в свою комнату поместить, да отец ее не дали.

– А девчонка‑то, видать, молодец!

– Они ласковые, – подтвердил старик. – С нами вот, со мной да с Евлампией – прислуга еще есть, – тоже очень обходительные! Мамаша ее – строга, но она и уговорила барина оставить матроса тут, пока не выздоровеет.

– Придется, наверное, оставить тебя и в самом деле тут, раз профессор велел, – сказал Шумов. – Не возражаешь?

– Дак ведь возражай не возражай, а лежать придется. Революцию‑то сделали?

– Сделали, – ответил Гордей, прислушиваясь к доносившейся откуда‑то музыке.

– Жалко, что без меня.

Вошла Ирина, строго сказала:

– Ему нельзя много разговаривать. Пойдемте обедать, я вас познакомлю с папой и с мамой.

Шумов и Клямин отказались, но девушка стала настаивать и в конце концов уговорила Гордея пойти, а Клямин все‑таки не согласился:

– Вы идите, а я тут тихонько посижу.

– Идемте. – Ирина взяла Гордея за руку и потащила из комнаты. – Я вас сейчас представлю всем нашим. Вас как зовут?

– Гордеем. Гордей Шумов.

– Хорошее имя. Гордое.

Они миновали просторный холл и через стеклянную дверь вошли в круглый зал, уставленный мягкой мебелью, сверкающий зеркалами, огромной люстрой, бра и подсвечниками. В углу стоял рояль, за ним сидела девушка в сером платье, играла что‑то грустное, четверо молодых людей– один в форме гардемарина Морского корпуса, а трое в форме студентов Горного института– стояли возле рояля, еще двое сидели в креслах, курили.

– Внимание, внимание! – сказала Ирина, все еще державшая Гордея за руку. Девушка за роялем перестала играть, и все обернулись к Гордею, – Вот это и есть командир тех матросов, которые вчера стреляли. Гордей Шумов.

Все молча поклонились, а гардемарин подошел к Гордею, нехотя протянул руку:

– Павел.

– Это мой брат, – пояснила Ирина. – А это его друзья.

Гордей пожал протянутую руку, гардемарин вздрогнул, выдернул руку и, растопырив пальцы, удивленно посмотрел на них:

– Однако!

Стали подходить и студенты, даже те двое, курившие в креслах, встали. Зеркала размножали людей, теперь казалось, что гостиная набита ими до отказа.

Потом за рояль сел студент, назвавшийся Игорем, начал играть, и все опять двинулись к роялю. Студент торопливо хватал длинными пальцами клавиши рояля и вытаскивал из него какие– то резкие, режущие слух звуки. Все начали подпевать, только Павел молчал. Он беззастенчиво разглядывал Гордея с головы до ног, в его взгляде было больше иронии, чем любопытства. Тем временем Ирина куда‑то вышла. Гордей окончательно смутился под взглядом гардемарина и растерянно пробормотал:

– Это сестра ваша настояла, чтобы я пришел.

– А вы, значит, не хотели? Отчего же? – усмехнулся Павёл. Эта откровенная усмешка обидела Гордея, он сразу невзлюбил гардемарина и резко сказал:

– Боюсь, что гусь свинье не товарищ.

И сразу же понял, что сказал слишком грубо, наверное, в этом доме никогда и не слыхивали ничего подобного. Хорошо еще, что Ирина не слышала. Гордей мысленно ввфугал себя за то, что пришел сюда, но тут же решил: будь что будет, раз уж он здесь, надо держаться поосторожнее, а то еще что‑нибудь и похлестче ляпнешь. Как бы извиняясь, добавил:

– Это поговорка такая, может, и не к месту я ее применил, да только ведь мы с вами и верно не ровня.

– А я вот подумал, что мы ровесники, – сказал Павел. – Вам сколько?

– Восемнадцать.

– И мне столько же. А вы говорите, не ровня. – В глазах Павла снова мелькнула усмешка.

Наверное, Гордей опять сказал бы что‑нибудь резкое, но тут, к счастью, вошла Ирина. Следом за ней легкой походкой вошел чуть полноватый мужчина.

– Это мой папа, – сказала Ирина.

Он совсем не походил на профессора, лицо его было гладко выбрито, на нем не заметно было ни одной морщинки, а в темных, густо напомаженных волосах едва проглядывались три – четыре седые нитки.

Заметив смущение Гордея, – профессор пригласил сесть, жестом указал на стоявшие углом два кресла, и Гордей бросился в одно из них, как в спасательную шлюпку. Он так резко плюхнулся в кресло, что пружины взвизгнули. Гордея подбросило вверх, он едва успел ухватиться за подлокотники и таким образом, удержаться. Наверное, со стороны это выглядело забавно, Павел опять Усмехнулся. Однако профессор сделал вид, что ничего не заметил, уселся рядом и сразу же заговорил:

– Это ваш товарищ у нас лежит? Не знаю, Почему Ирина поместила его у нас, когда есть госпитали? Он ранен не так уже тяжело, в конце концов, я могу поместить его в свою клинику, там ^иУход будет лучше. Вы только поймите меня правильно. В такое смутное время, знаете ли, держать у себя раненого довольно рискованно. Вот и Павел того же мнения.

– Папочка, я же просила не заводить этого разговора! – сказала Ирина.

– Почему же? Товарищ сознательный и, надеюсь, понимает…

– Но вы‑то как не поймете, что нам тоже нельзя быть равнодушными к тому, что происходит. Вы тоже хотели каких‑то преобразований, и вот началась, революция. Ре – во – лю – ция! – горячо воскликнула Ирина.

– Но твое ли это дело? Ты еще слишком молода, тебе надо учиться. Я не знаю, как считает господин, извините, товарищ Шумов, но я глубоко убежден, что революции сейчас не хватает именно образованных людей, – сказал профессор.

– Вот это верно! – Гордей хлопнул профессора по колену. Профессор от неожиданности подскочил в кресле, потом громко рассмеялся. Но смеялся он не обидно, а как‑то откровенно и заразительно.

– Извините, – смущенно сказал Гордей.

Профессор не обратил на это внимания, а напустился на дочь:

– Вот видишь? Я же говорил, что товарищ сознательный!

– Но сейчас не время учиться!

– Господи, когда вы перестанете спорить?

Это сказала только что вошедшая в гостиную маленькая белокурая женщина. Она была красива и одета так нарядно, будто собиралась выйти на сцену. Именно на сцене Гордей видел таких женщин, когда ходил два раза в театр. Но тогда он видел их издали, с галерки, а сейчас эта изящная женщина стояла совсем рядом, и от нее доносился тонкий запах дорогих духов. Гордей догадался встать с кресла, вытянул руки по швам, как перед адмиралом.

– Мама, это Гордей Шумов, – представила Ирина.

– Я рада, что вы пришли, – мягким бархатным голосом сказала женщина и протянула маленькую ручку. – Пойдемте обедать.

Она взяла Гордея под руку и повела в столовую. За ними шел профессор, потом Ирина с другой девушкой, студенты, процессию замыкал Павел. Он исподтишка насмешливо следил за тем, как неловко и опасливо передвигается гость. Гордей и в самом деле то спотыкался, то останавливался – ему никак не удавалось приноровиться к мелкому шагу хозяйки дома. К тому же он опасался задеть и уронить что‑нибудь из этих дорогих вещей, обступавших его со всех сторон, точно подводные рифы.

Он вздохнул с облегчением, когда они наконец добрались до столовой и уселись за длинный стол. Его посадили между Ириной и профессором, хозяйка села во главе стола, а студенты – напротив.

Обилие ножей, вилок и рюмок испугало Гордея, теперь ему приходилось следить не только за тем, чтобы не сказать лишнего, но и за тем, чтобы вовремя заметить, какой нож или вилку надо брать к тому или иному блюду. Блюд этих подавалось много, все они были красиво сделаны и, наверное, вкусны, но Гордей не ощущал их настоящего вкуса, потому что все время вынужден был подлаживаться под их манеру есть, и понимал, что это ему плохо удается. А тут еще гардемарин Допекал своими вопросами.

– Вот вы, судя по всему, крестьянин и, наверное, большевик. А почему вы в партии боль – шевиков, а не эсеров? Ведь именно партия эсеров выражает интересы крестьянства.

– У крестьянина один интерес: получить землю. И он получил ее от большевиков.

– Браво! – подбадривал профессор. И назидательно говорил студентам: – Вот видите, как ясно и просто сказано. Меня привлекает в этом интуитивное классовое чутье, поразительно четкая формулировка, выражающая сущность вопроса. А вы, начитавшиеся бог знает кого и чего, напускаете туману, в котором сами блуждаете, как впотьмах.

Судя по всему, профессор не разделял взглядов Гордея, но хотел его приободрить, хотя и сам говорил подчас достаточно туманно. Гордей не всегда его понимал. И, отвечая гардемарину, тоже спотыкался, опасаясь, что не найдет подходящих слов, а те, которые просятся сами, прозвучат здесь грубовато. Он заметил, как жалостливо и участливо смотрит на него служанка. И это участие простой женщины вдруг всколыхнуло в нем то самое интуитивное классовое чутье, о котором, наверное, и говорил профессор.

«Зачем я сюда пришел? Ведь и верно, гусь свинье не товарищ. Они здесь смотрят на меня так, как будто в зверинце разглядывают редкое животное. А вот служанку за стол не посадили. Й того старика, Пахома, тоже. Они будут потом где‑нибудь на кухне доедать остатки с этого стола. А эти наверняка думают, что и мое место там же, на кухне. А может, встать и уйти?»

Но ему не хотелось обижать ни профессора, старающегося не замечать его неловкости, ни Ирину, ни ее красивую мать. Что касается гардемарина, тут вопрос ясен. Павел готовился стать морским офицером, он, наверное, уже предвкушал власть над десятками таких вот матросов, как

Гордей. Но ни власти, ни погон морского офицера он теперь уже не получит. Вот и злится. Он открыто издевается над его, Гордея, недостаточной образованностью и воспитанностью, это видят все, хотя тоже старается не замечать, вот только Ирина возмущается;

– Павлик, перестань! Дай нам спокойно поесть.

Брат не унимается:

– Кто же теперь будет править Россией?

– Мы – рабочие и крестьяне.

– Забавно! И как же вы будете править? – Да уж управимся, не хуже вас, думаю.

– Без интеллигенции? Без инженеров, врачей, юристов?

– У нас есть своя интеллигенция.

– Какая?

– Ленин, Свердлов…

– А говорят, Ленин – немецкий шпион.

– Это старая сплетня. Вы ее повторяете потому, что вам самим сказать нечего. С чужого голоса поете, ваше благородие, – Браво! – сказала вдруг хозяйка дома, до этого в разговор не вступавшая. – Своего‑то мнения у них действительно нет. Дети еще, а туда же, в политику, лезут. И еще нас поучают: то не так и это не этак.

– Верно, чужие теперь родителям дети‑то стали, – заметила служанка, меняя тарелки.

– А твоего мнения никто не спрашивал! – цыкнул на служанку Павел.

– Павлик! Как не стыдно? – Ирина вскочила. – Ты считаешь себя образованным, воспитанным человеком, а ведешь себя хуже, чем варвар. Евлампия тебя с пеленок выкормила, а как ты с ней разговариваешь? И эти твои наскоки на Гор – дея, высокомерие твоих вопросов – пакость. Вы все стараетесь не замечать этой гнусности. Мне стыдно и унизительно сидеть вместе с вами! – Ирина бросила на стол салфетку и выбежала из столовой.

Наступило неловкое молчание, все уткнулись в тарелки, но никто ничего не ел. Слышно было, как всхлипывает у буфета служанка.

– К сожалению, Ирина права, – сказал профессор.

Гордей поднялся, поклонился хозяйке:

– Спасибо вам. Я пойду, там товарищ раненый.

В прихожей, уткнувшись лицом в стену, рыдала Ирина. Гордею хотелось чем‑то утешить ее, но он не знал, что сказать, постоял возле нее и пошел в комнату для прислуги, думая: «Хорошая девчонка, честная! Пропадет она тут с ними…»

Пахом с ложечки кормил Дроздова супом, Клямин поддерживал голову матроса. Гордей присел на краешек кровати. Когда Дроздов поел и устало откинулся на подушку, Гордей спросил у Пахома:

– Так вы тут присмотрите за ним?

– Присмотрим, не беспокойтесь. Барышня от него так и не отходят.

– Она и верно хорошая. А вот братец ее…

– Энтот с норовом! – подтвердил Пахом.

– Ну что, пойдем? – спросил Клямин.

– Да, пора уже.

Когда они одевались, подошла Ирина.

– Вы уж за ним присмотрите, – попросил Гордей. – Мы его дня через два заберем.

– Через два – не пущу. Пока не поправится.

– Там видно будет. А вы, – Гордей взял ее за руку, – не отчаивайтесь. Мало ли чего бывает. И спасибо вам за все.

– Вы тоже… не думайте о них плохо. Они хорошие. И папа, и мама, и все они. А Павел… Он ведь это оттого, что карьера его не состоялась.

– А я не думаю ничего плохого. Поэтому без опаски оставляем вам Дроздова.

– Спасибо. – Она легонько пожала ему руку.

Когда вышли, Клямин сказал:

– А девка‑то хороша! Деликатная такая, хотя из бар. Красивая…

– Красивая, – машинально подтвердил Гордей, хотя и думал сейчас совсем не об Ирине, а о Наталье. В последние дни, в хлопотах и сутолоке, он редко вспоминал ее, а вот теперь опять нахлынуло…

С тех пор как Гордей вернулся из поездки домой, он почти не думал о Люське. Пока лежал у Фёдора Пашнина, Люська почти неотлучно была там, выхаживала его. И странно: чем больше они находились вместе, тем чаще вспоминал Гордей… Наталью. Если раньше он в Наталье искал сходства с Люськой, то теперь все было наоборот. Он уже понял, что Люська только первое увлечение, что сейчас у них нет ничего общего, три года разлуки сделали свое дело.

Кажется, и Люська почувствовала это и однажды спросила:

– Скажи…У тебя там кто‑то есть?

Он промолчал, и Люська правильно истолковала это молчание. Два дня она не приходила, а потом пришла, но уже другая – собранная, деловая. И как‑то сказала:

– А знаешь, у меня ведь тоже ничего серьезного к тебе не было, потому и не писала, чтобы не обнадеживать тебя. А вот сейчас – боюсь. Может, мне лучше не приходить больше? Ты уже поправляешься.

Он и в самом деле поправлялся быстро, сам вставал и мог даже ходить по избе. На другой после этого разговора день его увезли в Шумовку, Люську он больше не видел. И вспоминал ее теперь все реже и реже.

А вот о Наталье думал все чаще и чаще. Сразу после моонзундских боев он написал ей, а незадолго до выхода в Петроград получил и от нее письмо. О себе она почти ничего не писала, больше рассказывала об отце. И только в самом конце письма была одна фраза, которая особенно обрадовала Гордея: «Я иногда вспоминаю нашу последнюю встречу, и мне становится немножко грустно».

И даже эти слова «иногда» и «немножко» не огорчили его, он им не поверил. Может быть, это слишком самонадеянно и смело, но Гордей был уверен, что Наталья вспоминает его так же часто, как и он ее.

2

Они не спали уже вторые сутки и сразу же по возвращении на корабль решили отоспаться. Вспомнив старую флотскую присказку о том, что, «если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте», Гордей забрался в штурманскую рубку и растянулся на холодном кожаном диване, на котором во время походов отдыхали командир и старший офицер. Гордей уснул сразу же, едва голова коснулась валика.

Но его нашли и здесь. Тот самый студент, Федоров, который был у него комиссаром, стоял над ним и решительно тормошил за плечо:

– Шумов, вставай! Вставай же!

Студента Гордей потерял еще в Зимнем, с тех пор так и не видел.

– А ты откуда взялся? – спросил Гордей, садясь на диване.

– Да вот опять по твою душу пришел. Нужны твои «гордейцы».

– Зачем?

– Буржуйчики и «Комитет спасения» будоражат толпу на Невском. Наших кое – кого побили. Надо навести порядок. По указанию Военно – революционного комитета вы должны послать туда патрули.

Сформировали шесть патрулей, по четыре человека в каждом. С собой Гордей взял Клямина, Берендеева и Давлятчина. Участок выбрал самый бойкий – от Казанского собора до Гостиного двора. На площади у собора и возле Думы, по словам студента, чаще всего и проходили организуемые «Комитетом спасения» митинги.

Пока добрались до Невского, начало смеркаться. Фонарей еще не зажигали, да и вряд ли зажгут; некому. Однако толпа на проспекте не убывает. Почему‑то много пьяных. Один из них, по виду конторский служащий, пристал к Берендееву:

– Вот ты, матрос, какую власть представляешь? А я, брат, теперь величина! Подо мной теперь столько людей ходит, что тебе и не снилось. И я куда захочу, туда их и поворочу.

– Ты бы лучше домой поворачивал, а то и бока намнут, – посоветовал Берендеев. <

– Кто посмеет? Кто теперь посмеет тронуть Александра Емельяныча Бурцева? Ни – и‑кто! – кричал пьяный и неожиданно предложил: —Дай я тебя, голубчик, поцелую! Не хочешь? Брезгуешь?

– Стукнуть его, что ли, тихонечко? – спросил Берендеев. – Может, опомнится?

– А ну его! Видишь, у него радость – повышение по службе получил.

Александр Емельяныч Бурцев отстал сам: ноги уже не несли его дальше, и он, прислонившись к фонарному столбу, плакал пьяными слезами:

– Кто теперь посмеет тронуть меня? Не – ет, шалишь! – Свернул и кому‑то показал кукиш.

Давлятчин качал головой, цокал языком и приговаривал:

– Собсем дурной человек водка делает.

Шарахнулись в сторону две ударницы, обе в брюках. Все еще боятся – нагнали красногвардейцы на них страху у Зимнего.

Навстречу попался красногвардейский патруль. Двое с винтовками, а у одного ружьецо плохонькое: берданка.

– Ага, подмога пришла! – обрадовался старший, с седыми усами, в засаленной кепке.

Пошли вместе.

– Откуда? – спросил Гордей.

– С Франко – Русского.

– Давно ходите?

– Около часа.

– Тихо?

– Куда там! Сейчас двоих отправили с барчуком. Листовки разбрасывал, кричал, что большевики – узурпаторы, грозился всех перевешать. Наганишко вот отобрали. Закурить не найдется?

Пока закуривали, возле Думы собралась толпа. Какой‑то господин в котелке стоял на лестнице и, размахивая руками, что‑то кричал в толпу. Когда подошли ближе, разобрали и слова:

– Войска генерала Краснова идут на Петроград. Не сегодня – завтра они будут здесь. Помо жем спасителям отечества, ударим в тыл большевикам! Господа, если у вас еще сохранилась хотя бы капля человеческого достоинства – вооружайтесь!..

– Гли – кось! – Клямин толкнул Гордея в бок. – Это же наш Поликарпов!

Гордей пригляделся: и верно, Поликарпов!

– Вы обходите со стороны Гостиного, а мы отсюда пойдем, – сказал Гордей красногвардейцам. – Этого господина нельзя упускать, мы его знаем.

Поликарпов заметил их и спрыгнул с лестницы в толпу.

– Держи его!

Толпа только сдвинулась еще плотнее. Кто‑то подставил ногу, и Гордей чуть не упал. Выхватив револьвер, Гордей выстрелил в воздух, и толпа начала расступаться. А Поликарпов был уже возле Гостиного. Красногвардейцы бежали за ним, но видно было, что они его не догонят…

Они два раза обошли Гостиный – Поликарпова и след простыл.

– Жалко! – сказал Клямин. – Я бы ему кое– что припомнил. Чего не стреляли? – напустился он на красногвардейцев.

– Куда стрелять‑то? Кругом народ, промахнешься – в кого другого попадешь.

– Ладно вам спорить, – утихомирил Гордей. – Нечего теперь виноватых искать. Я один тут кругом виноватый. Надо было умнее действовать, а мы напрямик полезли. Меня первого он и узнал.

– Верно, тебя и за версту увидишь. А вы с ним как‑никак еще и дружками были. Помнишь, он тебе рубль подарил?

– Как не помнить? Вот я и хотел ему вер нуть. Только не серебром, а свинцом. Да вот не удалось, так должником и останусь.

Толпа возле Думы уже рассосалась, однако, если судить по тому, как она отнеслась ко всему, надо держать ухо востро. И Гордей предупредил:

– Оружие всем зарядить и поставить на предохранитель. И не растягиваться.

В это время с той стороны проспекта, из дома, расположенного наискосок от Думы, послышались выстрелы. Стреляли по ним, только пули прожужжали выше, сверху посыпалась штукатурка.

– Обходи дом! Мы слева, красногвардейцы справа! – крикнул Гордей.

Людей с этой стороны проспекта как ветром сдуло. Из дома больше не стреляли. Перебежав на ту сторону проспекта, Гордей бросился к воротам. Он успел заметить, что стреляли со второго этажа из третьего от угла окна.

Когда поднялись на второй этаж, выяснилось, что окно выходит на лестницу. Стекла были целые, значит, стреляли в форточку, она все еще была открыта.

На лестницу выходило три двери. Обыскали все три квартиры, ничего подозрительного не заметили. Перепуганные жильцы тоже ничего толком объяснить не могли.

– Выстрелы слышали, а поглядеть, кто стреляет, побоялись. Мало ли теперь стреляют.

Уже стали спускаться вниз, когда кто‑то дернул Гордея за рукав. Гордей обернулся. В двери последней квартиры стоял мальчик лет двенадцати. Он молча ткнул пальцем в потолок и тут же захлопнул дверь.

– Стойте‑ка, ребята, наверху‑то мы и не посмотрели. А ну, все наверх!

Он сразу же постучал в квартиру, которая была расположена над той, где жил мальчишка. Им открыли тотчас же. Высокая пожилая женщина холодно спросила:

– Что вам угодно?

– Угодно осмотреть квартиру, – сказал Гордей, протискиваясь в дверь.

– Вы не имеете права…

– Имеем, когда в нас стреляют. Кто кроме вас дома?

– У меня гости.

– Вот с них и начнем. Ведите.

– Хорошо, но вы за это ответите.

Женщина ввела их в гостиную, очень похожую на ту, что видел Гордей в квартире профессора Глазова. Только вместо рояля в углу стоял ломберный столик, за ним трое мужчин играли в карты. Они с недоумением посмотрели на Гордея и встали.

– Прошу положить на стол документы и оружие.

– Позвольте…

– Не позволю. Ну‑ка, ребята, обыщите их.

Но те уже полегли за бумажниками.

Маленький толстый господин в пенсне оказался по документам адвокатом.

– А я вот вчера вашего министра Малянто– вича арестовал, – сказал ему Гордей, возвращая документы.

Второй, с плоским лицом и оттопыренными ушами, был приезжий – из Воронежа, заведовал там земельным банком.

Третий, высокий, подтянутый с гладко зачесанными набок волосами, прикрывающими лысину, документов не предъявил, а только представился:

– Полковник Поликарпов. Прошу предъявить ордер на производство обыска.

Как вы сказали? Поликарпов? Это ваша квартира?

– Нет, это квартира моего брата. А это его жена. – Он указал взглядом на женщину, открывшую дверь.

– У вас есть сын? – спросил ее Гордей.

– Да, он служит во флоте.

Гордей посмотрел на Клямина.

– Убери всех с площадки, пусть дежурят в коридоре, у двери. На цепочку дверь не закрывайте.

Клямин вышел. Он скоро вернулся и доложил:

– Все в порядке.

– Прошу всех сесть и сидеть тихо, в противном случае буду стрелять, – предупредил Шумов и тоже сел, положив револьвер на стол. – Клямин, Берендеев, обыщите квартиру. Только тихо.

ЧЕСлямин и Берендеев вышли.

– Я прошу предъявить ордер, – настаивал полковник.

– Предъявим, не волнуйтесь.

– По закону полагается сначала предъявить ордер, – начал было пояснять адвокат, но Дав– лятчин назидательно сказал:

– Насяльник слушать надо!

Вошел Клямин, протянул винтовку:

– Вот, под периной нашел. Как раз четырех патронов в обойме не хватает.

– Кто из вас стрелял? – спросил Шумов.

– Я! – сказал полковник. – И буду стрелять! До тех пор, пока всех вас, собак, не перестреляю!

В это время вбежал Берендеев:

– Там у них в печке ящик с гранатами!

– Поищи еще, может, и пулемет, а то и пушку отыщешь.

Не успел Берендеев выйти, как в прихожей хлопнула дверь, послышалась возня, кто‑то вскрикнул. Клямин выскочил из гостиной.

Вскоре, поддерживаемый с двух сторон за руки, на пороге появился лейтенант Поликарпов.

– Ну вот и еще один гость! – сказал Гордей. – Узнаете, ваше высокоблагородие?

3

Керенский с конным корпусом генерала Краснова наступал на Петроград. Уже сдана Гатчина, казаки подходили к Царскому Селу.

Воодушевленная этим наступлением, подняла голову контрреволюция в Петрограде. 29 октября восстали юнкерские училища.

Отряду Шумова, усиленному командами с «Самсона» и «Амура», поставили задачу взять Владимирское и Павловское училища, расположенные на Петроградской стороне. По пути к отряду присоединились присланная из Смольного сотня красногвардейской Путиловской дружины с орудиями и санитарный отряд. Со стороны Спасской улицы к Владимирскому училищу подошел отряд красногвардейцев Петроградской стороны.

Первая попытка взять училище с ходу успеха не принесла. Юнкера поливали из пулеметов цепи наступавших не только из самого училища, но и с чердаков прилегающих к нему домов. Двое красногвардейцев были убиты, человек семь или восемь ранены.

Сотник Путиловской дружины предложил:

– Надо разбиться на группы и продвигаться вперед короткими перебежками. Пока одна группа бежит, другие прикрывают ее огнем.

– Почему ваши пушки молчат? – спросил его Гордей.

– Дом‑то больно хороший, жалко его разрушать. Все это ведь теперь наше.

– Дом ему жалко! А людей?

– Попробуем еще, не получится – тогда уж и орудия пустим в дело.

Однако и мелкими группами*не удалось подойти близко к училищу. Потеряли еще человек десять. Троих не успели вынести, они так и остались лежать на тротуаре.

– Давай пушки на прямую наводку! – потребовал у сотника Шумов.

Пока красногвардейцы и помогавшие им матросы на себе выкатывали пушки на прямую наводку, Шумов, сотник и командир Петроградского отряда договорились о плане действий. Атаку решили начать по второму выстрелу орудия и вести с трех сторон: от Спасской улицы, с Малого проспекта и с тыла.

У орудия уже копошились красногвардейцы, но Гордей видел, что обращаются они с ним неумело.

– Эх вы, вояки! Ну‑ка, отойдите. Клямин, Давлятчин, идите сюда.

Матросы быстро развернули и зарядили орудие. Шумов склонился над прицелом. Он целился прямо в нависшую над входом в училище террасу, именно оттуда юнкера стреляли из пулемета.

– Готово? – спросил он у Клямина.

– Готово.

– Давай.

Грохнул выстрел, орудие далеко откатилось назад: красногвардейцы плохо закрепили сошни ки. Снаряд разорвался прямо на террасе, она обрушилась.

– Ловко! – сказал стоявший рядом сотник и крикнул: – Приготовиться к атаке!

Клямин, Давлятчин и еще двое красногвардейцев укрепляли сошники. Гордей стал снова наводить орудие, когда увидел, что из окна юнкера вывесили белый флаг.

– Стой, ребята, они сдаются!

– Надо послать парламентеров, – сказал сотник.

Решили, что старшим пойдет Шумов, с ним Клямин и трое красногвардейцев. На штык одной из винтовок повесили белый платок и двинулись.

Едва они прошли метров двадцать, как со стороны училища полоснула пулеметная очередь, и красногвардеец с флагом повалился набок. Его подхватили двое других красногвардейцев, а Шумов вырвал винтовку с флагом, поднял над головой и закричал:

– Что же вы, сволочи, не видите?

И как бы в ответ прострочила еще одна короткая очередь.

– Беги, робя! – прохрипел слева Клямин. Гордей повернулся к нему и увидел, что Клямин, держась обеими руками за живот, медленно оседает на мостовую. Подхватив Клямина под мышки, Гордей оттащил его в ближайший подъезд. Туда же двое красногвардейцев волокли третьего. А на улице уже шла перестрелка.

В подъезде было темно, и Гордей не сразу разобрался, куда ранен Клямин. Расстегнув бушлат, он припал ухом к груди Клямина. Сердце билось, значит, жив. И тут же увидел, как сквозь пальцы Клямина, все еще державшегося за живот, просачиваются черные струйки крови.