Текст книги "Крутая волна"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– Пронеси беду мимо нас…

И тут Ирина вдруг поняла, почему народ перестал верить в бога, в царскую власть, во все, чем столетиями держали его в повиновении и забитости, чему Он молился уже многие десятилетия без веры, а лишь по привычке или по родительскому наказу, чем еще не научился пренебрегать. «А ведь они мудрее нас, мы лишь сор, который несет река жизни по поверхности, а они – само течение, его мускулы…»

Женское любопытство сильнее страха, и как ни боялась Ирина с Пелагеей, а пошли в ту сторону, откуда стреляли. Еще кружили над часовенкой Сельского погоста галки, сполошливо и громко обсуждая встревожившее их событие. В дальнем от часовенки углу копошились люди, Пелагея повела Ирину туда, и, прежде чем они пробрались сквозь толпу серых, пропахших конским и человеческим потом шинелей, до Ирины обрывисто Донеслись тихие слова:

– Он только один день и побыл с нами. Я даже не успел узнать его отчества, потому как он не успел своим отчеством обозначиться. Но он принадлежит нашему отечеству, он такой же боец за его светлое будущее, как и мы с вами… – Тут Ирина оказалась вдруг в центре круга, охватившего свежеоструганный, с ошметками корья гроб, увидела спокойное, с застывшей синевой лицо Ивана Залетова, красного начальника, стоявшего над его изголовьем, сжимая в кулаке кожаную кепку, и, уже падая, услыхала приглушенно, как сквозь вату:

– …Мы не забудем его…

Очнулась она уже за литой кладбищенской оградой, от того же запаха конского и человеческого пота, он почему‑то удивил ее, лишь потом, когда она увидела черно блестевшую кожаную куртку и смятую в руке так же темно блестевшую фуражку, вспомнила, что было до этого, попыталась подняться.

– Вроде оклемалась. – Над ней склонилось и табачно дыхнуло в нее чье‑то волосатое лицо с попорченными трахомой глазами и радостно повторило: – Ей – бо, оклемалась!

Тут же табачно – бородатое лицо заменила Пелагея и певуче проголосила:

– Ай и вправду оклемалась! – На щеку упала крупная капля, Ирина слизнула ее языком и, почувствовав соленость, догадалась, что это Пелагеина слеза, обмягченно поблагодарила:

– Спасибо.

Должно быть, оттого, что она благодарно прикрыла веки, Пелагея встревожилась:

– Да ты чего, девонька?

И от этого слова, наверное, происходящего от «дева», Ирина окончательно взбодрилась, села и увидела, что ее несут, ухватившись за полы и рукава серой шинели. «Так вот почему пахло потом…» – мелькнула догадка. Ирина хотела понять, чья именно эта шинель, но мысли ее оборвал по– строжавший голос красного начальника:

– Этих‑то тоже надо бы закопать, а то раз– воняются, да и мухи от них заразу понесут…

Ирина проследила за его взглядом и увидела лежавшего пообочь Хлюста. Он лежал навзничь, чуть подогнув левую ногу и откинув голову на кочку, будто пьяный извозчик на откидной верх пролетки, рот был чуть приоткрыт и тускло сверкал золотым зубом, а высветленные и уже остекленевшие глаза были неподвижно и безучастно устремлены в небо, очищавшееся от сваливавшихся по окружью за темневшуюся землю опавших дождем туч, неясно и тревожно мерцавшее от всполохов ушедшей далеко грозы. Рядом с ним лежал, уткнувшись в землю, Туз. Ирина почувствовала одновременно и страх, и облегчение оттого, что теперь она уже не будет бояться этих страшных людей, и совсем неожиданно для себя пожалела Хлюста: «А ведь и он чего‑то хотел в этом непонятном мире и, может, не был понят». Но тут же остановила свою жалость, вспомнив и налет на поезд, и смерть Петра, и липкую, приторную об– волакиваемость Хлюста, и вдруг сказала в кожаную спину красного командира:

– Земля их не примет.

Тот оглянулся удивленно, поглядел на нее внимательно, согласно и тихо сказал:

– А и верно. Нету им в нашей земле места. – И так же тихо отдал распоряжение: – Ну – ко, ро– бя, ташши их в реку, да по камню к ногам привяжи, а то поверху, как дерьмо, поплывут. Пусть уж лучше рыбам на корм, как червяки, станут…

– Рыбам ето тоже не по скусу…

Начальник, недовольный возражением, повернул голову к погосту, помолчал и буркнул:

– Ладно, заройте их где подале… Как волков.

И тут же шинель, на которой лежала Ирина, пружинисто вздрогнула и понесла ее под слези– стыми листьями поклонно опустившихся березок, выстроившихся обочь выбитой ногами скорбной тропинки, к встревоженно притихшему от грозы и недавних выстрелов селу.

Глава восьмая

1

Еще до ледостава устойчиво подул норд – норд– ост, натолкал в Финский залив много всякого сору, особенно опавшей листвы, она прилипчиво обогревалась возле обшарпанных стальных корпусов кораблей, стоявших в тишке финских шхер. Потом неожиданно ударил сильный мороз, залив начал покрываться льдом, и моряки забеспокоились:

– Дома вон что делается, а мы тут торчим. Закует нас льдом, бери голыми руками.

Партийцы, как могли, успокаивали людей, даже механик пафосно восклицал:

– Флот русский был, есть, ему и дано быть впредь!

Но слухи всякие накатывались, как штормовые гряды, донесся и такой, будто флот немцам хотят отдать. Надо бы домой поспешить, да как отсюда выколупнешься сквозь толстые льды. А надо, надо уходить из этой насторожившейся холодной земли Финляндии, примкнутой, как чужой штык, иноязычной, непонятной и непонятой, благожелательной и враждебной, как и вся Россия, подогреваемой политикой.

Но сказано было уже не единождыз «Флоту российскому быть!» Об этом помнили, это жило в душе каждого неистребимо, хотя и позабыто стало, кому и когда так сказано было: балтийцам ли, черноморцам ли, а то и в Средиземном море произнесено – мало ли куда русские корабли хаживали.

А тут и официальное распоряжение подоспело: готовить корабли к Ледовому переходу в Кронштадт. Межстрадная, полубездельная пора, будоражимая лишь слухами, кончилась.

На «Забияке», как и на других кораблях, все пришло в движение. Гордей сутками не вылезал из машины, помогая «духам» снять с механизмов зимнюю смазку. За этим занятием и застал его вахтенный, строжисто рявкнув сверху:

– Товарищ Шумов, к командиру!

Гордей, вытерев ветошью руки, поспешил в каюту Колчанова.

За дверью каюты командира миноносца слышался шум голосов, и, хотя разобрать слова было невозможно, Гордей понял, что Колчанов с кем‑то спорит. Открыв дверь, Гордей увидел сидящего на диване Заикина. Колчанов вышагивал по каюте и разгоряченно говорил:

– В конце концов, неделей раньше, неделей позже – не имеет значения, а без штурмана выходить в море нельзя. Не полагается! – И решительным жестом руки как бы отрубил всякие возражения.

Заикин к этому жесту отнесся спокойно:

– Ничего, обойдемся, мы ведь не одни пойдем, а в составе большого отряда. – И, увидев Гордея, сообщил: – А вот и он сам.

Колчанов резко повернулся к Гордею и махнул рукой:

– Вот с ним и решайте, а я снимаю с себя всякую ответственность за последствия. – И, сунув руки в карманы, устало опустился в кресло.

– Садись, – предложил Заикин, подвигаясь на диване, и, когда Гордей сел рядом с ним, спросил: – У тебя все готово к переходу в Кронштадт?

– Как будто все, – неуверенно сообщил Гордей, мысленно проверяя, все ли у него готово.

– Ну и хорошо. Но сам ты пойдешь не с нами, а с первым отрядом, на «Петропавловске». – И пояснил: – В Петрограде открываются курсы военморов, будешь там учиться на штурмана. Надо, чтобы ты успел к началу занятий. Или не хочешь?

– Хочу, да еще как! – обрадовался Гордей. – Вот и Федор Федорович говорил, что мне надо учиться. Говорили же?

– Конечно, надо, я этого не отрицаю. Но в такое время? – все еще разгоряченно сказал Колчанов.

– Как раз самое время и есть! – возразил Заикин. – У нас из офицеров всего двое осталось: вы с механиком. А на других кораблях и вовсе ни одного. Поэтому и открывают курсы.

– Я понимаю. – Колчанов успокоился и согласился: – Что же, пусть едет.

– Иди собирайся, – распорядился Заикин. – Дела передашь Демину, он уже обо всем знает, ждет тебя в штурманской рубке.

Если сборы отняли не более пяти минут, то с Деминым пришлось повозиться часа два. Он дотошно проверил все приборы, ощупал каждый винтик и даже пересчитал карандаши.

– Ты не обижайся, – утешал он Гордея. – Теперь это все нашенское, советское, и на счету должно быть.

– А я и не обижаюсь.

– Тогда пойдем докладывать.

Колчанов, выслушав доклад, сгреб их за плечи, потянул из каюты:

– А теперь пойдем на митинг.

– Какой еще митинг? – удивился Гордей.

– По случаю вашего отъезда. Так предложил судовой комитет, и я с ним вполне согласен.

И верно, на юте собралась почти вся команда, не было только механиков – они возились в машине.

Открывая митинг, Заикин сказал:

– Шумова мы хорошо знаем и поэтому оказываем ему такое доверие – учиться на командира Рабоче – Крестьянского Красного Флота. Думаю, он нас не подведет.

Потом выступил Давлятчин:

– Шумов – якши человек, башка у него умный, но бульно горячий. Остудить мал – мало надо, но пусть едет.

Колчанов тоже сказал коротко:

– Красному флоту нужны свои командные кадры, преданные и знающие. Шумов способный человек; и я уверен, что он успешно закончит курсы и вернется на корабль. Он первый из матросов едет учиться, но, я надеюсь, не последний. У нас нет ни старшего помощника, ни артиллериста, ни минного офицера, извините, командира. Они нам нужны, и я верю, они у нас обязательно будут.

Его речь была встречена одобрительными возгласами, кто‑то даже крикнул «ура», но Колчанов поднял руку и, выждав, пока водворилась тишина, добавил:

– Я не очень сентиментальный человек, но мне больно расставаться с Шумовым, я привык к нему. Однако мне приятно провожать его в столь радостное плавание. Попутного ему ветра!.

Колчанов протянул Гордею руку и не выпускал ее до тех пор, пока Заикин не закрыл митинг. «Из всех матросов на корабле он для меня был, пожалуй, самым близким. Клямина уже нет, Заикин хотя и образованнее, но не всегда понятен, а Шумов – ближе», – с грустью думал Федор Федорович.

Гордею тоже жаль было расставаться с Кол– чановым. Ему было почему‑то стыдно, что Федор Федорович вот так, на виду у всех, держит его за руку, и, как только митинг закончился, он осторожно вынул ее из ладони Колчанова.

Потом до самого трапа Гордея тискали, жали ему руки, добродушно напутствовали легкими подзатыльниками и словами:

– Держись, парень!

– Не осрами забияцкой славы.

– Не забывай своих.

А Заикин подгонял:

– Поторопись, вон «Ермак» уже вышел.

Ледокол «Ермак», наваливаясь стальной грудью на толстый лед, подминая его под себя и кроша, нещадно дымя трубами, медленно выбирался из гавани. Вслед за ним потянулся и ледокол «Волы– нец», и, когда Гордей добежал до «Петропавловска» боцмана уже сдергивали с чугунных голов кнехтов арканы швартовых петель.

Вахтенный командир приказал:

– Дуй в котельное, у нас кочегаров не хватает. А кису брось вон в ту сетку, никуда не денется.

Закинув мешок с пожитками в ближайшую коечную сетку, Гордей спустился в котельное отделение, там ему дали лопату, и он начал кидать уголь в жаркую пасть топок. Кочегаров и в самом деле не хватало, Гордею пришлось стоять две вахты, он изломался настолько, что еле дотащился до кубрика и, свалившись на рундук, тотчас заснул как убитый. А через четыре часа его кто‑то еле растормошил, сунул в руку алюминиевую миску с борщом и сказал:

– Через десять минут на вахту, так что не мусоль долго.

Ложку дать забыли, Гордей по – собачьи хватал борщ через край, давясь и обжигаясь. Потом вылез на верхнюю палубу и огляделся.

День выдался ясный, все вокруг ослепительно сверкало, лишь темно – синяя полоса фарватера с белыми льдинами была похожа на нитку с бусами и на нее еще нанизывались темные громады кораблей. По силуэтам Гордей определил, что за «Ермаком» и «Волынцем» идут «Севастополь», «Гангут», «Полтава», «Рюрик» и несколько крейсеров. Зрелище было внушительным и красивым, несмотря на пронизывающий до костей холод, с палубы уходить не хотелось, но из люка котельного отделения уже выползали черные, как майские жуки, матросы сменившейся вахты, надо было спешить.

И опять удушливо набивалась в ноздри, в рот, в уши, разъедала вспотевшее тело угольная пыль, а прожорливые пасти топок поглощали одну лопату за другой, сердито фырчали и плевались искрами; маслянисто блестели чьи‑то черные лица, и только зубы белели снежно и чисто, да прыгали в глазах яростные отсветы огня. Ломило спину, дрожали руки, непроизвольно подгибались колени, а смены все не было и не было, а тут еще кто‑то принес сообщение, что корабли затерло льдами и, если не поднажать, они вмерзнут. И

уже две смены, теснясь, цепляясь друг за друга комлями черенков, матерясь и похекивая, совали в топку лопату за лопатой, а стальное чрево корабля судорожно вздрагивало от гулких ударов о лед и тряслось как в лихоманке, оглушительно скрежеща и взвизгивая.

Теперь не было ни смены вахт, ни подъемов и отбоев, спали тут же, на угольных кучах, ели тоже тут, даже мочились здесь же и не роптали, не матерились, а работали молча, остервенело…

Лишь через пять суток, 17 марта 1918 года, пришли в Кронштадт, и Гордей, еще не отмывшись от угольной пыли, сошел на берег. Пока ждал оказию на Петроград, успел помыться в бане школы юнг, прошелся по бывшей Господской улице, заметно слинявшей, утратившей блеск витрин и нарядов, но все еще оживленной. Знакомых никого не встретил, пошел на причал, долго мерз там, пока не пристроился на буксир, идущий в Петроград.

2

Курсы работали при клубе военных моряков, недавно открывшемся на Васильевском острове в здании бывшей Фондовой биржи. «Где‑то неподалеку Михайло Ребров живет, надо бы сходить, может, он про Наташу что знает?» – подумал Гордей. После Гатчины он так и не видел ее и ничего о ней не знал. Не догадался тогда, в Смольном, спросить у Ивана Тимофеевича адрес, а теперь вот жалел.

С тех пор как они расстались с Наташей в Гатчине, минуло всего четыре месяца, а Гордею казалось, что прошли многие годы. Он часто вспоминал ее, тосковал по ней, но странно: чем боль ше проходило времени, тем расплывчатей становился ее образ, более смутно проступали в воспоминаниях черты ее лица, и только фигура, упругая и стройная, будто точеная,‘все еще виделась отчетливо и ярко, как в первый день знакомства.

«Неужели я и ее, как Люську, забуду? – встревоженно думал Гордей. И тут же успокаивал себя: – Нет, Люську‑то во мне вытеснила она, а ее разве кто вытесняет?»

И теперь, когда он приехал в Петроград и верил, что Наташа где‑то тут, недалеко, его охватило такое нетерпение увидеть ее, что он перестал спать ночами, а если и засыпал, то ненадолго и неспокойно, может, еще и потому, что мечтал встретиться с ней хотя бы во сне. Но сны были какие‑то сумбурные, фантастические, и только один раз приснился ее попугай, он проорал свое заученное «здр – ра – сьте!» и тут же исчез, уступив место Клямину, который почему‑то сидел верхом на тощей лошадке, на голове у него была царская корона, а на ногах лапти, он бил ими в ребристые бока лошади, но та не двигалась с места…

В ближайший же свободный вечер Гордей отправился искать Михайлу, долго. бродил по линиям Васильевского острова и никак не мог вспомнить дом, в котором жил Михайло. Зашел наугад в несколько домов, но безуспешно, лишь потом сообразил, что идти надо в Смольный, там‑то наверняка знают про Реброва. Идти туда было уже поздно, решил это сделать в следующий свободный вечер.

Однако через два дня Ребров сам приехал на курсы делать доклад о политическом положении. Он говорил о Брестском мирном договоре, о том, что по этому договору. мы должны вывести свои военные корабли из Ревеля и Гельсингфорса или разоружить их, что корабли уже переходят в Кронштадт. Все это Гордей знал и слушал без особого интереса, разглядывая Михайлу. Тот почти не изменился, только похудел, и в движениях его появилась какая‑то нервная резкость. Гордей подумал, что после доклада Михайло может сразу уехать, побоялся упустить его и стал пробираться в передний ряд. Михайло заметил его, узнал, коротко кивнул и улыбнулся, как улыбался прежде – чуть снисходительно и насмешливо.

А когда закончил доклад и ответил на многочисленные вопросы, спрыгнул со сцены и, пожимая Гордею руку, весело спросил:

– Ну как, не шибко тут толкаются?

А их и верно толкали, кто‑то лез с вопросами, и Михайло предложил:

– Пойдем‑ка ко мне, тут не дадут поговорить.

– У меня еще занятия сегодня, надо отпрашиваться, – сказал Гордей.

– Ну это мы сейчас уладим. – Михайло поискал взглядом кого‑то, должно быть, заведующего курсами бывшего адмирала Сухомеля, но тот, видно, ушел.

Выручил стоявший неподалеку и слышавший их разговор молодой, но уже известный на флоте преподаватель навигации Сакеллари:

– Сейчас мой предмет, пусть идет, потом наверстаем.

– Спасибо, товарищ, – поблагодарил Михайло и потянул Гордея к выходу.

По дороге дотошно расспрашивал о положении в Гельсингфорсе, о том, как шли до Кронштадта, а Гордей толком ни о чем рассказать не мог.

– Я вас искал, – сообщил Гордей, когда Михайло на минутку замолчал. – Но запамятовал, какой дом, так и не нашел.

–

– Да вот он, на углу.

– Теперь запомню. А Иван Тимофеевич Егоров где живет? – спросил наконец Гордей о том, о чем хотел спросить сразу, да все как‑то не удавалось.

– Он ведь опять в Ревель уехал. Там, брат, такие дела…

– Один или с дочерью? – перебил Гордей и смущенно потупился.

– А, ты вот о ком. – Михайло внимательно. посмотрел на Гордея и сочувственно сказал: —Понятно. Только о дочери я ничего не знаю. Егоров поехал без нее. Может, она здесь, в Петрограде? – И уже весело добавил: – Ничего, не тужи, найдется твоя Наталья. Любишь ее?

– Не знаю, – откровенно признался Гордей. – Вспоминаю часто. Только вы не подумайте, у нас с ней ничего такого не было.

– Вот чудак, я ничего такого и не думаю. – Михайло остановился, повернулся спиной к ветру, прикуривая от спички. Сделав две – три глубокие затяжки, подытожил: – Это, брат, хорошо, когда любишь.

– Да ведь я и сам не знаю.

– А я знаю. Еще тогда, в Ревеле, после тюрьмы, видел, как ты на нее глядел. Чисто глядел. Вот и теперь разыскиваешь.

– Найти бы!

– Захочешь – найдешь. Человек не иголка, не затеряется.

– Если живая, – неожиданно для себя сказал Гордей. Хотя он и оставил Наташу на фронте, но никогда и в мыслях не допускал, что ее могут Убить или ранить, она казалась ему неуязвимой ни для горя, ни для грязи, ни для пуль, сама мысль о ее смерти показалась бы ему нелепой, дикой, а вот сейчас это выскочило неожиданно и ужасающе просто, помимо его воли. И эта мысль разбудила в нем такую тревогу и боль, что у него сжалось сердце, заныла в плече рана, и закружилась голова.

Михайло заметил его состояние, но истолковал его по – своему:

– Это у тебя от недоедания. Постоим немного – и пройдет. Да, с харчем нынче туговато, детишкам и то не хватает. Ну как, прошло? – Он распахнул двери подъезда. – Пошли, угощения не обещаю, а морковным чаем Варвара нас попотчует.

Гордей отказался:

– В другой раз забегу, дом теперь знаю.

3

Должно быть, Михайло только сейчас догадался, о чем он думает, поэтому уговаривать не стал, только пообещал:

– Насчет Натальи Егоровой попробую в медицинском отделе узнать. Правда, учет там еще не совсем налажен, но попытаюсь. Ну бывай, – Он крепко пожал Гордею руку, пытливо посмотрел в глаза и шагнул в подъезд.

А Гордей долго стоял на тротуаре, прислушиваясь к тому, как затихают в пролетах лестницы шаги Михайлы, ни о чем не думая, стоял в каком‑то непонятном оцепенении. И лишь когда наверху хлопнула дверь, он очнулся, и снова его охватила тревога за Наташу. Он уже жалел, что не упросил Михайлу тотчас же поехать в медицинский отдел и попытаться выяснить главное – жива ли она?

Он настойчиво отгонял неожиданно возникшую мысль о самом худшем, что с ней могло случиться, но не мог справиться с собой, в голове все перепуталось, он старался и никак не мог сосредоточиться на чем‑нибудь постороннем, хоть немного отвлечься. Никогда еще с ним такого не случалось, никогда он не ощущал такой растерянности и с недоумением прислушивался к щемящей боли в груди, к толчкам бьющей в виски крови, к растекающейся по всему телу слабости. Чтобы преодолеть эту слабость, он встряхнулся и решительно зашагал, сам не зная куда – лишь бы двигаться, ощущать во всем теле силу и легкость самого движения, не заботясь о его цели.

Он долго бродил меж серых, мрачных домов, пока не вышел на набережную, дохнувшую на него холодом и ветром. Постепенно сознание его начало проясняться, и~~в нем отчетливо проступила более спокойная мысль: «Завтра с утра отпрошусь с занятий, пойду сразу к Михайле в Смольный, там должны знать».

Он повернул в сторону биржи, шаги его гулко откликались в камне пустынной набережной, их эхо успокаивало и обнадеживало. Гранитные сфинксы возле Академии художеств тоскливо взирали на изъеденный туманом, ноздреватый лед Невы, а с противоположного берега навстречу им вставал на вздыбленном коне бронзовый Петр.

Должно быть, отец все‑таки поругал Сиверса, и с очередной партией раненых Наташу отправили в Петроград, в клинику профессора Глазова, где ей и велено было остаться. Там действительно не хватало сестер, и профессор в ответ на прось – бу отпустить ее сурово сказал:

– Здесь тоже фронт, милочка.

Он не узнал ее, и Наталья не стала напоминать, полагая, что сама увидит Ирину, поскольку ту тоже направили сюда по предписанию. Но прошел день – другой, а Ирина не появлялась, и Наташа, подумав, не случилось ли с ней что, спросила профессора:

– Александр Владимирович, а где ваша дочь Ирина?

– А вы ее знали? – обрадованно спросил профессор.

– Мы с ней в Гатчине вместе были.

– Да – да, теперь я припоминаю, вы были при операции этого Петра Шумова. Так вот, Ирина уехала с ним на Урал.

– Они что… поженились?

– Что вы, что вы! – Профессор испуганно замахал руками, будто отгонял это невероятное предположение, – Он же в два раза старше ее. И вообще… Она лишь сопровождает его.

– Как же вы ее отпустили?

– Вот так и отпустил, старый дурак! Думал, как лучше, а вышло наоборот. Вот уже месяц ничего не знаем о ней. – Он груётно покачал головой, весь как‑то съежился и мгновенно постарел лет на десять.

– Ничего, обойдется, – попыталась утешить Наташа.

– Да – да, обойдется, – рассеяно и совсем неуверенно подтвердил профессор.

– Так я пойду градусники ставить, – сказала Наташа, догадываясь, что профессору сейчас не до нее.

– Да, пожалуйста… Впрочем, постойте. Вы не могли бы оказать мне небольшую услугу? Понимаете, моя жена… ну, словом, ее это страшно огорчило. Так вот, не могли бы вы вечером пое хать к нам? – Во взгляде профессора было столько мольбы и отчаяния, что Наташа не смогла ему отказать, хотя именно сегодняшний вечер у нее был занят: они с отцом должны были поехать в Парголово за козьим молоком, которое ему прописали врачи.

После работы Наташа с Глазовым поехала к нему домой. Александр Владимирович почему‑то волновался, никак не мог попасть ключом в замочную скважину и, заметив, что Наташа смотрит на темную полоску на двери, пояснил:

– Тут раньше табличка висела. – Наконец он справился с замком и, открыв дверь, жестом пригласил Наташу войти. – Раньше мы занимали всю квартиру, теперь она именуется коммунальной, по одной комнате занимают Пахом и Евлампия, впрочем, они тут и жили. Люди добрые и тихие, раньше они служили у нас, теперь Пахом работает истопником в какой‑то большой конторе, а Евлампия в той же конторе уборщицей. Вот эту комнату– раньше она была столовой – занял весьма странный субъект по фамилии Пупыркин. Выдает себя за поэта какого‑то нового направления, но, по – моему, первостатейнейший авантюрист. Нет, он не слышит, в это время он разносит свои вирши по газетам и журналам. И вот что удивительно: его иногда печатают! Вот сюда, пожалуйста. – Александр Владимирович распахнул стеклянную дверь в большую круглую комнату и крикнул: – Танюш, у нас гости!

Из боковой двери, выходившей в круглую комнату, по – видимому гостиную, показалась маленькая белокурая женщина, несмотря на возраст, все еще очень красивая, пожалуй; Ирина похожа именно на нее. Скользнув беглым взглядом по

Наташе, она вопросительно посмотрела на профессора.

– Это Наташа Егорова… – Александр Владимирович слегка подтолкнул Наташу к жене и поспешно сообщил: —Знаешь, Танюша, она была с Иришей в Гатчине и знает того самого Петра Шумова… А это, как вы, очевидно, догадываетесь, моя жена Татьяна Ивановна.

– Очень приятно. – Татьяна Ивановна протянула Наташе руку. – Я очень рада, что Александр Владимирович привел вас. Садитесь вот сюда, здесь удобно.

Она села рядом с Наташей на диван и сразу засыпала ее вопросами:

– Вы знали Иришу? А почему я вас раньше не видела? И кто этот Шумов? И почему именно Ириша должна его куда‑то сопровождать? Куда? И вообще, надежный ли он человек?

Наташа даже растерялась от этого водопада вопросов и откровенно призналась:

– Я не знаю, с чего начинать.

– Да – да, Танюша, нельзя все сразу, – попытался прийти ей на помощь Александр Владимирович.

И тут же на него обрушился град распоряжений.

– Ив самом деле, давайте по порядку. Саша, будь добр сказать Евлампии, чтобы вскипятила самовар, пусть Пахом сходит в лавку Лавренева, прикажи подать нам чего‑нибудь легкого…

– Танюша, какой Пахом, где Евлампия? – с мягким упреком напомнил Александр Владимирович.

– Ах да, я все время забываю! – спохватилась Татьяна Ивановна. – Пойди на кухню и поставь чайник. Да, спички в буфете, я их спрятала от этого Прыщева, он много курит, и притом какой‑то ужасно вонючий табак.

– Не табак, а махорку, и не Прыщев, а Пу– пыркин. Симеон Пупыркин, – поправил Александр Владимирович, доставая из буфета спички.

– Ну все равно. Так вы, пожалуйста, рассказывайте, – попросила Татьяна Ивановна Наташу. – Начните с самого начала, так лучше.

– Мы познакомились с Ириной в Гатчине, – начала рассказывать Наташа так, как будто отвечала урок. Татьяна Ивановна нетерпеливо перебила ее:

– Это я уже знаю.

Наташа даже растерялась и попросила:

– Вы уж, пожалуйста, не перебивайте меня. – И рассказала, как познакомилась с Ириной, не. забыла упомянуть, правда вскользь, о том, как устроила им с Гордеем сцену ревности.

– Да вы его знаете, он у вас был, матрос такой широкоплечий, он оставлял у вас раненого товарища.

– Да, помню, как же, помню. Он такой крупный и совершенно неуклюжий, как медведь. Они же о чем‑то поспорили с Павлом, не помню уж, о чем именно. – По лицу Татьяны Ивановны пробежала тень, но она тут же встряхнулась, согнала ее и спросила: – Так этот Шумов, с которым поехала Ирина, его брат или отец?

– Его дядя.

– Ага, теперь понятно. Он лучше или хуже племянника?

– В каком смысле? – не поняла Наташа.

– Ну этот, которого я видела, очень наивный и чистый, хотя неуклюж и совсем невоспитан. Я только не понимаю, зачем им надо в кого‑то стрелять, кого‑то свергать, ей – богу, и без этого все было не так плохо, а теперь вот какой‑то пройдоха Топыркин ворует в кухне спички. Да, так на чем мы остановились? Ах да, вы сказали, что это его дядя. Ну и что?

– А то, что они оба очень чистые и борются за очень чистые идеалы! – резко сказала Наташа. – Именно это и привлекло вашу Ирину.

– Не знаю, не знаю, какие у них могут быть идеалы. По – моему, идеалы могут быть только у интеллигенции. А Ирина еще девочка, ей бы в самую пору о замужестве думать. Вот вы хотите выйти замуж?

– Не знаю, – ответила Наташа, застигнутая вопросом врасплох. Ход мыслей Татьяны Ивановны трудно было предугадать.

– Хотите! – убежденно сказала Татьяна Ивановна. – В вашем возрасте все хотят. Я тоже хотела. Вам кто‑нибудь нравится?

– Да. – Наташа решила быть откровенной до конца, – Тот самый матрос, который был у вас.

– Ну что же, он сильный, женщина должна ценить это прежде всего. Но, судя по всему, вы из интеллигентной семьи, такая воспитанная, а он мужик… Нет, я решительно не понимаю этого!

– Революция и мужиков сделает интеллигентами…

– Вот теперь вспомнила! – воскликнула Татьяна Ивановна. – Именно об этом они спорили с Павлом! – И вдруг поникла и разрыдалась, роняя сквозь слезы: – Господи, верни мне моих детей! Где они? Почему я такая несчастная? Кто в этом виноват? В чем я провинилась?

Из кухни прибежал встревоженный Александр Владимирович, стал утешать, поглаживая Татьяну Ивановну по спине:

– Ну, мамочка, не волнуйся, все Обойдется…

– Так я пойду? – спросила Наташа.

Александр Владимирович согласно кивнул, но

Татьяна Ивановна возразила:

– Нет, оставайтесь, пожалуйста! – Подобрала тонкими пальцами слезы со щек, высморкалась в платок и уже спокойно распорядилась: – Саша, подавай чай.

– Не вскипал еще.

– Тогда накрой стол.

Александр Владимирович засуетился, стал доставать из буфета посуду, уронил на пол тарелку, она разбилась, профессор растерянно смотрел то на жену, то на осколки и повторял одно и то же;

– Как же это, а?

– Ничего, посуда – это к счастью! – сказала Наташа, собрала осколки, расставила на столе чашки и блюдца и спросила: – Где у вас кухня?

Александр Владимирович было засопротивлял – ся:

– Что вы, я сам!

Наташа отстранила его:

– Вы этого не умеете.

– Пожалуй, да, – согласился профессор.

За чаем профессор заговорил о делах клиники, он слишом старательно пытался привлечь внимание именно к этой теме, Наташа поддерживала его, но Татьяна Ивановна вдруг осадила их:

– Не для того же ты привел ее сюда. – И опять стала расспрашивать Наташу, теперь уже обстоятельно и спокойно. Она быстро овладевала собой, Наташа даже позавидовала этой ее способности.

Когда Наташа уходила, Татьяна Ивановна снова расплакалась и попросила:

– Вы заходите к нам, пожалуйста. Саша, обещай, что ты ее еще приведешь к нам.

– Хорошо, я приду, может быть, от Ирины какое известие будет.

Она и в самом деле заходила к ним почти каждую неделю, но от Ирины ничего не было, а Наташа так надеялась через нее узнать что‑нибудь о Гордее. Она знала, что его корабль ушел в Гельсингфорс, писала туда, но ответа не получила, а потом все ее письма вернулись с пометкой: «Адресат выбыл». Когда и куда выбыл, не было указано, и Наташа совсем отчаялась найти Гордея.

Когда отец уехал в Ревель, у нее стали свободными все вечера, она не знала, куда их девать, и торчала в клинике до поздней ночи. Однажды Александр Владимирович предложил:

– А почему бы вам не пойти учиться?

– Мне не на что будет жить. И потом, мне нравится в клинике.

– Вот и хорошо, будете работать и учиться. В медицинском училище открылось вечернее отделение, я могу дать рекомендательное письмо.

Его письмо помогло Наташе поступить в медицинское училище.

Теперь она была занята почти все вечера, приходила домой поздно, когда хозяйка уже спала, впрочем, сейчас это не имело значения, комнату официально закрепили за Наташей, и плату за нее надо было вносить в коммунальный отдел. С хозяйкой у нее сохранились добрые, сердечные отношения, – старушка жалела Наташу как сироту, в меру своих сил заботилась о ней, Наташа в свою очередь отвечала ей искренней привязанностью и выполняла по дому самую тяжелую работу – мыла полы и стирала.