Текст книги "Крутая волна"
Автор книги: Виктор Устьянцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
– Тимка‑то такой липущий, кто бы ни пришел, на всех вешается.
В избе отвратительно пахло кислыми щами, Ирина заметила, что капуста, оставшаяся в миске, уже протухла, замылилась. Она вспомнила, как уютно было в горнице у Васьки Клюева, чисто, ухожено, пахло геранью и ладаном, стол был покрыт бордовой бархатной скатертью, а тут вон – грубо сколоченный, шаткий и неотесанный как следует.
– Что же, вы так ничего и не взяли с собой? Или он не дал? – спросила Ирина.
– Что на нас было надето, в том и ушли. Ничего нам от него, ирода, не надо.
– Коровенку вам хотя бы одну. Там, если я не ошибусь, их четыре.
– Четыре, – подтвердила Акулина и вздохнула. – Ничего, как‑нибудь прокормимся. Петя‑то не знаете, когда приедет?
Петр опять был в отъезде, кажется, в Челябинске. Ирина не знала, когда он вернется.
– Он с вами жить будет? – прямо спросила она.
– Что вы! Он и не знает, что я от Васьки убегла. Не стану я ему чужих детей на шею вешать. Да не к нему я оттуда ушла, а от посты– лости и ненависти. Нет, Петя тут ни при чем.
Однако Петр, вернувшись из города, тут же перебрался в саманку, перетащив туда и свои нехитрые пожитки. Вдобавок Степанида выделила ему стеганое одеяло и две подушки. Жадноватая Шурка корила ее потом:
– Здря ты их поважаешь, у Акульки с Васькой вон сколько добра нажито. Вон как она отъелась– что с грудей, что в бедрах оплывистая. Могла бы Акулька и взять свою половину, чать вместе наживали. А то гордость ее обуяла…
Но тут вмешалась Нюрка:
– Ты бы вот и шла теперь к Ваське, он тебе как раз под стать – оба скупердяи.
– А што? Возьму да и пойду! – вызывающе сказала Шурка.
– Я те пойду! – Степанида схватила с лавки опояску и огрела Шурку по спине. – Ишь чего удумала, кобыла!
– А ну вас! – махнула рукой Шурка. – С вами связки, что с чертом пляски. – И, сдернув с гвоздя пальтушку, выскочила из избы.
Степанида встревоженно спросила:
– Ай как и верно уйдет?
Но Нюрка успокоила:
– Шутит она. Хоть и правда жадная, а на Васькино богатство не позарится. Да и ему никто, окромя Акульки, не нужон, он вон который день запоем пьет, вчерась окошки все в доме выхлестал и фикусы на улицу повыбросал. Мельницу‑то на замок запер, надо думать, без муки теперь останемся.
И верно, уже через неделю пришлось доставать из чулана ручные жернова – ехать на мельницу в станицу Миасскую неблизко, да и побаивались: к Уралу подходила армия Колчака, зашевелились и начали пошаливать казаки.
Вскоре, однако, и Васькина мельница заработала, ибо сам Васька куда‑то. исчез – не то к Колчаку убежал, не то к казакам. Перед этим обкормил зерном всю скотину, чтобы никому не досталась. Даже детям не оставил ни коровенки, ни овцы, удивлялись еще, как дом не спалил. Изо всей живности только кобеля и оставил, спустив его с цепи. Из‑за этого кобеля потом долго не могли подступиться к дому, пока Акулина не посадила его на цепь.
– Раз дом не спалил, значит, надеется вернуться, – сделал вывод Егор.
Вывод‑то сделал правильный, а сам не поостерегся.
Васька вернулся ровно через три недели, под вечер. Пастух, гнавший в деревню стадо, видел, как он задами пробирался к дому. Вскоре об этом уже знала вся деревня, мельницу опять закрыли, будто и не пользовались отсутствием хозяина. Но Васька в этот вечер на мельницу не пошел, даже света в доме не зажигал, должно быть, отсыпался после скитаний.
Егор собрался идти к Акулине за сверлом, за– чем‑то оно ему понадобилось. Накануне Петр взял у него весь инструмент, хотел починить избенку, да так и не успел – опять уехал в город: через Федора Пашнина ему передали, что в городе формируются рабочие отряды для отпора армии Колчака и Петру велено там быть.
– Не ходил бы ты, тятя, на ночь глядя, – предупредила Нюрка. – Темень‑то вон какая густая, хоть глаза выколи.
Ночь и в самом деле выдалась темная, с ясными крупными звездами.
– Старый‑то месяц бог на звезды искрошил, – сказала Степанида. – Дак ты, Егор, гостинцев ка ких ребятишкам захвати. Яичек хотела послать, да, боюсь, в темноте раскокашь. Возьми‑ка шанежек, вон в пестере лежат. Пестерь‑то возверни.
Нюрка только рукой махнула:
– Разве их. переспоришь, оне, как столбы, упрямые, – и стала покрывать пестерь чистой скатеркой, – порода едака наша, Шумовска.
Ирина, привыкшая в этом доме к шуткам, вспомнила некрасовское:
– «Мужик, что бык. Втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттуда не выбьешь. Упираются, всяк на своем стоит».
– Во – во, – подтвердила Нюрка. – Стишки‑то про нас придуманные: хоть кол на голове теши.
Егор, забрав пестерь, ушел, после этого все угомонились; даже Настин второй ребенок не пискнул, сыто отвалившись от материнской груди; Ирина, измотанная непривычной для нее оглушающей работой с жерновами, мгновенно провалилась в сон, как в глубокий глухой колодец, и вытащил ее оттуда встревоженный шепот Нюрки:
– Слышь‑ка, кто‑то стрельнул в том конце. Как раз возле Федосеевниной избы. – Нашарила в темноте платьишко, надернула его, постояла, прислушиваясь, и с сомнением спросила: —А может, поблазнилось?
Ирина ничего не слышала, но, вспомнив, как ранили Петра, предложила:
– Пойдем посмотрим.
Едва вышли они за ворота, как с того краю, где стояла избенка Федосеевны, послышался истошный, похожий на волчий вой крик:
– Карау – ул, уби – и‑ли!
– Акулина орет! – определила сразу Нюрка и припустилась бежать, угадывая в темноте каждую ямку и поворот.
Ирина дважды падала, больно рассадила колено и, когда добралась до самайной избенки Федосеевны, увидела в проеме двери, означенном колышущимся светом керосиновой без стекла лампы, силуэты Акулины и Нюрки. Они кого‑то осторожно втаскивали, и, лишь войдя в избу, Ирина увидела распростертого на полу Егора, отодвинула причитающую над ним Нюрку, взяла его руку, нащупала пульс.
– Жив еще. – Начала осторожно ощупывать, чтобы узнать, куда его ранило.
Егор застонал, открыл глаза. А Ирина уже разорвала на нем рубаху и распорядилась:
– Воды! Желательно кипяченой. Ты, Нюрка, сбегай домой, принеси мою сумку, только побыстрей.
Нюрка выскочила из избы, Акулина дала воды в ковшике, чистую тряпицу, Ирина стала обмывать рану на шее Егора. Прибежала Нюрка, за ней Степанида, тоже запричитала, за ней Настя, еще кто‑то, но Ирина велела всем, кроме Акулины, выйти из избы.
Рана была сквозной, не столь уж опасной, как показалось поначалу. Пуля лишь чиркнула по шее и пробила ухо – оттого и крови так много. Но это не успокоило Ирину, она не знала, что могла повредить пуля в шее, и, когда Егор пришел в себя и попытался сесть, удержала его:
– Осторожно! Лежите тихо и молчите, вам нельзя говорить.
Смазав йодом ухо и шею и перевязав их, Ирина стала осторожно подсовывать под голову Егора подушку, но он отстранил ее и сел:
– Да будет вам. Завязали, и ладно, заживет как на собаке.
– Молчите, вам нельзя говорить! – умоляла Ирина, опасаясь, как бы не было кровоизлияния внутрь. – Соленого во рту не чувствуете?
– Нет. – Егор осторожно повернул голову в одну сторону, в другую. – Щиплет, когда ворочаю. Чего они все сбежались? – показал взглядом на окно.
За стеклом – расплющенные испуганные лица, в приоткрытой двери тоже лица в несколько этажей. Наверное, бегая за сумкой, Нюрка успела оповестить родню, и сейчас сюда сбежалась чуть ли не вся деревня.
– Васькиных рук дело, – убежденно сказала Нюрка, протискиваясь в избу. – Петру эта пуля была назначена, а угодила в тебя. Недаром я но– чесь мизгиря во сне видела, ко слезам, значит.
– Я ему, ироду, покажу! – засобиралась Акулина. Ее стали отговаривать идти к Ваське, она настаивала, и с ней отрядили четверых мужиков с ружьями.
Ирина и Степанида остались с Егором, другие двинулись к дому мельника: впереди Акулина, за ней мужики с ружьями, потом, на почтительном расстоянии, – остальные. Но в доме Ваську не нашли, и вскоре все разошлись по своим избам. Однако мало кто уснул в эту ночь в Шумовке: укрепив запоры на дверях, сидели в темноте, шепотом обсуждали происшествие и прислушивались к каждому шороху.
Утром опять искали Ваську, вершие мужики пб двое обшарили окрестности – Васькин след давно простыл.
Егор уже на четвертый день, несмотря на протесты Ирины, тюкал молоточком в кузне, а девки по вечерам под треньканье балалайки тягуче пели грустные частушки про загубленную любовь.
3
Петр вернулся из города только через два месяца и сразу засобирался в Петроград.
– А как же я? – спросила Ирина.
– Ты тут еще поживи, я ненадолго. Твоим отцу и матери поклон отвезу, успокою их.
– Но я ведь из‑за вас сюда приехала! А теперь вы меня не берете…
– Нельзя тебе со мной сейчас ехать. Колчака мы хотя и потеснили, а по дороге еще не спокойно. Не исключено, что мне через фронт пробираться придется., – Ну и что? Я вон с больным с вами сюда добралась, а со здоровым и вовсе не страшно, – настаивала Ирина, – Не забывайте, что я работала медсестрой в госпитале, и такой же боец, как и вы.
– Похожа овца на быка, да только шерсть не така, – вмешалась Нюрка. – Сиди уж!
Тут и Степанида, жалея ее и втайне надеясь, что обвенчает их с Гордеем, стала уговаривать:
– Не ко времю засобиралась, девонька. Дом, он, конешно, есть дом, родителев забывать не след, силком тебя никто не держит, а только в Петровых словах большой резон есть. Времячко‑то вон како неспокойное, у нас и то вон в Егора стрельнули, а в городах, сказывают, чо деется!
Ирина была непреклонна, и Петр в конце концов согласился взять ее с собой.
Как раз в этот день пришло письмо от Наташи Егоровой. Адресовано оно было Петру, но предназначалось для Ирины. Наташа теперь в клинике отца, дома, кажется, все в порядке, правда, о Павле ничего не пишет, да откуда ей знать его? Ее, судя по всему, больше волнует: где Гордей? Ирина до начала проводин. успела написать Наташе коротенькую записку с адресом Гордея и сообщением, что она с Петром возвращается в Петроград. Конверт решила купить в городе и там опустить письмо – все быстрее дойдет.
Проводины им устроили шумные, собралась почти вся деревня. За столом Ирина оказалась рядом с Авдотьей, и та нет – нет да и говорила с укором:
– Кто же теперь робятишек выхаживать будет?
Ирина почему‑то чувствовала себя виноватой и старалась не смотреть на Авдотью. Впрочем, она читала тот же немой укор и во взглядах Степаниды и Нюрки, лишь Акулина откровенно радовалась, что отправляет Петра не одного.
– Ты уж за ним пригляди, он отчаянный, лезет куда попадя, – наказывала она. И, пересадив Тимку со своих коленей на отцовы, шепнула: – Только ты его не криком одергивай, на крик оне, шумовские, упрямые, дак ты больше лаской да уговором. – И, подозрительно окинув Ирину с головы до ног, предупредила: – Однако не шибко ласкайся‑то!
– Как вам не стыдно! – обиделась Ирина, догадываясь, что именно Акулина имеет в виду.
– Ну ладно, не сердись, это я к слову. – И уже доверительно призналась: – А ведь я по– перву ревновала его к тебе. Зато теперь верю, потому и отпускаю с тобой.
– Спасибо, – пролепетала Ирина, окончательно смущаясь и краснея. Она не допускала и мысли о чем‑то таком, на что намекнула Акулина, но вспомнила, как еще недавно, ощутив во всем теле зрелость, укрощала ее под дождем, и устыдилась уже не намеков Акулины, а самой возможности когда‑нибудь с кем‑то разделить, а точнее, соединить это томление души и тела – таинственное, полузапретное и святое, как все таинство вершения жизни…
Степанида, откровенно любуясь ею, сказала:
– Вот и румянец в тебе хороший тут обозначился, будто маков цвет распустилась. Ты уж Гордеюшку‑то там разыщи да обскажи ему все про нас.
Наконец стали собираться. Степанида совала в баул еще какую‑то снедь и приговаривала:
– Эку неукладисту суму‑то придумали. Может, в узелок перекладем? Али не баско?
Егор пошел запрягать Воронка, гости начали выходить во двор, только Силантий, сливая в ковшик остатки браги, оправдывался:
– Мы, Арина Ляксандровна, люди затруднительной жизни, потому вот в ей, браге‑то, да в вине только и отдышку от каждодневной усталости имеем.
– Ладно, иди – ко на воздухе отдышись, – сказала Зулия, отбирая у него ковшик и подталкивая к двери. Силантий покорился, однако с сожалением пояснил Ирине:
– Народ наш по ранешным временам веселился гулёво и размашисто, а ноне и веселье‑то как бы потужистое.
В ходке было настелено сено, Ирину усадили на него, Степанида перекрестила ее и сказала:
– Ну с богом. Трогай, Егор.
Но еще никак не могли оторвать от Петра Акулину, теперь и она причитала, вслед за ней заплакал и Тимка. Нюрка взяла его на руки и успокоила. Силантий опять подпустил какую‑то шутку, грохнул хохот, его взрыв испугал Воронка, он рванул с места и вынес ходок за ворота.
Когда Ирина оглянулась, они были уже в конце проулка, женщины махали им платками.
«Странно, еду домой, надо бы радоваться, а мне почему‑то грустно, – с недоумением думала Ирина, прислушиваясь к себе. – Мне жаль расставаться с этими хорошими людьми…»
– Расчет у меня такой, чтобы Миасскую проскочить ночью, а к утру быть в городе, – сказал Егор.
– И то ладно, – согласился Петр.
Из этого разговора Ирина поняла, что и в Миасской небезопасно, и впервые с тревогой подумала о предстоящей дороге. Вспомнила, как трудно добирались они сюда, припомнила даже мордовку, торговавшую капустой, и жуликоватого буфетчика на станции. «Неужели опять так же придется ехать – в тесноте, табачном дыму и сквернословии?»
Устроились они хорошо, в вагоне второго класса. Вместе с ними в купе оказались вполне приличные люди – учитель из Самары и аккуратненький старичок, который профессии своей не назвал, а представился длинно и неясно:
– Иван Акимов, проезжий, как и вы. Впрочем, все мы на этом свете проезжие. Непонятно вот только, куда торопимся. Вот вы, к примеру, куда? – спросил он Ирину.
– Я домой, в~ Петроград. А вы? – в свою очередь спросила она.
Старичок не ответил на ее вопрос, сказал лишь задумчиво:
Домой – это хорошо. Если бы каждый при своем доме состоял, не было бы этой кутерьмы. Пораспустился народишко, не стало в нем ни веры, ни боязни, одно баловство осталось. А все по чему? Власти ныне крепкой нет. При царях порядку больше наблюдалось, а теперь не поймешь, кто кем управляет. Да и управляет ли кто?
– А кого бы вы хотели в управители? – подозрительно спросил Петр.
– А по мне, все равно, лишь бы у России хозяин был стоящий.
– Что значит стоящий, по – вашему? – спросил учитель.
Старичок задумался, наверное, он и сам не очень отчетливо представлял, каким должен быть у России хозяин. Однако, почесав бороденку, все– таки ответил:
– Хозяин должен быть твердым. – И чтобы переменить им же начатую тему разговора, предложил: – А не заказать ли нам чайку?
– Подают ли? – усомнился учитель.
– Это дело мы одним мигом устроим. – Старичок не по летам проворно вскочил и выскользнул за дверь, пообещав уже на ходу: – Даже с сахаром!
И верно, вскоре он вернулся в сопровождении официанта при манишке с бабочкой, в руках у него поднос со стаканами крепкого дымящегося чая. Тут же каждый выложил на стол свои припасы, и разговор как‑то сам собой перешел в иное русло.
– У меня старуха большая мастерица чай заваривать, – рассказывал Иван Акимович. – Век с ней прожил, а не постиг, в чем секрет. Сам кладу заварки столько же, перед этим тоже обдаю чайник кипяточком и выдержку на запаривание даю ту же, а вот аромат не такой, как у нее, получается. Почему?
– А я знаю почему, – сказала Ирина. – Вы, пока завариваете, уже нанюхаетесь, у вас при тупляется ощущение. Это я заметила по себе. Когда сама готовишь, то что‑то попробуешь, как бы не пересолить, или проверишь, уварилось ли, а когда садишься за стол, есть уже не хочется.
– Пожалуй, верно, – согласился старик. – А я вот не додумался.
Так в разговорах о том о сем скоротали вечер. Поезд тащился хотя и медленно, однако без задержек, на станциях стоял столько, сколько полагалось по расписанию. После Златоуста все улеглись спать и проснулись только в Уфе. Разбудил их проходивший за окном паровоз, он истошно и сипло кричал, отгоняя толпу, штурмующую вагоны. Ирина встала, опустила стекло и выглянула. На подножках гроздьями висели люди с узлами, мешками и фанерными чемоданами с висячими замками, кто‑то лез на крышу вагона, снизу его подсаживали и весело напутствовали:
– Ты к трубе привяжись, а то ветром сдует.
Хиленький мужичок с котомкой через плечо, которого оттеснили от подножки соседнего вагона, безнадежно махнул рукой, отошел в сторону, достал кисет, начал было свертывать цигарку, но, заметив в окне Ирину, подошел и без всякой надежды попросил:
– Пустили бы, барышня, в окошко‑то.
С подножки на него прикрикнул проводник:
– Я те дам в окошко! Не видишь, вагон классный! Иди к общим.
– Да ведь обчие‑то, они все занятые.
– А ты попроворнее действуй, – посоветовал проводник неуверенно, сомневаясь в такой возможности неказистого мужичка. – А то жди следующего поезда.
– Да ведь я их столько уж пропустил. А ехать надо. Посадил бы, христа ради.
– Не полагается без билета. А свободных мест нет.
– Мне и не надо, я где – нито в уголке пересижу, – поспешно с надеждой сказал мужичок.
– А верно, пустите, – попросила Ирина. Ей было до слез жаль мужичка. – Хотите, я за него заплачу?
– Ну черт с тобой, садись. – Проводник подхватил мужичка за шиворот, легко поднял на подножку и втолкнул в тамбур.
Поезд тут же тронулся, а Ирина долго еще стояла у окна, смотрела на пробегающие мимо поля и леса и была очень довольна собой.
– Смотрите застудитесь, – сказал Иван Акимович, – Или думаете, что сделали доброе дело, так и простуда не возьмет?
– Однако надо с проводником расплатиться. – Ирина отошла от окна и полезла в сумочку. – А сколько стоит билет?
– Смотря куда ехать, – сказал учитель, – Да вы подождите, проводник сам придет и скажет.
Но Ирина все‑таки разыскала проводника, он изумленно выслушал ее и рассмеялся:
– Какой еще билет, где его возьмешь? И посадил я его вовсе не из‑за денег. Третий год езжу, навидался, как народ мучается… Вот если ревизор прогонять будет, тогда заступитесь. – И, обращаясь к сидящему в проходе мужичку, сказал: – Ты вот что, не мозоль тут глаза, иди‑ка ко мне в закуток.
Мужичок испуганно вскочил и, кланяясь, стал пятиться в закуток, приговаривая:
– Премного благодарен, век не забуду вас, добрые люди.
Ирина, разочарованная было тем, что проводник, собственно, не столько по ее просьбе, сколько пс доброте своей души посадил мужичка, опять воспрянула и тоже поблагодарила проводника:
– Спасибо. – И с пафосом добавила: – Как много вокруг хороших людей!
Проводник усмехнулся:
– Мало вы еще знаете людей‑то! Они всякие бывают. Ничего, еще и плохих навидаетесь.
Если бы Ирина могла предполагать, что это предсказание так быстро сбудется!
4
Едва проехали Пензу, как поезд вдруг резко затормозил, с полок посыпались вещи. Кто‑то в соседнем купе громко выругался. За окном вагона сухо щелкнул выстрел, потом еще несколько, послышался звон разбитого стекла, и по вагону, как вихрь, пронеслось страшное слово: «Бандиты!»
– Ложись на пол! – сказал Петр и, видя, что Ирина медлит, сдернул ее с лавки.
Почти в то же мгновение хрястнуло толстое оконное стекло, и на Ирину посыпались осколки. Ирина хотела встать, но Петр придавил ее одной рукой к полу, а другой уже вытягивал из‑за пазухи револьвер, путаясь в вороте рубахи. Вот он вскинул его, оглушительно грохнул выстрел, и за окном кто‑то закричал животным криком. Старик вцепился в руку Петра и умоляюще заговорил:
– Не надо стрелять, они же нас всех перебьют. Я знаю, с ними лучше по – хорошему, отдать им все, что есть, тогда они не тронут…
Петр оттолкнул его и опять стал в кого‑то целиться. Но не выстрелил, опустил револьвер, выглянул за дверь, тотчас захлопнул ее и закрыл на задвижку. В коридоре послышался тяжелый топот, кто‑то с лязгом и грохотом открыл дверь со седнего купе, и оттуда донесся визг, – наверное, это визжала севшая в Пензе монашка. «Хорошо, что не к нам села, – отметила про себя Ирина. – Учитель‑то еще в Самаре сошел, место было свободное».
Вот кто‑то дернул дверь их купе, она не поддалась, тогда в нее ударили чем‑то тяжелым, должно быть, прикладом. Петр выстрелил через дверь, то ли промахнулся, то ли пуля его револьвера была на излете и никого не задела, но за дверью установилась вдруг такая тишина, что стало слышно, как под лавкой шепчет старик:
– Господи, пронеси. Не дай загубить душу невинную!
Потом кто‑то из коридора звонко и строго спросил:
– Эй, чего вы тут валандаетесь?
– Да вот, стреляет тут один из четвертого купе, – ответил ему хриплый голос.
– А вы‑то почему не стреляете?
– Не способно нам стрелять, не развернешь винтовку впоперек‑то, из ее только вдоль коридора и можно палить.
– А ну, давай к окну!
Опять послышался удаляющийся топот, Петр перекинулся к окну и осторожно выглянул из‑за стенки. По нему тотчас кто‑то выстрелил, пуля гулко впилась в верхнюю полку, полетели щепки. – Петр тоже выстрелил, но, кажется, опять промазал.
Четвертый выстрел он не успел сделать: дверь купе вдруг с грохотом упала, и двое или трое человек бросились на него, выбили револьвер, быстро скрутили и поволокли из купе. Наверное, Ирину и старика они даже и не заметили бы, но упавшей в купе дверью ей придавило руку, на дверь еще кто‑то встал, сделалось нестерпимо больно, и Ирина вскрикнула.
– Гляди – ко, тут еще кто‑то есть. А ну вылазь!
Первым из‑под лавки вылез старик, торопливо, опасаясь, что его не дослушают, начал пояснять:
– Я тут вовсе ни при чем, я сам уговаривал его не стрелять, спросите его. – Он указал на Петра, которого держали за руки двое мужчин.
– Уговаривал? – коротко спросил Петра третий – обладатель звонкого голоса, должно быть старший среди них, высокий парень лет двадцати пяти с рыжим чубом, выбившимся из‑под кепки.
– Он действительно уговаривал, – подтвердил Петр.
– А баба чья? – спросил рыжий, кивая на все еще лежавшую под дверью Ирину, отодвинул дверь и помог Ирине подняться с пола.
– Его баба, его, – услужливо поторопился доложить старик.
– Бабу тоже забрать, – приказал кому‑то рыжий, и тотчас из‑за проема двери вывернулся еще один мужик и вытолкнул Ирину из купе.
– Дайте хотя бы собрать вещи, – попросила рыжего Ирина.
– Вряд ли теперь они тебе понадобятся. И эти‑то лишние. – Парень рванул на ней кофту.
– Мерзавец! – крикнула Ирина, вырываясь из рук державшего ее мужика. – Скотина!
Тут откуДа‑то из толчеи вынырнул тот самый мужичок с котомкой, которого посадили в Уфе, и стал просить рыжего:
– Сделай милость, ослобони ее, она женщина душевная, уговорила меня без билету взять. Хри– стом – богом прошу. Зачем хорошего человека заби– жать?
Рыжий окинул мужичка недоуменно – презрительным взглядом и усмехнулся:
– Что хороша – и без тебя вижу. Да ты‑то тут причем, воробей эдакий? Чего ты тут расчирикался? Али заодно с этим? – кивнул на Петра.
– Дак ведь все мы люди, все человеки…
– Ладно, некогда тут выяснять, что ты есть за человек, потом разберемся. Прихватите‑ка и его, ребята!
Всех троих – Ирину, Петра и мужичка – бросили в бричку и повезли к темневшему километрах в полутора от дороги лесу. Следом ехало человек десять всадников во главе с рыжим парнем, потом– другая бричка, доверху наполненная чемоданами, сумками и узлами, замыкали кавалькаду еще человек двадцать всадников. Они то и дело оглядывались, наверное, опасались преследования, но их никто не преследовал; паровоз, испуганно: вскрикнув и окутавшись паром, медленно потащил состав дальше, и вскоре за поворотом скрылся последний вагон, густое облако дыма долго еще висело над насыпью.
– Я не знаю, куда нас везут, но догадываюсь, с кем мы имеем дело. Вон с тем рыжим мы уже однажды встречались, – зашептал Петр. – Будет лучше, если ты скажешь, что мы незнакомы, просто случайные попутчики.
Только сейчас Петр узнал в рыжем парне того самого уголовника по кличке Туз, который подавал ему воду в тюремном лазарете. Поэтому Петр ничуть не удивился, когда в лесной избушке увидел и Хлюста. Он был все таким же тощим и черным, к багровому шраму на лбу прибавился еще один, но уже белый, шрам на щеке, наверное, от сабли, да еще во рту игриво посверкивал золотой зуб.
– А, крестничек! – сразу узнал Петра и Хлюст. – Как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком… Да ты садись, гостем будешь. – Хлюст подал Петру табуретку и вопросительно посмотрел на Туза.
– Он Федьку Малину насмерть пришил. Вот… – Туз положил на стол револьвер Петра.
Хлюст взял револьвер, подкинул его на ладони, повертел барабан, считая оставшиеся патроны, и неожиданно протянул его Петру:
– Возьми свою игрушку и больше ею не балуйся.
– А не боишься, что я и тебя могу, как Федьку? – усмехнулся Петр, принимая револьвер.
– Неужели можешь и меня? Старого друга, товарища по борьбе с эксплуататорами, делившего с тобой тюремную бурду и грусть заточения? – с наигранным огорчением спросил Хлюст.
Петр исподлобья глянул на него и твердо сказал:
– Могу. Потому что никакой ты не товарищ, а как был бандитом, так им и остался.
– Ах ты, гад! – двинулся на Петра Туз, но Хлюст отстранил его:
– Подожди. – И, кинув на Ирину и мужичка, спросил: – Эти кто?
– Девка с ним в купе была, а этот воробей после клеваться начал, за нее заступался.
– Как тебя звать? – нестрого спросил Хлюст мужичка. – Откуда родом и куда путь держишь?
– Иван Залетов, – назвался мужичок. – Воронежской губернии, деревни Шиновки житель. Туда, стало быть, и еду. А што барышню здря взяли, то скажу. Оне за меня хлопотали в окошко, штобы, значит, меня без билету в вагон, взяли. Вот какие оне добрые…
– Ясно, – оборвал его Хлюст и предложил: – С нами остаться хочешь?
– Избави бог! Грех это – людей грабить. – Мужик перекрестился.
– А мы людей и не грабим, – вмешался Туз. – Мы ведь только буржуев чистим. У тебя вот ничего не взяли. И в других вагонах не трогали, только в классных, где богачи ездят. Ты‑то как там оказался?
– Дак ведь я уже сказывал, что барышня за меня похлопотали.
– А ты кто такая? – спросил Ирину Хлюст.
Ирина вопросительно посмотрела на Петра, и тот неожиданно сказал:
– Это моя жена.
И тут же понял, что сделал оплошность: ни Хлюст, ни Туз, ни даже воронежский мужичок этому не поверили.
– Так, говоришь, жена? – переспросил Хлюст и внимательно, будто раздевая взглядом, осмотрел Ирину с головы до ног. Она машинально прикрыла ладонью порванную Тузом кофточку.
– Пусть все уйдут, я хочу поговорить с тобой наедине, – сказал Петр. – А чтобы разговор был спокойнее, бери эту игрушку обратно. – Он взял револьвер за ствол и положил перед Хлюстом.
– Зачем? Неужели ты думаешь, что я тебя боюсь? – Хлюст пренебрежительно отодвинул локтем револьвер к краю стола и махнул рыжему: – Жора, ты слышал просьбу моего старого друга? Очисти хату.
– Погоди. Ее оставьте. А мужика отпустите.
– Жора, ты слышал? Ее оставьте, а этого отпустите. Завяжите глаза и отвезите до какой‑нибудь деревни. Объясните, как он должен молчать.
Когда все вышли, Петр сказал:
– Так вот, я тебе соврал, что она моя жена. И сделал это для того, чтобы твои парни ее не обидели, коль уж ты зачислил меня в друзья.
– Мерси за откровенность! – Хлюст прижал руку к груди и поклонился.
– А теперь скажи: неужели ты рассчитываешь, что я буду помогать тебе в твоем грязном деле? Но только откровенно.
Хлюст откинулся на спинку массивного, жесткого, скрипучего кресла, неведомо какими путями попавшего в эту лесную избушку.
– Что же, откровенностью за откровенность… Я не собираюсь обращать тебя в мою веру. Да – да, именно в мою, ибо я, и только я ее изобрел! Вы, большевики, люди фанатичные, я это давно заметил, вас формировали Джорданы Вруны, Коперники и Жанны д’Арк. – Он глянул испытующе на Ирину, как бы желая удостовериться, не она ли эта Жанна д’Арк. – Мои же взгляды сформировала ситуация. Человек – песчинка во Вселенной, его жизнь – мгновение, и цель этой жизни должна служить этому мгновению. О нет, я не мечтаю о бессмертии, это наивно и глупо, я хочу, чтобы мое мгновение служило мне, а не потомкам – пусть они сами о себе позаботятся! Моя теория четко сформулирована вот в этом манифесте. – Хлюст откуда‑то из‑за спины выхватил лист бумаги и положил перед Петром. – Ознакомься с этим историческим документом – и ты поймешь, что я не иду ни по чьим, даже самым известным, стопам, я избрал свою – единственную – дорогу, ведущую к моей цели.
Петр стал читать бумагу, и, чем дальше читал, тем большее любопытство овладевало им.
«Граждане свободной России! Народ!
Ты получил свою свободу не с неба, а из собственных рук. Эти руки низвергли царя, буржуев и капиталистов, обагрив их поганой кровью землю, которую ты пахал и оплакивал, фабрики и заводы, которые ты строил и поливал своим соленым трудовым потом. И тебе сказали: «Теперь это все твое – и земля, и фабрики». Но тебе не только сказали об этом, тебе даже дали это, чтобы ты опять проливал пот в ту же землю, в те же фабрики, но забыли сказать: для чего и для кого?
Так вот я скажу, для чего и для кого.
Для того, чтобы ты, поверив в свою свободу, опять проливал пот и кровь.
Для кого? Нет, не для помещиков, буржуев и капиталистов, а для советчиков и комитетчиков!
Получив свободу, ты не стал более сыт, лучше одет. Тебе обещают небесные блага в далеком будущем, но ты живешь не в небе, а на земле. И живешь не вечно, а всего несколько скромных десятилетий, и притом перестал верить в церковный дурман загробной жизни. Вот и выходит, что и религия, и большевизм обещают тебе лишь загробную жизнь. Но ты живешь сегодня, и только сегодня, и тебе эта загробная жизнь до фени!
Если ты это понимаешь, дуй до меня, то есть до человека, решившего и умеющего устроить жизнь земную, а не небесную.
Не верь ни большевикам, ни анархистам, разрушающим порядок! Ибо без порядка люди– перегрызут друг другу горло за сладкий пирог, деля его куски обратно же не поровну. А я обеспечу и порядок, и светлую радость мгновения человеческой жизни. Живи, пока живется, и записывайся до моего отряда, который ты найдешь, спросив моих людей о
Григории Истинном Освободителе.
К сему Г. И. О. С.». (Далее следовала неразборчивая закорючка.)
– Ну и как, много до твоего отряда пришло народа, получившего свободу из своих собственных рук? – насмешливо спросил Петр, небрежно бросая листок на стол.
– Сотни две, не больше. Да и то все не те, – вздохнул Хлюст. – Где‑то в моей программе чего– то не хватает. Чего?
– Цели.
– Как же так?! Я ведь ее ясно указал: «Живи, пока живется…»
– Именно это и не устраивает людей. Так живут звери, а не люди. Может быть, так и трава растет. Будет дождик – вырастет, а не будет – засохнет. А вот дождик ты не обещаешь, не в твоих это силах.
