Текст книги "Крутая волна"
Автор книги: Виктор Устьянцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
К тому же в матросских кубриках часто возникали такие разговоры о женщинах, которые не только не разжигали в Гордее любопытство, а отталкивали своим цинизмом. О женщинах там говорили хвастливо и грязно. Гордея тошнило от этих разговоров, как от качки. Только матрос Клямин иногда нехотя и бесполезно увещевал:
– Посовестились бы, охальники! Баба, она и есть баба, а все‑таки человек. И мать. Без нее и вас на свет божий не появилось бы.
Заметив, что Гордей каждый раз уходит из кубрика, когда начинаются такие разговоры, матросы стали подтрунивать над ним:
– Надо бы тебе, Шумов, самому спробовать. Дело не хитрое, а приятное.
Клямин предупредил:
– Они тебя подпоить хотят да Грушке подсунуть. Ты гляди не поддавайся.
Грушка, вечно измятая и пьяная портовая шлюха, встречая Гордея, гнусаво звала:
– Пойдем, касатик, поучу.
Должно быть, она научила не одного уже молодого матроса.
Как‑то невольно получалось, что когда Гордей уходил из кубрика, то начинал думать о Люське. Он вспоминал, как она тогда в снегу гладила его по щеке, почти физически ощущал ее ладонь, и ему было просто приятно. Но когда он вспоминал, как они, подравшись из‑за ранца, вдруг оба испытали что‑то тогда еще непонятное, его тело медленно наливалось томлением, и он пугался этого. «Неужели и я такой, как все они? И неужели все только в этом?»
Он и сейчас заметил, какое ловкое и упругое тело у этой девушки, как рельефно обрисовалась ее грудь, когда она подняла руку, чтобы изобразить над головой кивер, но все эти наблюдения не вызывали в нем стыда. Каждое движение ее здорового тела было естественным, лишенным всякого кокетства, а за этой непосредственностью поведения он инстинктивно угадывал ее чистоту. И оценил он ее по – крестьянски просто: «Какая крепкая». Он даже по – хозяйски подумал: «Здесь, в городе, она быстро увянет, может, даже заболеет, как отец».
Она неплотно прикрыла дверь, до Гордея доносилось позвякивание посуды и незнакомая мелодия песни, которую тихо напевала девушка. «Веселая», – одобрительно подумал он.
В это время прихожая наполнилась топотом ног, сдержанным шумом голосов, кто‑то громко сказал:
– Наталья, встречай гостей!
Потом все стихло, послышался шепот, и тот же голос предупредил:
– Осторожно, там одна ступенька сломана.
Кто‑то стал по скрипучей лестнице подниматься вверх, а в комнату вошел высокий худой мужчина с бледным лицом и большими, глубоко впавшими глазами.
– Вы ко мне?
– Мне Ивана Тимофеевича.
– Я Иван Тимофеевич.
– Меня Николай Игнатьевич прислал.
– А, Заикин. Ну, что он?
– Просил передать, что не будет на той неделе. В Рогокюль уходим. Еще спрашивал, нет ли посылки из Кронштадта.
– Посылочка есть. Вы когда на корабль?
– Немного поброжу по городу и пойду. К отбою надо поспеть.
– Ага. Тогда погуляйте, а я тем временем и посылочку приготовлю. Наталья!
Девушка заглянула в комнату.
– Вот паренек… Вас как звать?
– Гордеем.
– Вот Гордей погулять хочет, составь ему компанию. Далеко не уходите. Ну, сама знаешь.
– Хорошо, папа, – согласилась Наталья, – Только вы тут не курите, тебе вредно.
5
Наталья успела переодеться и сейчас в сером жакетике и такой же юбчонке казалась еще стройнее. Гордею даже захотелось, чтобы его увидел с ней кто‑нибудь из знакомых, пусть позавидуют, может, отстанут после этого со своими разговорами и Грушкой. Он предложил пойти в сторону минной гавани, но Наталья строго сказала:
– Нельзя.
Они уселись на скамейке, наискосок от ее дома. Вечер был теплый, с моря тянул легкий бриз, его дыхание приятно гладило кожу лица, и Гордей опять вспомнил о Люське. Почему она ничего не написала? Или все это был обман?
– О чем вы думаете? – спросила Наталья.
– Так, вспоминаю.
– О чем?
Гордей помялся, но все‑таки сказал:
– Знакомая у меня есть, шибко вы на нее похожие.
– Вот как? Расскажите мне о ней.
– Зачем? Вам это неинтересно будет.
Должно быть, он сказал что‑то не так. Наталья обиженно пожала плечами.
– Как хотите. – И замолчала.
Они долго молчали, это молчание становилось уже тягостным, и Гордей стал рассказывать о Люське. Рассказывал он сбивчиво, нескладно, какими‑то бесцветными, мятыми словами, и Люська в его рассказе тоже как‑то обесцветилась, стала неинтересной. Разумеется, он умолчал и о драке, и о том, как Люська гладила его по щеке, а без этого отношение к ней было непонятным. Но Наталья слушала его внимательно, не перебивая вопросами, в ее глазах светился неподдельный интерес. И когда Гордей умолк, Наталья, вздохнув, сказала:
– Наверное, она и вправду хорошая. Только рассказывать вы не умеете.
– Уж как умею. – Теперь обиделся он.
Посмотрев в его насупленное лицо, Наталья рассмеялась:
– Вы сейчас похожи на дрессированного льва. – И тут же грустно заметила: – У меня мама в цирке работала. Акробаткой.
– А где она сейчас?
– Умерла. Два года назад. На репетиции она сорвалась с трапеции, упала и отбила себе почки. Всего один месяц после этого жила. Раньше я тоже хотела стать акробаткой.
– А теперь? Теперь кем?
– Не знаю. Наверное, врачом. А вы? Так и будете всю жизнь моряком?
– Это как выйдет. Мне учиться хочется. Все равно на кого, только учиться. Вы вот, наверное, одних лет со мной, а знаете много.
– Ну какие у меня знания? Я и гимназию бросила. Из‑за мамы. Мы с ней все время по гастролям ездили, где там было учиться?
– А отец?
– Он в то время в ссылке был.
«Вот и у меня отец на каторге был, выходит, мы вроде бы и тут ровня», – подумал Гордей. И ему вдруг захотелось сказать Наталье что‑нибудь хорошее, ободряющее и значительное, но ничего подходящего на ум не приходило, в голове вертелись какие‑то привычные, малозначащие слова. Он так и не успел ничего сказать. Из‑за угла вышел минный офицер Поликарпов, возле которого, уцепившись за его локоть, семенила маленькая, нарядно одетая женщина под большой широкополой шляпой с пером. Рядом с длинным и тонким офицером она была похожа на опенок, прилипший к стволу дерева.
Гордей встал, вытянулся. Поликарпов небрежно козырнул, потом вгляделся в лицо матроса, остановился и спросил:
– Шумов, ты что тут делаешь?
– Сижу, вашскородь, то есть стою, – замялся Гордей, не зная, что сказать еще.
Наталья рассмеялась, Поликарпов нахмурился, хотел что‑то сказать, но Наталья опередила его:
– Наверное, то же, что и вы.
Теперь засмеялась спутница офицера, смех ее был такой же мелкий, как и шажки.
– Они правы, идемте. – Женщина потянула Поликарпова за рукав.
– Какой сердитый, – сказала Наталья, когда они отошли. – Служить трудно?
– Всяко бывает.
Они опять помолчали. Потом Наталья вдруг насторожилась, поглядела в одну, другую сторону улицы и помахала рукой так, будто протирала стекло в окне. Тотчас дверь подъезда, где она жила, тихо отворилась, из нее выскользнул высокий светловолосый парень и быстро зашагал в сторону гавани. За ним вышел сутулый мужчина в кепке и пошел в другую сторону. Он шел тяжело, согнувшись, будто шагал за плугом; проходя мимо Гордея и Натальи, даже не поднял головы, только покосился на них из‑под кепки и что‑то пробурчал. Затем из подъезда вывалились еще двое, они пошли вместе, в обнимку, нестройно запели какую‑то песню по – эстонски.
– Идемте, – сказала Наталья и поднялась.
Иван Тимофеевич ждал их в той же комнате, он весело подмигнул Наталье и, когда та вышла, плотно прикрыв за собой дверь, сказал:
– Вот тебе посылочка, спрячь подальше.
Гордей взял у него из рук пачку листков, свернул трубочкой и сунул в карман. Но Иван Тимофеевич запротестовал:
– Нет, так, брат, не годится. Дай‑ка сюда.
Гордей вынул сверток и отдал обратно.
– Разувайся. Садись вот сюда и разувайся.
Гордей сел на краешек дивана, снял ботинок. Иван Тимофеевич взял ботинок, оглядел со всех сторон, потом подцепил ногтем стельку и вынул ее. Отделив от пачки половину листков, аккуратно согнул их втрое, примерил, сунул в ботинок и прикрыл стелькой.
– Давай второй.
То же самое проделал и со вторым ботинком.
– Теперь надевай. Так‑то будет надежнее. Не жмут? Вот и хорошо. Николаю передай, что это на всех. Пусть на каждый корабль даст по три– четыре листовки. Ну, пойдем провожу.
Он первым вышел на. улицу, постоял и, выдернув Гордея из подъезда, сказал:
– Давай быстро. Не туда, вон там, на площади, смешаешься с людьми.
Гордей быстро пошел по улице. Она была пустынна, только впереди, шагах в полутораста шел фонарщик с лестницей на плече. Уже стемнело, и фонарщик развешивал в тусклом воздухе мутно – желтые огни.
Только теперь Гордей сообразил, зачем его посылал Заикин. Ощущая под ногами мягкое похрустывание бумаги, он думал: «В этих листках что‑нибудь запретное. Вот тебе и посылочка!» Он слышал, что среди матросов стали появляться запретные листки, в которых пишут против царя, но ни разу Гордею такие листки не попадались, и ему сейчас захотелось узнать, что в них. Не доходя до площади, он свернул под темную арку и прислушался. Арка вела в маленький каменный дворик, посреди дворика лежало желтое пятно света, упавшее из окна. За занавеской окна маячили тени, но было тихо.
Гордей расшнуровал левый ботинок, снял его, поднял стельку и вытянул сверток. Развернув его, он долго не мог ничего разглядеть в темноте, подвинулся к падавшему из окна свету и прочел: «К организованным матросам и солдатам». Дальше было напечатано мелким шрифтом, он поднес листок ближе к глазам, но в это время в доме звякнула щеколда, в сенях послышались шаги, кто‑то споткнулся и выругался:
– А, черт, темнотища!
Гордей, подхватив ботинок, снова метнулся под арку и прижался к ее холодной выгнутой стене. Он так и не успел надеть ботинок, держал его в руке, когда мимо него, тяжело топая сапогами, под гулкой аркой торопливо прошел человек. На улице его шаги стали глуше и вскоре стихли. Гордей сунул сверток под стельку, натянул ботинок, зашнуровал его и неторопливо вышел из‑под арки на улицу. И тут же лицом к лицу столкнулся с Поликарповым.
– Опять ты? – удивился офицер.
– Так точно, вашскородь! Виноват.
– Проводил свою красавицу? – мягко спросил Поликарпов. – А у тебя, Шумов, губа не Дура.
Он пошел рядом с Гордеем и, заглядывая ему в лицо, говорил:
– Выходит, мы с тобой на одном курсе маневрируем. Моя приятельница тоже на этой улице живет. Вы давно знакомы?
– Всего второй раз вижу. В парке познакомились, – соврал Гордей.
Они вышли на площадь, толпа подхватила их и понесла к гавани. Поликарпов двигался в этой толпе быстро и гибко, как ящерица, тонкий голосок его звучал все более таинственно:
– Давай, Шумов, и мы с тобой станем прия телями, Я, знаешь ли, хотя и офицерского звания, а человек простой.
Гордей вспомнил предупреждение Заикина и насторожился: «Уж не выследил ли он, как я читал?»
А Поликарпов все сЫпал и сыпал словами, речь его была похожа на нудный осенний дождь, хотелось даже куда‑нибудь укрыться от нее.
– Война, как ничто другое, сближает людей, все мы одинаковы перед лицом смерти, она не признает ни чинов, ни званий. И время сейчас такое, что кастовые различия между людьми стираются, грядут новые дни и новые порядки, утверждающие всеобщее равенство и братство.
«Ишь заманивает!» – подумал Гордей, а вслух сказал:
– Я, вашскородь, ничего этого не понимаю. Мне бы германца поскорее отвоевать да и домой в деревню.
Поликарпов умолк, потом опять вкрадчиво сказал:
– Однако, пока ты здесь, можешь на меня рассчитывать. Если что надо, обращайся без стеснения.
– Лестно мне это, вашскородь, – тихо поблагодарил Гордей, стараясь придать голосу как можно больше искренности. – Только зачем вас беспокоить?
– Что ты? Какое беспокойство? Всегда буду рад.
Они подошли к трапу, и Гордей пропустил офицера вперед. Сдав увольнительный жетон, Гордей пошел в кубрик. Возле второй трубы его ждал Заикин.
– Ну как, хорошо погулял? – ;громко спросил он и шепотом добавил: – Принес?
– Все в порядке, повеселился на ять! – тоже громко ответил Гордей.
– Везет же людям! – И тихо: – Через десять минут после отбоя – в гальюне.
Гордей прошел в свой кубрик, там уже все спали, только дневальный матрос Берендеев и тоже, вернувшийся с берега Мамин сидели на рундуке и жевали– пряники, запивая их водой из одной кружки. Гордей тихо пробрался в угол, разделся и лег в свою койку.
Его сразу же потянуло в сон, накануне он опять стоял ночную вахту. Чтобы не уснуть, он щипал себя за уши и шевелил пальцами ног.
Наконец пробили склянки. Выждав еще минут семь, Гордей вывалился из койки и, сунув ноги в ботинки, побрел к трапу. Берендеев сердито спросил:
– Что сразу‑то не сходил?
– Позабыл.
Заикин уже ждал его., – Где? – спросил он, косясь на дверь.
– В ботинках. Под стельками.
– Давай сюда оба. Бери мои, завтра разменяемся.
Нога у Заикина оказалась меньше размера на два. Гордей едва влез в его ботинки, и, пока шел до кубрика, пальцы занемели.
Берендеев все еще жевал, Мамин уже спал широко разинув рот, как будто что‑то кричал беззвучно.
Глава шестая1
Дул холодный осенний ветер, он тонко завывал в снастях, хлопал полотном обвеса, от него невозможно было укрыться, казалось, что он дует со всех сторон. Вахтенный сигнальщик, зажав в зубах ленточки бескозырки, просматривал в бинокль горизонт и приплясывал, чтобы согреться. Старший лейтенант Колчанов, укрывшись за штурманской рубкой, пытался «закурить, но спички все время гасли. Наконец ему удалось прикурить, он зажал огонек папиросы в пригоршне и стал торопливо потягивать из мундштука дым. Курить ему не хотелось, но делать все равно было нечего, да и создавалась иллюзия, что с папиросой все‑таки теплее.
Отсюда, из‑за рубки, была видна только часть стоявшего лагом «Самсона». Она была пустынна, ветер разогнал людей по кубрикам и трюмам, только изредка пробежит в корму рассыльный матрос или выглянет из‑за надстройки вахтенный. Поэтому Колчанов удивился, заметив, что трюмный машинист с «Самсона» старослужащий матрос Гулькин, выскочив на палубу в одной форменке, начинает торопливо сворачивать козью ножку. В такую погоду матросы обычно курят в гальюнах, под верхней палубой. В крайнем случае, на баке. А тут курить вообще не положено. Уж кому – кому, а Гулькину это должно быть известно. Вот он свернул длинную, трубой, цигарку, сунул ее в темные свои усы и оглянулся. Потом крикнул кому‑то:
– Эй, земляк, огоньку не одолжишь?
Откуда‑то вынырнул кочегар Заикин, подошел к фальшборту и протянул Гулькину кисет:
– Прикуривай, да побыстрей, а то холодно.
Гулькин развернул кисет, извлек бумагу.
– Заодно и бумажки одолжи. Поиздержался.
– Бери, Гулькин сунул бумагу за пазуху и, свернув кисет, возвратил его Заикину.
– Вот спасибо, выручил.
Они быстро разошлись. Колчанову показалось странным, что Гулькин прикуривать так и не стал, хотя просил огоньку. И почему он так воровато оглянулся, когда засовывал бумагу за пазуху? И почему именно за пазуху?
Вдруг Колчанова пронзила догадка: а не тот ли самый листок передал Заикин? Утром, осматривая у кормового плутонга кранцы, в которых хранился боезапас для первых выстрелов, Колчанов заметил, что смазка на одном из снарядов стерлась. Решив проверить, нет ли ржавчины, он вынул снаряд из гнезда и нашел под ним листовку. Хорошо, что в это время рядом никого не оказалось, и Колчанов незаметно положил листовку в карман. Придя к себе в каюту, он внимательно прочел ее и задумался: что с ней делать?
Если все это предать огласке и назначить расследование, поднимется скандал. Он не допускал мысли о том, чтобы кто‑нибудь из расчета кормового плутонга отважился хранить листовку в кранце. Все знают, что кранцы ежедневно проверяются. Скорее всего, листовку подложили в расчете именно на это. Но кто сунул ее сюда? Если листовку подложил человек даже из другой боевой части и его найдут, старшему лейтенанту Колчанову все равно не миновать неприятностей – листовку‑то нашли в его подразделении. А не лучше ли о ней во избежание возможных неприятностей умолчать? И Колчанов сжег ее тут же, у себя в каюте, тщательно перемешал пепел окурком папиросы и вытряхнул пепельницу за борт.
И вот теперь Заикин. Как он, Колчанов, не подумал тогда именно об этом матросе? Офицер замечал, что Заикин частенько трется в кубрике комендоров, ведет какие‑то разговоры. Правда, Колчанов не знал содержания этих бесед, при его появлении разговор смолкал или переводился на другую тему. Но то, что Заикин пользуется у матросов непререкаемым авторитетом, не нравилось корабельному артиллеристу. Отчасти потому, что в какой‑то степени умалялся его, Колчанова, авторитет, а главным образом потому, что было совершенно необъяснимо, каким образом Заикину удалось достичь такой власти, что даже самые нерадивые и нерасторопные матросы при нем как‑то подтягиваются и охотно выполняют все, что он скажет. Блоха и тот побаивался кочегара.
«Надо будет запретить ему ходить в кубрик комендоров и вообще списать при первой же возможности, – решил Колчанов. – Судя по этой листовке, он большевик…»
Сменившись с вахты, Колчанов забежал в каюту, переоделся и пошел в кают – компанию пить чай. Там уже все почаевничали, но расходиться не торопились. Отослав вестовых, как всегда перед сном, разглагольствовали о войне, о женщинах и, конечно, о политике. В последнее время говорить о политике стало не просто модным, а как бы считалось признаком хорошего тона.
Встревоженный своими мыслями, Колчанов сначала не прислушивался к разговору, но, напившись чаю и отогревшись, настроился более благодушно и стал слушать внимательно.
– Россия – страна крестьянская, мужик веками кормил не только Русь, но и всю Европу, и, должен заметить, кормил сытно! – утверждал дивизионный врач Сивков.
– Но из этого ровно ничего не следует, – возражал лейтенант Мясников. – Идея гуманизма чужда крестьянину. Только интеллигенция может облагородить народ, ей принадлежит будущее не одной российской нации.
– Ерунда! – категорично и не очень вежливо заметил лейтенант Стрельников. – Большинство людей занято добыванием пищи, размножением и накоплением собственности. В этой массе затерялся интеллигент. И хотя он именует себя демократом, либералом, анархистом и еще черт знает чем, он не способен возвыситься над массой и повести ее.
– Но идея гуманизма должна…
– А, бросьте, – небрежно отмахнулся Стрельников. – Вашей патокой рассуждений о гуманизме не подсластить горечь действительности. Россия отстала от других стран на сто лет, и нищета наша общеизвестна. И все эти бунты, стачки, забастовки – следствие именно нищеты, а не брожения умов.
– С этим согласен, – подхватил мичман Сумин. – Никакого брожения умов нет даже в среде интеллигенции. Просто людям хочется безумств. Мне лично осточертела скука службы, и я хочу безумствовать. Без идей, без гуманизма, без социализма. И вообще мне кажется, что революциями люди занимаются только от скуки.
– От скуки полезней всего женщины, – убежденно сказал Мясников.
Заговорили о женщинах. Мясников рассказал, как в Ревеле он познакомился с эстонкой, не знающей по – русски ни одного слова.
– Мы объяснялись только жестами и, представьте, отлично понимали друг друга.
– Представляю! – насмешливо сказал Поликарпов.
– Ах, вы всегда о пошлостях! – отмахнулся от него Мясников. – Нет, это был чудесный, неповторимый вечер, все в нем было чисто и таинственно, как будто она была из другого мира, с какой‑то неизвестной планеты, и все в ней было так воздушно…
– Поцелуи тоже воздушные? – спросил Поликарпов.
– Перестаньте! – одернул его Стрельников.
Поликарпов обиженно поджал губы и встал.
Он было совсем собрался уходить, но по пути подсел к Колчанову и сказал:
– А ваш матросик‑то, Шумов, завел себе в Ревеле матаню. Я видел.
– Ну и что? – спросил Колчанов.
– Ничего, такая миленькая. Наверное, белошвейка или что‑нибудь в этом роде.
– Пусть уж лучше матань заводят, только не занимаются политикой.
– Вот это верно! – обрадовался Поликарпов. – А то распустились вконец. И самое прискорбное то, что социализмом заражены ряды славных защитников отечества! – Поликарпов повысил голос, привлекая внимание и остальных. И Колчанов знал, что сейчас он долго и скучно будет говорить о том, что единственное спасение России – в укреплении монархии, будет грубо наскакивать на Сивцова, на Мясникова, на всех.
Поликарпов и в самом деле говорил долго, он брызгал словами во все стороны, но его, кажется, никто не слушал, хотя все вежливо молчали. Колчанов тоже молчал и думал о своем.
Последние года полтора – два он жил в каком– то вихре событий и мыслей и никак не мог разобраться сам в себе. Вихрь этот кружился все быстрей и быстрей. Колчанов понимал, что он вовлекал в свой круговорот не одного его, а сотни и тысячи людей, они тоже не в силах были противостоять этому вихрю, не знали, в какую сторону идти. Вот и Сивцов, и Мясников, и Стрельников – все чего‑то ищут, а чего? С кем из них идти? Может, они и в самом деле от скуки пытаются заняться революцией? Каждый из них проповедует что‑то свое, но во всех их суждениях чувствуется боязнь именно социализма, озлобленность против большевиков. А может, они все это делают из страха перед революцией, понимая ее неизбежность? Чего они хотят?
Вот Поликарпов с его откровенным монархизмом ясен. По крайней мере знаешь, что от него можно ожидать.
Странно, но Заикин тоже ясен. В этой листовке большевики прямо и откровенно объясняют, чего они хотят.
Так кто же все‑таки прав?
Колчанов обвел взглядом всех сидящих и пожалел, что у него нет близкого человека, с которым он мог бы говорить откровенно.
2
Теперь Колчанов стал внимательнее наблюдать за матросом Заикиным, и вскоре ему удалось подслушать разговор кочегара с Кляминым. Подслушивать чужие разговоры было не в правилах Колчанова, он считал это ниже своего досто инства, но все получилось нечаянно. Колчанов возвращался из порохового погреба, чтобы сдать ключи дежурному, когда услышал, что в каюте мичмана Сумина кто‑то разговаривает. Мичман неделю назад был послан в Ревель с секретным донесением. Полагая, что он вернулся, Колчанов решил зайти и узнать последние новости, которые сюда, в Рогокюль, доходили с большим опозданием. Он вошел в тамбур и уже взялся за ручку двери, когда услышал за ней голос Заикина.
«Интересно, что он тут делает?» – подумал офицер и прислушался.
Заикин неторопливо говорил:
– Приглядываюсь я к тебе, Афоня, мужик ты насквозь наш, а силу на пустое тратишь. Ну Карев, тот понятен, душа у него холуйская. А ты‑то человек самостоятельный, неглупый, а тоже какого‑то своего справедливого бога ищешь.
– Каждый своего бога ищет, – убежденно сказал Клямин. ЕгО присутствие здесь не удивило Колчанова. Вестовой Сумина матрос Рябов заболел животом и был отправлен в госпиталь. Кля– мина, как старательного и послушного матроса, назначили вместо него. Клямин имел ключи от каюты. – Ты вот Ленина в боги‑то метишь.
– Не бог он, а человек и вождь всего мирового пролетариата. Ты ведь тоже пролетарий.
– Нет уж, меня в свою компанию не зачисляй, я сам по себе, а вы сами по себе, – возразил Клямин. – Вы, пролетарии, мимо главного‑то и пролетаете, а я в корень гляжу. Ты вот ловкий, в чужие дела суешься, а все равно в беде моей не помощник.
– А может, как раз мы‑то, большевики, и есть главные помощники в твоей нужде? Тебе что нужно? Землю? Так ведь Ленин как раз за то, чтобы землю у помещиков отобрать и отдать ее крестьянам.
– Дак ведь мало ли что можно сказать! Я вот тоже могу тебе пообещать все море Балтийское подарить. На, бери, пользуйся! – Клямин говорил сердито и убежденно. – Нет, землей только царь может распорядиться, он ее хозяин.
– А я вот слышал, скинут его скоро.
– И то ладно! – одобрительно заметил Клямин. – Этот царь плохой. Войну вот затеял, для чего? И править не умеет, всю Россию Гришке Распутину отдал. Плохой царь, его и скинуть не жалко. Нужен наш царь, мужицкий, потому как вся Россия только на мужике и держится, им кормится и поится.
– А рабочие? – спросил Заикин.
– Что рабочие? Они. тут сбоку припека…
В это время в офицерском коридоре послышались чьи‑то шаги, и Колчанов поспешил выйти из тамбура. Он пожалел, что ему не удалось узнать, чем кончится этот разговор, хотя и был уверен, что Заикин вряд ли переубедит Клямина. Но офицера поразило то, что степенный, рассудительный и старательный матрос Клямин тоже против царя. Его идея другого, мужицкого, царя, конечно, наивна, но есть в ней и что‑то трогательное. «Нет, Стрельников не прав, отрицая брожение умов. Если уж в голове Клямина созрело убеждение, что царя надо скинуть, значит, так думают многие, и их теперь не удержишь. Скинут. Потому, что Клямины – это почти вся Россия. И уж они– то думают не от скуки. А их наивную веру в мужицкого царя развеять не так уж трудно. Интересно, сможет ли это сделать Заикин?»
Теперь Колчанов стал чаще присматриваться к Клямину, стараясь заметить какие‑либо при знаки изменения его убеждений. Но в поведении матроса ничего не изменилось, он по – прежнему старательно, даже как‑то истово нес службу, был так же спокоен и рассудителен. И Колчанов уже готов был поверить, что Заикину не удалось пошатнуть убеждения Клямина, когда произошел случай, заставивший в этом основательно усомниться.
В связи с переходом миноносцев в Рогокюль питание на кораблях заметно ухудшилось из‑за трудности доставки продовольствия. Матросов все чаще и чаще стали кормить одной солониной. Это вызывало недовольство в экипаже, матросы ворчали, но открыто протестовать не решались, – видимо, понимали, что идет война, а тут еще трудности со снабжением.
Как назло, в этот день разгружать катер с продуктами нарядили комендоров. Колчанов стоял у верхней площадки трапа с левого борта и наблюдал, чтобы матросы пошевеливались быстрее и не воровали продуктов. Пожалуй, его присутствие было излишним, потому что матросы всегда выполняли эту работу охотно, а воровства на корабле не замечалось.
Все началось еще на катере. Кто‑то громко крикнул:
– Гли – кось, робя, капуста‑то что те мыло! Должно, позапрошлогодняя.
Матросы столпились в каретке катера, зашумели:
– Одна плесень!
– Вот от этого и животами маемся!
– Швыряй ее за борт и – баста!
– А жрать что будем?
Послав в кладовую за корабельным баталером
Семкиным, ведавшим продовольственной службой, Колчанов крикнул с борта:
– Что там такое?
– Капуста порченая, вашскородь! – снизу за всех ответил Блоха.
– Несите ее сюда.
– Ее и нести‑то– противно. Дух от нее плохой.
Все‑таки четверо матросов подняли кадку на борт.
– Вот, поглядите. – Мамин открыл крышку, и в нос Колчанову ударил терпкий запах. Мамин зачерпнул ладонью и поднес ее к самому носу офицера: – Видите?
Колчанов брезгливо поморщился и отвернулся.
– Не глянется, ваше высокородие? – насмешливо спросил Клямин.
Колчанов не успел ответить, прибежал баталер Семкин, и все накинулись на него:
– Чем кормите?!
– Мы не собаки.
Привлеченные шумом, на верхнюю палубу стали стекаться еще матросы. Толпа густела, и шум становился тоже более густым и угрожающим. Семкин, притиснутый к фальшборту, поправил сползавшие на нос очки и вдруг пронзительно и тонко крикнул:
– Ма – ал – чать!
Толпа удивленно смолкла, а Семкин, должно быть и сам напуганный собственным криком, растерянно спросил:
– Что же это вы, братцы? – Ему никто не ответил, и он торопливо заговорил: – Я беру то, что мне дают. Все это проверено медициной, к употреблению признано годным, а мы еще кипятком ошпарим, и сойдет.
– Нет, не сойдет! – решительно возразил неведомо откуда возникший перед Семкиным машинист Степанов и толпа ‘опять загудела:
– Жри сам!
– Станут оне жрать! Для офицерьев‑то вон только что телку забили. Еще теплая!
– Чего с ним толковать! Айда к командиру!
Колчанов, тоже притиснутый к борту, ловил на себе гневные взгляды и понимал, что должен что‑то предпринять, но не знал, что именно.
– Тихо! – сказал он и поднял руку.
В наступившей тишине он отчетливо услышал, как Клямин сказал стоявшему рядом Шумову:
– Дуй за Николаем, а то как бы худа не было.
Шумов стал протискиваться сквозь толпу, а Колчанов заговорил:
– Очевидно, тут какое‑то недоразумение, надо в этом разобраться. Но давайте разберемся спокойно, криком делу не поможешь.
Стало еще тише, но Колчанов не знал, о чем говорить дальше. Спросил Семкина:
– Сколько этой… капусты?
– Три кадки. Как раз на неделю.
Кто‑то в толпе произнес со вздохом:
– За неделю она и вовсе стухнет.
Опять загудели, зашевелились, сжимаясь все теснее и подвигаясь все ближе. Колчанов опять поднял руку, но толпа на этот раз не утихала. Снова чей‑то настойчивый голос предлагал:
– Чего с ними толковать? Айда, ребята, к командиру!
Ему спокойно возразили:
– Все они заодно. Что эти, что барон – одного поля ягода.
– Их бы самих заставить жраТь это, а йам телятинку!
И вдруг гул голосов начал постепенно затихать, и Колчанов увидел пробирающегося сквозь толпу Заикина. Шумов что‑то на ходу говорил ему в ухо, а Заикин согласно кивал. Дойдя до кадки, он нагнулся над ней, поморщился и, распрямившись, сказал:
– Вот это угощенье! – Сказал он это весело, подмигнул толпе и так же весело спросил: – Какие есть предложения?
Матросы настороженно молчали. Потом кто‑то крикнул:
– Жрать это не будем!
– Верно, не будем, – подтвердил Заикин и ткнул ладонью в другой угол толпы: – Еще что?
– Делегацию надо к барону послать.
– Так, – согласился кочегар. – А ты, Клямин, что думаешь?
– Я как и все. – Матрос переступал с ноги на ногу. Потом твердо сказал: – Исть это нельзя. Только если сообча исть откажемся, так ить бунт выйдет. В прошлом годе на «Гангуте» из‑за ето– го бунтовали, а чем все кончилось?
– Не пугай, пуганые!
– Хватит, терпели, дальше терпежу нет!
Толпа опять заворочалась, заворчала, и в этом ворчании толпы отдельные восклицания тонули, как голодные крики чаек в шуме бушующего моря.
Но вот Заикин поднял руку, и ворчание улеглось.
– А ведь Клямин дело говорит. Вспомните– ка статью сто девятую военно – морского устава о наказаниях! Что там говорится? За явное восстание в числе восьми и более человек, с намерени ем воспротивиться начальству или нарушить долг службы следует наказание смертной казнью. А нас тут не восемь, а вон сколько.
– И энтот пужает! – насмешливо заметил маленький матросик с рябым лицом, вымазанным сажей, наверное тоже кочегар.
– Не пугаю, а только напоминаю и предупреждаю. Не время сейчас большой аврал поднимать. Если нас не поддержат другие корабли, а они, судя по всему, не поддержат, нам придется разделить участь гангутцев. Еще раз повторяю: не время, рано еще, ребята.
– Когда же время‑то придет? – спросил тот же рябой матрос.
– Когда придет, скажем. А пока советую разойтись.
– А как же с капустой?
– Есть не будем, пусть куда хотят, туда и девают. Тут вот предлагали делегацию к командиру послать. Можно и делегацию. А лучше, если вы, ваше высокоблагородие, – Заикин обратился к Колчанову, – как самый старший тут и ответственный за разгрузку, доложите барону наше решение и настроение.
