Текст книги "Крутая волна"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

И только теперь он начал догадываться о причинах этой снисходительной насмешливости. Сами рабочие лучше его понимали, что плохие условия существования – не их собственные пороки, а социальные пороки общественного устройства. И вот эти люди, вроде Шумова, преобразуют общество именно для того, чтобы избавить его от пороков. И если он, профессор Глазов, боролся со следствиями недугов, то эти люди хотят искоренить их причины.

Он плохо разбирался в происходящих событиях, совсем не разбирался в учении большевиков, но уже одного того, что он понял вот эту их глав ную заботу, было вполне достаточно, чтобы он йе только не стал врагом большевиков, а начал помогать им. Многие знакомые отвернулись от него, открыто осуждали его за то, что он пошел работать в советскую клинику и вообще «снюхался с Совдепией».. Это было особенно тяжело. Он легче переносил неудобства утренней трамвайной толкотни, чем изоляцию от прежнего круга знакомых.

Он понимал, что Шумов – человек не его круга. В то же время матрос был чем‑то привлекателен, профессора почти подсознательно тянуло к нему. Александр Владимирович даже пожалел, что придется выписать матроса, месяц – другой его можно подержать в клинике. Однако профессор Гринберг был действительно прав: Шумову надо немедленно менять климат. И Урал – самое подходящее место для его легких.

А Ирина… Теперь профессору было ясно, что сына он потерял, если и не навсегда, то надолго. Им с женой сейчас особенно необходимо, чтобы Ирина была здесь. Но Александр Владимирович считал, что он трезво оценил все обстоятельства и отправляет дочь только для того, чтобы сохранить ее.

4

Если бы он знал, как он был наивен!

Поезда ходили не по расписанию, были переполнены до отказа. Люди ехали на крышах, на подножках, на буферах – с детьми, с мешками, с сундуками. За каждое место – целый бой. Ругань, драки, озлобленные, измученные лица. И над всем этим – тяжкий вздох с верхней полки:

– Господи, да за что же нам наказание такое!

Ирине удалось устроить Шумова у окна, но открывать его не дают. А в вагоне накурено, духота– дохнуть нечем.

– Вы не могли бы поменьше курить, – попросила Ирина сидящего в проходе между лавками рыжего мужика.

– Потерпишь, невелика цаца! – злобно огрызнулся мужик.

– Вот товарищ в грудь раненный, ему дым вреден, – как можно мягче объяснила Ирина, хотя едва сдерживала гнев.

– И он не сдохнет, чать, не дите.

– Тут и дети…

– А, поди ты…

Поезд вдруг резко затормозил, вагон вздрогнул, сверху прямо на головы посыпались какие‑то узлы, коробки, кто‑то истерично закричал:

– А, будь ты проклят… И опять – отборная ругань.

Поезд стоял долго, почему – г никто не знал. Одни говорили, что кончился уголь и надо идти рубить дрова, другие – что где‑то впереди разобраны рельсы, надо чинить дорогу. Оказалось, ни то, ни другое: просто ждали встречного поезда, ибо участок – однопутка. Встречный поезд протащился медленно, он тоже весь был облеплен людьми. Они что‑то кричали, но голосов не было слышно, только раскрытые рты с желтыми, гнилыми зубами, Рыжий мужик недоуменно спрашивал:

– Энти‑то куды бегут? Чать, мы‑то от войны… А оне куды ж? Ф

– На кудыкину гору, – ответили ему насмешливо.

Наконец поезд тронулся, набрал скорость, без остановки прошел одну станцию, другую, а на третьей застрял надолго. Паровоз от состава отцепили, он куда‑то ушел, поговаривали, что этот состав дальше не пойдет. Кто‑то сказал, что на станции есть кипяток. Ирина пошла искать его.

На улице стоял лютый мороз, деревья возле вокзала все были в куржаке, люди кутались во что попало. На платформе – толкучка, продавали и меняли на вещи отварную картошку и квашеную капусту. Капустой торговала неопрятная рябая баба, она долго разглядывала предложенное Ириной золотое кольцо, попробовала на зуб, даже понюхала, наконец убежденно и категорично сказала:

– Фальшивое.

Спорить с ней было бесполезно. Ирина взяла кольцо, спрятала его в карман. А торговка уже щупала ее новенький впервые надетый в дорогу шарф.

– За этот дам две миски.

Шарф тонкой шерсти и хорошей выделки, он дороже всего торговкиного одеяния, но делать нечего, и Ирина почти без сожаления стянула этот так нравившийся ей шарф. Из второй миски торговка все‑таки отсыпала почти половину обратно в кадушку.

Пока Ирина торговалась, кончился кипяток. Но в буфете неожиданно оказался чай, однако буфетчик, молодой парень с вороватыми глазами, строго сказал:

– На вынос не даем, пейте тут.

– У меня там раненый.

– Не могу – с, барышня. Я бы со всем нашим удовольствием, да начальник станции запрети– ли – с. – Лицо у буфетчика вороватое, глаза бегающие.

– Сделайте исключение.

– Только для вас. – Буфетчик налил из самовара полную флягу и, протягивая ее Ирине, шепотом предложил: – ГовяДинки не хотите – с?

– А разве есть? – спросила Ирина, оглядывая пустые полки.

– Только для избранных. И за натуру: золото, брильянты, драгоценные камни.

– У меня только вот это кольцо.

Буфетчику было достаточно одного взгляда.

– О, это высокой пробы. Полтора фунта, больше не могу – с. Время такое.

– Хорошо, я согласна.

– Возьмите. – Буфетчик извлек из‑под стойки завернутый в тряпицу (слава богу, чистую) кусок. – Здесь ровно полтора фунта.

Ирина взяла кусок, взвесила его на ладони – в нем было не более фунта. Все равно, это сейчас – целое состояние…

Возле вагонов была давка, желающих ехать куда больше, чем мог вместить состав. С трудом пробравшись в вагон, Ирина не могла пробиться в свое купе: возле него сгрудились десятка два, а то и больше человек. Шумов опять что‑то рассказывал.

– Петр Гордеевич, вам нельзя говорить! – крикнула через головы Ирина.

На нее зашикали:

– Тише ты, пигалица! Человек про жисть нашу обсказывает…

Голос Шумова доносился глухо, как из‑под земли.

– Пашню лучше делить не по дворам, а по едокам, так справедливее.

– А ведь и верно! У одного их, душ‑то, цела дюжина, а иной – сам – друг.

– Это как сход решит. Сообча, всем миром, делить надо землю‑то.

– Слышь‑ка, а с покосами как? Тоже подушно али по скотине?

Наверное, это опять затянулось бы надолго, но тут пришел паровоз, подцепил состав, и началась на него новая атака. В вагон втиснулось человек пятнадцать новых пассажиров, они напирали, и слушатели Шумова разошлись, чтобы сберечь свои места и узлы.

Рыжий мужик теперь настолько раздобрился, что уступил Ирине место в проходе, а сам забрался под лавку и уже оттуда стал засыпать Шумова вопросами:

– Слышь‑ка, служивый, поровну‑то опять не выходит, одному земля черная да жирная достанется, а другому – супесь.

– Ас лесом как быть?

Ирина в который уж раз напоминала:

– Поймите, ему нельзя разговаривать.

Мужик перестал спрашивать, а вскоре из – под лавки донесся густой храп…

До Самары они добрались сравнительно благополучно. В Самаре застряли на четыре дня. Вокзал был забит, им не нашлось даже гд. е сесть, первую ночь они так и простояли. У Шумова поднялась температура, горлом пошла кровь, он чувствовал себя совсем плохо. Наутро Ирине удалось снять недалеко от станции комнатку в деревянном домике у дряхлой старушки, совсем отощавшей от голода. Сначала старушка никак не хотела пускать Ирину с больным, боялась, что у него тиф. И согласилась только за буханку хлеба, которую Ирина выменяла за часы, подаренные ей матерью в день рождения.

Убедившись, что Шумов действительно не ти фозный, старушка принялась хлопотать возле него, растирала его какими‑то мазями, поила снадобьями и настойками на разных травах. За три дня она поставила Петра на ноги. Тем временем Ирине через санитарного врача станции удалось достать два места в вагоне первого класса, и до Уфы они с Шумовым доехали хорошо.

В Уфе задержались на шесть дней. Где‑то прошел буран, на путях были заносы, и поезда не ходили. Расчищать заносы было некому, пассажиры сами вызвались сделать это и группами уезжали на дрезине за реку Белую. Наконец пути были расчищены, вперед пустили товарный поезд, он прошел благополучно. Вслед за товарняком отправили и пассажирский.

На двадцать вторые сутки Ирина и Шумов добрались до Челябинска.

Глава четвертая

1

Возвращаясь с профессором Глазовым из Гатчины, Шумов по пути заехал в Царское Село, за Деминым.

Радиостанцию охраняли двое солдат, они пропустили Гордея беспрепятственно, даже не спросив документов. «Вот так и кого попадя пропустят», – подумал Гордей и сердито сказал солдату со шрамом на щеке, судя по всему старшему:

– Ты бы хоть документ какой спросил у меня, а то пускаешь не зная кого.

– А вон он у тя, документ‑то, на башке написан. – Солдат ткнул прокуренным пальцем в ленточку на бескозырке и вслух по слогам прочи тал: – «За – би – я‑ка». Мы хотя и без надписев, а тоже из энтих самых, из забияк.

– Мало ли на чью голову можно напялить эту бескозырку, – А нешто мы совсем слепые? Чать, не по одной надписи судим. Руки‑то вон у тя что кувалды и в мозолях…

– И нос картошкой, – весело добавил другой солдат, помоложе.

Спорить с ними, видимо, бесполезно. Гордей только махнул рукой и вошел в здание.

Демин, похоже, только что проснулся, протирая опухшие глаза, коротко пояснил:

– Не понадобился я тут, стрелять не пришлось, вот и отоспался за все дни.

До Петрограда они доехали быстро, завезли профессора домой, и Гордей тут же отпустил автомобиль. И вскоре пожалел об этом: до Рыбацкого добираться было не на чем. Пришлось идти пешком, к стоянке кораблей они подошли далеко за полночь, потом долго ждали, пока пришлют с миноносца шлюпку. Когда поднялись на борт, вахтенный на баке уже пробил две склянки.

– Когда выходим? – спросил Гордей у дежурившего по кораблю матроса Григорьева.

– Не знаю, никто ничего не говорил.

– Офицеры на месте?

– Окромя артиллериста и механика, никого из офицеров на борту нет. Остальные еще до ужина укатили в Петроград, должно, по бабам. Раньше утра теперь не вернутся.

– Позови сюда Заикина, – попросил Гордей, заходя в рубку дежурного.

Григорьев ушел и вскоре вернулся вместе с Заикиным.

– Я тоже о выходе ничего не знаю, – подтвердил Заикин.

– Демин, запроси «Победитель».

Демин полез на сигнальный мостик, и вскоре оттуда захлопали жалюзи прожектора. Спустившись с мостика, Демин доложил:

– Выход назначен на восемь ноль – ноль. С «Победителя» передают, чт. о была шифровка.

Вызвали шифровщика, тот подтвердил, что шифровка о переходе миноносцев в Гельсингфорс была, он сам докладывал ее Осинскому.

– Значит, офицеры уже не вернутся. Узнали о выходе и сбежали. Что будем делать? – спросил Заикин и, взглянув на палубные часы, озабоченно. добавил: – Пора поднимать пары.

Созвали срочное заседание судового комитета, и Заикин повторил тот же вопрос:

– Что будем делать?

Члены комитета угрюмо и долго молчали, наконец Глушко сказал:

– Ход мы обеспечим, а кто кораблем командовать будет? И штурмана нет. Посадим корабль на мель – нам за это спасибо не скажут. Ну как сорвем первое задание Советской власти?

– Верно говорит Глушко.

– Не только штурмана, у нас карт нет. Да если и были бы, кто в них разберется? Может, Колчанов умеет?

– Ему так и так придется командовать кораблем, если согласится: он же артиллерист.

– Их в Морском корпусе всему учили.

Пригласили Колчанова. Командовать кораблем он согласился, сказал, что можно, на худой конец, обойтись и без штурмана, но без карт не обойдешься.

– Куда же они делись? Штурман с собой их не выносил, – сказал Григорьев. – Надо их в рубке поискать. Не иголка же…

Перерыли всю штурманскую рубку, вскрыли каюты Осинского и штурмана, но карт нигде не наШли.

– Значит, они их уничтожили, – сказал Колчанов. – Жаль, меня не предупредили…

– Может, механик знал?

Вызвали механика.

– Да, старший офицер предлагал и мне уйти с корабля, я категорически отказался.

– Почему же вы никому не сказали, что они решили сбежать? – рассердился Заикин.

– Я дал честное слово, – упавшим голосом признался механик.

– Сами‑то решили остаться?

– Это мое личное дело! – уже обиженно, даже задиристо ответил офицер.

– Оставьте его, – попросил Колчанов. – Для него слово офицера, – вопрос чесТи. – И, обращаясь к механику, спросил: – Будем служить дальше, Владимир Федосеевич?

– С удовольствием буду служить под вашим, Федор Федорович, командованием, – торжественно сказал механик и, вытянувшись перед Колча– новым, отдал ему честь.

Колчанов протянул механику руку и тоже торжественно сказал:

– И я очень рад, что вы остались на корабле… Я всегда верил в вашу порядочность… – И, повернувшись к остальным, взволнованно произнес: – С такими людьми приятно служить. И флоту российскому с ними быть! – Колчанов опять протянул руку механику.

Они долго стояли, держась за руки, улыбаясь друг другу, и даже не заметили, как члены комитета, перемигнувши’сь, один за другим потихоньку выскользнули из рубки.

Вскоре Колчанов ушел на шлюпке на «Меткий», там оказался второй комплект карт. Когда он возвращался, горнист сыграл «Захождение», и все находящиеся на верхней палубе выстроились вдоль борта, приветствуя нового командира. Колчанов вскинул голову, улыбнулся и приложил руку к козырьку мичманки.

Матросы тоже улыбнулись ему с борта, а над их головами весело порхали в рассветном небе оранжевые искры – кочегары уже шуровали в топках.

2

К утру погода испортилась. Едва вышли из Невы, налетел ветер, тонко завыл в снастях и рангоуте, захлопал полотном обвеса и бросил в лицо Колчанову первые каскады серебристой водяной пыли. Окинув взглядом перепаханный волнами залив, Колчанов определил: «Баллов шесть, не меньше, а за Кронштадтом и все восемь будет». Нащупав мегафон, поднес его к губам и крикнул:

– Корабль по – штормовому изготовить!

Команду продублировали вахтенные, и, подхваченная десятками голосов, она покатилась по кораблю от носа в корму, заглушая свист ветра и сердитое шипение волн. А вслед за ней уже тянулись по палубе желтые нитки лееров штормового ограждения, слышались отрывистые слова других команд, которые отдавали только что назначенные командиры отделений и групп. Через пятнадцать минут на верхней палубе, в каютах, кубриках, коридорах и трюмах все было закреплено по – штормовому, и матрос Григорьев, исполняющий обязанности главного боцмана, доложил:

– Товарищ командир, корабль по – штормовому изготовлен!

– Есть! Проверьте еще раз, все ли хорошо закреплено на палубе и в помещениях.

– Да вы не сомневайтесь, Федор Федорович, все сделано в лучшем виде, – сказал с сигнального мостика Демин.

Колчанов и сам видел, что на верхней палубе все в порядке, матросы исполняют команды с каким‑то особым усердием и рвением, которого раньше, пожалуй, не замечалось. Однако проверить все‑таки не мешало, хорошо бы самому обойти корабль. Но некого оставить за себя на мостике: Заикин, назначенный комиссаром, где‑то в кочегарке, Шумов ведет прокладку курса, Демин правит сигнальную вахту, а на других командиров Колчанов пока не особенно надеялся.

А уже миновали последний форт Кроншлота, и море обрушилось на корабль всей своей неистовой силой. Вот огромный вал прокатился по шкафуту, круто повалил эсминец набок.

– По верхней палубе не ходить, люки и переборки задраить!

Шумов, зажав в зубах ленточки бескозырки, берет пеленг на трубу Русско – Балтийского завода и бежит в штурманскую рубку прокладывать его на карте. Интересно, что у него получится?

Колчанов подходит к компасу, берет пеленга на трубу, створный знак и входной маяк и заглядывает в рубку. Шумов уже определил место, как и полагается, обвел точку треугольником. Но она расположеца от действительного места корабля подозрительно далеко. Проложив на карте свои пеленга, Колчанов обнаруживает невязку в две с половиной мили.

– Вроде бы все точно делал, а вот не так получилось, – огорченно сказал Шумов.

Объяснять ему, что такое магнитное склонение и девиация, сейчас бесполезно – понятия эти пока ему малодоступны. Но если подучить парня, толк из него будет.

– На каждом курсе я вам буду давать общую поправку, и тогда все получится, – утешил Колчанов. – А вообще, если будет желание, на досуге научу и вас рассчитывать эту поправку.

– Вот спасибо! – обрадовался матрос. – А желания у меня хоть отбавляй.

«Да, желания у них у всех много, – думает Колчанов, возвращаясь на мостик. – Они и раньше никогда не были ленивы, а сейчас и вовсе преобразились».

Его поразило это преображение людей, он видел, как круто изменилось их отношение к службе, в нем появилась хозяйская заинтересованность и озабоченность, понимал, что теперь разделяет с каждым из них ответственность за корабль. И это внезапно проснувшееся в матросах чувство ответственности радовало Колчанова и… настораживало. «Не приведет ли оно к утрате послушания, без которого вообще немыслима воинская дисциплина?»

И, наблюдая, как быстро и беспрекословно матросы выполняют его приказания, объяснил себе: «Возможно, они повинуются лишь потому, что другого выхода нет. Собственно, кроме меня, некому командовать кораблем. Просто я им нужен… Да, им нужны специалисты. Вероятно, когда‑нибудь они научат матросов, таких, как Шу мов, Демин, Григорьев, командовать кораблями. Но для этого необходимо несколько лет. А пока… Много ли нас осталось служить революции?»

Колчанов вспомнил, что, разыскивая карты, они’ в столе барона Осинского обнаружили дневник. Вероятно, барон второпях забыл взять его с собой или уничтожить. Читать дневник Колчанов не собирался, но надеялся, что, может быть, в последних записях обнаружит какие‑либо сведения о картах. Однако о картах там не упоминалось, как и вообще о намерении Осинского сбежать с корабля. Но последняя запись, сделанная вчера в полдень, обратила внимание Колчанова:

«Капитан 1 ранга Модест Иванов служит большевикам. Адмирал Максимов тоже заявил о поддержке революции и выразил готовность служить Советам. Что будет дальше, если даже Ставка разваливается?»

Интересно, откуда барон узнал об этом? Возможно, было официальное сообщение по флоту, но барон скрыл даже от офицеров, чтобы пример не подействовал на других. Однако к подобным решениям люди, как правило, приходят сами, а не по принуждению.

Адмирал Максимов последнее время действительно предста’влял флот в Ставке. Колчанову не доводилось служить под непосредственным командованием Максимова, но все, кому приходилось, отзывались об адмирале в самых лестных выражениях. Говорят, умница и вообще… «Что же теперь заставило его отказаться от всех благ и почестей, которыми он был окружен?»

Его размышления прервал матрос Давлятчин, назначенный в кают – компанию вестовым вместо сбежавшего с офицерами матроса Фофанова. Выписывая короткими кривыми ногами на шатаю – Щейся палубе замысловатые фигуры, он держал на вытянутых руках поднос, накрытый салфеткой. Остановившись в двух шагах от Колчанова и удерживая равновесие, доложил:

– Обед поспела, мал – мало кусай надо. Пробуй, товариса командир.

Колчанов отвернул салфетку, взял ложку и, тоже балансируя на скользкой палубе, попробовал гороховый суп и макароны с мясом.

– По – моему, вкусно.

– Бульна кусно! – радостно подтвердил Давлятчин.

– Свистайте бачковых и раздавайте! – Колчанов накрыл поднос салфеткой, – Бачковым на камбуз! – крикнул сверху Демин.

Но Давлятчин не уходил.

– Что еще? – спросил Колчанов.

– Сам обедать надо. Утром не ел, обед мал– мало надо.

Колчанову и верно не удалось утром хотя бы стакан чаю выпить, сразу навалилась тысяча дел, было не до этого.

– Спасибо, Давлятчин, я как‑нибудь потом.

– Голодный – худой дело, – огорченно сказал матрос и, опять выписывая ногами по палубе, пошел к трапу.

«А может, и в самом деле поесть? Глубины тут большие, рулевые держат корабль на курсе хорошо, поворот на новый курс еще не скоро». И уже вдогонку Давлятчину сказал:

– Хорошо, сейчас я приду в кают – компанию.

Предупредив Шумова, чтобы не менял курс и ход и при малейшей надобности вызывал на мостик, Колчанов спустился в кают – компанию.

Давлятчин уже накрыл стол, предварительно укрепив на нем деревянную решетку с гнездами для тарелок и стаканов.

Обыкновенно в этот час в кают – компании царило оживление, слышались шутки. Служебные разговоры здесь вести запрещалось, дабы не портить аппетит господам офицерам. Разрешалось делиться лишь светскими новостями и рассказывать анекдоты.

Сейчас же было пусто, мрачно и неуютно. Верхний стеклянный люк едва пропускал синеватый свет, снаружи доносился гул ветра и скрип снастей. Поскрипывали и переборки, под черной крышкой наглухо привинченного рояля гудели струны.

– Садитесь и вы за стол, – пригласил Колчанов вестового.

Давлятчин испуганно посмотрел на него и замотал своей черной, коротко остриженной головой. «Ну да; я для него все еще «ваше высокоблагородие» или, как он говорит, «васькородь».

– Садитесь, садитесь, – настойчиво повторил Колчанов, подвигая матросу решетку с тарелками, приготовленную, видимо, для механика. Но матрос опять замотал головой, потом бросился в выгородку офицерского камбуза, возвратился с тарелкой и присел с краю стола. Робко поглядывая на Колчанова, начал осторожно есть, заботясь не только о том, чтобы донести ложку до рта, сколько о том, чтобы не расплескать ее содержимое на скатерть, подставляя под ложку ломоть хлеба. Колчанов старался не замечать его неловкости, посмотрел на висящий на переборке барометр и озабоченно произнес;

– Барометр все еще падает, значит, шторм скоро не утихнет.

Давлятчин испуганно оглянулся на барометр, должно быть, решил, что барометр падает в буквальном смысле слова.

– Давление воздуха падает, – начал объяснять Колчанов. – Это значит, ветер будет, а следовательно, и волна…

Давлятчин недоверчиво слушал и, кажется, ничего не понимал. Однако все же осмелился вставить:

– Волна крутой, как гора.

Когда, пообедав, Колчанов поднялся из‑за стола, то за его спиной Давлятчин вздохнул с облегчением.

«Найду ли я с ними общий язык?» – подумал Колчанов, поднимаясь на мостик.

3

А шторм разгулялся не на шутку. Вокруг, на всем видимом до синей черты горизонта пространстве, море кипело, ветер срывал пену с гребней седых валов, неутомимо катящихся с норд– норд – веста. Эти валы, такие безобидные вдали, на расстоянии одного – двух кабельтовых начинали вспухать и вырастали в огромные зеленые горы, поднимались на несколько метров и угрожающе нависали над палубой. Казалось, вот – вот они захлестнут корабль, вдавят его в темную пучину моря.

Но эсминец легко, будто подхваченный ветром, взлетал на самый гребень волны, на какое– то мгновение замирал, гудя обнаженными гребными винтами, и вдруг, точно подбитая птица, клевал носом и стремительно падал вниз, зарываясь форштевнем в следующую волну. И тогда она наваливалась на корабль всей своей многотон – ной тяжестью, прокатывалась стремительно по палубе, слизывая остатки пены, разбиваясь о надстройки, рассыпалась алмазными брызгами, окатывала стоявших на мостиках людей. Они, как утки, отряхивались и ждали очередного наката. —

Корабль скрипел и стонал, точно жаловался кому‑то, из его стального чрева доносился глухой гул машин и, смешавшись с шумом волны и ветра, превращался в сердитый рев. От каждого удара моря корабль вздрагивал, валился набок, черные кресты его мачт то плавно вычерчивали в синих проталинах неба сложные кривые, то резко вспарывали темные набухшие тучи.

Эсминец трудно было удерживать на курсе, и Колчанов пристально следил за картушкой компаса, иногда подсказывая рулевому:

– Отводи… Одерживай… Так держать!

– Есть, так держать! – весело откликался матрос Берендеев, смахивая рукадом выступившие на лбу крупные капли пота. Ему было от чего попотеть.

А вот сигнальщики мерзли, они находились выше всех, ветер пронизывал их насквозь. На горизонте не видно было ни дымка, ни трубы, ни темной полоски земли, и сигнальщики коротали время в разговорах. Пожилой, из запасных, матрос первой статьи Хромов рассказывал Демину:

– Даве вот в каюте барона карты шарили, дак бутылку коньяку нашли. Понюхал я, пахнет не по – нашему. Вот бы спробовать! Отродясь не пивал, только что понюхал.

– А вот это не хочешь понюхать? – Демин свернул дулю и поднес к самому носу Хромова. —

Я те спробую!

Хромов отвел нос, обиженно спросил:

– Да ты што, ополоумел? Я к слову…

– Знаем, как ты к слову! В Ревеле с Грушкой три дня подряд пьянствовал?

– Дак ведь когда это было!

– Вот чтобы ничего подобного больше не было! – строго сказал Демин. – Не для этого революцию сделали. Теперь во всем нужен строгий революционный порядок.

– Порядок нужон, ох как нужон! – согласился Хромов. И запоздало рассердился: —Только ты мне кукиш тоже не суй, такого порядку революция не заводила. Я, поди, вдвое старше тебя по годам.

Демин удивленно посмотрел на Хромова и примирительно сказал:

– Ну извини, дядя Игнат.

– То‑то и оно, – успокоился Хромов.

«Вот и устанавливаются новые взаимоотношения», – подумал Колчанов. Разговор сигнальщиков порадовал его тем, что оба они в общем‑то за порядок. И все опасения Колчанова по поводу того, что трудно будет поддерживать на корабле дисциплину, неожиданно для него самого рассеялись. Ему вдруг стало легко, захотелось сказать этим людям хорошие, добрые слова, но таких простых, как у них, слов он не находил, а лезли все какие‑то гладкие и холодные, из лексикона кают – компании. «Выходит, и мне у этих людей надо учиться», – с удивлением отметил он.

Теперь он внимательно прислушивался к разговорам и поэтому не сразу заметил, как резко упали обороты машин. А когда обнаружил, встревожился и, выдернув из переговорной трубы свисток, спросил машинное отделение:

– Что случилось?

– Давление пара упало.

Запросил котельное. Оттуда ответили:

– Коллектор пробило.

– Останавливайте котел, – приказал Колчанов и тотчас перевел рукоятку машинного телеграфа на «Самый малый».

Корабль сбавил ход, и море начало трепать его еще сильнее. Крен достигал двадцати градусов, невозможно стало держаться на ногах, Колчанов вцепился в поручень. Из котельного отделения не доложили, сколько трубок пробило в коллекторе и можно ли их заглушить. Вероятно, для выяснения этого необходимо какое‑то время, и Колчанов не торопил с докладом. Но через полчаса запросил котельное. Оттуда почему‑то никто не ответил. Выждав еще минуты две, запросил снова, и опять не ответили.

– Что они там, уснули? Демин, пойдите узнайте, в чем там дело.!

Демин ушел и как в воду канул. Прошло еще минут двадцать, а котельное на запросы не отвечало…

Наконец появился Демин:

– Там такое творится! Да вот комиссар расскажет. – Он кивнул на поднимавшегося следом за ним Заикина.

– Подгадили все‑таки нам господа офицеры, – сказал Заикин.

– А что такое? – встревожился Колчанов.

– Пустили в котлы забортную воду. Соленую. Вот и полетели трубки.

– Но ведь мы стояли в Неве, откуда там соленая вода?

– Это сделано раньше, до перехода в Петроград, а теперь вот сказалось. Как мы тогда до Петрограда дошли, могли бы и не дойти.

– Но кому и как удалось это сделать? В котельном отделении все время вахтенный, он не мог не заметить появления там любого офицера, тем более что, кроме механика, туда почти никто из офицеров никогда не спускался.

– Вот и мы с механиком так же подумали. – Заикин рукавом вытер со лба пот.

– И что же?

– Решили, что это мог сделать только сам вахтенный.

– Допустим. Но как узнать, кто именно? – спросил Колчанов.

– Ну, эту загадку мы отгадали быстро. Взяли список нарядов и сопоставили с записями в вахтенном журнале. Сразу обнаружили несоответствие: двадцать четвертого октября дежурил – Бес– караваев, а в журнале подделана подпись Желудько. Расчет верный: Желудько был связан с эсерами, подозрение в первую очередь падет на него.

– Значит, Бескараваев?

– Он.

– Такой тихий, старательный матрос. Никогда бы на него не подумал.

– В тихом‑то болоте черти водятся.

– Признался?

– Сначала отпирался, а когда запись в журнале показали, сознался. Говорит, старший офицер приказал. Я, дескать, не знал, для чего это. Врет, сволочь, знал! Ну, помяли ему немного бока, чуть за борт не скинули, нам с механиком едва удалось отбить его у матросов. Заперли в карцер.

– Проследите, чтобы самосуд не учинили.

– Выставили в охрану надежных ребят, не допустят. А судить будем по закону.

– Хорошо, – согласился Колчанов и спросил: – А как ведет себя Желудько?

– Желудько парень честный, хотя и заблуждался. Дивизионный врач Сивков ему мозги замутил. Ничего, прочистим, добрый матрос выйдет!

– Как говорится, дай бог. Остальные котлы работают нормально?.

– Боюсь, как бы и они не вышли из строя.

– Что предлагает механик?

– Надо остановить котлы, прощелочить. А на этом запаять трубки.

Колчанов пристально посмотрел на горизонт.

– Сколько это займет времени?

– Пока остынут, то да се – не менее суток понадобится. Да еще паять неизвестно сколько.

– Постарайтесь уложиться в самый короткий срок, – сказал Колчанов, переводя рукоятки машинного телеграфа на «Стоп».

Заикин ушел, а Колчанов склонился над картой, нанес счислимую точку и, указав Гордею карандашом на расположенный фжнее курса остров Гогланд, озабоченно сказал:

– Вот чего нам следует опасаться. Нас будет дрейфовать именно в эту сторону. Сейчас измерим скорость дрейфа.

Он взял секундомер и приказал выбросить балластину. Вскоре сказал Гордею:

– Скорость дрейфа два узла. Теперь от счис– лимой точки отложите вектор скорости и рассчитайте, через сколько времени нас нанесет на остров.

Гордей взял транспортир, приложил параллельную линейку, провел линию ветра, измерил Циркулем расстояние. До острова сорок девять миль.

– Через двадцать четыре с половиной часа подойдем к острову.

– Это если вплотную к берегу. Но ближе чем на две – три мили подходить к острову нельзя. Значит, остается менее суток.

4

Вскоре густо повалил липкий снег, потом стемнело, и даже в трех шагах ничего не было видно. От этого грохот стал еще оглушительнее. Потерявший ход, неуправляемый корабль то резко бросало в сторону, то накрывало волной, то вдруг начинало разворачивать и кренить так, что он трещал.

В полночь сорвало с кильблоков шлюпку, и она пошла гулять по палубе, сметая на своем пути все: кнехты, вентиляционные грибки, стойки лееров штормового ограждения. Освещенная прожектором, она неумолимо приближалась к кожуху машинного отделения. «Если пробьет кожух – машинное отделение может затопить. И тогда…» Что будет тогда, Колчанов представлял ясно.

– Господи, пронеси! – умолял Хромов и крестился, как на паперти.

Все напряженно наблюдали за шлюпкой и в отчаянии стискивали зубы: ничего сделать было нельзя. Вот по палубе прокатилась очередная волна, и шлюпка, как бритвой, срезала две железные стойки на шкафуте. Теперь на ее пути к кожуху не было препятствий. Еще накат – и…

И вдруг в желтом луче прожектора мелькнула темная фигура. Колчанов узнал матроса Григорьева.