Текст книги "Крутая волна"

1

Несмотря на просьбы и даже угрозы, в операционную Гордея не пустили, и он сидел за тем столиком, за которым час назад увидел Ирину. Она тоже сейчас была там, в операционной, как и Наталья и все другие сестры, немало переполошенные этим ночным, казалось бы, не боевым ранением. Что они там делают с Петром? Судя по всему, рана опасна, пуля застряла где‑то в груди. Кто же в него стрелял, почему именно в него?

Уж не этот ли опять… Павел? Впрочем, какое это имеет значение?

Время тянулось мучительно медленно. Висящие на стене часы в длинном, как гроб, футляре пробили половину первого, – значит, с тех пор, как Петра унесли в операционную, прошло всего двадцать минут, а Гордею казалось, что прошло уже много часов. Может быть, так казалось потому, что за эти двадцать минут он перебрал в памяти все, что у него было связано с дядей – от первой их встречи возле брошенной Акулькой избы до вчерашнего мимолетного свидания здесь, во дворце…

Из операционной вышла Наталья, не отвечая на нетерпеливый вопрос Гордея, молча прошла в свой угол. Потом появилась Ирина, за ней, на ходу вытирая полотенцем руки, – врач. Гордей встал, шагнул ему навстречу:

– Доктор, что там?

Врач устало опустился на стул, вытер полотенцем лицо и сказал:, – Плохо.

– Умер? – испугался Гордей.

– Пока жив. Нужна операция, пуля застряла в легких. Операция слишком сложная, я не имею права на нее решиться. И вообще, я не хирург, а терапевт, хирургией занимаюсь потому, что больше заняться некому. Да и то делаю лишь самые простые операции. С такой – не справлюсь. Извините… – Вдруг сник он под напористым взглядом Гордея.

– А как же он? – Гордей кивнул в сторону операционной.

– По – видимому, умрет. Может быть, протянет еще сутки, не больше.

– Ведь надо что‑то делать! – негодующе воскликнул Гордей.

– А что я могу сделать? – Врач бросил полотенце на стол. – Я же вам объяснил: нужен хи– рург.

– Может, раненого надо отвезти в Петроград? Там‑то уж найдется хирург.

– Нет, раненый не транспортабелен, умрет по дороге. Вот если бы найти хорошего хирурга здесь. Да где его найдешь? – растерянно развел руками врач и дернул за тесемки халата.

И тут Ирина решительно шагнула навстречу врачу и сказала:

– Будет хирург. Хороший хирург.

«А ведь и верно, отец‑то у нее профессор хирургии! – обрадовался Гордей. – Но как же она…»

– Хорошо бы достать автомобиль, – сказала Ирина. – Поезда сейчас не ходят, а времени у нас мало.

– Можно взять наш, санитарный, – сказал врач. – Только где вы найдете хирурга? – Он недоверчиво посмотрел на Ирину, удивляясь ее решительности.

– Найду.

– Она найдет, – подтвердил Гордей, – Я знаю.

– Ну хорошо, собирайтесь. Да предупредите, что с инструментами у нас плоховато… Сейчас я напишу вам диагноз, – торопливо согласился врач, поверив не столько Ирине, сколько Гордею.

Гордей побежал искать шофера. Искать пришлось недолго: шофер спал в коридоре возле лазарета, Гордей легко отличил его по лежавшей рядом шоферской кепке с очками.

Ирина уже оделась. Сначала она не хотела, чтобы Гордей ехал вместе с ней, но, когда он сказал, что без него в пути автомобиль могут за держать, неохотно согласилась. Наталья тоже собралась было ехать с ними, врач не пустил ее:

– У меня и так сестер не хватает. Оставайтесь здесь, там и без вас обойдутся.

Наталья недовольно пожала плечами и повесила на гвоздь куртку, которую собиралась надеть в дорогу.

Как назло, мотор долго не заводился, надо было залить в него теплую воду, а ее не было. Набрали холодной, развели кипятком из никелированного стерилизатора, в котором кипятились инструменты.

Когда наконец выехали, Гордей спросил Ирину:

– А отец ваш согласится?

– Уговорю, – сказала она не очень уверенно и вопросительно посмотрела на Гордея.

«Если не уговорит, заставлю силой», – решил Гордей.

Зажигать фары шофер побоялся, чтобы не нарваться на казачий разъезд. Ехали они медленно, несколько раз сбивались с дороги, и Гордею приходилось вылезать и подталкивать машину. Один раз он угодил в лужу, начерпал полные ботинки, и ноги скоро замерзли. Гордей разулся, вылил из ботинок воду, выжал носки, стал их натягивать снова. Ирина, до этого молча наблюдавшая за ним, решительно сдернула с головы косынку, предложила:

– Вот платок, разорвите его пополам.

– А вы? – спросил Гордей, удивленный ее великодушием.

– Мне и так не холодно.

_– Все‑таки наденьте хотя бы бескозырку. – Он снял и подал Ирине бескозырку.

Платок был шелковый, он мягко струился меж пальцев, рвать его было жаль, зато ноги сразу согрелись.

До Петрограда они добрались беспрепятственно, лишь на самом въезде их задержал патруль, но, проверив у Гордея документы, пропустил. Потом они долго петляли по улицам и добрались до дому, когда уже начал брезжить рассвет. Гордей хотел пойти вместе с Ириной, она придержала его:

– Оставайтесь здесь. Лучше, если я одна…

Слышно было, как она поднимается по лестнице, вот остановилась, позвонила. Потом еще и еще раз. Наконец скрипнула дверь, послышался голос Пахом а:

– Батюшки! Вот радость!

Хлопнула дверь, заглушив голоса.

– Я в этом доме и раньше бывал, – сказал шофер. – Я министра финансов Бернацкого возил, у него здесь родная сестра живет. Вон в том подъезде.

– А я твоего министра в Зимнем брал. В Петропавловку отводил.

– Да ну? – не поверил шофер.

– Вот тебе и «ну».

– Расскажи…

Прошло, наверное, больше часа, уже совсем рассвело, а Ирины все не было. «Не уговорила», – решил Гордей и стал вылезать из автомобиля, чтобы пойти и силой привести профессора, но в это время из подъезда выбежала Ирина, радостно крикнула:

– Все в порядке!

Вышел профессор, в длинном пальто и черном котелке, с баулом в руке. Гордей поздоровался, профессор кивнул, потом присмотрелся к Гордею попристальнее и наконец узнал:

– Это опять вы? Впрочем, ничего удивительного.

Он застегнулся на все пуговицы, поднял воротник и, нахохлившись, всю дорогу молча сидел в углу, искоса поглядывая на дочь. Она тоже молчала, делала вид, что внимательно слушает Шумова, досказывающего шоферу историю с арестом Временного правительства, но, кажется, не слушала, а думала о чем‑то своем.

Навстречу попался автомобиль, в нем сидел худощавый, высокий, чуть сгорбленный мужчина, слева от него – женщина с красивыми внимательными глазами, справа – матрос. На переднем сиденье еще один матрос. Разъезжаясь, автомобили прижались к обочинай, сбавили ход, и профессор, приподняв котелок, поклонился сидящим в другой машине.

– Кто это? – спросил Гордей.

– Великий князь Кирилл Владимирович с супругой, – ответил Глазов.

– Значит, и этих взяли. Хорошо!

– Кому хорошо? – с усмешкой спросил профессор.

– Не им же! – улыбнулся Гордей, но, заметив, что профессор хмурится, тут же умолк.

Площадь перед дворцом была забита солдатами и матросами, они стояли кучками, о чем‑то разговаривали. Расступались неохотно, автомобиль пробирался сквозь толпу медленно, справа и слева сыпались вопросы:

– Кого везешь, браток?

– А краля‑то? Где такую откопал? – спросил один из солдат, прилаживаясь влезть на подножку.

Лицо Ирины залил румянец, она низко опу стила голову. Профессор нахмурился, а Гордей сердито крикнул:

– Ну ты, конопатый, придержи язык! – Гордей ударил по цепкой с рыжими волосами руке солдата, тот отцепился и шмякнулся в лужу. Лежа, погрозил кулаком вслед автомобилю…

Войдя в лазарет, профессор вдруг преобразился: лицо его разгладилось, стало даже веселым, движения легкие, точно рассчитанные – ни одного лишнего. Зато врач стал суетливым, топтался вокруг профессора, мешал ему. Пока профессор мыл руки, врач говорил Шумову:

– Да знаете ли вы, кого привезли? Это же сам профессор Глазов!

– Знаю, – ответил Гордей и кивнул на Ирину: – Он, между прочим, ее отец.

– Вот как?

Вслед за профессором все ушли в операционную. Гордей опять сел за столик. Снова мучительно медленно тянулось время. Однако на этот раз ждать пришлось недолго. Началась какая‑то беготня, сестры, как белые бабочки, порхали туда и обратно, у них были озабоченные и даже испуганные лица. Гордей остановил пробегавшую мимо Наталью:

– Что там?

– Все в порядке, готовимся к операции. – Она прошла было мимо, потом обернулась, остановилась, пристально вгляделась в лицо Гордея, взяла за руку и озабоченно сказала: —А тебе лучше уйти. Пойди поспи, это не скоро кончится, часа два, а то и три продлится.

– Какой сейчас сон!

– Тогда пойди погуляй. Как кончится операция, я тебя найду.

Гордей вышел в коридор. Он был уже пуст, все вышли на улицу, остался лишь устойчивый запах дыма и пота. На лестнице двое солдат ели из котелка пшенную кашу. Гордей вспомнил, что со вчерашнего дня у него крошки не было во рту, но и сейчас есть почему‑то не хотелось. Он поднялся на второй этаж, зашел в комнату, где был расположен штаб, однако ни Сиверса, ни Дыбенко там не оказалось, только дежурный солдат сердито кричал кому‑то в телефонную трубку:

– Краснова мы вам вчера еще отправили. Прибыл? Ну вот и все. Товарища Сиверса нет, он на кинематограф снимается. Да нет, не один, все снимаются, даже казаки. Ну да, для истории…

Гордей пошел на площадь посмотреть, как солдаты и матросы снимаются «на кинематограф для истории». Он вспомнил, как впервые в Кронштадте собрался с дядей Петром в кинематограф и подумал: «Небось опять не повезет».

И верно, съемки уже закончились, все расходились, лишь маленький человечек крутился возле стоящего на треноге аппарата и отбивался от любопытных:

– Как не попали? У меня все попали. А пленки больше нет, кончилась. Осторожно, не трясите аппарат, у него нежная оптика…

Дыбенко нигде не было. Удалось найти Сиверса, он сообщил, что Дыбенко уехал в Петроград.

Операция закончилась только через три с половиной часа. Судя по тому, что профессор снисходительно улыбался, прошла она успешно. Врач смотрел на профессора влюбленными глазами и беспрестанно повторял:

– Это поразительно! – Наконец догадался предложить: – Может быть, вы, профессор, пообе даете с нами? Правда, не изысканно, однако сытно.

– Спасибо, коллега, мне надо ехать. Ирина, ты едешь со мной или остаешься?

– Остаюсь. Не сердись, но я…

– Да – да, ты уже говорила. – Профессор нахмурился, опустил голову. Потом резко вскинул ее, подошел к вешалке, начал одеваться. Врач стал помогать ему. Ирина поправила отцу шарф, тихо сказала:

– Мама пусть тоже не обижается.

Профессор поцеловал Ирину в лоб, часто заморгал, сгоняя набежавшую слезу, и стал наказывать врачу:

– Через неделю – полторы его можно будет привезти ко мне в клинику. Если, конечно, меня к тому времени из клиники не выгонят, – почему‑то кивнул на стоявшего в сторонке Гордея.

– Ну что вы, профессор!

– Все может быть. В наше время все может быть! Так вот, привезете его туда. Пусть Ирина и привезет, она знает, где находится клиника. До свидания! – Профессор сделал общий поклон и вышел.

Наталья подтолкнула Ирину:

– Пойди проводи хотя бы до автомобиля.

Ирина выбежала. Гордей попросил у врача разрешения повидаться с дядей.

– Ни в коем случае! Вы, не дай бог, еще инфекцию занесете.

– Хоть одним глазком взглянуть!

– Нет – нет, и не просите!

Ничего не поделаешь, придется уезжать не повидавшись. «Может быть, в последний раз», – грустно подумал Гордей. Попрощавшись со всеми, кроме Натальи, Гордей вышел из лазарета, стал ждать Наталью. Вскоре появилась и она.

– Все‑таки уезжаешь?

– Надо.

– Напиши хотя бы, – грустно сказала Наталья и вздохнула.

– Куда? Вы сегодня здесь, а завтра… неизвестно где. И я тоже.

– Жаль. – Наталья взяла его за плечи, приподнялась на цыпочки и поцеловала.

Профессор уже сидел в машине, Ирина стояла рядом. Гордей в нерешительности остановился. Заметив его нерешительность, профессор миролюбиво сказал:

– Садитесь уж рядом.

Когда автомобиль отъехал, Гордей оглянулся. Ирина и Наталья, обнявшись, стояли у ворот и смотрели вслед. Вот Ирина уткнулась Наташе в грудь, та погладила ее волосы, через голову посмотрела на уходящий автомобиль и помахала рукой.

2

Поправлялся Петр медленно, в клинику его перевезли только через три недели. Принимать его не хотели, ссылаясь на то, что для военных есть госпиталь. Однако, узнав, что матроса направил сюда сам профессор Глазов, а сопровождающая больного сестра – дочь профессора, дежурный врач не только принял его, но даже поместил в отдельную палату, – благо, мест в клинике за последние дни освободилось много. Дорога утомила Петра, и, как только его уложили в кровать, он сразу уснул.

Наказав дежурной сестре внимательно присматривать за больным, Ирина поехала домой. Она рассчитывала побыть дома одну ночь, а завтра вернуться в Гатчину, хотя врач и не установил ей срок возвращения. Он вручил ей конверт с историей болезни и результатами анализов и сказал:

– Отдайте это профессору, а там уж как он сам решит.

Разве могла она подозревать, что в конверте было вложено еще и предписание о том, что «сестра милосердия Глазова И. А., сопровождающая раненого члена Центробалта матроса Шумова П. Г., направляется в клинику профессора Глазова А. В. и будет там находиться вплоть до особого распоряжения».

– Надо полагать, моего распоряжения, – пояснил отец, прочитав предписание. С довольным видом он сказал дочери: – Ну вот, теперь работать будешь у меня. Кстати, клиника уже не моя, а государственная, а я – советский служащий. Заведующий, вот кто я. – И протянул Ирине предписание.

Ирина прочитала его. Под ним стояла подпись Сиверса и печать. «Интересно, как это сделано: по инициативе самого врача или по настоянию отца? – подумала она. – Впрочем, не все ли равно?» Если признаться честно, она была рада, что вернулась домой и будет работать в клинике отца. Он‑то, конечно, не хотел бы, чтобы она работала, просто идет на компромисс, чтобы удержать ее в Петрограде. В конце концов, не все ли равно, где работать? Последнее время и в Гатчине она была не особенно загружена.

– Хорошо, я буду работать у тебя, – согласилась она.

– Вот и прекрасно! Танюша, ты слышала?

Мать подошла, обняла Ирину, поцеловала в шею:

– Радость ты моя!

Евлампия вытирала фартуком слезы, тоже была довольна. Наверное, обрадуется и Пахом. Все они сейчас суетятся, не знают, куда усадить Ирину, чем ей еще услужить. Павла нет, непонятно, где он: Ирина слышала, что корпус его распустили, значит, там ему делать нечего. Ирина боялась встречи с братом, поэтому спать легла раньше, но Павел не пришел вообще. Утром, заглянув в его комнату, Ирина убедилась, что в ней давно не живут, хотя комната прибрана, нигде не пылинки. Неужели с той страшной ночи он так и не заходил? Спрашивать об этом никого не стала: все старательно избегали говорить о брате. Позже, зайдя к матери за расческой, Ирина увидела на туалетном столике конверт, узнала почерк Павла. На конверте обратного адреса не было, но стоял штамп Пскова. «Значит, тогда же и убежал…» Читать письмо она не стала, боялась, что оно лишь подтвердит ее предположения.

Отец был уже одет и поторапливал:

– Ну – с, коллега, поспешите, мы опаздываем, а это у нас не принято. А может быть, сегодня отдохнешь? Ты заслужила…

– Нет, я уже готова.

До клиники они добирались трамваем, тащился он медленно, и на каждой остановке его штурмом брала новая толпа. Отца притиснули к железной стойке, шапка съехала ему на глаза, и он, будучи не в состоянии вытащить руки, пытался поправить ее о стойку. Ирине стало жаль отца, А его все притискивали к стойке, наверное, ему было больно, потому что он несколько раз сморщился. И еще он то и дело извинялся:

– Простите, вы наступили мне на ногу.

Стоявший рядом с ним грязный мужик нахально оскалил желтые зубы:

– А можа, мне на своей чижало стоять, вот на твоёй и доеду.

Ирина, уже привыкшая не церемониться, энергично работая плечом и локтями, протиснулась к стойке, отодвинула мужика. Отец благодарно улыбнулся ей и весело сказал:

– Вот так каждое утро.

Ирина так и не поняла: искренней или напускной была эта веселость. Она вообще не понимала, зачем отец остался в клинике, если ее отобрали. Не для того же, чтобы зарабатывать на хлеб? Если ему и платят, то какие‑нибудь гроши, частной практикой он мог бы зарабатывать куда больше: у него были сотни весьма состоятельных клиентов, не все же они разбежались? Ну а если не заработок, то что же заставляет отца лезть в эту тесноту и вонь? Привычка к работе, к клинике, долг врача? Он всегда был честным и добропорядочным человеком. А может, и он поверил в идеи большевиков? Вряд ли. В своем кругу он слыл либералом, умеренно критиковал правительство, искренне желал демократических преобразований и настаивал на улучшении медицинской помощи населению, но вряд ли он согласен с большевиками, так круто опрокинувшими все привычные понятия, перевернувшими всю жизнь.

Собственно, и сама Ирина, настроенная куда более решительно, чем отец, была далеко не убеждена в том, что власть должна принадлежать вот этим мужикам. Ее побег из дому был лишь протестом против гнусного предательства брата. Работа в лазарете – первое столкновение с действительностью, с теми людьми, которые сейчас не жалели своей крови и жизни, чтобы утвердить свою власть. Узнав этих людей, Ирина прониклась к ним лишь сочувствием, но не любовью. И если она хотела служить им дальше, то лишь потому, что после предательства брата возненавидела тех, кому сейчас служит он.

Отец, конечно, знает, где Павел. Что он думает о сыне, как относится к его поступку? А мать? Ей особенно тяжело. Ирина еще вчера заметила, что, обрадованная приездом дочери, мать нет – нет да и задумается, по лицу ее пробежит тень, а в глаза хлынет такая тоска, что становится жутко…

– Нам выходить, – сказал отец, и они стали пробираться к двери.

Отряхнувшись, отец опять весело сказал:

– Ну – с, коллега, вот мы и прибыли.

И опять Ирина не поняла: искренняя эта веселость или напускная?

Отца встретили приветливо, к нему относились все так же почтительно, как и раньше. Собственно, в клинике почти ничего и не изменилось: та же чистота, тот же спокойный, размеренный ритм больничной жизни, даже больные, кажется, те же. Вот эта старушка в кружевном капоте лежала тут и месяца два назад. Ирина запомнила ее по этому капоту и еще по тому, что старушка не выговаривала букву «л».

– Ах, мивочка, у меня от этих костывей даже на вадонях мазови. Это ужасно!

Обладатель густого баса и язвы желудка промышленник Говорухин оперируется уже второй или третий раз. Он гудит:

– Собственность – основа всякой государственности…

Его равнодушно слушает тощий, с длинной шеей и острым кадыком человек со странным именем

Сердалион. Кажется, у него туберкулез кости, и ему будут отнимать ногу.

В сторонке от них держится еще один старый, пациент – бакалейщик Думов. Должно быть, его пугают рассуждения Говорухина о государственности.

Шумов выспался, выглядит значительно свежее, чем вчера, даже румянец проступил на щеках. Он приветливо улыбаемся, но отец, выслушав и выстукав его, озабоченно хмурится, а выйдя из палаты, велит пригласить для консультации известного терапевта Гринберга. Дежурный врач что‑то помечает в книжечке, но отец говорит:

– Впрочем, я позвоню ему сам.

Гринберг приезжает под вечер на извозчике. Встречать его выходит почти весь медицинский персонал: помогают слезть с пролетки, под руки вводят в клинику, раздевают. Профессор слишком тучен, его мучает одышка; прежде чем прийти в палату, он долго отдыхает в кабинете отца, развалившись на кушетке. До палаты его опять ведут под руки.

Он тоже долго выстукивает и выслушивает Шумова, изредка бросая короткие реплики по– латыни. Наконец тяжело поднимается, сует трубку в карман и никак не может попасть. Дежурный врач помогает ему положить трубку, подхватывает профессора под руку. С другой стороны его поддерживает отец. Они медленно продвигаются к двери, но не доходят до нее. Шумов спрашивает:

– Как там у меня?

– Все пгекгасно! – не оборачиваясь, бросает Гринберг. – Легкие. у вас чистые. Но в Петегбугге вам больше жить нельзя. Вы сами, говогят, с Угала? Вот туда и поезжайте. Там воздух сухой, а тут сыго. Отвгатительный климат!

3

В клинике Петр стал поправляться быстрее, через неделю уже начал вставать и ходить по комнате, а еще через неделю ему разрешили выйти во двор. День выдался на редкость тихий, светило солнце, в его лучах ослепительно блестел снег. Петр зажмурился, улыбнулся и сказал:

– Денек‑то какой! Сейчас бы в лес!

– Не разговаривайте, – строго предупредила Ирина, – и дышите носом, а то застудите легкие.

– Ладно, буду молчать, – согласился Петр. – А вы идите, а то сами застудитесь, вон как легко одеты.

Но Ирина не ушла. Приноравливаясь к его шагу, придерживая его за локоть, все повторяла:

– Не спешите, идите осторожно.

Петру стало смешно: во – первых, он не так уж слаб, чтобы его поддерживать, а во – вторых, если и случится что, разве эта хрупкая девочка удержит его? Его вообще удивляло, что здесь, в клинике, ему _уделяют так много внимания, а эта Ирина почти не отходит от него, будто в клинике нет других больных.

– Папа настаивает, чтобы я вас сопровождала и на Урал, – сказала Ирина.

– А вы не хотите?

– Нет.

– Между прочим, я тоже не собираюсь туда ехать. У меня и здесь хватит дел, только бы выбраться отсюда поскорее.

– Однако профессор Гринберг сказал, что вам непременно надо уехать…

– Мало ли чего они скажут.

Петр и в самом деле не собирался уезжать.

После обеда пришел Михайло и сказал:

– Я говорил с профессором, он настаивает на твоем выезде. Значит, надо ехать. Попутно кое– какие поручения выполнишь. С Дыбенко я все согласовал, он не возражает. Вот документы. Это на тебя, а это на сопровождающую сестру.

– Она не хочет ехать. Да что я, один, что ли, не доберусь?

– Ты плохо представляешь, что сейчас творится на железной дороге.

– Тогда пусть кто‑нибудь другой едет. Зачем человека посылать насильно?

– Насильно, конечно, незачем посылать, да профессор настаивает, чтобы ехала именно она. Какие уж там у него соображения, не знаю…

А соображения у профессора Глазова были самые простые. Он хотел отправить дочь подальше от фронтов, от революций, от всей этой ужасной неразберихи, в которой так легко запутаться и потерять голову. Александр Владимирович сознавал, что, как только он выпишет из клиники этого Шумова, уйдет и Ирина. Он не понимал, почему дочь так рвется на войну, что ей там понадобилось. Он много раз спрашивал ее об этом, Ирина лишь отмахивалась:

– Ах, папа, тебе этого не понять.

Возможно, он чего‑то и не понимает. Его глубоко обижало упорное нежелание дочери объяснить, в чем же все‑таки дело. Впрочем, он не особенно и настаивал на таком объяснении, смутно догадываясь, что причиной всему явился поступок Павла. В конце концов, если даже Ирина останется здесь, у него нет никакой уверенности в том, что она задержится надолго. К Петрограду опять идут войска Керенского. Да и в самом городе неспокойно. Неизвестно, что будет завтра. Может быть, завтра начнутся еще более непонят ные события, и трудно предугадать, во что они выльются. «Мы живем на пороховой бочке, взрыв может последовать в любую минуту, – думал профессор. – На Урале ей будет спокойнее. Там, в центре России, нет ни фронтов, ни перестрелок по ночам, туда, надо надеяться, не дойдут и немцы. Шумов – человек надежный, к Ирине он относится заботливо, надо полагать, сбережет ее. Не вечно же будет продолжаться эта кутерьма? Поживет там Ирина месяц – другой, все успокоится здесь, можно будет возвращаться… Конечно, эта ее поездка связана с известными хлопотами и каким‑то риском. Но там риск меньше. И Шумов будет оберегать ее…»

К Шумову профессор проникся таким уважением, что не боялся ему доверить даже судьбу собственной дочери. Вообще Шумов был для Александра Владимировича открытием. Не потому, что он так резко отличался от его постоянных пациентов. Они люди в прошлом состоятельные, но в большинстве своем заурядные. Шумов менее образован, даже несколько грубоват, мужицкое в нем никуда не спрячешь. Однако он незауряден и благороден. У него твердые убеждения и принципы, инстинктивная чуткость к людям, а главное, та природная доброта, которая в русском мужике так удивительно сохраняется, несмотря на жестокость условий существования.

Разговаривая с Шумовым, профессор все больше и больше убеждался в том, что к власти в России пришли не дикари, как об этом говорили в кругу его знакомых, а люди, знающие, куда и зачем они идут. Александр Владимирович, поглощенный своими медицинскими делами, был всегда далек от политики. Его либеральные суждения скорее были данью моде, чем убеждением. Он и сейчас не особенно старался вникать в смысл происходящих событий. Однако он вдруг сделал для себя, казалось бы, простое, но удивительное открытие: интересы этих людей, делающих новую, пусть еще не понятно какую, но все‑таки новую жизнь, и его собственные интересы совпадали в главном – в заботе о человеке.

Он, профессор, всю свою жизнь посвятил тому, чтобы исцелять людей от физических недугов. За долгие годы работы он видел, что многих болезней можно было бы избежать, если бы люди лучше питались, одевались, не жили в таких антисанитарных условиях, так скученно и нелепо, если бы они были более образованны. И профессор видел пути избавления людей от физических недугов не только в лечении, но и в образовании людей, в ознакомлении их хотя бы с элементарными правилами человеческого общежития. Он не раз выступал перед рабочими с лекциями о вреде курения и алкоголя, о правилах бытовой санитарии. И с огорчением замечал, что его слушали вежливо, но не очень внимательно, с какой‑то снисходительной насмешливостью.